Дэнни Коглин - Настанет день

Деннис Лихэйн

Настанет день

Посвящается Энджи —

хранительнице моего очага

Она сказала мне:

когда Христос грядет, к тебе взывая,

на поезде Он гору огибает.

Джош Риттер. Крылья

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Лютер Лоуренс – слуга и спортсмен.

Лайла Уотерс Лоуренс – жена Лютера.

Эйден (Дэнни) Коглин – бостонский полицейский.

Капитан Томас Коглин – отец Дэнни.

Коннор Коглин – брат Дэнни, помощник прокурора округа Саффолк.

Джо Коглин – самый младший брат Дэнни.

Эллен Коглин – мать Дэнни.

Лейтенант Эдди Маккенна – крестный отец Дэнни.

Нора О’Ши – служанка в доме Коглинов.

Эйвери Уоллис – слуга в доме Коглинов.

Бейб Рут – бейсболист команды «Бостон Ред Сокс».

Стаффи Макиннис – товарищ Рута по команде.

Джонни Айго – агент Рута.

Гарри Фрейзи – хозяин команды «Бостон Ред Сокс».

Стив Койл – патрульный, напарник Дэнни Коглина.

Клод Месплед – олдермен Шестого района.

Патрик Доннеган – политический босс Шестого района.

Исайя и Иветта Жидро – руководители бостонского отделения НАСПЦН

(На циональной ассоциации содействия прогрессу цветного населения).

Старик Байрон Джексон – руководитель профсоюза носильщиков в гостинице «Талса».

Декан Скиннер Бросциус – гангстер из Талсы.

Кларенс Джессап (Джесси Болтун) – сборщик ставок в подпольной лотерее, друг Лютера в Талсе.

Клейтон Томс – слуга, друг Лютера в Бостоне.

Миссис ди Масси – квартирная хозяйка Дэнни Коглина.

Федерико и Тесса Абруцце – соседи Дэнни.

Луис Фраина – руководитель Общества латышских рабочих Роксбери.

Марк Дентон – патрульный Бостонского управления полиции, профсоюзный организатор.

Рейм Финч – агент Бюро расследований.

Джон Гувер – представитель Бюро по борьбе с радикалами Министерства юстиции.

Сэмюэл Гомперс – президент Американской федерации труда.

Эндрю Питерс – мэр Бостона.

Калвин Кулидж – губернатор Массачусетса.

Стивен О’Мира – комиссар бостонской полиции до декабря 1918 г.

Эдвин Аптон Кёртис – преемник О’Миры на посту комиссара бостонской полиции.

Митчелл Палмер – генеральный прокурор США.

Джеймс Джексон Сторроу – самый могущественный человек в Бостоне, бывший президент «Дженерал моторс».

Бейб Рут в Огайо

Пролог

Из-за ограничений на поездки, введенных Министерством обороны и коснувшихся бейсболистов Главной лиги, в 1918 году Мировая серия проводилась в сентябре и состояла из двух домашних туров. Первые три матча принимали у себя «Чикаго Кабс», остальные же четыре должны были играться в Бостоне. Седьмого сентября, после того как «Кабс» продули матч номер три, обе команды погрузились в поезд Центральной мичиганской железной дороги, дабы совершить двадцатисемичасовое путешествие, а Бейб Рут наклюкался и пустился во все тяжкие.

Огромных трудов стоило притащить его на вокзал. После матча он направился в одно заведение, где к услугам каждого мужика – карточная игра, неиссякаемые реки спиртного и услужливые красотки. Если бы Стаффи Макиннис не знал, где его искать, Бейб упустил бы шанс вовремя отбыть на родину.

И вот он стоял на задней площадке последнего вагона и блевал на рельсы, пока состав – вечером, в начале девятого, – с пыхтением отваливал от Центрального вокзала и потом тащился по извилистому пути мимо окрестных скотобоен. В воздухе висел густой дым, воняло забитыми животными, и Рут не мог высмотреть на черном небе ни единой звездочки. Он отхлебнул из фляжки, прополоскал рот ржаным виски и сплюнул через поручень, глядя, как уплывают вдаль огни Чикаго, в то время как сам он уплывает от них. Так часто с ним бывало, когда он откуда-нибудь уезжал, порядочно нагрузившись: он чувствовал себя толстым, неповоротливым, всеми покинутым.

Он выпил еще немного виски. В свои двадцать три он начал-таки становиться одним из самых опасных хиттеров в лиге. Несмотря на то что в июне он три недели пребывал не в лучшей форме, питчеры стали относиться к нему с уважением [1]. Да и хиттеры противника – потому что своими ударами Рут в этом сезоне принес «Сокс» тринадцать побед.

Правда, мячи слева он отбивал плоховато. Уязвимое место. Этой слабостью Рута стали пользоваться менеджеры соперников.

Чтоб им сдохнуть.

Так он сказал, обращаясь к ветру, и снова приложился к фляжке, которую ему подарил Гарри Фрейзи, хозяин команды. В июле Рут от него ушел. Тренер Барроу ценил его больше как питчера, чем как бэттера, вот Бейб и сбежал в пенсильванскую «Честер Шипъярдс». В роли питчера ему выступать осточертело. Даже когда питчер проводит серию отличных бросков, ему в лучшем случае хлопают. А когда бэттер сыграет блестяще, на стадионе начинается сущее землетрясение. Штука в том, что в «Честер Шипъярдс» его тоже предпочли видеть питчером. А когда Фрейзи пригрозил им судом, честерцы отправили его обратно.

Фрейзи тогда лично встретил Рута и посадил на заднее сиденье своего электромобиля фирмы «Раух энд Лэнг». Машина была темно-бордовая, с черной отделкой, и, что особенно поражало Рута, ее стальные детали в любую погоду и время суток напоминали зеркало. Он спросил у Фрейзи, сколько она стоит, такая красотуля, а Фрейзи только поглаживал серую обивку, пока шофер выезжал на Атлантик-авеню.

– Дороже, чем вы, мистер Рут, – наконец заметил он и передал Руту фляжку.

По оловянной поверхности тянулась гравировка:

Дж. Г. Рут

Честер, Пенсильвания

1–7 июля 1918

Теперь он нащупал пальцами надпись и сделал еще один длинный глоток. Зловоние коровьей крови смешивалось с металлическим запахом фабричных городков и нагретых рельсов. «Я – Бейб Рут! – хотелось ему заорать, перегнувшись через перила. – И когда я не пьян, со мной следует считаться. Настанет день…»

Рут поднял фляжку и провозгласил тост в честь своего Гарри Фрейзи и всех Гарри Фрейзи в мире, сопроводив его очередью непристойных эпитетов и широченной улыбкой. Потом отхлебнул еще и почувствовал, как свинцом наливаются веки.

– Спать ложусь, старая шлюха, – шепотом обратился Рут к ночи.

Он добрел до купе, которое занимал вместе с Джонсом, Скоттом и Макиннисом, забрался внутрь, а когда проснулся в шесть утра, выяснилось, что он спал не раздеваясь и что они уже, представьте себе, в Огайо. Он позавтракал в вагоне-ресторане, опустошил два кофейника, глядя на дым, поднимающийся из труб сталелитейных заводов, что гнездились в складках черных холмов. Голова у него раскалывалась. Он добавил в чашку пару капель из своей фляги, и голову отпустило. Он поиграл в канасту с Эвереттом Скоттом, а затем поезд надолго застрял в Саммерфорде, еще одном фабричном городке, и они вышли размяться в поле за вокзалом. Вот тогда он впервые услышал о забастовке.

Ребята из «Сокс», капитан Гарри Хупер и Дейв Шин, обсуждали что-то с Лесли Манном и Биллом Киллефером из «Кабс». Стаффи Макиннис сказал, что всю поездку эти четверо шушукались, как заговорщики.

– О чем? – спросил Рут без особого интереса.

– Да не знаю, – ответил Стаффи. – Может, обмозговывали договорняки? Придумывали, как слить игру?

Хупер подошел к ним:

– Мы собираемся бастовать, парни.

– Да ты пьян, – бросил ему Макиннис.

Хупер покачал головой:

– Они нас дурят, парни.

– Кто?

– Комиссия, кто ж еще. Хейдлер, Херманн, Джонсон [2]. Вот кто.

Стаффи Макиннис насыпал табака на полоску бумаги и, лизнув, свернул цигарку.

– Это как?

Стаффи затянулся, а Рут отхлебнул из фляжки и поглядел на опушку дальнего леса под голубым небом.

– Они перераспределили доход от входной платы. Еще зимой, но нам они до сих пор ни слова не говорили.

– Погоди, – перебил его Макиннис. – Мы получаем шестьдесят процентов от выручки за первые четыре игры.

Гарри Хупер покачал головой. Внимание Рута рассеялось. Он заметил телеграфные провода, натянутые над краем поля, и задумался, можно ли услышать их гудение, если подойти поближе. Выручка, перераспределение прибыли… Руту хотелось еще одну яичницу и побольше бекона.

Гарри произнес:

– Раньше мы получали шестьдесят процентов. А теперь – только пятьдесят пять. Посещаемость упала. Война, что вы хотите. А значит, наш патриотический долг – получать на пять процентов меньше.

Макиннис пожал плечами:

– Долг так долг…

– А потом мы сорок процентов от этой суммы отдаем Кливленду, Вашингтону и Чикаго.

– За что? – удивился Стаффи. – За то, что мы надрали им задницу и они теперь вторые, третьи и четвертые?

– А еще десять процентов идет на военные пожертвования. Теперь ясно?

Стаффи помрачнел. Видно было, что он и правда готов кому-то надрать задницу.

Бейб подбросил шляпу в воздух и поймал ее за спиной. Подобрал камень, метнул в небо. Снова подкинул шляпу.

– Все устроится, – заявил он.

Хупер глянул на него:

– Что устроится?

– Да все это, – ответил Бейб. – Мы свое вернем.

– Это как, Милашка? – проговорил Стаффи.

– Да уж как-нибудь.

У Бейба снова затрещала голова. Это все из-за разговоров про деньги. И из-за того, что творится в мире: большевики скидывают царя, кайзер топчет Европу, анархисты швыряют бомбы на улицах вот этой вот страны, взрывают что ни попадя, от праздничных шествий до почтовых ящиков. Люди злятся, люди погибают в окопах и устраивают демонстрации, отказываясь работать. И все это как-то связано с деньгами. Уж это-то Бейб понимал. Но он терпеть не мог об этом думать. Он любил деньги, очень даже любил, и зашибал порядочно, и ему хотелось зашибать еще больше. Бейбу нравился его новый мотороллер, ему нравилось покупать дорогие сигары, останавливаться в роскошных номерах и в баре ставить всем выпивку. Но думать о деньгах, говорить о деньгах – это он ненавидел. Ему просто хотелось попасть в Бостон, повеселиться по полной. Площадь Гавернорс-сквер так и кишит борделями и шикарными барами. Скоро зима; ему хотелось поразвлечься, пока можно, пока еще не выпал снег и не настали холода. Пока он снова не засел в Садбери вместе с Элен.

Он хлопнул Гарри по плечу и повторил:

– Все как-нибудь наладится. Вот увидишь.

Гарри Хупер посмотрел на свое плечо. Посмотрел на поле. Посмотрел на Рута. Тот улыбнулся.

– Будь хорошим мальчиком, Бейб, – промолвил он. – А разговоры оставь взрослым дядям.

И Гарри Хупер повернулся к нему спиной. На голове у Гарри красовалась соломенная шляпа-канотье, слегка сдвинутая на затылок. Рут терпеть не мог канотье, у него было слишком круглое, полное лицо, и в соломенной шляпе он выглядел точно ребенок на маскараде. Он представил себе, как срывает с Гарри шляпу и закидывает ее на крышу вагона.

Гарри не спеша двинулся к середине поля, ведя под локоть Стаффи Макинниса и наклонив голову.

Бейб подобрал камень и окинул взглядом спину Гарри Хупера, его полосатый пиджак, представил себе кетчерскую рукавицу, представил звук, с каким камень ударяет в хребет. Но тут он услышал другой резкий звук, не воображаемый, а самый настоящий: отдаленный треск, напоминающий треск полена в камине. Он посмотрел на восток, туда, где поле окаймляла цепочка деревьев. Он слышал, как позади негромко свистит и шипит поезд, он слышал нестройные голоса игроков и шелест травы. За его спиной прошли два инженера, толкуя о том, что на ремонт уйдет два часа, а то и три, и Рут подумал: «Еще два часа торчать в этой проклятой дыре?» – и тут он услышал это снова, дальний сухой треск, и понял, что по ту сторону рощицы кто-то играет в бейсбол.

Никем не замеченный, он в одиночестве пересек поле. Звуки игры все приближались: свистки, шарканье ног, влажные шлепки мяча. Он снял пальто, потому что было жарко, и, пройдя между деревьями, увидел, что игроки как раз меняются местами.

Все они были цветные.

Он остановился и кивнул центровому, бежавшему занять свое место в нескольких ярдах от него, и центровой коротко кивнул ему в ответ, а потом скользнул взглядом по ряду деревьев, словно определяя, нет ли там на подходе еще парочки белых. Затем он повернулся к Бейбу спиной и, согнувшись, положил на одно колено голую руку, а на другое – руку в перчатке. Здоровенный парень, такой же широкий в плечах, как Бейб, но (Бейб вынужден был это признать) не с такой толстой задницей.

Питчер даром времени не терял. Он, особо не напрягаясь, взмахнул своей чертовски длинной рукой, словно запуская камень в полет через океан. Бейб даже со своего места видел, что мяч промчался над пластиной домашней базы с бешеной скоростью. Бэттер сделал молниеносный рывок, но все равно не дотянул с полфута.

Но вот новый удар, мощнейший, слышится громкий треск расщепившейся биты, и мяч, казалось нацеленный прямо в него, лениво взмывает в голубое небо, точно утка, решившая поплавать на спине. Центровой припадает на одну ногу, раскрывает перчатку, и мяч плюхается в ее недра.

Руту никогда в жизни не проверяли зрение. Да он бы и не дал. Зрение у него всегда было отменное. Он различал узор на перьях падающего камнем ястреба в сотне ярдов над головой. Летящие мячи казались Бейбу огромными и медлительными. А когда он подавал, рукавица кетчера [3] напоминала ему подушку.

Так что он даже на таком расстоянии разглядел, что у следующего бэттера, маленького, худенького, лицо попорчено, пересечено какими-то багровыми рубцами. А сам он весь как сжатая пружина, как гончий пес перед охотой – подрагивает, подпрыгивает. Наклонился над базой, словно изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выскочить из собственной шкуры. Рут уже понимал, что этот негритос сейчас взовьется стрелой, но даже он не готов был к такой стремительности.

Мяч еще не долетел до правого полевого игрока (Рут заранее знал – тот не возьмет), а гончий пес уже начал перебежку. Когда мяч ударился о траву, правый полевой схватил его и, быстро заняв позицию, бросил. Мяч вырвался у него из руки, точно улепетывал от папаши попорченной им девицы, и мгновенно очутился в перчатке «сторожа» второй базы. Но гончий пес уже стоял рядом с ним. Выпрямившись в полный рост. Он ни разу не пригнулся, не ссутулился. Небрежно крутанувшись, словно забирая из ящика утреннюю газету, парень застыл, глядя назад, в центр поля, и Рут не сразу понял, что он смотрит на него. Рут коснулся шляпы и получил в ответ нахальную и мрачноватую ухмылку.

Не худо бы приглядеть за этим ловкачом, решил Рут.

Его звали Лютер Лоуренс, и его выставили из «Райтвилл Мидхоукс» в июне, после того как он сцепился с Джефферсоном Ризом, менеджером команды, эдаким дядей Томом с лошадиным оскалом, который надушенным пуделем увивался вокруг белых, лакействуя в доме в пригороде Колумбуса, и хаял собственный народ. Лютер услыхал об этом как-то ночью от своей подружки, Лайлы, славной такой девчонки, которая работала в том же доме, что и Джефферсон Риз. Лайла-то ему и рассказала, как Риз однажды вечерком разливал в столовой суп из супницы, а белые все распинались насчет всяких наглых негров в Чикаго, мол, очень уж они дерзко фланируют по улицам, даже не опускают глаза, когда мимо проходит белая женщина. И Риз вставил: «Стыдоба, да и только. Да, сэр, цветные в Чикаго – что твой шимпанзе на ветке. Им и в церковь-то некогда. Только и знают, что в пятницу надираться, в субботу резаться в картишки, а все воскресенье иметь чужую бабу».

– Он так сказал? – переспросил Лютер.

Они с Лайлой нежились в ванне гостиницы «Диксон» («Только для цветных!»). Он подбавил в воду пены, размазал ее по маленьким грудям Лайлы, уж больно ему нравилось, как смотрятся пузырьки на ее коже цвета неполированного золота.

– Он и много чего похуже сказал, – призналась Лайла. – Но ты к нему не лезь, милый. С ним шутки плохи.

Когда Лютер все-таки полез к нему возле скамейки запасных, Риз мигом перестал скалиться и устремил на него первобытный тяжелый взгляд, свидетельствовавший о том, что мучительный труд под лучами палящего солнца – не такое уж давнее дело. Лютер только успел подумать: «Ого!» – а Риз уже молотил его по лицу своими железными кулачищами. Лютер отбивался изо всех сил, но Джефферсон Риз, который прожил на свете вдвое дольше и десять лет оттрубил домашним лакеем, – этот самый Риз долго копил в себе ярость, и она вырвалась наружу с неистовой силой. Он вбивал Лютера в землю, пока из того ручьями не полилась кровь, мешаясь с грязью, мелом и пылью.

Эней Джеймс, друг Лютера, сказал ему в благотворительном отделении больницы Святого Иоанна:

– Черт тебя дери, парень, у тебя же быстрые ноги, почему ты просто не смылся, как только увидел, что у старого психа сделались такие глаза?

У Лютера было целое лето, чтоб как следует обдумать этот вопрос, но ответа он не нашел. Да, у него быстрые ноги, он сроду не встречал никого быстрее. Может статься, ему просто до смерти надоело удирать.

Но теперь, глядя на пялившегося на него здоровяка, сильно смахивавшего на Бейба Рута, он поймал себя на мысли: «Думаешь, ты повидал на своем веку настоящие перебежки, белый? Не-е. Сейчас увидишь. Еще внукам будешь рассказывать».

И он сорвался со второй базы, как только Джо Бим по прозвищу Клещ сделал свой осьминожий бросок: Лютер улучил мгновение и успел заметить, как у белого выпучились глаза, круглые, точно его брюхо, но собственные ноги уже сами несли Лютера, и земля неслась под ним, как бурная река в весенний паводок. Имейте в виду, сэр, в бейсболе главное – скорость, а я – самый что ни на есть быстроногий сукин сын из всех, каких вы в жизни повидали. Когда Лютер поднял голову, то прежде всего увидел у своего уха перчатку Тирелла Хока, «сторожа» третьей базы. А уже потом мяч, стремительно приближающуюся слева летучую звезду, словно бы дымящую. Он мгновенно присел с криком «У-ух!», и мяч просвистел под перчаткой Тирелла, чиркнув Лютера по затылку, раскаленный, точно бритва в парикмахерской Моби на Меридиан-авеню. Оттолкнувшись мыском правой ноги, Лютер рванул дальше, земля под ним мчалась так быстро, что он подумал – она вот-вот вырвется из-под ног, и он сорвется с края в пропасть, может быть – с самого края мира. Он слышал, как кетчер Рэнсом Бойнтон требует мяч, кричит: «Сюда! Сюда!» Он поднял взгляд, увидел прямо перед собой Рэнсома, почувствовал по его глазам, по его напрягшимся коленям, что мяч близок, набрал в грудь побольше воздуха и превратил свои икры в пружины, а ступни – в отбойные молотки. Он налетел на Рэнсома с такой силой, что сам почти не почувствовал удара, просто перескочил через беднягу и увидел, как мяч стукается в деревянное ограждение за домашней базой в ту же секунду, что его, Лютера, нога касается пластины. Он услышал два звука сразу, один – четкий и громкий, другой – глухой и мягкий. И он подумал: ну чего, видали? Быстрей вам и не снилось!

Он остановился, лишь натолкнувшись на груди своих товарищей по команде. Переходя из одних объятий в другие, он обернулся глянуть, какое теперь лицо у этого белого, но белый уже не стоял у ряда деревьев. Нет, он был уже почти на второй базе, бежал через поле к Лютеру! Его младенческое лицо озарялось улыбкой, и глаза его плясали, словно у пятилетнего ребенка, которому пообещали подарить пони, и вот он дергается, прыгает, носится в порыве восторга.

Лютер как следует вгляделся ему в лицо и подумал: «Ух ты, не может быть».

Но тут Рэнсом Бойнтон встал рядом с ним и объявил:

– Верьте не верьте, да только к нам сюда шлепает сам толстяга Бейб Рут, несется, что твой товарняк.

– Можно мне сыграть?

Им не верилось, что Бейб Рут это сказал. Сначала он подлетел к Лютеру, приподнял его и произнес:

– Ну, парень, видел я перебежки на своем веку, но таких – никогда в жизни. – Потом он стал обнимать Лютера, хлопать его по спине: – Вот это да, ну и зрелище!

Потом он подтвердил, что он и вправду Бейб Рут, и даже удивился, что столько ребят вообще про него слыхали. Но Клещ Джо однажды видел его в Чикаго, а Рэнсому удалось пару раз глянуть на него в Кливленде. А остальные читали о нем в спортивных разделах газет и в «Бейсбол мэгэзин», и тут Рут даже брови задрал, словно не мог поверить, что на Земле проживают черные, умеющие читать.

– Наверно, вы автограф хотите? – спросил Рут.

Похоже, никого особо не заинтересовало такое предложение, и у Рута вытянулось лицо, когда он увидел, что при этих словах каждый нашел веские причины уставиться на свои башмаки или в небеса.

Лютера так и подмывало сказать ему, что тут перед ним стоят тоже довольно серьезные игроки. Взять хотя бы человека-осьминога. Или Энди Хьюза. И потом, только белые любят автографы. Да и какого черта, автограф – это ж просто чьи-то каракули на клочке бумаги, нет?

Лютер уж и рот открыл, чтоб ему это растолковать, но хорошенько всмотрелся в его лицо и понял: он же сущий ребенок. Размером с бегемота, весь колышется, но все равно – дитя, да и только. Лютер никогда не видал таких широко раскрытых глаз. Потом он много лет следил по газетам, как они меняются, но в тот день у Рута были глаза маленького толстого мальчишки на школьном дворе, глаза, полные надежды, и страха, и отчаянной решимости.

– Можно мне сыграть? – Он поднял свои лапищи сенбернара. – С вами, а?

Они так и покатились со смеху, но Лютер и бровью не повел, нет.

– Вот уж не знаю… – Он нарочно тянул время. Окинул взглядом остальных, снова уставился на Рута. – Подумать надо. Вы как, хорошо в игре-то разбираетесь, сэр?

Регги Полк так и рухнул на землю. Прочие зареготали, хлопая друг друга по рукам. Но этот самый Рут удивил Лютера. Глаза у парня сощурились, сделались прозрачными, как небо. Лютер живо смекнул: с битой в руке он не мальчишка, а взрослый, такой же, как они.

Рут сунул в рот незажженную сигару и распустил галстук:

– Да так, кое-чего нахватался в поездках, мистер…

– Лоуренс, сэр. Лютер Лоуренс. – Он сохранял полное бесстрастие.

