Дэнни Коглин - Настанет день

На исходе шестого иннинга цветные вели 6:3, и Стаффи Макиннис принял скоростной мяч непосредственно от Клеща Джо, стоявшего питчером, и запустил его вдаль, над деревьями, так высоко, что Лютер Лоуренс даже не стал его искать. Из брезентового мешка, лежавшего за скамейкой, извлекли другой, и Уайтмен, приняв длинную подачу, перебрался на вторую базу, а потом Флэк отразил шесть подач. Счет стал 6:4, игроки стоят на первой и третьей базе, в ауте – никого.

Бейб смаковал эти секунды, вытирая биту платком. Становясь на пластину и ковыряя землю носком ботинка, он чувствовал, как его кровь пульсирует в унисон с кровью его ребят. Это солнце, это небо, этот лес, эти руки, ноги, пальцы, это мучительное ожидание того, что случится, – все это было прекрасно. Куда прекраснее, чем любые женщины, чем любые слова, чем даже смех.

Клещ Джо вывел его из задумчивости. Послал по крутой дуге высокий мяч, который выбил бы Бейбу все зубы, если бы он вовремя не отдернул голову. Он нацелил биту на Клеща Джо, словно готовясь выстрелить в него из ружья. Он видел веселье, вспыхнувшее в темных глазах старины Джо, и улыбнулся, и старина Джо улыбнулся в ответ, и оба кивнули.

– Вот так удар, все видали? – крикнул Бейб и увидел, что даже Лютер смеется, там, у себя в центре поля.

Бог ты мой, это было неплохо. Но вот со скоростью пули на него несется мяч, Бейб видит красную линию шва, она начинает вращаться, и он делает низкий замах, уже зная, где окажется эта штуковина, черт ее дери, если дать ей промчаться мимо! И вот уже мяч, выхваченный из времени и пространства его битой, взмывает в небо, словно вскарабкивается туда по лестнице. Рут побежал вдоль линии, увидел, как Флэк срывается с первой базы, и тогда-то у него появилось стойкое чувство – что-то не так. Не получилось чистого мяча, представьте себе. Он заорал: «Стоп!» – однако Флэк все бежал. Уайтмен был в нескольких шагах от третьей базы, но остался на месте, раскинув руки, а Лютер подался назад, к цепочке деревьев, и Рут увидел, как мяч возник из того самого неба, в котором только что исчез, и улегся прямиком в Лютерову перчатку.

Флэк припустил со второй базы назад. В тот момент, когда Лютер пульнул мяч в сторону первой базы, Уайтмен осалил третью [5]. И Флэк, надо сказать, мчался во все лопатки, но в костлявом теле Лютера таилась пушечная мощь, и мяч просвистел над зеленым полем, в то время как Флэк взрывал землю ногами, как тяжеловоз. В то мгновение, когда мяч стукнулся о перчатку Энея Джеймса, Флэк нырнул вперед рыбкой, и Эней, тот самый здоровяк, которого Рут, только еще выйдя из-за деревьев, застал на месте центрального полевого игрока, плавно опустил свою длинную руку и осалил ползущего по-пластунски Флэка, после чего тот коснулся мешка рукой.

Эней опустил другую руку и протянул ее Флэку, но тот отмахнулся и поднялся сам.

Эней перебросил мяч назад, Клещу Джо.

Флэк отряхнул брюки и встал возле мешка первой базы. Клещ Джо воззрился на него с питчерской горки.

– Что это вы делаете, сэр? – осведомился Эней Джеймс.

– А что такое? – спросил Флэк. Пожалуй, чересчур безмятежно.

– Просто удивляюсь, отчего вы еще здесь, сэр, – заметил Эней Джеймс.

– А где мне еще быть? Я на первой базе, парень, – объяснил Флэк.

У Энея Джеймса вдруг появилось на лице такое выражение, словно он пришел домой после четырнадцатичасовой смены и обнаружил, что кто-то спер у него диван.

«Господи, только не это», – подумал Рут.

– Вы в ауте, сэр.

– Что-что, парень? У меня был сэйф [6].

– У него был сэйф, черный. – Это произнес Эбби Уилсон, вдруг он оказался рядом с Рутом. – За милю было видать.