Рут обнял его своей ручищей размером с Лютерову кровать:

– Ты на какой позиции играешь, Лютер?

– Центровым, сэр.

– Тогда тебе не о чем беспокоиться, просто вовремя пригибай голову.

– Пригибать голову, сэр?

– И смотри, как мой мяч будет над ней пролетать.

Лютер не смог сдержаться и расплылся в улыбке:

– И хватит называть меня сэром, ладно, Лютер? Мы же тут все бейсболисты.

Да уж, это было что-то, когда Клещ Джо в первый раз его обвел! Три роскошных гладких страйка, просто как по ниточке, и толстяк ни разу не коснулся мяча перчаткой.

После третьего он рассмеялся, указал битой на Клеща и от души кивнул ему:

– Тебя учить – только портить, старик.

Его не хотели ставить питчером, так что каждый иннинг он заменял кого-нибудь из полевых игроков. Ничего, можно и посидеть один иннинг, думали они. Все-таки Бейб Рут, не кто-нибудь. Без дурацкого автографа обойдемся, зато потом можно будет долго рассказывать про эту игру, и тебе будут выставлять выпивку.

В одном иннинге он играл слева, Лютер – в центре, а Регги Полк стоял у них питчером, прохлаждаясь между бросками, как обычно. Тут-то Рут и спросил:

– Лютер, а чем ты занимаешься, когда не играешь?

Лютер немного рассказал ему о том, как вкалывает на военном заводе под Колумбусом, о том, что война – жуткая штука, но помогает набить карман, и Рут ответил: «Точно», хотя Лютеру показалось, что он это просто так брякнул, чтоб что-нибудь сказать, а не потому, что действительно понял, и тут Рут спросил Лютера, что у него такое с лицом.

– Кактус, мистер Рут.

Послышался треск биты, и Рут, засеменив на цыпочках, как балерина на своих тупорылых носочках, подхватил и перебросил на вторую базу мяч.

– Что, в Огайо так уж много кактуса? Никогда не слышал.

Лютер улыбнулся:

– Вообще-то, у нас говорят «много кактусов», ежели их больше одного, мистер Рут, сэр. У нас они по всему штату, здоровенные поля этой дряни. Целые бушели кактусов.

– И ты что же, свалился на такое поле?

– Да, сэр. Еще как свалился.

– Похоже, выпал из аэроплана.

Лютер очень медленно помотал головой:

– С дирижабля, сэр.

Оба посмеялись, и Лютер еще улыбался, когда поднял перчатку и прямо-таки взял из воздуха мяч Руба Грея.

В следующем иннинге из-за деревьев появились новые белые люди, и кое-кого они сразу узнали: Стаффи Макиннис собственной персоной; Эверетт Скотт, господи помилуй; и еще парочка «кабсов», боже ты мой, Флэк, Манн и еще третий, которого никто не знал в лицо, но он, видно, играл либо за тех, либо за других. Они прошли вдоль правого края и скоро уже стояли за шаткой деревянной скамейкой у линии первой базы, все в костюмчиках, при галстуках и в шляпах, в такую-то жару, покуривали сигары, время от времени окликали какую-то Милашку, и сначала Лютер, черт дери, не мог взять в толк, кто это, но потом сообразил, что так они зовут Рута. А когда Лютер снова глянул в их сторону, то увидел, что к ним присоединились еще трое: Уайтмен из «Сокс», Холлохер из «Кабс» да еще какой-то никому не известный костлявый краснолицый мальчишка с выступающим подбородком. Лютеру не понравилось, что их восемь. Вместе с Рутом получается целая команда.

Прошел еще иннинг, и все шло отлично, белые общались по большей части между собой, время от времени некоторые вопили что-нибудь вроде: «А ну, не зевай, чернявый!» или «Далеко встал, чернорожий!» – ну и пес с ними, Лютеру доводилось слышать выраженьица и покрепче.

А потом, между иннингами, один из них спросил:

– Может, разрешите кому-нибудь из нас попробовать?

Лютер заметил, что у Рута сделался такой вид, словно он пытается найти в земле нору и провалиться в нее.

– Ну, что скажешь, Милашка? Твои новые друзья не обидятся, если кто-нибудь из нас немного поиграет? А то кругом слышишь, какие молодчаги эти негры. Бегут быстрее, чем молоко из кастрюльки, такие ходят слухи.

Говоривший был как раз из тех, кого никто не опознал: видно, запасной, играет редко. Но ладони здоровенные, нос сплющенный, плечи широченные, весь из каких-то твердых углов. Такие глаза Лютер встречал у белых бедняков: всю жизнь жрут собственную злость взамен еды. И так к этому приохотились, что нипочем не проиграют, и не важно, часто ли им удается в жизни питаться как следует.

Он улыбнулся Лютеру, словно прочел его мысли:

– Что скажешь, приятель? Позволишь парню из наших сделать удар-другой?

Руб Грей сам вызвался посидеть на скамейке, и белые выбрали Стаффи Макинниса, «свежее приобретение Негритянской лиги Южного Огайо», как они выразились, заходясь визгливым ослиным смехом, каким смеются, похоже, все крупные белые мужики, но Лютеру волей-неволей пришлось признать, что ему по вкусу такой расклад: Стаффи Макиннис умеет играть, что ни говори. С тех пор как в девятом году он триумфально вернулся на площадку, выступая за «Филадельфию», Лютер старался следить за ним по газетам.

Только вот после финального аута в этом иннинге Лютер побежал от центра на край и обнаружил, что остальные белые все выстроились вдоль пластины домашней базы, и их главный, Флэк из «Чикаго», держит на плече биту.

Лютер видел: Бейб, по крайней мере, попытался их отговорить, что да, то да. Он сказал так:

– Да ладно вам, ребята, мы уже поиграли.

В ответ Флэк так и просиял улыбкой:

– А теперь еще лучше поиграем, Рут. Поглядим, чего стоят эти ребята против верхушки Американской и Национальной лиги.

– Это ты про белые лиги? – подал голос Клещ Джо. – Ты про них толкуешь?

Все так и уставились на него.

– Что ты сказал, парень?

Клещу Джо Биму было сорок два, и выглядел он как один большой кусок пережаренного бекона. Он поджал губы, посмотрел вниз, на площадку, и потом на цепочку белых людей, так что Лютер подумал: «Ну, будет драка».

– Сказал, давайте поглядим, из какого вы теста. – Он смерил их взглядом. – Да-да, сэр.

Лютер посмотрел на Рута, поймал его взгляд, и громадный толстяк с мальчишеской физиономией кисло ему улыбнулся. Лютер вспомнил стих из Библии, который в детстве твердила ему бабушка, насчет того, что дух бодр, а плоть немощна [4].

«И ты туда же, Бейб? – хотелось ему спросить. – И ты туда же?»

Бейб снова принялся пить, как только черные составили свою девятку на матч. Он не понимал, что тут не так: в конце концов, это всего-навсего игра в мяч, но все-таки он чувствовал какую-то грусть, его переполнял стыд, представьте себе. Казалось бы, и причин-то никаких нет. Просто-напросто игра. Однако грусть и стыд не отступали. Поэтому он отвинтил крышечку и сделал хороший глоток.

Он отказался идти питчером, сославшись на то, что после первого матча у него до сих пор болит локоть. Так что встал Эбби Уилсон, злобный трепач из «Озаркс», с июля игравший за Бостон. Когда ему сунули в руки мяч, он осклабился:

– Все в порядке, парни. Размажем этих негритосов, оглянуться не успеете. И они тоже не успеют. – И рассмеялся, хотя его смеха не подхватил никто.

Эбби быстро разогрелся и мгновенно внес смятение в ряды противника. Но потом к питчерской горке вышел Клещ Джо – этому-то негру незачем разогреваться, он и так на полном ходу, и, когда он шевелит своими щупальцами, только держись! Он бросал крученые мячи, у которых словно бы имелись глаза: завидев биту, они ныряли, да еще как будто подмигивали. Он обвел Манна. Он обвел Скотта. Иннинг кончился тем, что он вышиб Макинниса на «свечке» перед второй базой.

Несколько иннингов шла дуэль питчеров, мимо горки мячи почти не пролетали, и Рут начал позевывать, делая все более глубокие глотки из фляжки. Но тут Лютер Лоуренс, рванув от первой базы, так быстро оказался у домашней, что застал Холлохера врасплох: тот пропустил подачу из центра и только проводил взглядом мяч.

Началось все с забавы, но потом удивление, смешанное с восхищением («Никогда не видал, чтобы так управлялись с мячом, как этот старый негритос. Даже ты так не смог бы, Милашка. Этот парень – просто волшебник»), перешло в раздражение («Думаешь, мы заработаем перебежку, прежде чем вернемся в эту, как бишь ее, долбаную Мировую серию?»), а потом – в гнев («Черномазые – на своем поле. Вот в чем штука. Посмотрел бы я на них у нас в Ригли или в Фенуэе. Черт подери»).

На исходе шестого иннинга цветные вели 6:3, и Стаффи Макиннис принял скоростной мяч непосредственно от Клеща Джо, стоявшего питчером, и запустил его вдаль, над деревьями, так высоко, что Лютер Лоуренс даже не стал его искать. Из брезентового мешка, лежавшего за скамейкой, извлекли другой, и Уайтмен, приняв длинную подачу, перебрался на вторую базу, а потом Флэк отразил шесть подач. Счет стал 6:4, игроки стоят на первой и третьей базе, в ауте – никого.

Бейб смаковал эти секунды, вытирая биту платком. Становясь на пластину и ковыряя землю носком ботинка, он чувствовал, как его кровь пульсирует в унисон с кровью его ребят. Это солнце, это небо, этот лес, эти руки, ноги, пальцы, это мучительное ожидание того, что случится, – все это было прекрасно. Куда прекраснее, чем любые женщины, чем любые слова, чем даже смех.

Клещ Джо вывел его из задумчивости. Послал по крутой дуге высокий мяч, который выбил бы Бейбу все зубы, если бы он вовремя не отдернул голову. Он нацелил биту на Клеща Джо, словно готовясь выстрелить в него из ружья. Он видел веселье, вспыхнувшее в темных глазах старины Джо, и улыбнулся, и старина Джо улыбнулся в ответ, и оба кивнули.

– Вот так удар, все видали? – крикнул Бейб и увидел, что даже Лютер смеется, там, у себя в центре поля.

Бог ты мой, это было неплохо. Но вот со скоростью пули на него несется мяч, Бейб видит красную линию шва, она начинает вращаться, и он делает низкий замах, уже зная, где окажется эта штуковина, черт ее дери, если дать ей промчаться мимо! И вот уже мяч, выхваченный из времени и пространства его битой, взмывает в небо, словно вскарабкивается туда по лестнице. Рут побежал вдоль линии, увидел, как Флэк срывается с первой базы, и тогда-то у него появилось стойкое чувство – что-то не так. Не получилось чистого мяча, представьте себе. Он заорал: «Стоп!» – однако Флэк все бежал. Уайтмен был в нескольких шагах от третьей базы, но остался на месте, раскинув руки, а Лютер подался назад, к цепочке деревьев, и Рут увидел, как мяч возник из того самого неба, в котором только что исчез, и улегся прямиком в Лютерову перчатку.

Флэк припустил со второй базы назад. В тот момент, когда Лютер пульнул мяч в сторону первой базы, Уайтмен осалил третью [5]. И Флэк, надо сказать, мчался во все лопатки, но в костлявом теле Лютера таилась пушечная мощь, и мяч просвистел над зеленым полем, в то время как Флэк взрывал землю ногами, как тяжеловоз. В то мгновение, когда мяч стукнулся о перчатку Энея Джеймса, Флэк нырнул вперед рыбкой, и Эней, тот самый здоровяк, которого Рут, только еще выйдя из-за деревьев, застал на месте центрального полевого игрока, плавно опустил свою длинную руку и осалил ползущего по-пластунски Флэка, после чего тот коснулся мешка рукой.

Эней опустил другую руку и протянул ее Флэку, но тот отмахнулся и поднялся сам.

Эней перебросил мяч назад, Клещу Джо.

Флэк отряхнул брюки и встал возле мешка первой базы. Клещ Джо воззрился на него с питчерской горки.

– Что это вы делаете, сэр? – осведомился Эней Джеймс.

– А что такое? – спросил Флэк. Пожалуй, чересчур безмятежно.

– Просто удивляюсь, отчего вы еще здесь, сэр, – заметил Эней Джеймс.

– А где мне еще быть? Я на первой базе, парень, – объяснил Флэк.

У Энея Джеймса вдруг появилось на лице такое выражение, словно он пришел домой после четырнадцатичасовой смены и обнаружил, что кто-то спер у него диван.

«Господи, только не это», – подумал Рут.

– Вы в ауте, сэр.

– Что-что, парень? У меня был сэйф [6].

– У него был сэйф, черный. – Это произнес Эбби Уилсон, вдруг он оказался рядом с Рутом. – За милю было видать.

Подошли несколько цветных, стали спрашивать, почему задержка.

– Да вот он говорит, что у него сэйф, – сообщил Эней.

– Что? – От второй базы ленивой трусцой прибежал Кэмерон Морган. – Да ты дурочку корчишь!

– Придержи язык, парень.

– Что хочу, то и придерживаю.

– Вот, значит, как?

– Сдается мне, что так.

– У него был сэйф. С запасом.

– Этот парень в ауте, – тихо произнес Клещ Джо. – При всем моем уважении к вам, мистер Флэк, вы в ауте, сэр.

Флэк заложил руки за спину и подошел к Клещу Джо. Наклонив голову, сверху вниз уставился на него. Зачем-то потянул носом воздух.

– Думаешь, я встал на первую базу, потому что напутал? А?

– Нет, сэр, я так не думаю.

– А что же тогда, парень?

– Думаю, что вы в ауте, сэр.

Теперь уже все оказались на первой базе – по девять парней из каждой команды и еще те девять цветных, которые сели, когда началась новая игра.

Рут слышал слово «аут». И слово «сэйф». Опять и опять. «Парень», «черный», «негритос». А потом он услышал свое имя.

Он увидел, что Стаффи Макиннис смотрит на него и указывает на мешок.

– Милашка, ты стоял ближе всех. Скажи-ка нам, как по-твоему, был у Флэка сэйф?

Бейб никогда не видел столько сердитых негритянских физиономий в такой близости. Целых восемнадцать. Приплюснутые носы, бицепсы на руках и ногах железные, на коротко стриженных волосах – капли пота. Ему, вообще-то, нравились цветные, только вот ему не нравилось, как они на тебя иногда смотрят – будто знают про тебя что-то, но никогда не скажут. Быстро окинут тебя взглядом с ног до головы, а потом уставятся куда-то вдаль, рассеянно и печально.

Шесть лет назад в Главной бейсбольной лиге случилась первая забастовка. «Детройт Тайгерс» отказались играть, пока Бен Джонсон не отменит наказание Таю Коббу, которого отстранили от игры за избиение болельщика на трибуне. Болельщик был инвалид, вместо рук – культи, защититься нечем, но Кобб долго колотил его уже после того, как тот оказался на земле, пинал беднягу в лицо и ребра жесткими нашлепками на подошвах. Однако товарищи по команде, представьте себе, все-таки встали на сторону Кобба и начали бастовать, защищая парня, которого никто из них особенно не любил. Черт возьми, да Кобба вообще все ненавидели, но дело-то не в этом. Дело в том, что болельщик обозвал Кобба «полуниггером», а белого нельзя обозвать обиднее – разве что «ниггером».

Рут еще учился в школе-приюте, когда про это услышал, но он уже тогда отлично понял позицию «тигров». Можно трепаться с кем-нибудь из цветных, даже смеяться и шутить с ними, а ближе к Рождеству давать повышенные чаевые тем из них, с кем ты смеялся больше всего. Но живем мы в обществе белых, ставящем превыше всего семейные ценности, честный каждодневный труд. (И кстати сказать, что эти цветные делают здесь посреди рабочего дня?) Играют в мячик, а их близкие, может, умирают с голоду? Так или иначе, всегда лучше держаться своих, тех, с кем тебе до конца дней жить, кормиться и работать.

Рут не сводил глаз с мешка. Он не хотел знать, где Лютер, не хотел рисковать – вдруг поднимешь глаза и встретишься с ним взглядом.

– У него был сэйф, – произнес Рут.

Цветные как с цепи сорвались. Они кричали, указывая на мешок, они вопили «Чушь!», и так продолжалось некоторое время, а потом, словно услышав неразличимый для белых собачий свисток, они резко прекратили возмущаться. Тела их обмякли, плечи сгорбились, они смотрели сквозь Рута, точно он был прозрачный, и Клещ Джо проговорил:

– Ладно, ладно. Значит, вот как мы играем.

– Вот как мы играем, – подтвердил Макиннис.

– Да, сэр, – отозвался Джо. – Теперь-то ясно.

И все они вернулись назад и заняли свои места на площадке.

Бейб сел на скамейку, он пил и чувствовал себя каким-то замаранным, он вдруг понял, что ему хочется свернуть шею Эбби Уилсону, оторвать ему голову и зашвырнуть ее вон на тот стожок, и голову Флэка – туда же. Смысла в этом никакого, он ведь правильно поступил по отношению к своей команде, но на душе у него все равно было скверно.

Чем больше он пил, тем хуже ему становилось, и к восьмому иннингу он подумал: а может, лучше сдать игру? Ему же отбивать следующим. К тому времени он уже поменялся местами с Уайтменом и играл на первой базе. Лютер Лоуренс стоял в круге [7], а Тайрелл Хоук – в зоне бьющего, и Лютер посмотрел на Бейба так, словно теперь тот – просто очередной белый, такими пустыми глазами смотрят на вас носильщики, чистильщики и посыльные, и Бейб почувствовал, что внутри у него все сжалось.

Даже с двумя спорными осаливаниями (ежу понятно, кто победил в спорах) и длинным фолом, который представители Главной лиги почему-то сочли хоум-раном, в конце девятого иннинга они все-таки проигрывали цветным со счетом 9:6. Тогда-то гордость Американской и Национальной лиги наконец заиграла как настоящая гордость Американской и Национальной лиги.

Все базы заняты, один игрок в ауте, Джордж Уайтмен подходит к пластине, Рут – на очереди. Он вдруг поймал себя на том, что впервые в жизни молится, чтобы эта очередь до него так и не дошла.

Уайтмен со всей мочи саданул по отвесно падающему мячу, и тот улетел в пространство, далеко за границу поля. Явный фол. А потом Клещ Джо выдал два самых зловредных скоростных удара, какие Руту приходилось видеть на своем веку.

Бейб ступил на пластину домашней базы. Он прикинул, сколько из шести очков они заработали честно. Получилось – три. Всего три. Эти никому не известные цветные, на грязном поле в каком-то Задрипинсе, в штате Огайо, не позволили лучшим игрокам в мире заработать больше трех очков. Черт побери, да он и сам прилично отбивал лишь один из трех ударов. А ведь сил не жалел! И дело не в питчинге Джо Бима. Не только. Правило простое: бей туда, где соперников нет. Но эти цветные парни были повсюду. Думаешь, что видишь просвет, но он тут же исчезает. Посылаешь мяч, который не взять ни одному смертному, и глядь – кто-то из этих ребят уже держит его перчаткой и даже не запыхался.

Если бы не жульничество его ребят, для Рута это стало бы одним из самых потрясающих переживаний – держать в руках судьбу встречи с едва ли не лучшими игроками из всех ему известных. Конец девятого иннинга, двое – в ауте, трое – на базах. Одно ловкое движение, и – победа.

Он уже изучил Клеща Джо. Парень устал, к тому же Рут успел увидеть все типы его подач. Если бы только ребята не ловчили, воздух, который Рут сейчас втягивал через ноздри, дурманил бы его, как чистый кокаин.

Первая подача Клеща Джо пошла прямо в него, и Руту пришлось здорово постараться, чтобы промазать. Даже Клещ Джо, похоже, был изумлен. Следующая подача оказалась энергичнее, с небольшой закруткой, и Рут послал мяч назад, за пределы поля. Следующий мяч угодил в землю, а еще один пролетел мимо его подбородка [8].

Клещ Джо сошел с питчерской горки. Рут чувствовал, что все взгляды прикованы к нему. Он видел Лютера Лоуренса, он видел Холлохера, Скотта и Макинниса на их базах, и в голове промелькнула мысль, как славно было бы, если бы игра была честная: следующую подачу он мог с чистой совестью послать Господу в небеса. И тогда, может быть…

Он поднял руку и вышел из зоны бьющего.

Это же просто игра, верно? Кому какое дело, если он продует одну дурацкую игру?

Но верно и обратное. Кому какое дело, если он победит? Вот завтра, например, будет это важно или нет? Разумеется, нет. Это не затронет ничью жизнь. Сейчас, вот сейчас, все просто.

Если он поднесет мне мячик на тарелочке, подумал Рут, снова занимая позицию бэттера, я этот мячик съем. Как тут отказаться? Ребята стоят на базах, а у меня в руке бита, и вокруг пахнет землей, и травой, и солнцем.

Нет ничего, кроме мяча. И биты. И девяти ребят. И мгновения. Всего лишь мгновения.

И вот этот мяч в полете – более медленном, чем ожидалось. Рут понял это по лицу старого негра. Он знал это, когда мяч еще только вылетел у того из руки: подача идет прямо в него.

Бейб думал промахнуться, смазать, поступить по-честному.

И тут раздался свисток паровоза, громкий и пронзительный, раскалывающий небо, и Рут подумал: «Это знак», и замахнулся битой, и услышал, как кетчер бормочет: «черт», а потом – этот звук, этот волшебный звук, когда кожа мяча чмокается с деревом биты. И мяч исчез в небе.

Бейб пробежал несколько ярдов и остановился. Оглянувшись, он поймал на себе моментальный взгляд Лютера Лоуренса, в котором читалось: ты задумал устроить гранд-слэм [9], отобрать победу у тех, кто вел игру чисто.

Бейб почувствовал, что больше Лютер в его сторону никогда не посмотрит. Лютер поднял глаза на мяч. Присел. Вскинул перчатку над головой. И вот он, настоящий бейсбол: мяч летел прямо на него.

Но он отступился.

Опустил перчатку и зашагал прочь. За ним последовали полевые игроки, и мяч шмякнулся в траву позади них. Они даже не обернулись, а все шли и шли, и Холлохер пересек линию домашней базы, но на ней уже не ждал кетчер. Кетчер брел к скамье у третьей базы, и туда же направлялся ближайший игрок.

Скотт достиг домашней базы, но Макиннис добежал до третьей и остановился. Он стоял там и смотрел, как цветные тянутся к своей скамейке, точно кончился всего-навсего второй иннинг, а не девятый. Они столпились там, набили перчатками и битами два брезентовых мешка, ведя себя так, словно белых здесь вообще нет. Руту хотелось перебежать поле и сказать что-нибудь Лютеру, но Лютер ни разу не повернулся. Потом все они направились к проселку за полем, и он потерял Лютера среди этого моря негров, не мог определить, где тот шагает, спереди или слева, а Лютер так и не оглянулся.

Свисток паровоза раздался снова. Клещ Джо поднял с земли биту, которой орудовал Бейб. Положил ее на плечо и посмотрел Бейбу в лицо.

Бейб подал ему руку:

– Отличная игра, мистер Бим.

Но Клещ Джо Бим словно бы не обратил внимания на протянутую ладонь.

– Похоже, это ваш поезд, сэр, – проговорил он и покинул поле.

Бейб вернулся в поезд. И теперь выпивал в вагоне-ресторане.

Они ехали по Пенсильвании. Рут сидел в одиночестве, пил, смотрел в окно. Он думал об отце, который две недели назад умер в Балтиморе после драки с Бенджи Сайпсом, братом его второй жены. Отец Бейба вмазал шурину дважды, а тот ему всего один раз, зато как: отец стукнулся затылком о край тротуара, а через два часа скончался в Университетской клинике.

Газеты пару дней на этом выплясывали. Спрашивали Бейба, что он чувствует. Бейб говорил: жаль, грустно.

Отец спихнул его в школу-приют для трудновоспитуемых, когда ему было восемь лет. Сказал, что ему надо научиться себя вести. Сказал, что отчаялся внушить ему почтение к матери и отцу. Сказал, что несколько лет в Святой Марии пойдут ему на пользу. Сказал, у него и без того хлопот по горло – бар надо содержать.

Мать умерла, еще когда он был там.

Это грустно, говорил Бейб газетчикам. Грустно.

Он все ждал, что что-то почувствует. Уже две недели ждал.

Вообще-то, если не считать пьяной жалости к себе, чувствовал он что-то только тогда, когда бил по мячу. Только в те секунды, когда ударял по нему битой. Когда дерево касалось кожи мяча, и он, качнув бедрами, разворачивал торс, и мышцы в ляжках и икрах напрягались, и белый мячик стремительно уходил ввысь. Вот почему сегодня днем он передумал и все-таки показал класс – потому что должен был. Мяч шел слишком уж чисто, как на блюдечке. Вот почему он это сделал. Потому-то все и случилось. Только потому.

Он сел играть в покер с Макиннисом, Джонсом, Манном и Холлохером, но все продолжали толковать о забастовке и о войне (про нынешнюю игру ни слова не сказали, как будто все условились, что ее никогда и не было), так что он ушел от них и как следует подрых, а когда встал, они уже почти проехали Нью-Йорк, и он пропустил еще несколько рюмашек, чтобы прояснить туман в мозгах, и стащил с Гарри Хупера шляпу, пока тот спал, и прорвал кулаком ее верхушку, после чего нахлобучил обратно ему на голову, и кто-то засмеялся, а еще кто-то спросил: «Милашка, неужто нет для тебя ничего святого?» Тогда он взял другую шляпу, на сей раз – Стью Спрингера, хозяйственника «кабсов», и тоже проделал в ней дыру, и теперь уже полвагона швыряло ему шляпы, подначивая его. Бейб залез на спинку сиденья и пополз со спинки на спинку, издавая «ху-ху-ху», точно макака, и вдруг, распираемый дурацкой гордостью, завопил:

– Я – человек-обезьяна! Я – Чертов Бейб Рут! Я вас съем!

Кто-то порывался стащить его вниз, кто-то пытался успокоить, но он соскочил сам, сплясал в проходе джигу, стянул еще несколько шляп, какие-то расшвырял, а в каких-то пробил дыры, и ему аплодировали, его подбадривали, ему свистели. Он хлопал в ладоши, точно дрессированная мартышка, он почесывал задницу, он горланил «ху-ху-ху!», и им это нравилось, ух как им это нравилось.

Потом шляпы иссякли. Бейб оглядел проход. Они устилали пол. Они свешивались с багажных полок. К некоторым окнам пристали соломенные ошметки. Рут ощутил прилив веселого безумия, он уже готов был перейти к галстукам. К костюмам. К багажу.

Вдруг Эбби Уилсон положил ему руку на плечо. Непонятно, откуда он взялся. Рут видел, как Стаффи встает со своего места, поднимает в его честь стакан какого-то пойла, кричит, улыбается. Рут ему помахал.

– Сделай мне новую, – произнес Эбби Уилсон.

Рут уставился на него:

– Что?

Эбби развел руками, сама рассудительность:

– Сделай мне новую шляпу. Порвал – теперь сделай-ка новую.

Кто-то присвистнул.

Рут погладил Уилсона по пиджачным плечам:

– Я тебе выпивку поставлю.

– Выпивку не хочу. Хочу шляпу.

Рут уже готов был ответить: «Да пропади она, твоя шляпа», но тут Эбби Уилсон его толкнул. Толчок был не особенно сильный, но поезд как раз в это время поворачивал, Рут почувствовал, как тот кренится, ухмыльнулся и решил, что лучше не ругаться, а сразу двинуть. Он видел, как его кулак несется Эбби Уилсону прямо в переносицу, и с Уилсона мигом слетело самодовольство, он уже не переживал насчет своей шляпы. Но поезд снова накренился, и его кулак врезался в окно. Боль пронизала локоть, плечо, шею, отдалась под ухом. Брюхо его колыхнулось на потеху всему миру, и он снова ощутил себя толстым и всеми брошенным. Он плюхнулся на пустое сиденье, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, баюкая пораненную руку.

А Лютер Лоуренс, Клещ Джо и Эней Джеймс сейчас, надо полагать, сидят где-нибудь на крылечке, наслаждаются ночным теплом, передают друг другу бутылочку. Может, говорят про него, про то, какое у него стало лицо, когда Лютер ушел из-под мяча, который сам падал на него с неба. Может, смеются, вспоминают какой-нибудь удар, перебежку.

Ну а он – здесь, в большом мире.

«Я весь Нью-Йорк проспал», – подумал Бейб, когда притащили ведро со льдом и сунули туда его руку. Потом он вспомнил, что этот поезд не идет через Манхэттен, только через Олбани, но он все равно чувствовал, что его обделили. Он уже сто раз видел здешние места, но ему всегда нравилось на них смотреть – на огни, на излучины темных рек, на шпили, ярко белеющие в ночи.

Он вытащил руку изо льда и поглядел на нее. Его бросковая рука. Вся покраснела, распухла, в кулак сжать не получается.

– Милашка, – окликнул его кто-то, – чем тебе насолили шляпы?

Бейб не ответил. Он посмотрел в окно, на плоскую, усеянную редким кустарником равнину Спрингфилда в штате Массачусетс. Прижался лбом к стеклу, чтобы остыть, и увидел свое отражение.

Он поднес к стеклу распухшую кисть, надеясь, что ничего не поломал, кроме дурацких шляп. Он вообразил, как встречает Лютера на пыльной улочке какого-нибудь городка, ставит ему выпивку, приносит свои извинения, и Лютер говорит: «Да не переживайте вы из-за этой ерунды, мистер Рут, сэр», и рассказывает ему очередную байку про кактусы Огайо.

Но потом Рут представил себе глаза Лютера, которые вызывают у тебя ощущение, что он видит тебя насквозь и увиденного не одобряет, и подумал:

«А иди ты на хрен, парень, со своим одобрением. Слышишь? Мне оно не нужно».

Он ведь только начинает. Он вот-вот развернется. У него такое предчувствие. Будут серьезные дела. Перед ним дорога свершений. И перед всеми тоже. С недавних пор у него появилось такое ощущение, будто весь мир до сих пор держали в стойле, весь мир – и его в том числе. Но скоро, скоро они вырвутся наружу.

Ближний рейд

Глава первая

Влажным летним вечером в зале Механикс-холл, близ площади Копли-сквер, бостонский полисмен Дэнни Коглин вышел на четырехраундовый боксерский поединок с Джонни Грином, тоже копом. Это был финальный бой общеполицейского турнира, в котором принимали участие боксеры всех весовых категорий. Дэнни Коглин при росте шесть футов два дюйма весил двести двадцать фунтов и выступал в категории тяжеловесов. Слабоватый левый хук и вяловатость движений не позволяли ему выступать на профессиональном ринге, но его убийственный прямой удар левой по корпусу в сочетании с зубодробительным правым кроссом делали его сильнее почти всех полупрофессионалов Восточного побережья.

Состязание, длившееся весь день, именовалось «Кулак закона: бой за надежду». Выручка от матчей делилась пополам между приютом Святого Томаса (для сирот-инвалидов) и полицейской общественной организацией – Бостонским клубом, направлявшим средства в фонд помощи раненым полисменам и на оплату формы и снаряжения: управление полиции оплачивать их отказывалось. Объявления, оповещавшие об этом спортивном событии, расклеивали на столбах и витринах в богатых районах, добиваясь пожертвований от тех, кто вовсе не собирался посещать турнир. Кроме того, объявлениями наводнили грязнейшие бостонские трущобы, где гнездился криминал – хулиганы, бандиты, громилы, кастетчики и, разумеется, «ураганы», самая мощная и отчаянная уличная группировка в городе. Логово этой группировки находилось в Южном Бостоне, однако банда запустила свои щупальца и во все остальные районы города.

Логика была простая: бандиты обожают лупить копов, но почти так же они обожают смотреть, как копы сами лупят друг друга. Следовательно, ради такого зрелища преступники соберутся в Механикс-холле.

Лейтенант Эдди Маккенна, крестный отец Дэнни Коглина, решил воспользоваться этим в интересах БУП – Бостонского управления полиции и Службы особых отрядов, которую он возглавлял. Люди Маккенны провели в Механикс-холле весь день, смешавшись с толпой и «закрывая» числившихся в розыске бандитов одного за другим на удивление бескровно. Они просто поджидали, когда объект выйдет из зала (обычно по нужде), ошарашивали его по голове карманной дубинкой и отволакивали в полицейский фургон. Так что к тому времени, как Дэнни вышел на ринг, большинство было уже арестовано. Некоторым удалось ускользнуть через задний ход, и только безнадежно тупые все еще топтались в продымленном зале на полу, липком от пролитого пива.

Секундантом у Дэнни был Стив Койл, его напарник по патрулю. Каждую смену они совершали обход Хановер-стрит, из конца в конец, от пристани Конституции до гостиницы «Кроуфорд-хаус», и Стив всегда был его секундантом и катменом [10].

К Дэнни, выжившему в 1916 году при взрыве бомбы в полицейском участке на Салютейшн-стрит, коллеги относились с огромным уважением с самого первого года его службы. Он был широкоплечий, темноволосый и темноглазый; многие замечали, что женщины откровенно на него глазеют, причем не только иммигрантки или те, что не стесняются прилюдно курить. А вот Стив был коренастый, толстенький, словно церковный колокол, с круглой красной физиономией; да и ходил слегка враскоряку. Чтобы завоевать внимание прекрасного пола, он с зимы начал петь в барбершоп-квартете: весной это решение сослужило ему хорошую службу, хотя с приближением осени перспективы уже не казались такими радужными.

Стив был невероятно болтлив; про таких говорят: «От него и у аспирина голова заболит». В юном возрасте он лишился родителей и поступил в полицию, не имея никакой протекции, и спустя девять лет по-прежнему оставался рядовым копом. Между тем Дэнни был сыном капитана Томаса Коглина (12-й участок, Южный Бостон) и крестником лейтенанта Эдди Маккенны (Служба особых отрядов). Дэнни состоял в полиции меньше пяти лет, но все в городе знали, что в низших чинах он проходит недолго.

– Между прочим, сукин сын не торопится, а? – Стив обшарил взглядом заднюю часть зала.

В своем излюбленном наряде он прямо-таки приковывал к себе взгляд. Парень где-то вычитал, что самые грозные секунданты – это шотландцы, а потому всегда выходил на ринг в килте – самом натуральном килте в красную клеточку, в шерстяных носках в красно-черных ромбиках, в черном твидовом пиджаке и такого же цвета жилетке о пяти пуговицах, серебристом галстуке, настоящих шотландских ботинках-брогах и шотландской шапочке набекрень. Стив на удивление естественно смотрелся в этом облачении, при том что вообще не был шотландцем.

Зрители, по большей части уже пьяные, в последние час-два все чаще заводились, и в перерывах между боями вспыхивали потасовки. Дэнни прислонился к натянутым канатам и зевнул. Механикс-холл весь провонял потом и перегаром. Вокруг его рук клубился плотный, влажный дым. Вообще-то, ему бы сейчас полагалось ждать у себя в раздевалке, но у него не было своей раздевалки, только скамейка в служебном коридоре, куда за ним пять минут назад и прислали Вудса с 9-го участка.

Вот он и стоял на пустом ринге, поджидая Джонни Грина, а толпа гудела все громче, все раздраженнее. В восьмом ряду один парень врезал другому складным стулом, но сам был настолько пьян, что свалился на свою жертву. К ним протиснулся коп, расчищая себе дорогу с помощью круглого шлема в одной руке и карманной дубинки – в другой.

– Не хочешь сходить за Грином? – спросил Дэнни.

– А ты не хочешь чмокнуть меня в зад? – Стив кивнул на толпу. – Они же бешеные. Килт мне порвут и броги исцарапают.

– Господи, – отозвался Дэнни. – Ты разве не захватил с собой баночку с ваксой? – Он покачался взад-вперед, отрывая спину от канатов и снова опираясь на них. Вытянул шею, повертел кистями. – А вот и фрукт.

– Что? – не понял Стив; бурый кочан латука перелетел через канаты и рассыпался посреди ринга.

– Ошибочка, – признал Дэнни. – Овощ.

– Не важно. – Стив показал рукой: – Явился претендент, между прочим. Как раз вовремя.

Дэнни скользнул взглядом по центральному проходу и увидел Джонни Грина в белом прямоугольнике дверного проема. Зрители почувствовали, что он здесь, и заоборачивались. За Грином маячил его тренер, которого Дэнни узнал, – это был дежурный сержант из 15-го участка, – только вот имени его припомнить не мог. Ряду в пятнадцатом один из парней, служивших в особом отряде у Эдди Маккенны, верзила по имени Гамильтон, насел на какого-то типа, сбил его с ног и поволок по проходу: ковбои из отряда наверняка решили, что можно уже не маскироваться, раз финальный бой вот-вот начнут.

Стива окликнул из-за канатов Карл Миллз, пресс-секретарь БУП. Стив опустился на одно колено, чтобы с ним поговорить. А Дэнни наблюдал, как приближается Джонни Грин. Ему не очень понравилась безуминка в глазах этого парня: Джонни Грин видел толпу зрителей, видел ринг, видел Дэнни – видел и не видел. Он смотрел на все как бы сквозь. Знакомый взгляд: так смотрят ханыги после третьей бутылки или жертвы изнасилования.

Стив подошел к Дэнни и взял его под локоть.

– Миллз мне только что сказал – это будет его третья драка за двадцать четыре часа, между прочим.

– А? Чья?

– Чья? Чертова Грина, вот чья. Вчера вечером – «Корона» в Сомервилле, сегодня утром – паровозное депо в Брайтоне. А теперь тут.

– Сколько было раундов?

– Миллз слышал, вчера вечером он продержался тринадцать, если не больше. Проиграл нокаутом.

– Что же он тогда здесь делает?

– Ему за квартиру платить, – объяснил Стив. – Двое детей, и жена, между прочим, опять ходит с брюхом.

– За квартиру, черт подери?

Толпа уже вскочила на ноги; стены дрожали, стропила тряслись. Если бы крыша сейчас вдруг взяла и улетела в небо, Дэнни вряд ли бы удивился. Джонни Грин вступил на ринг без халата. Он встал в свой угол и похлопал одной перчаткой о другую; глаза у него закатились.

– Он даже не понимает, где он, – заметил Дэнни.

– Еще как понимает, – возразил Стив. – Больше того, выходит на центр.

– Стив, ради бога…

– Бог тут ни при чем. Двигай.

В центре ринга рефери, детектив Билки Нил, сам бывший боксер, положил им руки на плечи:

– Хочу от вас чистого боя. Или чтобы он хоть выглядел чистым. Вопросы есть?

Дэнни произнес:

– Этот парень ничего не видит.

Грин не сводил глаз со своих ботинок:

– Достаточно, чтобы тебе голову отшибить.

– Я сниму перчатки – сосчитаешь, сколько пальцев?

Грин поднял голову и плюнул в Дэнни.

Дэнни отступил назад:

– Какого хрена?

Он стер плевок перчаткой и вытер перчатку о трусы.

Толпа вопила. Грин встретился с Дэнни глазами; взгляд его ускользал.

– Желаешь отказаться – валяй. Только при всех, а я заберу призовые.

– Я не отказываюсь.

– Тогда дерись.

Билки Нил нервно и злобно оскалился:

– Народ начинает терять терпение, джентльмены.

Дэнни указал перчаткой:

– Да ты посмотри на него, Нил.

– По-моему, он в полном порядке.

– Чушь. Я…

Прямой удар Грина достал его подбородок. Билки Нил попятился и махнул рукой. Гонг. Толпа взревела. Грин послал еще один прямой удар – Дэнни в горло.

Публика просто обезумела.

Дэнни занял позицию для удара и зажал Грина. Пока Джонни осыпал его «кроличьими ударами» [11], Дэнни предложил:

– Сдавайся.

– Иди на хрен. Мне надо… Я…

Дэнни почувствовали, как по спине у него течет что-то теплое. Он расцепил клинч.

Джонни приподнял голову; розовая пена пузырилась у него во рту, текла по подбородку. Так он, опустив руки, простоял секунд пять – на ринге целая вечность. Дэнни заметил, какое у него стало детское выражение лица.

А потом его глаза сузились. Плечи ссутулились. Кулаки поднялись. Позже врач объяснит Дэнни (когда у того хватит глупости спросить), что тело в условиях экстремальной нагрузки зачастую совершает чисто рефлекторные движения. Знай это Дэнни тогда, все, может быть, обернулось бы по-другому. Хотя кулак, поднимающийся на боксерском ринге, всегда воспринимается однозначно. Плечо Дэнни само дернулось, и его правый кросс попал Грину в висок.

Инстинкт. Чистый инстинкт.

Когда рефери начал отсчет, от Джонни уже мало что оставалось. Он лежал на настиле, пиная его пятками, сплевывая розовые сгустки. Голова у него моталась. Губы по-рыбьи хватали воздух.

«Три боя за сутки? – подумал Дэнни. – С ума, что ли, сошел?»

Впрочем, Джонни выжил. И потом отлично себя чувствовал. Конечно, на ринг ему больше не выйти, но уже через месяц он снова нормально говорил. А через два месяца перестал хромать и кривить влево рот.

Перед Дэнни стояла другая проблема. Не то чтобы он чувствовал свою ответственность; впрочем, иногда чувствовал, но напоминал себе, что Грина хватил удар еще до того, как он ему врезал. Скорее его заботила собственная судьба: всего за два года Дэнни испытал многое, от взрыва на Салютейшн-стрит до утраты любимой женщины, Норы О’Ши, служанки-ирландки, работавшей в доме у его родителей. Роман их с самого начала казался обреченным, и Дэнни с ней порвал, но с тех пор, как она ушла из его жизни, эта жизнь утратила для него всяческий смысл. И вот теперь он чуть не убил Джонни Грина на ринге в Механикс-холле. И все – за двадцать один месяц. Неудивительно, что он задавался вопросом, за что его так невзлюбил Господь Бог.

– Баба его бросила, между прочим.

Так Стив спустя два месяца сказал Дэнни. Было начало сентября, и Дэнни со Стивом патрулировали свою территорию в бостонском Норт-Энде, районе, населенном главным образом бедняками-итальянцами. Крысы здесь вырастали до размеров ручищи мясника, а младенцы часто умирали, еще не успев научиться ходить. По-английски здесь говорили редко; автомобили почти не попадались. Но им, Дэнни со Стивом, нравились эти места, они даже жили в самой их сердцевине, в меблированных комнатах на Салем-стрит, на разных этажах одного и того же доходного дома, в нескольких кварталах от здания 1-го участка на Хановер-стрит.

– Чья баба? – переспросил Дэнни.

– Только себя-то не вини, – призвал Стив. – Джонни Грина, вот чья.

– С чего бы ей от него уходить?

– Осень начинается, между прочим. Их и выселили.

– Но он же вернулся на работу, – заметил Дэнни. – Хоть и на канцелярскую.

Стив кивнул:

– Ему это мало помогло. Два месяца-то он пропустил.

Дэнни остановился, глянул на своего напарника:

– Они что, ему не заплатили?! Он же дрался, турнир финансировало управление.

– Ты правда хочешь знать?

– Правда, – настаивал Дэнни.

Стив пожал плечами:

– Турнир спонсировал Бостонский клуб. Так что, строго-то говоря, он получил травмы в нерабочее время. А значит… – Он снова пожал плечами. – Никаких выплат по медстраховке.

Дэнни промолчал. Норт-Энд стал его домом еще до того, как ирландцев, вымостивших здешние улицы, и евреев, пришедших вслед за ними, вытеснили итальянцы, которые теперь населяли эти места настолько густо, что было непонятно, Неаполь это или Хановер-стрит.

Дэнни и Стив продолжили обход. В промозглом воздухе пахло дымом каминов и жареной свининой. По улицам ковыляли старухи. Лошади, стуча копытами по булыжнику, тащили телеги. Из открытых окон доносился натужный кашель. Младенцы визжали настолько пронзительно, что Дэнни так и видел их побагровевшие личики. В большинстве домов по коридорам расхаживали куры, на лестницах гадили козлы, на ворохах старых газет валялись свиньи, окруженные тучами мух. Прибавьте к этому затаенное недоверие ко всему неитальянскому, в том числе и к английской речи, и вы получите общество, которого никогда не понять никакому «американо».

Неудивительно, что Норт-Энд служил одним из основных рассадников анархизма, большевизма и вообще всяческого радикализма на Восточном побережье. Нелепо, конечно, но это-то Дэнни и нравилось. Как бы местных жителей ни ругали (а ругали их яростно и громогласно), но в искренности их страсти сомневаться не приходилось. По Закону о шпионаже 1917 года здесь чуть ли не всех можно было арестовать и выслать за антиправительственные заявления. Во многих городах так бы и поступили, но арестовать обитателя Норт-Энда за призывы к свержению американских властей – все равно что посадить человека в тюрьму за то, что он позволяет своей лошади испражняться на улице: таких найти было легче легкого, вот только слишком много понадобилось бы грузовиков, чтобы всех их увезти.

Потом Дэнни со Стивом зашли в кафе на Ричмонд-стрит. Стены здесь были увешаны крестами из черной шерсти. Жена хозяина принялась вязать их, как только Америка вступила в войну. Дэнни и Стив заказали себе по эспрессо. Хозяин поставил им чашки на стеклянную верхушку стойки вместе с вазочкой, полной кусков коричневого сахара, и скрылся. Его жена сновала из задней комнаты и обратно с подносами хлеба, ставя их на полки под стойку, пока стекло под локтями клиентов не запотело.

– Война скоро кончаться, а? – спросила женщина у Дэнни.

– Похоже, что так.

– Будет хорошо, – отозвалась она. – Я сделала еще крест. Вдруг поможет. – Она неуверенно улыбнулась, поклонилась и исчезла в задней комнате.

Они допили эспрессо и вышли из кафе на улицу; солнце теперь светило ярче, било Дэнни прямо в глаза. Сажа из труб, торчавших вдоль пристани, носилась в воздухе, ложилась на булыжные мостовые. Во всем районе стояла тишина, разве что поднимется решетка магазина да проскрипит-процокает дровяная телега. Дэнни хотелось, чтобы так было и дальше, но он знал, что скоро улицы наполнятся торговцами, скотиной, детьми, большевиками и анархистами с их импровизированными трибунами. А потом некоторые из мужчин засядут в барах, а музыканты усядутся на углах, еще не занятых ораторами, и кто-нибудь саданет жене, или мужу, или большевику.