Подошли несколько цветных, стали спрашивать, почему задержка.

– Да вот он говорит, что у него сэйф, – сообщил Эней.

– Что? – От второй базы ленивой трусцой прибежал Кэмерон Морган. – Да ты дурочку корчишь!

– Придержи язык, парень.

– Что хочу, то и придерживаю.

– Вот, значит, как?

– Сдается мне, что так.

– У него был сэйф. С запасом.

– Этот парень в ауте, – тихо произнес Клещ Джо. – При всем моем уважении к вам, мистер Флэк, вы в ауте, сэр.

Флэк заложил руки за спину и подошел к Клещу Джо. Наклонив голову, сверху вниз уставился на него. Зачем-то потянул носом воздух.

– Думаешь, я встал на первую базу, потому что напутал? А?

– Нет, сэр, я так не думаю.

– А что же тогда, парень?

– Думаю, что вы в ауте, сэр.

Теперь уже все оказались на первой базе – по девять парней из каждой команды и еще те девять цветных, которые сели, когда началась новая игра.

Рут слышал слово «аут». И слово «сэйф». Опять и опять. «Парень», «черный», «негритос». А потом он услышал свое имя.

Он увидел, что Стаффи Макиннис смотрит на него и указывает на мешок.

– Милашка, ты стоял ближе всех. Скажи-ка нам, как по-твоему, был у Флэка сэйф?

Бейб никогда не видел столько сердитых негритянских физиономий в такой близости. Целых восемнадцать. Приплюснутые носы, бицепсы на руках и ногах железные, на коротко стриженных волосах – капли пота. Ему, вообще-то, нравились цветные, только вот ему не нравилось, как они на тебя иногда смотрят – будто знают про тебя что-то, но никогда не скажут. Быстро окинут тебя взглядом с ног до головы, а потом уставятся куда-то вдаль, рассеянно и печально.

Шесть лет назад в Главной бейсбольной лиге случилась первая забастовка. «Детройт Тайгерс» отказались играть, пока Бен Джонсон не отменит наказание Таю Коббу, которого отстранили от игры за избиение болельщика на трибуне. Болельщик был инвалид, вместо рук – культи, защититься нечем, но Кобб долго колотил его уже после того, как тот оказался на земле, пинал беднягу в лицо и ребра жесткими нашлепками на подошвах. Однако товарищи по команде, представьте себе, все-таки встали на сторону Кобба и начали бастовать, защищая парня, которого никто из них особенно не любил. Черт возьми, да Кобба вообще все ненавидели, но дело-то не в этом. Дело в том, что болельщик обозвал Кобба «полуниггером», а белого нельзя обозвать обиднее – разве что «ниггером».

Рут еще учился в школе-приюте, когда про это услышал, но он уже тогда отлично понял позицию «тигров». Можно трепаться с кем-нибудь из цветных, даже смеяться и шутить с ними, а ближе к Рождеству давать повышенные чаевые тем из них, с кем ты смеялся больше всего. Но живем мы в обществе белых, ставящем превыше всего семейные ценности, честный каждодневный труд. (И кстати сказать, что эти цветные делают здесь посреди рабочего дня?) Играют в мячик, а их близкие, может, умирают с голоду? Так или иначе, всегда лучше держаться своих, тех, с кем тебе до конца дней жить, кормиться и работать.

Рут не сводил глаз с мешка. Он не хотел знать, где Лютер, не хотел рисковать – вдруг поднимешь глаза и встретишься с ним взглядом.

– У него был сэйф, – произнес Рут.

Цветные как с цепи сорвались. Они кричали, указывая на мешок, они вопили «Чушь!», и так продолжалось некоторое время, а потом, словно услышав неразличимый для белых собачий свисток, они резко прекратили возмущаться. Тела их обмякли, плечи сгорбились, они смотрели сквозь Рута, точно он был прозрачный, и Клещ Джо проговорил:

– Ладно, ладно. Значит, вот как мы играем.

– Вот как мы играем, – подтвердил Макиннис.

– Да, сэр, – отозвался Джо. – Теперь-то ясно.

И все они вернулись назад и заняли свои места на площадке.