А когда удастся разобраться с теми, кто бьет жен, мужей и большевиков, останутся еще карманники, мошенники, обещающие превратить цент в никель [12], игра в кости на расстеленных одеялах, игра в карты в задних комнатах кафе и парикмахерских, и члены «Черной руки», торгующие страховкой от всего на свете – от чумы, пожара и прочего, но главным образом от самой «Черной руки» [13].

– Между прочим, сегодня вечерком еще одно собрание, – объявил Стив. – Затеваются важные дела.

– Собрание… – Дэнни покачал головой. – Важные дела… Да ты шутишь.

Стив покрутил дубинку на кожаном ремне:

– А тебе не приходило в голову, что, если бы ты появлялся на собраниях профсоюза, тебя бы уже давно перебросили в следственный отдел, нам бы всем повысили жалованье, а с Джонни Грином остались его женушка и детки?

– Это же просто место, где проводят свободное время.

– Это профсоюз, – возразил Стив.

– Тогда почему он называется «Бостонский клуб»? – Дэнни зевнул.

– Правильный вопрос. В точку. Между прочим, мы это пытаемся изменить.

– Меняйте что хотите, все равно это будет профсоюз только по названию. Мы копы, Стив, у нас нет никаких прав. БК – просто убежище для мальчишек, играющих в разбойники, этакий шалаш.

– Мы, между прочим, договорились встретиться с Гомперсом. Тем самым, из АФТ [14].

Дэнни замер. Если он расскажет об этом отцу или Эдди Маккенне, ему уже послезавтра дадут золотой значок и повышение и о патрульной службе можно будет забыть.

– АФТ – общенациональный профсоюз. Ты что, спятил? Они в жизни не разрешат копам в него войти.

– Кто не разрешит? Мэр? Губернатор? О’Мира?

– О’Мира, – ответил Дэнни. – Все остальные ничего не значат.

Комиссар Стивен О’Мира был твердо убежден, что должность полисмена – почетнейшая из всех городских профессий и что, следовательно, ее надлежит исполнять с честью. До того как он возглавил БУП, каждый участок был феодальной вотчиной какого-нибудь районного политического босса или члена городского совета, каждый из которых стремился запустить лапу в бюджет проворнее и глубже конкурентов. Стражи порядка скверно одевались, сквернословили и плевали на всё и вся.

О’Мира многое исправил. Он избавился от кадрового балласта и попытался привлечь к суду наиболее зарвавшихся районных боссов и членов совета. Он перетряхнул прогнившую систему, а затем толкнул, надеясь, что она рухнет. Но она не рухнула, хоть порой и содрогалась. Впрочем, его сил хватило на то, чтобы отправить значительное число полицейских в их собственные районы – получше узнать тех людей, которым они служат. И если ты смышленый полисмен (но с ограниченными связями), то именно этим ты и занимаешься у О’Миры – служишь людям. Не местной администрации, не царькам, купающимся в роскоши. Ты выглядишь как коп, ты держишься как коп, ты никому не делаешь уступок, ты всегда следуешь основному принципу, гласящему: ты – воплощение закона.

Но, судя по всему, даже О’Мире не удалось склонить на свою сторону городской совет в ходе последней битвы за повышение жалованья. Им не поднимали зарплату уже шесть лет. А та прибавка, которую пробил лично О’Мира, произошла после того, как дело восемь лет не двигалось с мертвой точки. Дэнни и его коллеги получали достойную зарплату, но лишь по меркам 1905 года. А недавно мэр заявил, что на ближайший период это все, на что они могут рассчитывать.

Двадцать девять центов в час при 73-часовой рабочей неделе. Без всяких сверхурочных. И это для дневных патрульных вроде Дэнни и Стива Койла. Можно считать, что им-то еще досталось тепленькое местечко, потому что бедняги ночные получали два дайма [15] в час и вкалывали по 83 часа в неделю.

Дэнни с молоком матери всосал простую истину: система всегда надувает рабочего человека. Реальных выходов для этого человека два: либо взбунтоваться, а значит, голодать, либо играть по правилам системы, да так, чтобы тебя не коснулось заложенное в ней неравенство.

– О’Мира, – произнес Стив, – ну конечно. Я тоже люблю старика, между прочим. Просто обожаю, Дэн. Но он не дает того, что нам обещано.

– Может, у них и правда нет денег, – предположил Дэнни.

– В прошлом году так и говорили. Мол, погодите, кончится война, и мы вас вознаградим. – Стив развел руками. – Что-то смотрю-смотрю, а награды никакой не вижу.

– Война еще не кончилась.

Стив скорчил гримасу:

– По сути – считай кончилась.

– Тогда начните новые переговоры.

– Мы и начали. На прошлой неделе они нам снова отказали. А стоимость жизни, между прочим, все растет. Мы подыхаем с голоду, Дэн. Были бы у тебя дети, ты бы понял.

– У тебя их тоже нет.

– У вдовы моего брата, земля ему пухом, двое. А я все равно что женат. Баба думает, у меня вечный кредит у Джилкриста [16].

Дэнни знал, что Стив начал подбивать клинья к вдове Койл уже через месяц-другой после того, как его брата уложили в могилу. Рори Койлу перерезало бедренную артерию механическими ножницами для стрижки овец на брайтонской скотобазе, и он истек кровью среди ошеломленных рабочих и равнодушных коров. Когда руководство предприятия отказалось платить семье погибшего даже минимальное пособие, рабочие использовали смерть Койла – поистине вопиющий случай – как повод для объединения в профсоюз, но их стачка длилась всего три дня, а потом брайтонская полиция, пинкертоновцы и заезжие любители помахать битой нанесли ответный удар и в два счета превратили Рори Джозефа Койла в Рори-Как-Бишь-Его-На-Хрен-Звали.

На другой стороне улицы человек в круглой анархистской шапочке, с длинными подкрученными усами, установил под фонарем деревянный ящик, вытащил записную книжку и сверился с ней, после чего вскарабкался на свою переносную трибуну. На мгновение Дэнни проникся к нему странным сочувствием. Интересно, есть ли у него жена и дети?..

– АФТ – общенациональная штука, – повторил он. – Управление нам в жизни не позволит вступить, скорее сдохнет.

Стив взял его под руку, глаза у него перестали лучиться обычным спокойным светом.

– Приходи на собрание, Дэн. В Фэй-холле. По вторникам и четвергам.

– Толку-то? – спросил Дэнни.

Тип на той стороне улицы начал что-то выкрикивать по-итальянски.

– Просто приходи, – ответил Стив.

После дежурства Дэнни в одиночестве пообедал, а затем принял лишнего в «Костелло», портовом кабачке, куда любили ходить полицейские. С каждой порцией образ Джонни Грина в его мозгу съеживался. Джонни Грин с его тремя боями за сутки, с пеной изо рта, с его канцелярской работой и предупреждением о выселении.

Выйдя на улицу, Дэнни побрел с фляжкой по Норт-Энду. Завтра у него будет первый выходной за двадцать дней, и, как почему-то обычно бывало, от крайнего утомления он обрел какую-то нервную бодрость. Улицы снова затихли, сгущалась ночь. На углу Хановер и Салютейшн он прислонился к фонарному столбу и стал смотреть на пострадавший полицейский участок. Нижние окна – вровень с тротуаром, на них виднеются следы пожара; если бы не это, трудно было бы догадаться, что внутри происходило нечто чрезвычайное.

Портовая полиция решила после того случая переселиться в другое здание, располагавшееся в нескольких кварталах отсюда, на Атлантик-авеню. Газетчикам сообщили, что переезд планировали еще год назад, но на это никто не купился. На самом деле дом на Салютейшн-стрит перестал быть местом, где люди чувствуют себя в безопасности. А иллюзия безопасности – это самое меньшее, чего население требует от полицейского участка.

За неделю до Рождества 1916 года Стив свалился с острым фарингитом. Дэнни, дежуря в одиночку, арестовал вора, который сошел с корабля, стоявшего на якоре. Таким образом, заниматься этим делом и оформлять все бумаги следовало портовой полиции, а Дэнни надлежало лишь передать ей преступника.

Задержание было несложное. Когда вор спускался по сходням с джутовым мешком на плече, в мешке звякнуло. Дэнни, позевывавший в конце смены, подметил, что парень ничем не напоминает портового грузчика или водителя грузовика – ни руками, ни обувью, ни походкой. Он приказал ему остановиться. Вор пожал плечами и опустил мешок. Судну, которое он обворовал, предстояло доставить продукты и медикаменты голодающим бельгийским детям. Кто-то из прохожих увидел, как из мешка вываливаются консервы, и слух по окрестностям разнесся моментально. Когда Дэнни надевал на вора наручники, на краю пристани уже начала собираться толпа. О голодающих бельгийских детях в этом месяце вовсю кричали газеты, живописуя немецкие зверства. Дэнни пришлось вытащить карманную дубинку и поднять ее повыше, чтобы протиснуться вместе с конвоируемым вором через толпу и пройти по Хановер на Салютейшн-стрит.

Воскресные улицы лежали холодные и безмолвные, припорошенные снегом, который падал все утро; снежинки летели мелкие и сухие, точно пепел. Вор стоял рядом с Дэнни в участке на Салютейшн-стрит, показывая ему свои скованные руки и жизнерадостно замечая, что несколько ночей в каталажке – самое то в такую холодрыгу. И тут в подвале рвануло. Семнадцать динамитных шашек.

Окрестные жители потом не одну неделю спорили, обсуждая детали взрыва. Что ему предшествовало – два глухих удара или три? Когда содрогнулось здание – до того, как двери слетели с петель, или уже после? На другой стороне улицы в домах во всем квартале выбило стекла от первого этажа до шестого, и их треск и звон слился с громыханием самого взрыва. Но те, кто находился внутри полицейского участка, никак не могли спутать грохот семнадцати динамитных шашек с последовавшим за ним треском стен и вздыбившихся полов.

В ушах Дэнни этот грохот отдался раскатом грома. Может, не самым оглушительным из тех, что ему доводилось слышать в жизни, но явно самым утробным. Похожим на мрачный зевок исполинского божества. Он бы и не усомнился, что это всего лишь гром, если бы тут же не осознал: звук идет снизу. Звук сотряс стены и приподнял пол. Все это длилось какую-то секунду, в течение которой вор успел глянуть на Дэнни, а Дэнни успел глянуть на дежурного сержанта, а дежурный сержант – на двух патрульных, споривших в углу о войне в Бельгии. Потом рокот усилился и здание заходило ходуном. Со стены за спиной дежурного посыпалась штукатурка, она была точно порошковое молоко. Дэнни хотел указать на нее сержанту, но тот рухнул вниз, как повешенный под доски эшафота. Выбило окна. Дэнни увидел сквозь них серую пелену неба. А потом под ним провалился пол.

От грома до полного разрушения прошло всего секунд десять. Спустя минуту-другую Дэнни открыл глаза, услышав завывание пожарных машин. В левом ухе у него звенело, звук был высокий, выше, чем пожарные сирены, но не такой громкий. Словно свист неумолкающего чайника. Невдалеке лежал дежурный сержант: глаза закрыты, нос сломан, выбито несколько зубов. Что-то острое впивалось Дэнни в спину. Все руки в ссадинах. По шее текла кровь, и он вытащил из кармана платок и приложил его к ране. Шинель кое-где порвалась, как и форма под ней. Круглый шлем куда-то делся. Среди обломков лежали полицейские в белье, только что мирно спавшие на своих койках в перерыве между сменами. У одного глаза были открыты, и он смотрел на Дэнни, словно тот мог объяснить ему его странное пробуждение.

Снаружи – сирены. Тяжелое шлепанье пожарных шлангов. Свистки.

У парня в белье – кровь на лице. Он поднял бледную руку, стер, но не всю. Произнес:

– Проклятые анархисты.

Дэнни тоже первым делом так подумал. Вильсона только что избрали президентом, и он обещал их вытащить из всех этих бельгийских, французских и германских дел. Но где-то в коридорах власти кто-то, видимо, передумал. Вдруг оказалось, что Соединенным Штатам необходимо тоже вступить в войну. Так сказал Рокфеллер. И Дж. П. Морган. В последнее время так говорила и пресса. С бельгийскими ребятишками плохо обращаются. Они голодают. Всем известно, что гансы жестокие: бомбят французские больницы, оставляют голодными все новых и новых бельгийских детей.

Всегда приплетают детей, отметил Дэнни. Многие в стране почуяли неладное, но первыми гвалт подняли анархисты. Две недели назад прошла демонстрация – анархисты, социалисты и ИРМ [17]. Полиция – городская вместе с портовой – пресекла выступление, кого-то арестовали, кому-то разбили головы. Анархисты рассылали в газеты письма, грозя отомстить.

– Проклятые анархисты, – повторил коп в нижнем белье. – Проклятые итальяшки-террористы.

Дэнни ощупал левую ногу, потом правую. Убедившись, что они в порядке, встал. Посмотрел на дыры в потолке. Каждая – диаметром с пивной бочонок. Отсюда, из самого подвала, он видел небо.

Слева кто-то застонал, и он разглядел рыжую макушку своего вора, торчащую из-под известки, обломков дерева. Он скинул с его спины обгорелый брус, потом опустился рядом с воришкой на колени. Парень поблагодарил его слабой улыбкой.

– Как тебя зовут? – спросил Дэнни.

Ему вдруг показалось, что это важно. Но жизнь ушла из зрачков вора, словно бы канула куда-то в пучину. Дэнни подумал было, что она вернется. Выплывет на поверхность. Но нет, она ускользнула внутрь, как мышь в норку, мелькнула – и нету. Перед ним уже лежал не человек; просто какое-то чуждое холодеющее тело. Он посильнее прижал к шее платок, закрыл вору глаза и ощутил необъяснимое беспокойство из-за того, что так и не узнал его имени.

В Массачусетской больнице врачу пришлось пинцетом извлекать из шеи Дэнни осколки металла. Это его задел пролетающий кусок кроватной рамы, прежде чем впечататься в стену. По словам доктора, железяка едва не перерезала сонную артерию. Эскулап с минуту рассматривал рану и потом сообщил Дэнни, что один осколок разминулся с артерией на какую-то тысячную долю миллиметра и что вероятность такого события сравнима с вероятностью лобового столкновения с летящей коровой. Затем он предостерег его от посещения тех мест, которые предпочитают взрывать анархисты.

Через несколько месяцев после выписки Дэнни закрутил безнадежный роман с Норой О’Ши. Однажды она поцеловала шрам у него на шее и сказала, что его спас Господь.

– Если меня Господь спас, – отозвался Дэнни, – то почему Он не спас вора?

– Он же не ты.

Это было в номере гостиницы «Тайдуотер», откуда открывался вид на пляж Нантакет-Бич, в городке Халл. Они приехали сюда на пароходе и провели весь день в Парагон-парке, катаясь на карусели. Они ели тэффи [18] и поджаренных моллюсков, таких горячих, что сначала приходилось остужать их на морском ветру, а потом уж глотать.

В тире Норе повезло больше, чем Дэнни. Она попала в цель только однажды, зато в самое яблочко, так что ухмыляющийся хозяин именно Дэнни вручил потертого игрушечного медвежонка, из расползавшихся швов которого лезла бежевая вата и сыпались опилки. Потом, уже в номере, она защищалась игрушкой во время подушечного боя, тут-то медведю и пришел конец. Они руками собрали опилки и вату. Стоя на коленях, Дэнни обнаружил под кроватью пуговичный глаз покойного мишки и спрятал его в карман. Тогда он не собирался хранить его дольше одного дня, но получилось так, что даже теперь, больше года спустя, он редко выходил без него на улицу.

Их роман начался в апреле 1917-го, в тот самый месяц, когда США ввязались в войну с Германией. Месяц выдался на диво теплый. Цветы распускались раньше срока; к концу апреля их аромат уже доносился до окон верхних этажей. Уже тогда, лежа рядом с Норой в ореоле цветочных благоуханий, в то время как военные корабли отплывали в Европу, и патриоты маршировали по мостовым, и новый мир внизу, казалось, расцветал быстрее, чем цветы, Дэнни понимал, что их связь обречена. Он знал это еще до того, как открыл Норины тайны. Он не мог избавиться от чувства беспомощности с той минуты, как очнулся в подвале на Салютейшн-стрит. Дело было не в Салютейшн-стрит (хотя воспоминания об этом случае не оставят его до конца жизни), дело было в окружавшем его мире. С каждым днем этот мир несся вперед со все возрастающей скоростью. И, судя по всему, несся без руля и без ветрил. Никак не считаясь с ним.

Дэнни ушел от заколоченных развалин на Салютейшн и пересек город, не расставаясь с фляжкой. Перед самым рассветом он поднялся на мост Дувр-стрит и встал там, глядя на кромку горизонта, на этот город, застигнутый между ночной тьмой и сиянием дня, под низкими облаками, стремительно несущимися над головой. Город из кирпича, известняка и стекла. Мешанина банков и кабаков, ресторанов и книжных лавчонок, ювелирных магазинов, складов, универмагов и доходных домов, казалось притаившаяся между мраком и светом, которые остались равнодушны к ее чарам. Она просыпается без украшений, без косметики, без духов. На полу опилки, опрокинутый бокал, туфля с разорванной тесемкой.

– Я пьян, – сообщил он воде; его размытое лицо смотрело на него снизу, оттуда, где отражался одинокий фонарь. – Дико пьян. – Он плюнул в свое отражение, но не попал.

Справа донеслись голоса, он повернулся и увидел людей – первую стайку переселенцев из Южного Бостона в верхние районы: на мост поднимались женщины и дети.

Он спустился с моста и укрылся в дверном проеме разорившегося оптового магазина, некогда торговавшего фруктами. Он смотрел, как они идут, сначала кучками, потом целыми потоками. Всегда первыми женщины и дети: смена у них начинается на час-два раньше, чем у мужчин, чтобы они смогли раньше закончить, вовремя вернуться домой и приготовить обед. Одни громко и весело переговаривались, другие молчали. Старухи брели, поглаживая ладонями спину, или бедра, или другие больные места. Многие были одеты в грубые заводские или фабричные робы, кое-кто – в перекрахмаленную черно-белую форму прислуги или гостиничных уборщиц.

Он сосал из фляжки и надеялся, что она окажется среди них, и надеялся, что ее среди них не будет.

Две старухи вели стайку детей по Дувр-стрит, распекая их за то, что они плачут, что еле волочат ноги, и Дэнни задумался: может быть, эти малыши – старшие мужчины в своих семьях и продолжают дело отцов, или же они – младшие, но все деньги, предназначавшиеся для школы, уже потрачены на другое.

И тут он увидел Нору. Волосы у нее были убраны под платок, завязанный узлом на затылке, но он-то знал, что они вьются и приручить их невозможно, поэтому она стрижется коротко. По ее припухшим векам он заключил, что спала она мало. Он знал, что на спине, внизу, у нее родимое пятно – ярко-алое на бледной коже. Он знал, что она сама отлично слышит свой донеголский акцент [19] и пытается избавиться от него еще с тех пор, как пять лет назад отец Дэнни принес ее в дом Коглинов в канун Рождества, найдя у доков возле Нортерн-авеню, замерзшую, умирающую от голода.

Вместе с другой девушкой она сошла с тротуара, чтобы обогнать медленно плетущихся детей, и Дэнни улыбнулся, когда спутница украдкой сунула Норе папиросу, а та спрятала ее в ладони и быстро затянулась.

Он подумывал выйти из дверного проема и заговорить с ней. Он попытался взглянуть на себя ее глазами, представил собственные глаза, мутные от выпивки и неуверенности. Там, где другие увидят силу, она увидит трусость.

И будет права.

Там, где другие увидят высокого крепкого мужчину, она увидит слабого ребенка.

И будет права.

Поэтому он продолжал стоять в проеме, поглаживая медвежий пуговичный глаз в кармане брюк, пока она не затерялась в толпе, идущей по Дувр-стрит. Он ненавидел себя, и ее он ненавидел тоже. За взаимоуничтожение.

Глава вторая

Лютер лишился работы на военном заводе в сентябре. Утром, как ни в чем не бывало, пришел в цех и обнаружил желтый листок бумаги, прилепленный к его верстаку. Была среда, и накануне он, как обычно, оставил сумку с инструментами под верстаком, завернув каждый в промасленную тряпку. Они были его собственностью, ему их подарил дядюшка Корнелиус. Старик ослеп еще до его рождения. Когда Лютер был мальчишкой, Корнелиус частенько сидел на террасе и, достав из кармана спецовки бутылочку машинного масла, которую всегда носил при себе, протирал весь набор. Он знал каждый предмет на ощупь и разъяснял Лютеру: вот это – разводной ключ, так-то, парень, запомни накрепко, а ежели кто не может сразу пальцами определить размер гайки или болта, завсегда действует разводным, что твоя обезьяна, потому ключ этот и прозвали «обезьяньим».

Он учил Лютера обращаться со всеми этими штуковинами, чтобы тот в конце концов изучил их так же, как он сам. Он завязывал мальчику глаза – тот знай себе хихикал на прогретой солнцем террасе, – а потом давал ему болт и просил подогнать по нему губки ключа, снова и снова, пока повязка не переставала забавлять Лютера, пока пот не начинал разъедать ему глаза. И со временем руки Лютера научились «видеть» предметы, чувствовать их запах и вкус, иногда он даже подозревал, что его пальцы различают цвета прежде, чем глаза. Наверно, потому-то он ни разу в жизни и не упустил бейсбольного мяча. И за работой ни разу в жизни не порезался. Ни разу не размозжил большой палец, стоя за сверлильным станком, ни разу не раскровянил руку, ухватившись не за тот конец лопасти воздушного винта, когда эту лопасть подымал. И это притом что глаза его все время смотрели куда-то вдаль, сквозь жестяные стены цеха, и он вдыхал запах внешнего мира, зная, что когда-нибудь окажется там, снаружи, далеко-далеко отсюда, и уж там-то будет просторно.

На желтой полоске бумаги стояло: «Зайди к Биллу». Вот и все. Но Лютер почуял в этих словах что-то такое, что заставило его нагнуться, извлечь из-под верстака потрепанную кожаную сумку с инструментами и захватить ее с собой, в кабинет начальника смены. Он держал ее в руке, когда Билл Хекмен, вечно вздыхавший, с вечно грустными глазами, не такой уж плохой парень, хоть и белый, сказал:

– Лютер, нам придется тебя уволить.

Лютер почувствовал, что будто бы исчезает, проваливается внутрь себя, делается малюсеньким, словно кончик иголки. Он сжался до почти неразличимой точечки в глубине своего же черепа и глядел на собственное тело, стоящее перед Билловым столом, ожидая, когда эта внутренняя точечка велит ему снова пошевелиться.

Да так и надо себя вести с белыми, когда они тебе смотрят в глаза. Потому что они говорят таким тоном, только когда просят о чем-то, что уже решили отобрать, или когда сообщают дурные вести, вот как сейчас.

– Ясно, – произнес Лютер.

– Не мое решение, прямо тебе скажу, – объяснил Билл. – Парни скоро вернутся с войны, и им понадобится работа.

– Война-то все идет, – заметил Лютер.

Билл грустно улыбнулся ему, как улыбаешься псу, которого очень любишь, но никак не можешь обучить садиться или кувыркаться по земле.

– Война все равно что кончилась. Мы знаем, поверь.

Лютер смекнул, что под этим «мы» он разумеет компанию, и рассудил, что уж ежели кто знает, так это ихняя компания, ведь они ему регулярно платят жалованье за то, что он помогает им делать оружие аж с пятнадцатого года, то есть еще с тех пор, когда Америка, судя по всему, и думать не думала встревать в эту бойню.

– Ясно, – повторил Лютер.

– Ты здесь отлично потрудился, и мы тебе, конечно, пытались подыскать местечко, чтобы ты с нами остался, но скоро вернется масса наших парней, они дрались как черти, и дядя Сэм захочет их отблагодарить.

– Ясно.

– Слушай, – произнес Билл немного раздосадованно, точно Лютер напрашивался на ссору, – ты ведь сам понимаешь, верно? Ты же не хочешь, чтобы мы выставили этих ребят, этих патриотов на улицу. Куда это годится, Лютер? Никуда не годится, прямо тебе скажу. Да ты и сам не сможешь смотреть им в глаза, когда пойдешь по улице и встретишь кого-нибудь из этих парней. Только представь: он бегает, ищет работу, а у тебя в кармане жирненькая зарплата.

Лютер ничего не ответил. Не стал ему говорить, что среди этих ребят-патриотов, которые рискуют жизнью ради страны, полно цветных, но он голову даст на отсечение – не получат они эту работу. Елки-палки, да он что угодно готов поставить – приди он через год на этот самый завод, чернокожие попадутся ему разве что среди уборщиков, среди тех, кто опорожняет мусорные корзины в кабинетах да подметает металлическую стружку в цехах. И он не стал спрашивать, сколько из этих белых ребят, которые заменят цветных, на самом деле сражались за океаном – или же они получили свои нашивки и ордена в Джорджии или где-нибудь в Канзасе, за печатанье на машинке и прочие геройские подвиги в том же роде. Лютер держал рот на замке, пока Билл не устал спорить сам с собой и не сказал ему, куда зайти за жалованьем.

Ну и вот, после такого дела Лютер стал разузнавать, как и что, и вскоре услыхал, что, может статься – как знать, – не исключено, кое-какая работенка сыщется в Янгстауне [20], а кто-то из его знакомых прослышал, что набирают людей на шахту поблизости от Рэвенсвуда, в Западной Виргинии, всего-то по ту сторону реки. Но все в один голос твердили: экономика теперь опять стала суровая. По-белому суровая, братец.

А потом Лайла завела речь о тетке, которая у нее в Гринвуде.

Лютер ей:

– Никогда о таком месте не слыхал.

– Это ж не в Огайо, милый. И не в Западной Виргинии, и даже не в Кентукки.

– А где?

– В Талсе.

– Это что, Оклахома?

– Угу, – ответила она тихим таким голосом, словно давно все решила и теперь хочет со всей деликатностью сделать вид, будто он сам принял решение.

– Черт побери, женщина. – Лютер потер ладонями предплечья. – Ни в какую Оклахому не поеду.

– А куда поедешь? К соседям?

– Что там такое, у соседей?

– Работы там для тебя нету, вот что. Ничего больше про соседей не знаю.

Лютер малость поразмыслил: она его словно бы загоняла в ловушку, как будто видела все дальше, чем он.

– Милый, – произнесла она, – мы в Огайо ничего хорошего не видали, как были бедные, так и остались.

– Не обеднели.

– И не разбогатеем.

Они сидели на качелях, тех самых, что он повесил на той террасе, где когда-то Корнелиус учил его всяким штукам, которые после стали его, Лютера, ремеслом. Две трети террасы смыло наводнением тринадцатого года, и Лютер все хотел ее отстроить заново, но в эти несколько лет у него в жизни было чересчур много бейсбола и чересчур много работы, так что руки никак не доходили.

Вдруг его осенило: да он же сущий богач. У него впервые в жизни отложены кое-какие денежки про запас. Какие-никакие, а на переезд уж точно хватит.

Лайла ему нравилась, чего уж там. Ну, не так сильно, чтоб захотелось с ней к алтарю и все такое. В конце концов, ему всего двадцать три. Но ему нравилось вдыхать ее запах, нравилось с ней разговаривать и уж точно нравилось, как она уютно прижимается к нему на качелях.

– И чего там, в этом Гринвуде, кроме твоей тетушки?

– Работа. У них там полно всякой работы. Большой растущий город, живут в нем одни цветные. И неплохо живут, милый. У них врачи, адвокаты, у мужиков шикарные авто, девчонки чудесно одеваются по воскресеньям. И у каждого свой собственный дом.

Он поцеловал ее в макушку; он ей не поверил, но его ужасно умиляла ее способность принимать страстно желаемое за реальное.

– Вот, значит, как? – Он фыркнул. – И землю для них, надо понимать, белые пашут?

Она потянулась и шлепнула его по лбу, а потом куснула в запястье.

– Черт побери, женщина, я этой рукой мяч бросаю. Полегче.

Она взяла его запястье, поцеловала, притянула его ладонь к своей груди и попросила:

– Пощупай мне животик, милый.

– Не дотянусь.

Она приподнялась, и его рука оказалась у нее на животе. Он потянулся ниже, но она схватила его за кисть:

– Почувствуй-ка.

– Я и так чувствую.

– Вот что нас будет ждать в Гринвуде, кроме всего прочего.

– Твой живот?

Она чмокнула его в подбородок:

– Нет, дуралей. Твой ребенок.

Они выехали на поезде из Колумбуса первого октября и катили восемьсот миль по сельской местности. Поля уже ночами покрывались инеем. Небо отливало синевой металла, только-только вышедшего из-под пресса. Стога громоздились на серовато-коричневых полях, а в Миссури он увидел табун лошадей, растянувшийся на целую милю, – лошадки серой масти. Поезд пыхтел, сотрясая землю, оглашая воплями небеса, а Лютер дышал на стекло и рисовал на нем бейсбольные мячи, биты, большеголового младенца.

Лайла посмотрела и рассмеялась:

– Вот, значит, какой у нас будет мальчик? Большая-пребольшая голова, как у папы? И длинное тощее тельце?

– Не-а, – возразил Лютер. – Он будет как ты.

И он пририсовал ребеночку груди размером с воздушные шары, и Лайла захихикала, и шлепнула его по руке, и стерла картинку с окна.

Поездка заняла два дня. В первый же вечер Лютер спустил малость деньжат, сразившись в картишки с какими-то грузчиками, и Лайла злилась до середины следующего утра, но, если не считать этого, Лютер с трудом мог припомнить в своей жизни более славное время. Он на своем веку успел понаслаждаться бейсбольными триумфами, а в семнадцать они с кузеном, Сластеной Джорджем, прокатились в Мемфис и отлично повеселились на Били-стрит – незабываемые были деньки, но теперь, когда он ехал в этом вагоне вместе с Лайлой, зная, что у нее внутри ребенок – его ребенок, что в ее теле теперь не одна, а словно бы полторы жизни и что они с ней, как ему часто мечталось, наконец-то выбрались в большой мир, мчатся по нему с прямо-таки опьяняющей скоростью, – теперь он чувствовал, как в груди у него перестает пульсировать тревога, преследовавшая его с детства. Он не знал, откуда взялась эта тревога, знал лишь, что она все время обитала где-то внутри, какими бы средствами он ни пытался ее прогнать – работой, игрой, выпивкой, траханьем, сном. Но сейчас, умостившись на сиденье, ощущая ногами подрагивание пола, закрепленного на стальном подбрюшье вагона, под которым стучали по рельсам колеса, несшиеся сквозь время и пространство, будто время и пространство – сущий пустяк, – да, сейчас он любил свою жизнь, любил Лайлу, любил их будущего ребенка, и он знал, всегда знал, что он любит скорость, ведь то, что стремительно движется, нельзя связать путами, а значит, невозможно продать.

В девять утра они прибыли в Талсу, где их встречали Марта, тетя Лайлы, и ее муж Джеймс, настолько же огромный, насколько Марта была маленькая, и оба – черные-пречерные, с очень туго натянутой кожей – Лютер даже удивился, как им удается дышать. Но хотя Джеймс и был ростом с всадника на лошади, в семье явно заправляла Марта.

Не прошло и нескольких секунд, как Марта потребовала:

– Джеймс, родной, забери-ка у нее вещи, или ты хочешь, чтобы бедняжка упала в обморок от тяжести?

– Ничего, тетушка, я… – начала было Лайла.

– Джеймс!

Тот кинулся исполнять распоряжение. Потом Марта улыбнулась, как улыбаются маленькие хорошенькие женщины, и заметила:

– Детка, ты, как всегда, настоящая красавица, храни тебя Господь.

Лайла сдала чемоданы дяде Джеймсу и проговорила:

– Тетушка, это Лютер Лоуренс, тот молодой человек, я тебе писала.

Хотя о письме-то Лютер и без того мог бы догадаться, его все-таки поразила сама мысль, что его имя занесли на бумагу и переправили через три штата, чтоб оно в конце концов оказалось в руках у тетушки Марты, и она, должно быть, прикасалась к этим буквам своим пальцем, крошечным, как она сама.

Тетя Марта улыбнулась ему – совсем не так дружелюбно, как улыбалась племяннице. Взяла его руку в свои. Подняла на него взгляд, посмотрела в глаза:

– Приятно познакомиться, Лютер Лоуренс. Мы здесь, в Гринвуде, ходим в церковь. А вы ходите?

– Конечно, мэм.

– Ну что ж, – она сжала его кисть влажными ладонями и плавно встряхнула, – тогда, думаю, мы с вами отлично поладим.

– Да, мэм.

Лютер приготовился долго топать пешком, но Джеймс подвел их к «олдсмобилю-рео», красному и сияющему, словно яблоко, только что извлеченное из ведра с водой, на колесах с деревянными спицами, с черным верхом, который Джеймс опустил и пристегнул сзади. Чемоданы положили на заднее сиденье, там же разместились Марта с Лайлой, уже тараторившие без умолку, а Лютер забрался на переднее, рядом с Джеймсом, и они выкатили со стоянки. Лютеру подумалось, что в Колумбусе негр за рулем такой машины рисковал бы мигом схлопотать пулю за угон, но здесь, на вокзале Талсы, на них, похоже, не обращали внимания даже белые.

Джеймс, расплывшись в улыбке, объяснил, что у его «олдса» восьмицилиндровый двигатель в шестьдесят лошадиных сил.

– А вы чем занимаетесь? – поинтересовался Лютер.

– У меня два гаража, – ответил Джеймс. – И работают у меня четверо. Я бы рад тебя туда пристроить, сынок, но мне сейчас хватает помощников, насилу с ними управляюсь. Да ты не переживай, в Талсе полно всякой работы, что слева от железной дороги, что справа. У нас тут нефтяные края, сынок. Все пошло в рост из-за этой черной жижи, оглянуться не успели. Двадцать пять лет назад тут ничего этого не было. Торчала одна-единственная фактория. Представляешь?

Лютер смотрел в окно на проплывающий мимо деловой центр города, на домищи повыше, чем в Мемфисе, – такие он видал разве что на фотоснимках Чикаго или Нью-Йорка; на улицах оказалось полно машин и полно людей, и он подумал: да ведь трудно вообразить, чтоб такой город можно было отгрохать меньше чем за сто лет, но этой стране некогда ждать, да и незачем.

Он посмотрел вперед: они въехали в Гринвуд, и Джеймс помахал каким-то мужикам, строившим дом, и они помахали ему в ответ, и он погудел, и Марта объяснила, что здесь будет продолжение Гринвуд-авеню, называется Блэкуолл-стрит, вот поглядите сюда…

И Лютер поглядел. Увидал негритянский банк, и кафе-мороженое, полное негритянских подростков, и парикмахерскую, и бильярдную, и большую старую бакалею, и универмаг, еще больше, и нотариальную контору, и частную клинику, и здание газеты, и везде кишмя кишели цветные. А потом они покатили мимо кино, гигантского белого шатра, окаймленного огромными фонарями, и Лютер поднял глаза, чтобы прочесть название этого места: «Дримленд» – «Земля мечты», и он подумал: «Так вот куда мы прибыли, братец. Тогда понятно».

Они поехали по Детройт-авеню, где у Джеймса и Марты Холлуэй был собственный дом. Лютера замутило. Здания на Детройт-авеню были из красного кирпича или из шоколадно-розоватого камня, и размерами они не уступали домам белых. И не абы каких белых, а тех, кто живет хорошо. Газоны подстрижены до изумрудной щетинки, дома опоясаны террасами под яркими навесами.

Они вкатили на подъездную дорожку возле темно-коричневого дома, выстроенного в тюдоровском стиле, и Джеймс остановил машину, и очень вовремя, потому что у Лютера кружилась голова и он боялся, как бы его не вырвало.

Лайла сказала:

– Ну, Лютер, просто помереть, а?

Да уж, подумал Лютер, только и остается.

На другое утро Лютер не успел позавтракать, как обнаружил, что женится. Когда в последующие годы его спрашивали, как это его угораздило стать женатиком, Лютер всегда отвечал:

– Без понятия, черт меня дери.

В то утро он проснулся в подвале. Накануне вечером Марта ясно дала понять, что в ее доме мужчина и женщина, если они не муж и жена, никогда не будут спать на одном этаже, а уж тем паче в одном помещении. Так что Лайла получила расчудесную кровать в расчудесной комнате на втором этаже, а Лютеру пришлось довольствоваться подвальным сломанным диваном, прикрытым простыней. От продавленного дивана несло псиной (у них когда-то была собака, но давно сдохла) и сигарами, в чем был повинен дядюшка Джеймс: после ужина он спускался подымить вниз, потому что тетя Марта в доме курить не позволяла.

Тетя Марта вообще много чего не разрешала – браниться, выпивать, всуе поминать имя Господне, играть в карты; запрещалось также присутствие всякого рода низких личностей и кошек. У Лютера сложилось впечатление, что он угодил в самый-самый конец разрешенного списка.

В общем, он улегся спать в подвале и проснулся с растянутой шеей и с запахом давно умершего пса и недавней сигары, засевшим в ноздрях. Сверху до него тут же донеслись громкие голоса. Разговаривали женщины. Лютер вырос с матерью и старшей сестрой, обеих потом унес тиф четырнадцатого года, и, когда он позволял себе о них думать, у него мучительно перехватывало дыхание, потому что они были гордые, сильные женщины с оглушительным смехом, и обе любили его до остервенения.

А две женщины наверху спорили до остервенения. Лютер полагал, что ни за какие сокровища мира не следует входить в комнату, где сцепились две бабы. Все-таки он тихонько прокрался вверх по лестнице и услыхал такое, от чего ему захотелось поменяться местами с дохлым псом Холлуэев.

– Я просто устала, тетушка.

– Не смей мне врать, девочка. Не смей! Уж я-то могу распознать эту утреннюю тошноту. Давно?

– Я не беременна.

– Лайла, ты дочка моей младшей сестры. И моя крестница. Но, девочка, я с тебя живьем шкурку спущу, если ты мне еще раз соврешь. Понятно тебе?

Тут Лайла разревелась, и ему стало стыдно, когда он представил себе эту картинку.

Марта взвизгнула: «Джеймс!» – и Лютер услыхал тяжелые шаги, направляющиеся в сторону кухни, и подумал, уж не прихватил ли тот на всякий случай свой дробовик.

– Приведи-ка сюда этого парня.

Не успел Джеймс открыть дверь, как Лютер отворил ее сам; глаза Марты так и метали в него молнии. Даже еще до того, как он переступил порог.

– Полюбуйтесь-ка на себя, мистер Серьезный Мужчина. Я вам сказала, что мы тут ходим в церковь, сказала или нет, мистер Серьезный Мужчина?

Лютер решил, что лучше помалкивать.

– Мы христиане, вот мы кто. И под этой крышей мы не потерпим никакого греха. Верно я говорю, Джеймс?

– Аминь, – изрек Джеймс, и Лютер заметил, что в руке у того Библия; это напугало его куда сильней, чем дробовик, который он себе воображал.

– Ты обрюхатил бедную невинную девушку – и чего же ты теперь ждешь? Я тебя спрашиваю, мальчик. Чего ты ждешь?

Лютер осторожненько покосился на маленькую женщину; казалось, в ней бушует такая ярость, что она, эта самая женщина, вот-вот вцепится в него зубами и вырвет из него кусок мяса.

– Ну, мы толком не…

– Вы «толком не», так я и поверила. По-твоему, ты можешь поступать, как твоя левая нога захочет? – И Марта топнула собственной левой ногой. – Если тебе взбрело в голову, что какие-нибудь приличные люди согласятся сдать вам дом в Гринвуде, ты очень ошибаешься. И под моей крышей ты больше ни секундочки не останешься. Нет уж, сэр. Думаешь, можешь обойтись с моей единственной племянницей по-своему, а потом отправиться гулять в свое удовольствие? Так вот, я тебе говорю: такого здесь не будет.

Он заметил, что Лайла смотрит на него сквозь слезы.

Она спросила:

– Что же нам делать, Лютер?

И тут Джеймс, который, как выяснилось, был не только предпринимателем и механиком, но еще и местным священником, а вдобавок и мировым судьей, поднял Библию повыше и изрек:

– Мне кажется, ваше затруднение можно разрешить.

Глава третья

В тот день, когда «Ред Сокс» играли первый домашний матч Мировой серии против «Кабс», дежурный сержант 1-го участка Джордж Стривакис вызвал Дэнни и Стива к себе в кабинет и поинтересовался, хорошо ли они переносят качку.

– Простите, что переносим, сержант?

– Качку. Портовая полиция собирается навестить один корабль. Вы как, готовы подключиться?

Дэнни и Стив переглянулись и пожали плечами.

– Откровенно говоря, – признался Стривакис, – там у них заболел кое-кто из солдат. Капитан Медоуз выполняет предписание заместителя шефа, а тот – распоряжение самого О’Миры. Приказано разобраться и чтобы как можно меньше шума.

– Серьезная болезнь? – осведомился Стив.

Стривакис пожал плечами.

Но Койл не унимался и фыркнул ему в лицо:

– Так серьезная болезнь, Джордж?

Еще одно пожатие плеч. Дэнни забеспокоился: старина Джордж Стривакис явно что-то скрывал.

– Почему именно мы? – спросил Дэнни.

– Потому что уже десять человек отказались. Вы – одиннадцатый и двенадцатый.

– Вот как, – произнес Дэнни.

Стривакис подался вперед:

– Нам нужно, чтобы два способных сотрудника выступили в качестве представителей полицейского управления города Бостона. Сплаваете на эту посудину, оцените ситуацию, примете решение. Если успешно справитесь с заданием, получите отгул на полдня и вечную благодарность своего любимого управления.

– Нам бы хотелось получить побольше, – заявил Дэнни. Он глянул через стол на сержанта. – При всем уважении к нашему возлюбленному управлению, разумеется.

В конце концов они пришли к соглашению: оплата медицинских услуг, если они заразятся от солдат; выходной в ближайшие две субботы; к тому же ведомство обещает взять на себя расходы за три стирки их формы.

– Вот ведь торгаши, – произнес Стривакис и пожал им руки, скрепляя договор.

Корабль ВМС США «Маккинли» прибыл из Франции. На нем находились солдаты, воевавшие в Сен-Мийеле, Понт-а-Муссоне, Вердене и других местах с похожими названиями. Где-то между Марселем и Бостоном некоторые из солдат заболели. Состояние трех из них судовые врачи сочли настолько угрожающим, что связались с фортом и сообщили, что, если этих больных немедленно не переправят в военный госпиталь, они умрут еще до захода солнца. Вот и получилось, что в погожий сентябрьский денек, когда они могли бы нести необременительное дежурство на Мировой серии, Дэнни со Стивом присоединились к двум сотрудникам портовой полиции на Торговой пристани. Чайки ударами крыльев гнали туман в море, над темными кирпичами набережной поднимался пар.

Один из портовых копов, англичанин по имени Итан Грей, вручил Дэнни и Стиву медицинские маски и белые хлопчатобумажные перчатки.

– Говорят, помогает. – Он улыбнулся, подставляя лицо яркому солнцу.

– Кто говорит? – Дэнни небрежно повесил маску на шею.

Итан Грей пожал плечами:

– Да эти, всезнающие.

– Ах, вот кто, – бросил Стив. – Никогда я их не любил, между прочим.

Дэнни сунул перчатки в задний карман и увидел, что Стив делает то же самое.

Второй портовый коп не вымолвил ни слова с той минуты, как они встретились на пристани. Он был маленького роста, тощий и бледный, влажные вихры падали на прыщавый лоб. На кистях рук у него виднелись следы ожогов. Вглядевшись, Дэнни заметил, что у него нет мочки левого уха.

Значит, не обошлось без Салютейшн-стрит. Еще один переживший белую вспышку и желтое пламя, обрушение стен и обвал штукатурки. Дэнни не помнил его; впрочем, он вообще мало что запомнил из случившегося.

Парень сидел, привалившись к черной стальной опоре, вытянув длинные ноги, и старательно избегал взгляда Дэнни. Такова уж черта всех уцелевших при том взрыве: стесняются узнавать друг друга.

Катер подошел к причалу. Итан Грей предложил Дэнни папиросу; тот взял ее, кивком поблагодарив. Грей протянул пачку Стиву, но Стив покачал головой.

– Вам какие инструкции дал ваш сержант, коллеги?

– Довольно простые. – Дэнни наклонился, давая Грею прикурить. – Убедиться, что каждый из солдат останется на корабле, пока мы ему не разрешим сойти.

Грей кивнул, выпустив облако дыма:

– Мы получили точно такие же.

– А еще нам сказали, что, если армейские начнут качать права, мол, подчинение федеральное, время военное, мы должны дать им понять, что это, может, и их страна, зато ваш порт и наш город.

Грей снял с языка табачный стебелек и пустил его по морскому ветру.

– Вы ведь сын капитана Томми Коглина? – спросил он.

Дэнни кивнул:

– Как вы догадались?

– Ну, во-первых, я никогда еще не встречал такого самоуверенного патрульного вашего возраста. Жетон с именем тоже помог. – Грей указал на грудь Дэнни.

Катер заглушил мотор, развернулся и стукнулся бортом о причал. Появился капрал корабельной полиции, бросил конец напарнику Грея. Пока тот с ним возился, Дэнни и Грей, докурив, подошли к капралу.

– Вам нужно надеть маску, – заметил Стив Койл.

Капрал кивнул и извлек маску из кармана. Отдал честь он дважды. Итан Грей, Стив Койл и Дэнни ответили только на первое приветствие.

– Сколько у вас человек? – спросил Грей.

Капрал начал было отдавать честь, но опустил руку:

– Только я, док да лоцман.

Дэнни натянул маску. Зря он курил: табачная вонь теперь лезла в нос.

Они встретились с врачом в каюте, когда катер отвалил от пристани. Доктор оказался лысым небритым стариком, седая щетина торчала, словно живая изгородь. Маски на нем не было, и он пренебрежительно махнул рукой:

– Можете снять. Никто из нас не болен.

– Откуда вы знаете? – полюбопытствовал Дэнни.

Старик пожал плечами:

– Верую.

Как-то глупо было стоять тут в форме и в маске, пытаясь приноровиться к качке. Глупо и смешно. Дэнни со Стивом стащили маски, Грей последовал их примеру. Но напарник Грея снимать свою не стал и посмотрел на трех других полицейских как на сумасшедших.

– Питер, – произнес Грей, – ну что ты, в самом деле.

Но Питер покачал головой, уставившись в пол, и остался в маске.

Дэнни, Стив и Грей уселись за маленький столик напротив доктора.