Бейб сел на скамейку, он пил и чувствовал себя каким-то замаранным, он вдруг понял, что ему хочется свернуть шею Эбби Уилсону, оторвать ему голову и зашвырнуть ее вон на тот стожок, и голову Флэка – туда же. Смысла в этом никакого, он ведь правильно поступил по отношению к своей команде, но на душе у него все равно было скверно.

Чем больше он пил, тем хуже ему становилось, и к восьмому иннингу он подумал: а может, лучше сдать игру? Ему же отбивать следующим. К тому времени он уже поменялся местами с Уайтменом и играл на первой базе. Лютер Лоуренс стоял в круге [7], а Тайрелл Хоук – в зоне бьющего, и Лютер посмотрел на Бейба так, словно теперь тот – просто очередной белый, такими пустыми глазами смотрят на вас носильщики, чистильщики и посыльные, и Бейб почувствовал, что внутри у него все сжалось.

Даже с двумя спорными осаливаниями (ежу понятно, кто победил в спорах) и длинным фолом, который представители Главной лиги почему-то сочли хоум-раном, в конце девятого иннинга они все-таки проигрывали цветным со счетом 9:6. Тогда-то гордость Американской и Национальной лиги наконец заиграла как настоящая гордость Американской и Национальной лиги.

Все базы заняты, один игрок в ауте, Джордж Уайтмен подходит к пластине, Рут – на очереди. Он вдруг поймал себя на том, что впервые в жизни молится, чтобы эта очередь до него так и не дошла.

Уайтмен со всей мочи саданул по отвесно падающему мячу, и тот улетел в пространство, далеко за границу поля. Явный фол. А потом Клещ Джо выдал два самых зловредных скоростных удара, какие Руту приходилось видеть на своем веку.

Бейб ступил на пластину домашней базы. Он прикинул, сколько из шести очков они заработали честно. Получилось – три. Всего три. Эти никому не известные цветные, на грязном поле в каком-то Задрипинсе, в штате Огайо, не позволили лучшим игрокам в мире заработать больше трех очков. Черт побери, да он и сам прилично отбивал лишь один из трех ударов. А ведь сил не жалел! И дело не в питчинге Джо Бима. Не только. Правило простое: бей туда, где соперников нет. Но эти цветные парни были повсюду. Думаешь, что видишь просвет, но он тут же исчезает. Посылаешь мяч, который не взять ни одному смертному, и глядь – кто-то из этих ребят уже держит его перчаткой и даже не запыхался.

Если бы не жульничество его ребят, для Рута это стало бы одним из самых потрясающих переживаний – держать в руках судьбу встречи с едва ли не лучшими игроками из всех ему известных. Конец девятого иннинга, двое – в ауте, трое – на базах. Одно ловкое движение, и – победа.

Он уже изучил Клеща Джо. Парень устал, к тому же Рут успел увидеть все типы его подач. Если бы только ребята не ловчили, воздух, который Рут сейчас втягивал через ноздри, дурманил бы его, как чистый кокаин.

Первая подача Клеща Джо пошла прямо в него, и Руту пришлось здорово постараться, чтобы промазать. Даже Клещ Джо, похоже, был изумлен. Следующая подача оказалась энергичнее, с небольшой закруткой, и Рут послал мяч назад, за пределы поля. Следующий мяч угодил в землю, а еще один пролетел мимо его подбородка [8].

Клещ Джо сошел с питчерской горки. Рут чувствовал, что все взгляды прикованы к нему. Он видел Лютера Лоуренса, он видел Холлохера, Скотта и Макинниса на их базах, и в голове промелькнула мысль, как славно было бы, если бы игра была честная: следующую подачу он мог с чистой совестью послать Господу в небеса. И тогда, может быть…

Он поднял руку и вышел из зоны бьющего.

Это же просто игра, верно? Кому какое дело, если он продует одну дурацкую игру?

Но верно и обратное. Кому какое дело, если он победит? Вот завтра, например, будет это важно или нет? Разумеется, нет. Это не затронет ничью жизнь. Сейчас, вот сейчас, все просто.