– Какой у вас приказ? – осведомился врач.

Дэнни объяснил.

Врач потер красный след от очков на переносице.

– Так я и предполагал. Ваше начальство будет возражать, если мы перевезем больных на армейском транспорте?

– Куда перевезете? – спросил Дэнни.

– В Кэмп-Дэвенс.

Дэнни посмотрел на Грея.

Грей улыбнулся:

– За пределы порта мои полномочия не распространяются.

Стив Койл заметил доктору:

– Наше начальство, между прочим, хотело бы знать, с чем мы тут имеем дело.

– Мы не до конца уверены. Возможно, штамм инфлюэнцы, похожий на тот, который мы наблюдали в Европе. Возможно, что-то другое.

– Если это грипп, – подал голос Дэнни, – то сильно ли он затронул Европу?

– Сильно, – тихо ответил доктор, глядя на них ясными глазами. – Мы полагаем, что этот штамм может оказаться родственным тому, что вызвал вспышку заболевания в Форт-Райли, в штате Канзас, восемь месяцев назад.

– Позвольте спросить, доктор, насколько серьезной была та вспышка? – поинтересовался Грей.

– В течение двух недель – летальный исход у восьмидесяти процентов солдат, подхвативших заразу.

Стив присвистнул:

– Да уж, серьезнее не бывает.

– А потом? – спросил Дэнни.

– Не совсем понимаю вас.

– Ваш штамм убил солдат. А потом что с ним стало?

Доктор криво улыбнулся и негромко щелкнул пальцами:

– Потом он исчез.

– Но теперь вернулся, – вставил Стив Койл.

– Возможно, – согласился врач. Он снова потер нос. – Люди на корабле заболевают один за другим. Очень большая скученность. Самые неподходящие условия для того, чтобы предотвратить распространение инфекции. Сегодня ночью умрут пять человек, если мы их не переправим.

– Пять? – переспросил Итан Грей. – Нам говорили о трех.

Доктор покачал головой и показал им пять растопыренных пальцев.

На корме «Маккинли» они встретили кучку врачей и офицеров. Небо затянуло. Свинцово-серые облака, похожие на изваяния мускулистых тел, медленно плыли над водой в город, к его красному кирпичу и стеклу.

Майор по фамилии Гидеон произнес:

– Зачем они прислали рядовых полицейских? – Он ткнул пальцем в Дэнни и Стива. – Вы неполномочны принимать решения по вопросам здравоохранения.

Дэнни и Стив ничего не ответили.

– Зачем прислали рядовых патрульных? – повторил Гидеон.

– Никто из офицеров не вызвался нас подменить, – сказал Дэнни.

– Насмешничаете? – взвился Гидеон. – Мои люди болеют. Они сражались на войне, в которой вы не участвовали, и теперь они умирают.

– Я и не думаю шутить. – Дэнни указал на Стива Койла, на Итана Грея, на Питера с его шрамами от ожогов. – Это задание выполняют добровольцы, майор. Никто не пожелал сюда явиться, кроме нас. И кстати, полномочия у нас все-таки есть. Нам даны четкие указания.

– Какие же? – осведомился один из врачей.

– Что касается порта, – сообщил Итан Грей, – то вам разрешается переправить ваших людей на пристань. А дальше уже начинается территория, подведомственная БУП.

Все посмотрели на Дэнни и Стива.

Дэнни заметил:

– Паника не в интересах губернатора, мэра и полицейских управлений штата. Поэтому ночью вас встретят армейские грузовики. Вы сможете пересадить туда больных и доставить их непосредственно в Дэвенс. По пути останавливаться не разрешается. Вас будет сопровождать полицейская машина с выключенной сиреной. – Дэнни встретился глазами с майором Гидеоном. – Идет?

Гидеон кивнул, хотя и не сразу.

– Между прочим, Гвардия штата [21] предупреждена, – добавил Стив Койл. – Они организуют пост в Кэмп-Дэвенсе и будут вместе с сотрудниками вашей военной полиции следить, чтобы никто не покинул базу до тех пор, пока инфекцию не ликвидируют. Таков приказ губернатора.

– Сколько времени понадобится, чтобы ее ликвидировать? – спросил Итан Грей, обращаясь к докторам.

Один из них, высокий, светловолосый, ответил:

– Понятия не имеем. Эта дрянь уничтожает тех, кто ей подвернется, а потом она куда-то девается. Может быть, все кончится за неделю, а может быть, за девять месяцев.

– Что ж, пока удается не допускать ее распространения на гражданское население, наше руководство готово следовать соглашению, – проговорил Дэнни.

Светловолосый доктор усмехнулся:

– Война подходит к концу. Уже несколько недель люди возвращаются в огромных количествах. Это инфекционное заболевание, господа, и весьма заразное. Вы не рассматривали вероятность того, что носитель уже мог попасть к вам в город? – Он воззрился на них. – И что уже поздно, господа? Слишком поздно?

Дэнни смотрел, как облака ползут в глубь материка. Небо расчищалось. Снова засияло солнце. Великолепная погода, о такой мечтаешь всю долгую зиму.

Пять больных солдат отплыли вместе с ними в город на катере, хотя до сумерек было еще далеко. Дэнни, Стив, Итан Грей, Питер и два врача расположились в главной каюте, а солдаты под присмотром двух других врачей лежали на палубе. Дэнни видел, как больных опускают на палубу с помощью лебедки. Со скулами, туго обтянутыми кожей, с ввалившимися щеками, со спутанными, мокрыми от пота волосами, со впавшими ртами и потрескавшимися губами они уже сейчас походили на мертвецов. Дышали больные с мучительным хрипом.

Четверо полицейских оставались внизу, в каюте. Профессия научила их немудреному правилу: многих опасностей можно избежать, если вести себя благоразумно. Не хочешь, чтобы тебя застрелили или зарезали, – не водись с теми, кто балуется пистолетом или ножом; не хочешь, чтобы тебя ограбили, – не выползай из бара на бровях; не хочешь продуть – не садись играть.

Но здесь было совсем другое. Такое могло случиться с каждым из них. С ними со всеми.

Вернувшись в участок, Дэнни и Стив доложили сержанту Стривакису и разошлись. Стив двинулся на поиски вдовушки своего брата, а Дэнни на поиски выпивки. В то время как на Восточном и Западном побережье толковали об экономическом спаде и войне, о телефонах и бейсболе, об анархистах и бомбах, на Юге и Среднем Западе подняла голову и начала свое шествие по стране Прогрессивная партия и ее стороннички из числа ревнителей «нашей старой доброй религии».

Дэнни не знал ни единого человека, который всерьез относился бы к законопроектам о запрете спиртного, пусть даже их удалось протащить в палату представителей. Казалось невозможным, чтобы у этих чопорных ханжей-запретителей появился хоть какой-то шанс. Но в одно прекрасное утро страна проснулась и обнаружила, что идиоты не только получили шанс, но и заняли устойчивые позиции. И вот теперь право каждого взрослого гражданина США спокойно наклюкаться висит на волоске: дело должен решить штат Небраска. В ближайшие два месяца ему предстоит голосованием определить судьбу закона Волстеда [22] и всех любителей спиртного в стране.

Небраска. При этом слове Дэнни представлял себе элеваторы да силосные башни под серо-голубым небом. И пшеница, бесконечные снопы пшеницы. Есть у них бары? Или одни силосные башни?

Вот церкви у них есть, это он знал точно. И проповедники, проклинающие безбожный Северо-Восток, омываемый белой пивной пеной, полный смуглокожих иммигрантов, погрязший в прелюбодеянии и язычестве.

Небраска. Подумать только.

Дэнни заказал два ирландских виски и кружку холодного пива. Он снял рубашку, которую носил расстегнутой поверх майки. Навалился на стойку; бармен принес ему выпивку. Бармена звали Альфонс, и поговаривали, что он связан с бандитами из восточных районов города, хотя Дэнни еще не встречал копа, которому удалось бы что-то пришить Альфонсу. Да и потом, если подозреваемый – щедрый бармен, кто станет рыть чересчур глубоко?

– Правду говорят, ты завязал с боксом?

– Не уверен, – ответил Дэнни.

– В этом твоем бою я просадил денежки. Думал, вы оба продержитесь до третьего раунда.

Дэнни развел руками:

– Парня хватил удар, черт его дери.

– А ты тут при чем? Он тоже на тебя замахнулся, я сам видел.

– Вот как? – Дэнни осушил первую рюмку виски. – Ну, тогда все отлично.

– Скучаешь по этому делу?

– Пока нет.

– Дурной знак. – Альфонс мгновенно убрал пустую рюмку со стойки. – Человек не скучает только по тем вещам, в которых перестал находить смак.

– Бог ты мой, – протянул Дэнни. – Сколько с меня за твою премудрость?

Альфонс налил в высокий стакан виски с содовой и ушел с ним вглубь бара. Возможно, его теория была не такой уж глупой. Сейчас, в эту минуту, Дэнни не находил смака в том, чтобы кого-то бить. Он сейчас находил смак в тишине и запахе гавани. Он находил смак в выпивке. А после пары стаканчиков он находил смак и еще кое в чем – в молоденьких работницах и в Альфонсовых копченых свиных ножках. И разумеется, в осеннем ветре и в печальной музыке, которую итальянцы каждый вечер играли в переулках: в одном квартале звучала флейта, в следующем – скрипка, затем кларнет, потом мандолина. А когда основательно нагружался, Дэнни находил смак во всем на свете.

Мясистая рука хлопнула его по спине. Он обернулся и увидел, что на него взирает Стив.

– Надеюсь, ты еще не против компании.

– Еще нет.

– И еще ставишь всем по первой?

– По первой. – Дэнни поймал взгляд темных глаз Альфонса и указал на стойку. – А где вдова Койл?

Стив скинул пальто и уселся:

– Молится. Ставит свечки.

– Почему?

– Без всякой причины. Может, из-за любви?

– Значит, ты ей рассказал, – заключил Дэнни.

– Рассказал.

Альфонс принес Стиву стаканчик ржаного виски и кружку пива. Когда бармен отошел, Дэнни спросил:

– А что ты ей рассказал? Насчет гриппа на корабле?

– Чуть-чуть.

– «Чуть-чуть». – Дэнни опрокинул вторую порцию. – С нас взяли клятву молчать все власти – штата, страны, да еще флотское начальство. И ты проболтался вдове?

– Ну, не совсем так.

– А как?

– Ну, так, так. – Стив тоже выпил. – Она схватила детей и кинулась в церковь. Если кому и разболтает, так только самому Христу.

– И еще пастору. И двум священникам. И нескольким монашкам. И собственным детям.

Стив заметил:

– Между прочим, долго это скрывать не удастся, как ни крути.

Дэнни поднял кружку:

– В детективы ты явно не рвешься.

– Твое здоровье.

Они чокнулись и выпили.

Дэнни посмотрел на свои руки. Доктор с катера говорил, что грипп иногда проявляется на них, даже если нет других симптомов – ни в горле, ни в голове. Кожа вокруг костяшек желтеет, объяснял врач, кончики пальцев утолщаются, суставы опухают.

– Как горло? – спросил Стив.

Дэнни убрал руки со стойки.

– Отлично. А у тебя?

– В порядке. Сколько ты еще собираешься это делать?

– Что делать? – уточнил Дэнни. – Пить?

– Рисковать нашими с тобой жизнями и получать за это меньше трамвайного вагоновожатого.

– Вагоновожатые – ценные кадры. – Дэнни поднял стакан с виски. – Они жизненно необходимы.

– А портовые грузчики?

– Они тоже.

– Коглин, – произнес Стив мягко, но Дэнни знал, что по фамилии тот его называет только в минуты раздражения. – Коглин, ты нам нужен. Твой голос. Твое обаяние.

– Что-что? Обаяние?

– Не выделывайся. Ей-ей, твоя ложная скромность нам сейчас ни хрена не поможет.

– Кому это нам?

Стив вздохнул:

– Мы с ними по разные стороны баррикад. Они нас убьют, если смогут.

– Бросай петь в своем квартете. – Дэнни восхищенно округлил глаза. – Подыщи себе актерскую труппу.

– Погнали нас задаром на этот корабль, Дэн.

Дэнни нахмурился:

– Нам дают погулять две субботы. Нам…

– Эта чертова штука убивает! Чего ради мы туда поперлись?

– Может, исполняли долг?

– Долг, как же.

Стив отвернулся.

Дэнни фыркнул. Надо бы как-то развеять хандру, слишком быстро он трезвел.

– Да послушай, Стив. Ну кто стал бы нами нарочно рисковать? Господи помилуй! Кто? Когда у тебя столько успешных арестов? Когда у меня такой отец? Такой дядя? Стали бы нами рисковать?

– Стали бы.

– Почему?

– Потому что им, между прочим, и в голову не приходит, что они не могут так поступить.

Дэнни еще раз принужденно фыркнул, хотя вдруг почувствовал растерянность, как человек, пытающийся выловить монетки из быстрого ручья.

Стив продолжал:

– Ты не замечал, что когда мы им нужны, то они распинаются про долг, а вот когда они нам нужны, то распинаются про финансирование? – Он негромко звякнул своим стаканом о стакан Дэнни. – Если из-за сегодняшнего мы помрем, наши родные не получат ни гроша, черт побери.

Дэнни устало хмыкнул, глядя на пустой бар:

– И что же делать?

– Сражаться, – ответил Стив.

Дэнни помотал головой:

– Весь мир сейчас сражается. Франция, долбаная Бельгия, и сколько там погибло? Никто даже не знает точного числа. По-твоему, положение хоть как-то улучшается?

Стив, в свою очередь, покачал головой.

– И что же? – Дэнни чувствовал: вот сейчас он что-нибудь сломает. Что-то большое. И оно сразу разлетится на куски. – Так уж заведено в мире, Стив. В нашем растреклятом мире.

Стив снова покачал головой:

– Не в нашем.

– Ну и черт с ним. – Дэнни попытался стряхнуть с себя вдруг возникшее ощущение, что он – часть какой-то большой картины, большого преступления. – Давай я тебе закажу еще.

– В их мире, – добавил Стив.

Глава четвертая

Воскресным днем Дэнни отправился в Южный Бостон, в отцовский дом, чтобы повидаться со Старейшинами. Воскресный обед в доме Коглинов считался мероприятием политическим, и, пригласив его присоединиться к ним в обеденный час, Старейшины словно бы поднимали его на более высокую ступень. Дэнни в глубине души надеялся, что одна из причин – значок детектива, на который вот уже несколько месяцев намекали и отец, и дядя Эдди. Ему двадцать семь, и он стал бы самым молодым детективом в истории БУП.

Накануне вечером отец ему позвонил:

– Поговаривают, старина Джордж Стривакис тронулся умом.

– Я не замечал, – ответил Дэнни.

– Он отправил тебя на задание, – напомнил отец. – Верно?

– Он предложил, я согласился.

– Направил тебя на корабль, полный зачумленных солдат.

– По-моему, это не чума.

– А что же это, по-твоему?

– Видимо, острая пневмония. «Чума» – слишком уж громкое слово, сэр.

Отец вздохнул:

– Не понимаю, что тебе взбрело в голову.

– Значит, Стив один должен был этим заниматься?

– Если необходимо.

– Получается, его жизнь дешевле моей.

– Он Койл, а не Коглин. Мне, видишь ли, незачем оправдываться, когда я защищаю своих родных.

– Кто-нибудь должен был это сделать, папа.

– Но не кто-то из Коглинов, – возразил отец. – Не ты. Тебя растили не для того, чтобы ты играл в игры со смертью.

– «Защищать и служить», – процитировал Дэнни.

До него донесся едва слышный вздох.

– Завтра обед. Ровно в четыре. Или это для тебя недостаточно рискованное занятие?

– Как-нибудь справлюсь, – улыбнулся Дэнни, но отец уже повесил трубку.

Так что на другой день он шагал по Кей-стрит, солнце вовсю грело стены из бурого и красного кирпича, из открытых окон доносился запах тушеной капусты, тушеной картошки, тушеной грудинки. Его брат Джо, игравший с ребятами на улице, заметил Дэнни, просиял и подбежал к нему.

На Джо был его лучший воскресный наряд – шоколадного цвета костюмчик с бриджами, белая рубашка с голубым галстучком и в тон костюмчику кепка, надетая набекрень. Дэнни присутствовал при том, как все это покупалось. Джо все время вертелся, а мать с Норой твердили ему, какой он в таком костюме взрослый и красивый и что у отца в его возрасте ничего подобного не было, между тем как Джо не сводил глаз с Дэнни, словно тот мог ему помочь улизнуть.

Дэнни подхватил мальчика, когда тот подпрыгнул и обнял его, прижимаясь щекой к его щеке, обвив его шею руками. Он вдруг вспомнил, насколько сильно его любит младший брат, и удивился, что может надолго об этом забывать.

Для своих одиннадцати Джо был маловат ростом, но Дэнни знал, что брат с лихвой возмещает это, будучи одним из главных юных хулиганов в здешних хулиганских краях. Джо откинулся назад и улыбнулся:

– Говорят, ты бокс бросил.

– Ходят такие слухи.

Джо протянул руку и пощупал его форменный воротничок.

– Почему?

– Решил, что лучше потренировать тебя, – ответил Дэнни. – Первым делом надо научить тебя танцевать.

– Никто же не танцует.

– Что ты. Еще как. Все великие боксеры ходили на уроки танца.

Не спуская брата с рук, Дэнни прошел несколько шагов по тротуару и вдруг по-балетному крутанулся. Джо зашлепал его по плечам:

– Хватит, хватит.

Дэнни снова совершил пируэт:

– Я тебя смущаю?

– Хватит. – Джо засмеялся и опять стал лупить его по плечам.

– Стыдно перед друзьями, а?

Джо ухватил его за уши и потянул:

– Ладно тебе.

Ребята, толпившиеся на улице, смотрели на Дэнни с таким видом, словно не могли решить, надо ли его бояться.

Он оторвал от себя Джо и, щекоча, спустил на тротуар. Тут Нора открыла дверь на крыльцо, и ему сразу захотелось убежать.

– Джо! – окликнула она мальчика. – Мама зовет. Говорит, надо вымыться.

– Я и так чистый.

Нора приподняла бровь:

– Я об этом не спрашивала, юноша.

Джо обреченно помахал приятелям и потащился вверх по ступенькам. Когда он проходил мимо Норы, та взъерошила ему волосы, а он хлопнул ее по рукам и пошел дальше. Нора прислонилась к дверному косяку, изучающе глядя на Дэнни. Вдвоем со старым негром Эйвери Уоллисом она прислуживала в доме Коглинов, только положение у Норы было куда менее определенным, чем у Эйвери. Пять лет назад, в канун Рождества, ее привел в этот дом случай или судьба – дрожащую от холода, что-то невнятно бормочущую беженку с северных берегов Ирландии. Никто не знал, от чего она бежала, но с тех пор, как отец Дэнни принес ее, замерзшую и грязную, укутав в свою шинель, она сжилась с семьей Коглинов. Не то чтобы член семьи, вовсе нет, по крайней мере для Дэнни, но все равно – человек, влившийся в семью.

– Чему обязаны? – поинтересовалась она.

– К Старейшинам, – кратко объяснил он.

– Всё они что-то замышляют и затевают, Эйден, разве не так? И какое же у тебя место в их замыслах?

Он чуть наклонился к ней:

– Только мать зовет меня Эйденом.

Она отстранилась:

– Так я для тебя теперь как мать, так, что ли?

– Не совсем. Хотя из тебя бы вышла неплохая мамочка.

– Подумайте, какой пай-мальчик, воды не замутит.

– Тебя замутил.

Глаза у нее на мгновение вспыхнули. Светлые глаза цвета базилика.

– Тебе надо бы сходить покаяться.

– Не нужно мне каяться, ни в чем и ни перед кем. Иди сама.

– Почему я?

Он пожал плечами.

Она прислонилась к двери, вздохнула. Глаза у нее были усталые. Ему хотелось стиснуть ее и сжимать долго, до изнеможения.

– Что ты говорила Джо?

Нора сделала шаг вперед, сложила руки на груди:

– О чем?

– О моем боксе.

Она грустно улыбнулась:

– Говорила, что ты больше никогда не выйдешь на ринг. Только и всего.

– Только и всего?

– Я по твоему лицу вижу, Дэнни. Ты это разлюбил.

Ему захотелось кивнуть, но он сдержался. Она угадала, и ему было мучительно осознавать, что она видит его насквозь. Всегда видела. И всегда будет видеть. Он иногда задумывался о своих прошлых ипостасях, о разных Дэнни: о Дэнни-мальчишке, о Дэнни, когда-то мечтавшем стать президентом, о Дэнни, который хотел поступить в колледж, о Дэнни, который слишком поздно понял, что влюбился в Нору. Но главный из этого множества Дэнни был в собственности у Норы, и она обходилась с ним как с вещицей, болтающейся у нее где-то на дне сумочки, среди крупинок талька и случайных мелких монеток.

– Значит, ты хочешь войти, – проговорила она.

– Верно.

Она шагнула назад:

– Входи.

Старейшины вышли из кабинета: цветущие мужчины, обращавшиеся с его матерью и с Норой по-старосветски галантно, что в душе раздражало Дэнни.

Первыми заняли свои места за обеденным столом Клод Месплед и Патрик Доннеган, олдермен и политический босс Шестого района, без слов понимающие друг друга, как старые супруги за бриджем.

Напротив них уселся Сайлас Пендергаст, прокурор округа Саффолк, непосредственный начальник Коннора, брата Дэнни. Сайлас умел выглядеть несгибаемым и независимым, на самом же деле он всю жизнь пресмыкался перед администрацией, оплатившей его обучение в юридической школе и с тех пор державшей его при себе в постоянном легком опьянении.

В конце стола, рядом с отцом Дэнни, расположился Билл Мадиган, заместитель начальника полиции, по слухам особо приближенный к комиссару О’Мире. Возле Мадигана – человек, которого Дэнни раньше никогда не встречал: некто Чарльз Стидмен, высокий, молчаливый, единственный из всех, кто щеголял прической за три доллара; остальные платили за визит к парикмахеру не больше пятидесяти центов. Стидмен был облачен в белый костюм, белый галстук и двухцветные короткие гетры. Он рассказал матери Дэнни, в ответ на ее вопрос, что, помимо всего прочего, является вице-президентом Ассоциации рестораторов и владельцев гостиниц Новой Англии, а также председателем Союза фидуциарной[23] безопасности округа Саффолк.

По глазам матери и ее неуверенной улыбке Дэнни заключил, что она понятия не имеет, о чем идет речь, но она все равно вежливо кивнула.

– Это что же, профсоюз вроде ИРМ? – поинтересовался Дэнни.

– ИРМ – преступники, – заявил его отец. – Ведут подрывную деятельность.

Чарльз Стидмен успокаивающе поднял руку и улыбнулся Дэнни, глаза у него были ясные, как хрусталь.

– Не совсем ИРМ, несколько другое, Дэнни. Я банкир.

– О, банкир! – воскликнула мать Дэнни. – Как замечательно.

Последним, между Коннором и Джо, братьями Дэнни, за стол уселся дядюшка Эдди Маккенна, не родной его дядя, но все равно что член семьи: закадычный друг отца еще с подростковых времен, когда они носились по здешним улицам, осваивая новую родину.

В полицейском управлении они являли собой впечатляющую пару. Томас Коглин был воплощением аккуратности во всем – в прическе, фигуре, речи, а Эдди Маккенна был огромным хвастливым обжорой. Он руководил Службой особых отрядов – подразделением, занимавшимся массовыми шествиями, визитами сановников, а также стачками, бунтами и прочими беспорядками.

При дядюшке Эдди эта служба приобрела более расплывчатые, но и более широкие полномочия: теневое управление внутри официального, державшее преступность на низком уровне путем, как говорили знающие люди, «искоренения проблем до того, как они укоренятся». Отряды Эдди состояли из копов-ковбоев того самого сорта, который комиссар О’Мира поклялся изгнать из рядов полиции. Служба эта накрывала шайки грабителей, когда те только направлялись на дело, хватала рецидивистов, едва вышедших из ворот Чарлстаунской тюрьмы, и обладала сетью платных осведомителей и уличных топтунов – сетью настолько разветвленной, что она была бы сущим благословением для каждого копа в городе, да только Маккенна хранил все имена агентов исключительно в собственной голове.

Он посмотрел через стол на Дэнни и направил ему в грудь вилку:

– Слышал, что вчера приключилось, пока ты занимался богоугодными делами в порту?

Дэнни покачал головой. Он все утро отсыпался после пьянки со Стивом Койлом.

Между тем Нора внесла и поставила на стол блюдо дымящейся зеленой фасоли с чесноком.

– Они забастовали, – сообщил Эдди Маккенна.

– Кто? – не понял Дэнни.

– «Сокс» и «Кабс», – пояснил Коннор. – Мы там были, я и Джо.

– Всех их давно пора отправить воевать с кайзером, – заметил Маккенна. – Свора лодырей и большевичков.

Коннор хмыкнул:

– Представляешь, Дэн? Народ просто очумел.

Дэнни улыбнулся, вообразив себе эту картинку:

– Вы меня не разыгрываете?

– Нет, так все и было, – оживился Джо. – Они разозлились на хозяев, не вышли играть, и зрители взбесились и начали кидаться чем попало и орать.

– Так что, – продолжал Коннор, – пришлось послать к ним Сладкого Фица [24], чтобы успокоить всю эту толпу. Сам мэр на матче, представляешь? Да и губернатор.

– Калвин Кулидж. – Отец покачал головой, как он всегда делал при упоминании имени губернатора. – Республиканец из Вермонта у руля демократического Массачусетса. – Он вздохнул. – Господи спаси.

– И вот все они на матче, – рассказывал Коннор. – Кроме Питерса, он хоть и нынешний мэр, но всем наплевать, зато на трибунах Карли [25] и Сладкий Фиц, два бывших мэра, и оба, черт побери, куда популярнее теперешнего, и вот они выставляют Фица с мегафоном, и он гасит бунт в зародыше, еще до того, как все по-настоящему полыхнуло. Но народ на дешевых местах все равно рвет и мечет, швыряет тяжелые предметы, выдирает кресла и прочее. И тут парни выходят-таки играть, но их никто не приветствует, черт возьми.

Эдди Маккенна похлопал по своему обширному животу и с шумом выдохнул через нос:

– Надеюсь, теперь у этих большевичков отберут медали серии. У меня просто все переворачивается внутри, когда я думаю, что им вручили награды просто за то, что они отыграли. Что ж, ладно. Бейсбол все равно сдох. Сборище дармоедов, у которых кишка тонка сражаться за свою страну. И хуже всех – Рут. Ты слышал, Дэн, что теперь он хочет сделаться хиттером? Читал в одной утренней газете – больше, видите ли, не желает стоять питчером, заявляет, что не выйдет на площадку, если они не станут платить ему больше и к тому же если его не снимут с питчерской горки. Можешь в такое поверить?

– Куда катится мир? – Отец глотнул бордо.

– А вообще, – Дэнни обвел взглядом стол, – из-за чего сыр-бор?

– Ммм?

– Чем они недовольны-то? Ведь просто так забастовку не устраивают.

Джо ответил:

– Кажется, они говорили, что хозяева изменили договор.

Мальчик закатил глаза, стараясь припомнить подробности. Джо был заядлый болельщик. За этим столом – самый надежный источник информации обо всем, что касается бейсбола.

– И им сократили плату. Платят меньше, чем в других сериях. Вот они и забастовали. – Он пожал плечами, словно для него все это было вполне логично, после чего переключился на индейку.

– Я согласен с Эдди, – заметил отец. – Бейсбол мертв. И никогда не воскреснет.

– Воскреснет, – с отчаянием в голосе возразил Джо. – Обязательно.

– Куда катится страна? – произнес отец, одарив их очередной улыбкой из своей богатой коллекции, на сей раз – улыбкой язвительной. – Каждый считает, что это в порядке вещей – наняться на работу, а потом забастовать, когда работа покажется трудной.

Они с Коннором вышли со своим кофе и папиросами на заднюю террасу, и Джо последовал за ними. Во дворе он забрался на дерево, поскольку знал, что ему это делать не разрешается, но что братья закроют на это глаза.

Коннор и Дэнни были очень мало похожи друг на друга. Когда они сообщали новым знакомым, что они братья, многие считали это шуткой: Дэнни – высокий, темноволосый и широкоплечий, Коннор же – блондин среднего роста, в точности как отец. Впрочем, Дэнни унаследовал от отца голубые глаза и чувство юмора, тогда как карие глаза Коннора и его нрав – суетливая предупредительность, маскирующая упрямство, – достались ему от матери.

– Папа говорит, ты вчера на корабле был?

Дэнни кивнул:

– Верно, был.

– Я слышал, там больные солдаты.

– Утечка информации. В этом доме всюду дыры, как в гудзоновских шинах, – вздохнул Дэнни.

– Ну, я же все-таки служу у окружного прокурора.

– Ты-то у нас приближен к кругам, да, – фыркнул Дэнни.

Коннор нахмурился:

– И насколько дело плохо? Я про солдат.

Дэнни опустил взгляд на папиросу, покатал ее между большим и указательным пальцем.

– Довольно плохо.

– А что с ними такое?

– Тебе честно? Не знаю. Может быть, инфлюэнца, пневмония или какая-нибудь дрянь, о которой никто не слышал. – Дэнни пожал плечами. – Надеюсь, с солдат она ни на кого не перекинется.

Коннор прислонился к перилам:

– Говорят, скоро все это кончится.

– Война? – Дэнни кивнул: – Ну да.

На мгновение у Коннора сделался неловкий вид. Восходящая звезда окружной прокуратуры, он всегда горячо поддерживал вступление Америки в войну, но при этом как-то ухитрился избежать призыва. Оба его брата отлично знали, кто в их семье обычно организует это «как-то».

Джо крикнул:

– Эй, там, внизу! – И они, подняв глаза, увидели, что он добрался до предпоследней ветки.

– Голову разобьешь, – предупредил Коннор. – Мать тебя пристрелит.

– Не собираюсь я ее разбивать, а у мамы нет пистолета.

– Она у папы возьмет.

Джо замер, словно обдумывая это предположение.

– Как Нора? – непринужденно поинтересовался Дэнни.

– Спроси у нее сам. Она странная девчонка. С мамой и папой такая смиренница, правда? А тебя она не пыталась обращать в большевизм?

– В большевизм? – Дэнни улыбнулся. – Еще чего не хватало.

– Ты бы послушал, Дэн, как она толкует о правах рабочих, о женском равноправии, о бедных иммигрантских детях на фабриках и прочее, и прочее. Наш старик с ума сойдет, если ее когда-нибудь услышит. Но это все переменится, имей в виду.

– Вот как? – Дэнни усмехнулся при мысли, что Нора может перемениться. Упрямая Нора, которая предпочтет умереть от жажды, если ты ей прикажешь: «Пей». – И как же это произойдет?

Коннор повернул голову, глаза у него смеялись.

– А ты не слышал?

– Да я по восемьдесят часов в неделю работаю. Видимо, упустил какие-то слухи.

– Я собираюсь на ней жениться.

У Дэнни пересохло во рту. Он прочистил горло:

– Ты ей сделал предложение?

– Пока нет. Но я поговорил об этом с папой.

– Значит, с папой поговорил, а с ней нет.

Коннор пожал плечами и снова ухмыльнулся до ушей:

– А что ты удивляешься? Она красавица, мы с ней ходим в кино и на всякие представления, а у мамы она уже научилась готовить. Она будет отличной женой.

– Кон… – начал Дэнни, но младший брат предостерегающе поднял руку:

– Дэн, я знаю, между вами… что-то было. Я не слепой. Вся семья знает.

Для самого Дэнни это была новость. Над их головами Джо сновал по дереву, точно белка. Становилось прохладно; череду ближних домов укутывал мягкий сумрак.

– Дэн, ты слушаешь? Потому я тебе и рассказываю. Хочу узнать, как тебе это.

Дэнни привалился к перилам:

– А что у нас с Норой, по-твоему, «было»?

– Ну, я не знаю.

Дэнни кивнул. И подумал: она за него никогда не выйдет.

– А если она скажет «нет»?

– С чего бы ей говорить «нет»? – Коннор воздел руки, услышав столь нелепое предположение.

– Большевички непредсказуемы.

Коннор рассмеялся:

– Я же говорю, все переменится. Почему бы ей не сказать «да»? Мы проводим вместе все свободное время, имей в виду. Мы…

– Да-да, в кино ходите. Человек, с которым посещаешь увеселительные заведения. Это совсем другое дело, это не…

– Что – не?

– Не любовь.

Коннор сощурился.

– Это и есть любовь. – Он покачал головой, глядя на брата. – Почему ты вечно все усложняешь, Дэн? Мужчина встречает женщину, у них общие взгляды, общие традиции. Они женятся, воспитывают детей. Это и есть любовь.

Дэнни пожал плечами. Чем больше терялся Коннор, тем сильнее он злился. Это всегда было опасное сочетание, особенно если Коннор сидел где-нибудь в баре. Конечно, из всех братьев именно Дэнни – боксер, зато Коннор славится в семье драчливостью.

Коннор был на десять месяцев моложе Дэнни: это называлось «ирландские близнецы». Но, если не считать кровных уз, между ними было мало общего. Они окончили школу в один и тот же день: Дэнни – едва не вылетев, Коннор – на год раньше положенного и с отличием. Дэнни тут же пошел служить в полицию, а Коннор был принят в Бостонский католический колледж в Саут-Энде на полное обеспечение. После двух лет ускоренной учебы он получил диплом с отличием и поступил в Саффолкскую юридическую школу. Никогда не возникало вопросов, куда он пойдет работать после окончания. Его ждало местечко в офисе окружного прокурора еще с тех пор, как он в ранней юности подрабатывал там курьером. Теперь, отслужив там уже четыре года, он получал все более крупные дела.

– Как работа? – спросил Дэнни.

Коннор закурил новую папиросу:

– В наших краях водятся паршивые люди, имей в виду.

– Расскажи-ка.

– Я не об «ураганах» и не о садовых воришках. Я о радикалах, бомбистах.

Дэнни задрал голову и показал на шрам у себя на шее.

Коннор усмехнулся:

– Точно, точно. Вы только поглядите, с кем я разговариваю. Я никогда раньше не догадывался, какие… какие это злостные типы. К нам попал сейчас один парень, мы его вышлем, если выиграем процесс, так вот, он угрожал взорвать сенат.

– Одни словесные угрозы, больше ничего? – уточнил Дэнни.

На это Коннор раздраженно помотал головой:

– Вовсе нет. Тут я неделю назад ходил на повешение…

– Куда-куда? – удивился Дэнни.

Брат кивнул:

– Такая работа, иногда приходится. Сайлас хочет, чтобы граждане штата знали: мы представляем их интересы, пока не поставлена точка.

– Костюм у тебя слишком для этого легкомысленный. Какого он цвета? Желтый?

Коннор отмахнулся:

– Песочный.

– Вот как. Песочный.

– На самом деле ничего веселого. – Коннор перевел взгляд вглубь двора. – В этих повешениях. – Он чуть улыбнулся. – Хотя наши на работе говорят, что и к этому привыкаешь.

Они помолчали. Дэнни чувствовал, как на их маленький мирок наезжает глыба большого мира, с его виселицами и недугами, с его бомбами и бедностью.

– Так, значит, ты собрался жениться на Норе, – произнес он наконец.

– Планирую. – Коннор шевельнул бровями.

Дэнни положил ему руку на плечо:

– Ну что ж, удачи тебе, Кон.

– Спасибо. – Он улыбнулся. – Кстати, я слышал, ты переехал в другое место.

– Не в другое место, а на другой этаж, – поправил Дэнни. – Оттуда вид лучше.

– Давно?

– С месяц назад, – ответил Дэнни. – Похоже, некоторые новости доходят медленно.

– Так бывает, когда не заходишь к матери.

Дэнни прижал руку к сердцу, изобразил ирландский акцент:

– Этот уж мне кошмарный сынок, не считает нужным каждый божий день навещать свою милую старую матушку.

Коннор хмыкнул:

– Но ты остаешься в Норт-Энде?

– Это мой дом.

– Это паршивая дыра.

– Ты там вырос, – вдруг встрял в разговор Джо, свешиваясь с нижней ветки.

– Правда, – согласился Коннор, – и папа нас оттуда перевез, как только смог.

– Сменив одни трущобы на другие, – добавил Дэнни.

– Зато на ирландские, – подчеркнул Коннор. – По-моему, куда лучше трущоб, где живут макаронники.

Джо спрыгнул на землю.

– У нас не трущобы, – заявил он.

– На Кей-стрит трущоб нет, – подтвердил Дэнни.

– Ничего похожего. – Джо поднялся на крыльцо. – Уж я-то знаю трущобы, – чрезвычайно уверенно заявил он и шмыгнул в дом.

В отцовском кабинете курили сигары. Спросили у Дэнни, не желает ли он тоже. От сигары он отказался, скрутил папиросу и уселся рядом с Мадиганом, заместителем начальника полиции. Месплед и Доннеган пристроились к графинам, а Чарльз Стидмен стоял у высокого окна позади отцовского стола, раскуривая сигару. В углу у дверей отец и Эдди Маккенна стоя беседовали с Сайласом Пендергастом. Окружной прокурор много кивал и мало говорил. Потом кивнул всем, снял с крючка шляпу и распрощался.

– Превосходный человек, – заметил отец, обходя стол. – Понимает, что такое общее благо.

Он вынул сигару из ящичка, отрезал кончик и, подняв бровь, улыбнулся. Все улыбнулись в ответ: заразительность отцовского юмора, подумалось Дэнни, не зависит от того, понимаете ли вы, над чем тот шутит.

– Томас, – произнес замначальника полиции, почтительно обращаясь к младшему по званию, – полагаю, вы разъяснили ему порядок подчиненности.

Отец Дэнни зажег сигару и раскурил ее.

– Я ему объяснил: тому, кто едет на заднем сиденье экипажа, незачем видеть морду лошади. Думаю, он понял, о чем я.

Клод Месплед похлопал Дэнни по плечу:

– Твой отец отменный переговорщик.

Отец бросил взгляд на Клода; Чарльз Стидмен уселся у окна позади Коглина-старшего, а Эдди Маккенна сел слева от Дэнни. Два политика, один банкир, трое копов. Любопытная компания.

Отец произнес:

– Знаете, почему в Чикаго будут большие проблемы? Почему после Волстедова закона преступность резко рванет вверх?

Все ждали продолжения. Отец затянулся, глянул на бокал с бренди, стоявший на столе у его локтя, но не притронулся к нему.

– Потому что Чикаго – новый город, джентльмены. Пожар начисто выжег его историю, а заодно и его нравственные ценности [26]. А Нью-Йорк слишком плотно заселен, слишком беспорядочно растет, в нем слишком много приезжих. Там и сейчас-то не удается поддерживать порядок. Но Бостон, – он поднял бокал и отпил, свет заиграл на стекле, – Бостон – город небольшой, новые веяния его не коснулись. Бостон понимает, что значит общее благо, понимает естественный ход вещей, что и говорить. – Он поднял руку с бокалом. – За наш прекрасный город, джентльмены. За старую потаскуху.

Они чокнулись, и Дэнни заметил, что отец улыбается ему, скорее глазами, чем губами. Поведение Томаса Коглина менялось стремительно, и следовало почаще напоминать себе, что все это – грани одного и того же человека, всегда уверенного, что он действует во имя общего блага. Томас Коглин был слугой общего блага. Его торговым представителем, распорядителем его парадов; он шествовал в первых рядах погребальной процессии, когда хоронили павших друзей общего блага, он ободрял его колеблющихся союзников.

Но Дэнни всю жизнь задавался вопросом: что же такое это общее благо? Оно как-то было связано с верностью, с мужской честью, которая превыше всего? С долгом? Внешне это общее благо неизбежно мирилось с протестантизмом аристократии, в Бостоне именуемой «браминами», но внутренне, по своему духу, оставалось резко антипротестантским. И оно было против цветных, ибо здесь принимали как данность, что ирландцы являются настоящими североевропейцами, неоспоримо белыми, белыми, как луна в полнолуние, и ведь никто не обещал, что места за столом хватит для всех наций, главное, чтобы для ирландцев приберегли последний стул, прежде чем дверь захлопнется. А самое главное (насколько понимал Дэнни) – тем, кто публично олицетворяет «общее благо», в частной жизни дозволены некоторые отклонения от правил.

Отец спросил его:

– Слышал про Общество латышских рабочих в Роксбери? [27]

– Про «латышей»? – Дэнни вдруг заметил, что Чарльз Стидмен внимательно наблюдает за ним, сидя у окна. – Это группа рабочих-социалистов, в основном в ней русские и латышские иммигранты.

– А как насчет Народной рабочей партии? – осведомился Эдди Маккенна.

Дэнни кивнул:

– Базируются в Маттапане [28]. Коммунисты.

– А Союз социальной справедливости?

– Это что, проверка? – поинтересовался Дэнни.

Никто не ответил; все просто смотрели на него пристально и серьезно.

Он вздохнул:

– Насколько мне известно, Союз социальной справедливости – это главным образом кафешные интеллектуалы из Восточной Европы. Категорически против войны.

– Против всего на свете, – добавил Эдди Маккенна. – По большей части против Америки. Все это – большевистские «крыши», их финансирует сам Ленин. Цель – устроить беспорядки в нашем городе.

– Беспорядков мы не любим, видишь ли, – заметил отец.

– А галлеанисты? – спросил Мадиган. – Слышал о таких?

Дэнни снова почувствовал, что все изучающе смотрят на него.

– Галлеанисты, – ответил он, стараясь умерить раздражение в голосе, – это последователи Луиджи Галлеани [29]. Они анархисты, против любого правительства, любой частной собственности.

– И как ты к ним относишься? – поинтересовался Клод Месплед.

– К ярым галлеанистам? К тем, кто бросает бомбы? – уточнил Дэнни. – Они террористы.

– Не только к террористам, – произнес Эдди Маккенна. – Ко всем радикалам.

Дэнни пожал плечами:

– Красные не особенно мне досаждают. Мне кажется, по большей части они безобидные. Они печатают свои газетки, а ночами слишком много пьют и беспокоят соседей, когда принимаются громко петь про Троцкого и Россию.

– Судя по всему, в последнее время положение изменилось, – заметил Эдди. – До нас дошли слухи.

– О чем?

– О планах крупномасштабного мятежа, который будет сопряжен с актами насилия.

– Когда это ожидается? И что именно? – спросил Дэнни.

Отец покачал головой:

– Эту информацию не позволено разглашать без крайней необходимости, а тебе пока нет необходимости ее знать.

– В свое время узнаешь. – Эдди Маккенна одарил его широкой улыбкой. – Мы планируем операцию, которая должна сорвать планы радикалов, Дэн. И нам нужно твердо знать, на чьей ты стороне.

– Ага, – пробормотал Дэнни, еще не уяснив себе, к чему они клонят.

Томас Коглин откинулся назад, в сумрак, сигара в его пальцах потухла.

– Нужно, чтобы ты сообщал нам, что происходит в клубе.

– В каком клубе?

Коглин-старший нахмурился.

– В Бостонском клубе? – Дэнни взглянул на Эдди Маккенну. – В нашем профсоюзе?

– Это не профсоюз, – возразил Маккенна. – Он лишь пытается им быть.

– И мы не можем этого допустить, – вставил отец. – Мы полицейские, Эйден, а не простые трудящиеся. Мы должны придерживаться принципов.

– Каких принципов? – спросил Дэнни. – «К чертям рабочих»? – Он еще раз обвел глазами комнату, всех этих мужчин, собравшихся тут в воскресный денек. Его взгляд упал на Стидмена. – А у вас в этом деле какой интерес?

Стидмен мягко улыбнулся:

– Интерес?

Дэнни кивнул:

– Я просто стараюсь понять, что вы-то здесь делаете.

Стидмен побагровел, скосил глаза на сигару, челюсть у него тяжело задвигалась.

Вступил Томас Коглин:

– Эйден, не следует говорить со старшими в таком тоне. Не следует…

– Я здесь, – Стидмен поднял на него взгляд, – потому что рабочие этой страны забыли свое место. Они забыли, мой юный мистер Коглин, что находятся на службе у тех, кто платит им жалованье и кормит их семьи. Вы знаете, к чему могут привести всего десять дней забастовки? Всего десять дней?

Дэнни пожал плечами.

– Они могут привести к тому, что средний бизнес начнет банкротиться. А массовые банкротства вызывают обрушение рынка. Кредиторы теряют деньги. Много денег. И им приходится сокращать собственный бизнес тоже. Банки теряют деньги, вкладчики теряют деньги, их компании теряют деньги, гибнут предприятия, в итоге забастовщики все равно теряют работу. Поэтому сама идея профсоюза имеет в основе своей червоточину, поэтому не пристало разумным людям обсуждать ее в приличном обществе. – Стидмен отпил бренди. – Я ответил на ваш вопрос, юноша?

– Не совсем понимаю, как приложить ваши рассуждения к государственному сектору.

– Для этого сектора они втрое вернее, – ответил Стидмен.

Дэнни натянуто улыбнулся и повернулся к Маккенне:

– Что же, Служба особых отрядов теперь преследует профсоюзы, Эдди?

– Мы преследуем подрывные элементы. Тех, кто представляет угрозу обществу. – Он расправил широкие плечи, глядя на Дэнни. – Мне нужно, чтобы ты где-то набрался опыта. Лучше начинать на местном уровне.

– В нашем профсоюзе.

– Это вы его так называете.

– А при чем тут «мятеж с актами насилия»?

– Для тебя такая операция – своего рода ближний рейд, – объяснил Маккенна. – Ты поможешь нам выяснить, кто там всем заправляет, и тогда мы сможем посылать тебя за крупной дичью.

Дэнни кивнул:

– Что мне за это будет?

Отец наклонил голову, глаза у него сощурились, превратившись в щелочки.

Мадиган, замначальника полиции, произнес:

– Не знаю, необходимо ли сейчас…

– Что тебе за это будет? – промолвил отец. – Если успешно справишься с обоими заданиями – с Клубом, а потом еще и с большевиками?

– Да.

– Золотой значок. – Отец улыбнулся. – Ты ведь рассчитывал на это?

Дэнни чуть не заскрипел зубами:

– Предложение или делается, или нет.

– Если ты принесешь нам необходимые сведения о так называемом полицейском профсоюзе. А потом внедришься в группу радикалов по нашему выбору и добудешь информацию, которая позволит предотвратить готовящийся акт насилия… – Томас Коглин взглянул на Мадигана, потом снова на Дэнни. – В таком случае мы сделаем тебя первым претендентом на повышение.