Если он поднесет мне мячик на тарелочке, подумал Рут, снова занимая позицию бэттера, я этот мячик съем. Как тут отказаться? Ребята стоят на базах, а у меня в руке бита, и вокруг пахнет землей, и травой, и солнцем.

Нет ничего, кроме мяча. И биты. И девяти ребят. И мгновения. Всего лишь мгновения.

И вот этот мяч в полете – более медленном, чем ожидалось. Рут понял это по лицу старого негра. Он знал это, когда мяч еще только вылетел у того из руки: подача идет прямо в него.

Бейб думал промахнуться, смазать, поступить по-честному.

И тут раздался свисток паровоза, громкий и пронзительный, раскалывающий небо, и Рут подумал: «Это знак», и замахнулся битой, и услышал, как кетчер бормочет: «черт», а потом – этот звук, этот волшебный звук, когда кожа мяча чмокается с деревом биты. И мяч исчез в небе.

Бейб пробежал несколько ярдов и остановился. Оглянувшись, он поймал на себе моментальный взгляд Лютера Лоуренса, в котором читалось: ты задумал устроить гранд-слэм [9], отобрать победу у тех, кто вел игру чисто.

Бейб почувствовал, что больше Лютер в его сторону никогда не посмотрит. Лютер поднял глаза на мяч. Присел. Вскинул перчатку над головой. И вот он, настоящий бейсбол: мяч летел прямо на него.

Но он отступился.

Опустил перчатку и зашагал прочь. За ним последовали полевые игроки, и мяч шмякнулся в траву позади них. Они даже не обернулись, а все шли и шли, и Холлохер пересек линию домашней базы, но на ней уже не ждал кетчер. Кетчер брел к скамье у третьей базы, и туда же направлялся ближайший игрок.

Скотт достиг домашней базы, но Макиннис добежал до третьей и остановился. Он стоял там и смотрел, как цветные тянутся к своей скамейке, точно кончился всего-навсего второй иннинг, а не девятый. Они столпились там, набили перчатками и битами два брезентовых мешка, ведя себя так, словно белых здесь вообще нет. Руту хотелось перебежать поле и сказать что-нибудь Лютеру, но Лютер ни разу не повернулся. Потом все они направились к проселку за полем, и он потерял Лютера среди этого моря негров, не мог определить, где тот шагает, спереди или слева, а Лютер так и не оглянулся.

Свисток паровоза раздался снова. Клещ Джо поднял с земли биту, которой орудовал Бейб. Положил ее на плечо и посмотрел Бейбу в лицо.

Бейб подал ему руку:

– Отличная игра, мистер Бим.

Но Клещ Джо Бим словно бы не обратил внимания на протянутую ладонь.

– Похоже, это ваш поезд, сэр, – проговорил он и покинул поле.

Бейб вернулся в поезд. И теперь выпивал в вагоне-ресторане.

Они ехали по Пенсильвании. Рут сидел в одиночестве, пил, смотрел в окно. Он думал об отце, который две недели назад умер в Балтиморе после драки с Бенджи Сайпсом, братом его второй жены. Отец Бейба вмазал шурину дважды, а тот ему всего один раз, зато как: отец стукнулся затылком о край тротуара, а через два часа скончался в Университетской клинике.

Газеты пару дней на этом выплясывали. Спрашивали Бейба, что он чувствует. Бейб говорил: жаль, грустно.

Отец спихнул его в школу-приют для трудновоспитуемых, когда ему было восемь лет. Сказал, что ему надо научиться себя вести. Сказал, что отчаялся внушить ему почтение к матери и отцу. Сказал, что несколько лет в Святой Марии пойдут ему на пользу. Сказал, у него и без того хлопот по горло – бар надо содержать.

Мать умерла, еще когда он был там.

Это грустно, говорил Бейб газетчикам. Грустно.

Он все ждал, что что-то почувствует. Уже две недели ждал.

Вообще-то, если не считать пьяной жалости к себе, чувствовал он что-то только тогда, когда бил по мячу. Только в те секунды, когда ударял по нему битой. Когда дерево касалось кожи мяча, и он, качнув бедрами, разворачивал торс, и мышцы в ляжках и икрах напрягались, и белый мячик стремительно уходил ввысь. Вот почему сегодня днем он передумал и все-таки показал класс – потому что должен был. Мяч шел слишком уж чисто, как на блюдечке. Вот почему он это сделал. Потому-то все и случилось. Только потому.

Он сел играть в покер с Макиннисом, Джонсом, Манном и Холлохером, но все продолжали толковать о забастовке и о войне (про нынешнюю игру ни слова не сказали, как будто все условились, что ее никогда и не было), так что он ушел от них и как следует подрых, а когда встал, они уже почти проехали Нью-Йорк, и он пропустил еще несколько рюмашек, чтобы прояснить туман в мозгах, и стащил с Гарри Хупера шляпу, пока тот спал, и прорвал кулаком ее верхушку, после чего нахлобучил обратно ему на голову, и кто-то засмеялся, а еще кто-то спросил: «Милашка, неужто нет для тебя ничего святого?» Тогда он взял другую шляпу, на сей раз – Стью Спрингера, хозяйственника «кабсов», и тоже проделал в ней дыру, и теперь уже полвагона швыряло ему шляпы, подначивая его. Бейб залез на спинку сиденья и пополз со спинки на спинку, издавая «ху-ху-ху», точно макака, и вдруг, распираемый дурацкой гордостью, завопил:

– Я – человек-обезьяна! Я – Чертов Бейб Рут! Я вас съем!

Кто-то порывался стащить его вниз, кто-то пытался успокоить, но он соскочил сам, сплясал в проходе джигу, стянул еще несколько шляп, какие-то расшвырял, а в каких-то пробил дыры, и ему аплодировали, его подбадривали, ему свистели. Он хлопал в ладоши, точно дрессированная мартышка, он почесывал задницу, он горланил «ху-ху-ху!», и им это нравилось, ух как им это нравилось.

Потом шляпы иссякли. Бейб оглядел проход. Они устилали пол. Они свешивались с багажных полок. К некоторым окнам пристали соломенные ошметки. Рут ощутил прилив веселого безумия, он уже готов был перейти к галстукам. К костюмам. К багажу.

Вдруг Эбби Уилсон положил ему руку на плечо. Непонятно, откуда он взялся. Рут видел, как Стаффи встает со своего места, поднимает в его честь стакан какого-то пойла, кричит, улыбается. Рут ему помахал.

– Сделай мне новую, – произнес Эбби Уилсон.

Рут уставился на него:

– Что?

Эбби развел руками, сама рассудительность:

– Сделай мне новую шляпу. Порвал – теперь сделай-ка новую.

Кто-то присвистнул.

Рут погладил Уилсона по пиджачным плечам:

– Я тебе выпивку поставлю.

– Выпивку не хочу. Хочу шляпу.

Рут уже готов был ответить: «Да пропади она, твоя шляпа», но тут Эбби Уилсон его толкнул. Толчок был не особенно сильный, но поезд как раз в это время поворачивал, Рут почувствовал, как тот кренится, ухмыльнулся и решил, что лучше не ругаться, а сразу двинуть. Он видел, как его кулак несется Эбби Уилсону прямо в переносицу, и с Уилсона мигом слетело самодовольство, он уже не переживал насчет своей шляпы. Но поезд снова накренился, и его кулак врезался в окно. Боль пронизала локоть, плечо, шею, отдалась под ухом. Брюхо его колыхнулось на потеху всему миру, и он снова ощутил себя толстым и всеми брошенным. Он плюхнулся на пустое сиденье, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, баюкая пораненную руку.

А Лютер Лоуренс, Клещ Джо и Эней Джеймс сейчас, надо полагать, сидят где-нибудь на крылечке, наслаждаются ночным теплом, передают друг другу бутылочку. Может, говорят про него, про то, какое у него стало лицо, когда Лютер ушел из-под мяча, который сам падал на него с неба. Может, смеются, вспоминают какой-нибудь удар, перебежку.

Ну а он – здесь, в большом мире.

«Я весь Нью-Йорк проспал», – подумал Бейб, когда притащили ведро со льдом и сунули туда его руку. Потом он вспомнил, что этот поезд не идет через Манхэттен, только через Олбани, но он все равно чувствовал, что его обделили. Он уже сто раз видел здешние места, но ему всегда нравилось на них смотреть – на огни, на излучины темных рек, на шпили, ярко белеющие в ночи.

Он вытащил руку изо льда и поглядел на нее. Его бросковая рука. Вся покраснела, распухла, в кулак сжать не получается.

– Милашка, – окликнул его кто-то, – чем тебе насолили шляпы?

Бейб не ответил. Он посмотрел в окно, на плоскую, усеянную редким кустарником равнину Спрингфилда в штате Массачусетс. Прижался лбом к стеклу, чтобы остыть, и увидел свое отражение.

Он поднес к стеклу распухшую кисть, надеясь, что ничего не поломал, кроме дурацких шляп. Он вообразил, как встречает Лютера на пыльной улочке какого-нибудь городка, ставит ему выпивку, приносит свои извинения, и Лютер говорит: «Да не переживайте вы из-за этой ерунды, мистер Рут, сэр», и рассказывает ему очередную байку про кактусы Огайо.

Но потом Рут представил себе глаза Лютера, которые вызывают у тебя ощущение, что он видит тебя насквозь и увиденного не одобряет, и подумал:

«А иди ты на хрен, парень, со своим одобрением. Слышишь? Мне оно не нужно».

Он ведь только начинает. Он вот-вот развернется. У него такое предчувствие. Будут серьезные дела. Перед ним дорога свершений. И перед всеми тоже. С недавних пор у него появилось такое ощущение, будто весь мир до сих пор держали в стойле, весь мир – и его в том числе. Но скоро, скоро они вырвутся наружу.

Ближний рейд

Глава первая

Влажным летним вечером в зале Механикс-холл, близ площади Копли-сквер, бостонский полисмен Дэнни Коглин вышел на четырехраундовый боксерский поединок с Джонни Грином, тоже копом. Это был финальный бой общеполицейского турнира, в котором принимали участие боксеры всех весовых категорий. Дэнни Коглин при росте шесть футов два дюйма весил двести двадцать фунтов и выступал в категории тяжеловесов. Слабоватый левый хук и вяловатость движений не позволяли ему выступать на профессиональном ринге, но его убийственный прямой удар левой по корпусу в сочетании с зубодробительным правым кроссом делали его сильнее почти всех полупрофессионалов Восточного побережья.

Состязание, длившееся весь день, именовалось «Кулак закона: бой за надежду». Выручка от матчей делилась пополам между приютом Святого Томаса (для сирот-инвалидов) и полицейской общественной организацией – Бостонским клубом, направлявшим средства в фонд помощи раненым полисменам и на оплату формы и снаряжения: управление полиции оплачивать их отказывалось. Объявления, оповещавшие об этом спортивном событии, расклеивали на столбах и витринах в богатых районах, добиваясь пожертвований от тех, кто вовсе не собирался посещать турнир. Кроме того, объявлениями наводнили грязнейшие бостонские трущобы, где гнездился криминал – хулиганы, бандиты, громилы, кастетчики и, разумеется, «ураганы», самая мощная и отчаянная уличная группировка в городе. Логово этой группировки находилось в Южном Бостоне, однако банда запустила свои щупальца и во все остальные районы города.

Логика была простая: бандиты обожают лупить копов, но почти так же они обожают смотреть, как копы сами лупят друг друга. Следовательно, ради такого зрелища преступники соберутся в Механикс-холле.

Лейтенант Эдди Маккенна, крестный отец Дэнни Коглина, решил воспользоваться этим в интересах БУП – Бостонского управления полиции и Службы особых отрядов, которую он возглавлял. Люди Маккенны провели в Механикс-холле весь день, смешавшись с толпой и «закрывая» числившихся в розыске бандитов одного за другим на удивление бескровно. Они просто поджидали, когда объект выйдет из зала (обычно по нужде), ошарашивали его по голове карманной дубинкой и отволакивали в полицейский фургон. Так что к тому времени, как Дэнни вышел на ринг, большинство было уже арестовано. Некоторым удалось ускользнуть через задний ход, и только безнадежно тупые все еще топтались в продымленном зале на полу, липком от пролитого пива.

Секундантом у Дэнни был Стив Койл, его напарник по патрулю. Каждую смену они совершали обход Хановер-стрит, из конца в конец, от пристани Конституции до гостиницы «Кроуфорд-хаус», и Стив всегда был его секундантом и катменом [10].

К Дэнни, выжившему в 1916 году при взрыве бомбы в полицейском участке на Салютейшн-стрит, коллеги относились с огромным уважением с самого первого года его службы. Он был широкоплечий, темноволосый и темноглазый; многие замечали, что женщины откровенно на него глазеют, причем не только иммигрантки или те, что не стесняются прилюдно курить. А вот Стив был коренастый, толстенький, словно церковный колокол, с круглой красной физиономией; да и ходил слегка враскоряку. Чтобы завоевать внимание прекрасного пола, он с зимы начал петь в барбершоп-квартете: весной это решение сослужило ему хорошую службу, хотя с приближением осени перспективы уже не казались такими радужными.

Стив был невероятно болтлив; про таких говорят: «От него и у аспирина голова заболит». В юном возрасте он лишился родителей и поступил в полицию, не имея никакой протекции, и спустя девять лет по-прежнему оставался рядовым копом. Между тем Дэнни был сыном капитана Томаса Коглина (12-й участок, Южный Бостон) и крестником лейтенанта Эдди Маккенны (Служба особых отрядов). Дэнни состоял в полиции меньше пяти лет, но все в городе знали, что в низших чинах он проходит недолго.

– Между прочим, сукин сын не торопится, а? – Стив обшарил взглядом заднюю часть зала.

В своем излюбленном наряде он прямо-таки приковывал к себе взгляд. Парень где-то вычитал, что самые грозные секунданты – это шотландцы, а потому всегда выходил на ринг в килте – самом натуральном килте в красную клеточку, в шерстяных носках в красно-черных ромбиках, в черном твидовом пиджаке и такого же цвета жилетке о пяти пуговицах, серебристом галстуке, настоящих шотландских ботинках-брогах и шотландской шапочке набекрень. Стив на удивление естественно смотрелся в этом облачении, при том что вообще не был шотландцем.

Зрители, по большей части уже пьяные, в последние час-два все чаще заводились, и в перерывах между боями вспыхивали потасовки. Дэнни прислонился к натянутым канатам и зевнул. Механикс-холл весь провонял потом и перегаром. Вокруг его рук клубился плотный, влажный дым. Вообще-то, ему бы сейчас полагалось ждать у себя в раздевалке, но у него не было своей раздевалки, только скамейка в служебном коридоре, куда за ним пять минут назад и прислали Вудса с 9-го участка.

Вот он и стоял на пустом ринге, поджидая Джонни Грина, а толпа гудела все громче, все раздраженнее. В восьмом ряду один парень врезал другому складным стулом, но сам был настолько пьян, что свалился на свою жертву. К ним протиснулся коп, расчищая себе дорогу с помощью круглого шлема в одной руке и карманной дубинки – в другой.

– Не хочешь сходить за Грином? – спросил Дэнни.

– А ты не хочешь чмокнуть меня в зад? – Стив кивнул на толпу. – Они же бешеные. Килт мне порвут и броги исцарапают.

– Господи, – отозвался Дэнни. – Ты разве не захватил с собой баночку с ваксой? – Он покачался взад-вперед, отрывая спину от канатов и снова опираясь на них. Вытянул шею, повертел кистями. – А вот и фрукт.

– Что? – не понял Стив; бурый кочан латука перелетел через канаты и рассыпался посреди ринга.

– Ошибочка, – признал Дэнни. – Овощ.

– Не важно. – Стив показал рукой: – Явился претендент, между прочим. Как раз вовремя.

Дэнни скользнул взглядом по центральному проходу и увидел Джонни Грина в белом прямоугольнике дверного проема. Зрители почувствовали, что он здесь, и заоборачивались. За Грином маячил его тренер, которого Дэнни узнал, – это был дежурный сержант из 15-го участка, – только вот имени его припомнить не мог. Ряду в пятнадцатом один из парней, служивших в особом отряде у Эдди Маккенны, верзила по имени Гамильтон, насел на какого-то типа, сбил его с ног и поволок по проходу: ковбои из отряда наверняка решили, что можно уже не маскироваться, раз финальный бой вот-вот начнут.

Стива окликнул из-за канатов Карл Миллз, пресс-секретарь БУП. Стив опустился на одно колено, чтобы с ним поговорить. А Дэнни наблюдал, как приближается Джонни Грин. Ему не очень понравилась безуминка в глазах этого парня: Джонни Грин видел толпу зрителей, видел ринг, видел Дэнни – видел и не видел. Он смотрел на все как бы сквозь. Знакомый взгляд: так смотрят ханыги после третьей бутылки или жертвы изнасилования.

Стив подошел к Дэнни и взял его под локоть.

– Миллз мне только что сказал – это будет его третья драка за двадцать четыре часа, между прочим.

– А? Чья?

– Чья? Чертова Грина, вот чья. Вчера вечером – «Корона» в Сомервилле, сегодня утром – паровозное депо в Брайтоне. А теперь тут.

– Сколько было раундов?

– Миллз слышал, вчера вечером он продержался тринадцать, если не больше. Проиграл нокаутом.

– Что же он тогда здесь делает?

– Ему за квартиру платить, – объяснил Стив. – Двое детей, и жена, между прочим, опять ходит с брюхом.

– За квартиру, черт подери?

Толпа уже вскочила на ноги; стены дрожали, стропила тряслись. Если бы крыша сейчас вдруг взяла и улетела в небо, Дэнни вряд ли бы удивился. Джонни Грин вступил на ринг без халата. Он встал в свой угол и похлопал одной перчаткой о другую; глаза у него закатились.

– Он даже не понимает, где он, – заметил Дэнни.

– Еще как понимает, – возразил Стив. – Больше того, выходит на центр.

– Стив, ради бога…

– Бог тут ни при чем. Двигай.

В центре ринга рефери, детектив Билки Нил, сам бывший боксер, положил им руки на плечи:

– Хочу от вас чистого боя. Или чтобы он хоть выглядел чистым. Вопросы есть?

Дэнни произнес:

– Этот парень ничего не видит.

Грин не сводил глаз со своих ботинок:

– Достаточно, чтобы тебе голову отшибить.

– Я сниму перчатки – сосчитаешь, сколько пальцев?

Грин поднял голову и плюнул в Дэнни.

Дэнни отступил назад:

– Какого хрена?

Он стер плевок перчаткой и вытер перчатку о трусы.

Толпа вопила. Грин встретился с Дэнни глазами; взгляд его ускользал.

– Желаешь отказаться – валяй. Только при всех, а я заберу призовые.

– Я не отказываюсь.

– Тогда дерись.

Билки Нил нервно и злобно оскалился:

– Народ начинает терять терпение, джентльмены.

Дэнни указал перчаткой:

– Да ты посмотри на него, Нил.

– По-моему, он в полном порядке.

– Чушь. Я…

Прямой удар Грина достал его подбородок. Билки Нил попятился и махнул рукой. Гонг. Толпа взревела. Грин послал еще один прямой удар – Дэнни в горло.

Публика просто обезумела.

Дэнни занял позицию для удара и зажал Грина. Пока Джонни осыпал его «кроличьими ударами» [11], Дэнни предложил:

– Сдавайся.

– Иди на хрен. Мне надо… Я…

Дэнни почувствовали, как по спине у него течет что-то теплое. Он расцепил клинч.

Джонни приподнял голову; розовая пена пузырилась у него во рту, текла по подбородку. Так он, опустив руки, простоял секунд пять – на ринге целая вечность. Дэнни заметил, какое у него стало детское выражение лица.

А потом его глаза сузились. Плечи ссутулились. Кулаки поднялись. Позже врач объяснит Дэнни (когда у того хватит глупости спросить), что тело в условиях экстремальной нагрузки зачастую совершает чисто рефлекторные движения. Знай это Дэнни тогда, все, может быть, обернулось бы по-другому. Хотя кулак, поднимающийся на боксерском ринге, всегда воспринимается однозначно. Плечо Дэнни само дернулось, и его правый кросс попал Грину в висок.