– Я не хочу быть претендентом. Я хочу золотой значок.

Спустя какое-то время отец заметил:

– Что ж, парень знает, чего хочет, а?

– Знает, – подтвердил Клод Месплед.

– Да уж известное дело, – откликнулся Патрик Доннеган.

Из-за двери до Дэнни донесся голос матери: она была на кухне, слов разобрать не удавалось, но в ответ Нора засмеялась, и Дэнни, услышав ее смех, живо представил себе трепещущие прожилки на Нориной шее.

Отец зажег сигару:

– Золотой значок человеку, который возьмет нескольких радикалов и даст нам знать, что замышляют в Бостонском клубе.

Дэнни выдержал отцовский взгляд. Вытащил папиросу «Мюрад» из своей пачки, размял, прежде чем закурить.

– И гарантии – в письменном виде, – произнес он.

Эдди Маккенна фыркнул. Клод Месплед, Патрик Доннеган и Мадиган, замначальника полиции, опустили глаза и стали смотреть на свои башмаки, на ковер. Чарльз Стидмен зевнул.

Отец поднял бровь, словно бы восхищаясь сыном. Но Дэнни знал, что, хотя Томас Коглин умеет изображать на лице целую гамму разнообразных эмоций, восхищение в их число не входит.

– Для тебя это проверка, которая определит всю твою дальнейшую жизнь. – Отец наклонился к нему, и лицо его осветилось чувством, которые многие приняли бы за удовольствие. – Или ты предпочтешь пройти испытание когда-нибудь потом?

Дэнни промолчал.

Отец снова обвел взглядом комнату. Наконец он пожал плечами и посмотрел сыну в глаза:

– По рукам.

К тому времени, как Дэнни вышел из кабинета, мать и Джо уже легли спать и в доме было темно. Он вышел на крыльцо, потому что чувствовал: этот дом теснит его в плечах, давит на голову; он сел на ступеньку и попытался решить, что же ему делать дальше. По всей Кей-стрит окна не горели, и во всей округе стояла такая тишина, что слышен был негромкий плеск волн в бухте, в нескольких кварталах отсюда.

– Ну, какую грязную работу они тебе предложили на этот раз? – Нора встала рядом, прислонившись к двери.

Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Смотреть было мучительно, но он не отводил взгляда.

– Не такую уж грязную.

– Но и не очень-то чистую, разве не так?

– Ты к чему клонишь?

– К чему я клоню? – Она вздохнула. – Ты давно уже не выглядишь счастливым.

– А как должен выглядеть счастливый? – спросил он.

Она зябко обхватила себя руками:

– Полной противоположностью тебе.

Минуло больше пяти лет с тех пор, как в канун Рождества отец Дэнни пронес Нору О’Ши через эту самую дверь, держа ее в охапке, точно дрова. Томас Коглин сообщил семье, что нашел ее у доков близ Нортерн-авеню: ее осаждали хулиганы, когда появились Томас и дядюшка Эдди, браво размахивая своими тяжелыми дубинками, словно патрульные-первогодки. Вы только поглядите на эту беспризорную бедняжку, кожа да кости! И когда дядюшка Эдди заметил, что сегодня канун Рождества, а бедная девчонка выдавила из себя хриплое «спасибо вам, любезный сэр, спасибо», то голос ее живо напомнил его собственную матушку, упокой ее Господь, и не иначе как это знак самого Христа, ниспосланный ровнехонько перед Его днем рождения.

Даже маленький Джо, которому тогда было всего шесть и которого еще зачаровывали высокопарные речи отца, не купился на эту байку, но она все-таки привела семейство в необыкновенно христианское расположение духа, и Коннор отправился напустить ванну, а мать дала чашку чая этой бледной девушке с широко расставленными запавшими глазами. Та посматривала на Коглинов, и ее голые грязные плечи выглядывали из-под полицейской шинели, словно мокрые булыжники.

А потом она встретилась с Дэнни взглядом, и в нем блеснуло что-то будоражаще знакомое. В то мгновение, которое в последующие годы он десятки раз прокручивал в голове, ему почудилось, будто его собственное сердце смотрит на него глазами этой оголодавшей девочки.

Чушь, сказал он себе. Чушь.

Скоро он понял, как быстро эти глаза умеют меняться – как излучаемый ими свет, казалось отражающий его собственные мысли, вдруг меркнет или превращается в фальшиво оживленный блеск. Но, уже зная, что этот свет таится где-то внутри, Дэнни постоянно ждал, что он вот-вот вспыхнет, и увлекся безумной мечтой – научиться его вызывать.

И вот теперь, на крыльце, она пристально глядела на него, не произнося ни слова.

– Где Коннор? – спросил он.

– Пошел в бар. Просил передать, что будет у «Генри», если ты станешь его искать.

Короткие светло-песочные кудри обнимали ее голову, заканчиваясь чуть ниже ушей. Нора была не высокая и не маленькая, и под ее кожей все время что-то пульсировало. Казалось, у нее отсутствовала какая-то защитная прослойка и, если приглядеться, увидишь, как кровь течет по жилам.

– Слышал, у вас с ним роман.

– Перестань.

– Я так слышал.

– Коннор – мальчишка.

– Постарше тебя. Ему двадцать шесть.

Она пожала плечами:

– Все равно мальчишка.

– Вы с ним гуляете? – Дэнни щелчком выбросил окурок на улицу и посмотрел на Нору.

– Я не знаю, что мы с ним делаем, Дэнни. – Голос ее звучал устало. И похоже, устала она не столько от сегодняшних дел, сколько от него. От этого он ощутил себя ребенком, капризным и ранимым. – Хочешь, чтобы я сказала, что не чувствую себя в неоплатном долгу перед твоим отцом, перед всей вашей семьей? И что я ни за что не выйду за твоего брата?

– Да, – ответил Дэнни, – я хотел бы это услышать.

– Ну что ж, я этого сказать не могу.

– Ты готова выйти за него из благодарности?

Она вздохнула и прикрыла глаза:

– Я еще не знаю.

Горло у Дэнни сжалось.

– А когда выяснится, что ты оставила мужа в своей…

– Он мертв, – свистящим шепотом произнесла она.

– Для тебя – да. Но это не то же самое, что по-настоящему мертв, верно?

Глаза у нее вспыхнули.

– Что ты хочешь сказать, мальчик?

– Как, по-твоему, Коннор отнесется к этой новости?

– Я могу только надеяться, – проговорила она с прежней усталостью в голосе, – что он отнесется к ней лучше, чем ты.

Дэнни помолчал; они глядели друг на друга через то небольшое пространство, которое их разделяло, и ему хотелось верить, что его глаза столь же безжалостны, как и ее.

– Не надейся, – сказал он и сошел по лестнице в темноту.

Глава пятая

Через неделю после того, как Лютер вступил в законный брак, они с Лайлой подыскали себе домик близ Арчер-стрит, на Элвуд-авеню, с одной спальней, водопроводом и удобствами. Лютер в бильярдной «Золотая гусыня» потолковал с ребятами, и они рассказали, что ежели нужна работа, то стоит заглянуть в гостиницу «Талса», по ту сторону железной дороги на Санта-Фе, в белой части города. Там денежки просто сыплются с веток, Деревня.

Лютер не обижался, что они его обзывают Деревней, главное, чтоб не слишком к этому привыкали. Он двинул в ту гостиницу и поговорил там с одним типом по имени Старик Байрон Джексон. Этот самый Старик Байрон (все его так звали, даже те, что постарше его) возглавлял профсоюз носильщиков. Он сказал, что для начала поставит Лютера лифтером, а там посмотрим.

Так что Лютер начал работать на лифтах, и даже это оказалось сущей золотой жилой: постояльцы ему давали по четвертаку [30] почти всякий раз, когда он поворачивал рычаг или открывал дверцы. Да уж, Талса просто купалась в нефтяных деньгах! Здесь разъезжали на самых больших авто и носили самые большие шляпы и самые шикарные наряды, здесь мужчины курили сигары толщиной с бильярдный кий, а женщины вовсю благоухали духами и пудрой. В Талсе все ходили быстро. Здесь быстро ели с больших тарелок и быстро пили из высоких стаканов. Мужчины то и дело хлопали друг друга по спине, наклонялись, шептали что-то друг другу на ухо и разражались хохотом.

После работы все носильщики, лифтеры и швейцары тянулись обратно в Гринвуд. Они вваливались в бильярдные и бары возле Первой и Адмирал-стрит и уж там вовсю пили, и танцевали, и дрались. Одни нажирались индейским пивом «чокто» и ржаным виски, другие кайфовали от опиума или – в последнее время все чаще – от героина.

Лютер покорешился с этими ребятами всего недели две, когда кто-то из них мимоходом спросил, не желает ли он – явно парень не промах – малость подзаработать на стороне. И не успел он оглянуться, как уже собирал ставки в подпольной лотерее у Скиннера Бросциуса, которого уважительно звали Деканом оттого, что он, как все отлично знали, внимательно приглядывал за своей паствой и обрушивал на отступников гнев Господень. Рассказывали, что давно в Луизиане этот самый Декан Бросциус был знатный игрок, выиграл кругленькую сумму в ту же ночь, когда кого-то там порешил, и события эти вполне могли быть как-то связаны. И явился в Гринвуд с полным карманом зелененьких и с несколькими девицами, которых тут же начал сдавать внаем. Когда же девицы стали задумываться о деловом партнерстве в этом предприятии, он каждую прилично вознаградил и отпустил на все четыре стороны, после чего нанял выводок девушек посвежее, уже и думать не думавших ни о каком партнерстве. Затем этот самый Декан Бросциус расширил бизнес, занявшись барами, подпольными лотереями, индейским пивом, героином, опиумом, и всякий гринвудец, который трахался, нюхал, кололся, выпивал или делал ставки, сразу же знакомился или с Деканом, или с кем-то, кто на него работал.

Декан Бросциус весил больше четырехсот фунтов. Мягко говоря, побольше. И частенько, выбираясь подышать вечерним воздухом где-нибудь в районе Первой и Адмирал-стрит, он проделывал это в старом деревянном кресле-качалке немалых размеров, к которому кто-то приладил колесики. У Декана имелись двое подручных, скуластых, тощих как смерть, настоящих сукиных сынов, по кличке Франт и Дымарь, и вечерами и ночами они его катали по городу, а он распевал. Голос у него был прекрасный, высокий и сильный. Он пел то спиричуэлс, то каторжные песни, то даже «Я житель ночи в городке рассветном», переделав ее на собственный манер, и получалось у него, черт побери, куда лучше, чем на пластинке у белого Байрона Харлана [31]. И вот, стало быть, он раскатывал туда-сюда по Первой улице и пел таким расчудесным голосом, что некоторые даже поговаривали, будто Господь отнял этот самый голос у кое-кого из своих ангелов, чтобы не порождать зависть в рядах небесного воинства. Между тем Декан Бросциус хлопал в ладоши, лоб у него покрывался бисеринками пота, и его широченная улыбка сияла, как радужная форель, так что народ даже забывал, кто он такой есть, этот самый Декан. Но если затесывался в толпу какой-нибудь его должник, то за всеми этими улыбками, и бисеринками пота, и сладким пением он видел нечто такое, что навсегда отпечатывалось и в нем, и в его детях, даже если он еще не произвел их на свет.

Джесси Болтун сообщил Лютеру, что в последний раз, когда кто-то серьезно наехал на Декана («Я хочу сказать – наехал без-всякого-уважения», – уточнил Джесси), тот встал и просто-напросто уселся на этого сукина сына. Поерзал на месте, дожидаясь, пока замолкнут вопли, потом глядь – а негр-то сковырнулся.

– Ты б мне раньше это дело обсказал, пока я к нему еще не нанялся, – заметил Лютер.

– Да ты ж собираешь ставочки в грязной лотерее, Деревня. Думаешь, такой штукой станет заправлять кто-нибудь симпатичный?

– Сколько раз тебе говорить, хватит звать меня Деревней, – отозвался Лютер.

Они закладывали в «Золотой гусыне» после того, как целый день улыбались белым по ту сторону железки, и Лютер чувствовал: спиртного в его жилах уже столько, что ничего для него сейчас нет невозможного.

Скоро у Лютера будет полно времени, чтобы поразмыслить, как это он докатился до собирания ставок для Декана, и он не сразу поймет, что деньги тут были ни при чем: черт побери, да в гостинице «Талса», если, понятное дело, учитывать чаевые, он заколачивал в два раза больше, чем на военном заводе. И ведь не то чтоб ему хотелось сделать карьеру вымогателя. Слава богу, в Колумбусе он навидался тех, кому не терпелось вскарабкаться по этой лесенке. Обычно они с нее быстро падали с громкими воплями. Тогда почему? Видно, причиной тому был их дом на Элвуд-авеню, словно бы обступавший его, врезаясь ему в плечи всеми своими карнизами. И еще Лайла: ну да, уж как он ее любил, даже сам иногда удивлялся, до чего сильно, и когда она просыпалась, помаргивая со сна, сердце у него просто вспыхивало.

Но не успел он свыкнуться с этой самой любовью, немного ее обмозговать, спокойно порадоваться ей, как – глядь – у Лайлы в животе уже его ребенок, а ведь ей только двадцать, да и Лютеру всего-навсего двадцать три. Ребенок – ответственность до самого-самого конца жизни. Существо, которое будет взрослеть, пока ты будешь стареть. Которому наплевать, что ты устал, что ты пытаешься сосредоточиться на чем-то еще, что тебе хочется поваляться со своей женщиной. Ребенок просто есть, его вбрасывает в самую сердцевину твоей жизни, и он орет до посинения.

Лютер, который собственного отца никогда не знал, сейчас был, черт побери, уверен, что до ответственности он дорастет в свое время, но покамест ему хотелось пожить на всю катушку, – жизнью, сдобренной для остроты кое-какой опасностью, чтоб было что вспомнить, когда он будет сидеть в своей качалке и возиться с внучатами. Они будут смотреть, как старик по-дурацки улыбается, а он будет вспоминать молодого бычка, колобродившего по ночам с Джесси и преступавшего закон совсем чуть-чуть, просто чтоб показать, что этому самому закону не подчиняется.

Джесси Болтун стал первым и самым близким другом из тех, которыми он обзавелся в Гринвуде, и скоро это обернулось кое-какими проблемами. Первое имя у него было Кларенс, второе – Джессап; обычно звали его Джесси, а еще чаще – Джесси Болтуном. Что-то в нем было такое, что привлекало к нему и мужчин, и женщин. Он служил коридорным и запасным лифтером в гостинице «Талса», и у него был прямо-таки дар поднимать всем настроение, так что благодаря ему день пролетал как птичка. То, что Джесси наградили кличкой, было только справедливо, ибо сам он постоянно проделывал это с каждым встречным (он-то в первый раз и обозвал Лютера Деревней, дело было в «Золотой гусыне»), и клички эти слетали у него с языка так быстро и такие меткие, что обычно их обладателя сразу же все начинали называть тем прозвищем, которым окрестил его Джесси.

Джесси, бывало, сновал по вестибюлю «Талсы», толкая перед собой латунную тележку или волоча чьи-нибудь чемоданы, то и дело выкликая: «Как жисть, Стройняга?» или: «Сам же знаешь, это чистая правда, Тайфунчик», вечно прибавляя: «Хе-хе, точно-точно», и еще до ужина все начинали Бобби звать Стройнягой, а Джеральда – Тайфунчиком, и такой обмен обыкновенно всем приходился по вкусу.

А еще Лютер с Джесси Болтуном устраивали в часы затишья гонки на лифтах; а еще они, работая у багажной стойки, заключали пари, сколько через них пройдет чемоданов, и они носились как угорелые и все время сияли-улыбались белым, которые звали их обоих Джорджами, хотя на них обоих висели латунные таблички с именами. И уже после того, как они возвращались назад в Гринвуд, перейдя через железную дорогу, ведущую к Фриско, и наклюкивались в барах и тирах близ Адмирал-стрит, они все равно не теряли бодрости, потому что оба были остры на язык и быстры на ноги, и Лютер чувствовал, что между ними установилось братство, которого ему здесь очень не хватало, – такое братство было у него в Колумбусе с Клещом Джо Бимом, Энеем Джеймсом и некоторыми другими, с кем он гонял мячик, выпивал и, пока не появилась Лайла, бегал по бабам.

Да, в Гринвуде жизнь по-настоящему расцветала по вечерам, под щелканье киев, под звуки гитар и саксофонов, с выпивкой, со всеми этими мужиками, расслаблявшимися после того, как их столько часов подряд называли «Джорджами», «сынками», «малыми», в зависимости от того, что взбредет в голову белому. И если после человек расслабляется с другими такими же, это не только простительно, но и понятно, от него можно этого ожидать – ожидать, что в конце такого вот дня он отдохнет как следует, в хорошей компании.

Джесси был не только проворный парень (а они с Лютером собирали ставки в одной зоне, притом проделывали это быстро), но и парень крупный. Пускай и не такой крупный, как Декан Бросциус, но здоровенный, чего уж там. И не дурак насчет героина. А также насчет жареных цыплят, ржаного виски, толстозадых баб, болтовни, пива «чокто» – но героин он любил больше всего, что да, то да.

– Черт подери, – говаривал он, – негритосу вроде меня нужна какая-то штука, чтобы сбавить прыть, а то белые его пристрелят, и он не успеет захватить весь мир. Скажи, я прав, Деревня? Ну, скажи. Потому что, как ни крути, это так, сам знаешь.

Штука в том, что эта самая потребность (а она у Джесси была под стать ему самому – не хилая) обходилась дороговато, и, хотя он нахватывал больше чаевых, чем любой другой в «Талсе», проку от этого было мало, потому что в конце смены все чаевые валили в общий котел и делили поровну. И хотя он собирал ставки, работая на Декана, и работа эта, ясное дело, оплачивалась (сборщики получали по два цента с каждого доллара, какой потеряет клиент, а гринвудские клиенты теряли почти все, что ставили), – Джесси не удавалось сводить концы с концами.

Вот он и мухлевал, утаивал доходец.

Ставки в подпольной лотерее принимались во владениях Декана Бросциуса по одному простому закону, проще некуда: без всяких там кредитов. Желаешь поставить дайм на какой-нибудь номер – будь любезен, плати сборщику одиннадцать центов, пока он не ушел из твоего сектора. Потому как один цент – комиссионные. Ставишь полдоллара – раскошелься на пятьдесят пять центов. Ну и так далее.

Декан Бросциус считал, что нет смысла охотиться за пригородными неграми и выколачивать из них деньги. Для взимания серьезных долгов у него имелись серьезные люди, а отрывать неграм руки-ноги ради каких-то грошей – этим он не мог себе позволить заморачиваться. Но этими самыми грошами, если их сложить, можно было бы набить несколько почтовых мешков, да что там, целый сарай, в те славные деньки, когда люди верили, что удача прямо-таки носится в воздухе.

А поскольку сборщики таскали эту самую наличность с собой, вполне понятно, что Декану Бросциусу приходилось отбирать ребят, которым он доверял. Но Декан не стал бы Деканом, если бы верил каждому встречному-поперечному, и Лютер всегда держал в уме, что за ним наверняка приглядывают. Не каждый раз, так через раз. Сам он никогда не видал этих самых приглядывающих, но, когда работаешь, иметь это в виду не повредит.

Джесси произнес:

– Переоцениваешь ты Декана, парень. Не может он повсюду расставить своих шпиков. И даже если так, они ж все равно люди-человеки. Вот ты станешь за стол, и где им различить, придет играть один только папаша – или в придачу еще и мамаша, дедуля и дядя Джим? Ты ведь, ясное дело, не схапаешь у них все четыре доллара. А если ты стянешь всего один? Кто увидит? Всеведущий Господь? Да и то, если только он смотрит. Но Декан-то никакой не Господь.

Чего уж там. Понятно, не Господь. Декан – совсем другая статья.

Джесси ударил по пирамиде из шести шаров и промазал. Глянул на Лютера, лениво пожал плечами. По его масленым глазам Лютер заключил, что он кольнулся – видать, в ближайшем темном переулочке, пока Лютер отлучался в уборную.

Лютер закатил шар номер двенадцать.

Джесси оперся на кий, чтобы не упасть, потом пошарил за спиной, нащупывая кресло. Убедившись, что оно в точности у него под задницей, опустился в него и причмокнул.

Лютер не удержался:

– Твоя дурь тебя когда-нибудь прикончит, парень.

Джесси улыбнулся и погрозил ему пальцем:

– Сейчас-то она мне ничегошеньки не делает, окромя хорошего, так что заткни-ка пасть и бей по шарам.

В том-то и штука, когда разговариваешь с Джесси: тебе он может что угодно сказать, но ему – ни-ни. Он жутко раздражался, когда слышал разумные вещи. Здравый смысл прямо-таки оскорблял Джесси.

Как-то раз он заявил Лютеру:

– Не считай, что какое-нибудь занятие – чертовски хорошее только потому, что все им занимаются, ясно?

– Но это и не значит, что оно плохое.

Джесси улыбнулся своей знаменитой улыбкой. Эта улыбка частенько помогала ему заполучить женщину или халявную выпивку.

– Значит. Еще как значит, Деревня.

Да уж, женщины его обожали. Собаки, едва его завидев, начинали кувыркаться, просто уписывались от радости, и детишки бежали за ним, когда он шел по Гринвуд-авеню, словно из его штанин вылетали на мостовую игрушки.

Лютер закатил шестерку, потом пятерку, а когда снова поднял глаза, Джесси уже клевал носом. Из уголка рта у него свисала слюна, а руками и ногами он обвил кий, точно решил, что эта палка станет для него отличненькой супругой.

Ничего, тут за ним присмотрят. Может, посадят в задней комнате, если придет много народу. А нет, так просто оставят в покое, пусть его сидит где сидит. Так что Лютер поставил кий, снял с крючка шляпу и вышел в гринвудские сумерки. Ему хотелось где-нибудь перекинуться в картишки, всего-то кон-другой, не больше. В комнатенке над бензоколонкой. Сейчас там как раз играли, и, когда он себе это представил, у него так и засвербело в черепушке. Но за короткое время, проведенное в Гринвуде, он и так уже успел слишком много проиграть. Собирая чаевые в «Талсе» и ставки для Декана, он изо всех сил старался, чтобы это не дошло до Лайлы, чтобы она не могла сообразить, сколько он просадил. А ведь еще чуть-чуть – и догадается.

Лайла. Он обещал, что сегодня придет до захода солнца, а оно уже давно закатилось, и небо стало темно-синее, а река Арканзас – серебристо-черная. Вокруг сгущалась ночь, полная музыки, но Лютер глубоко вздохнул и как честный муж отправился домой.

Лайла-то, понятное дело, не больно жаловала Джесси и прочих Лютеровых друзей, как и его вечерние гулянки в городе или подработки у Декана Бросциуса, так что маленький домик на Элвуд-авеню с каждым днем словно бы усыхал.

Неделю назад, когда Лютер в ответ на ее попреки огрызнулся: «Откуда иначе у нас деньги-то возьмутся?» – Лайла заявила, что сама тоже найдет себе работу. Лютер только рассмеялся, он понимал, что никакие белые в жизни не возьмут беременную негритянку отскребать их кастрюли и мыть их полы: белые женщины не захотят, чтобы их мужья задумались, как ребеночек попал к ней в брюхо, да и белые мужчины не пожелают о таком думать. А то придется объяснять детям, почему эти самые детки никогда не видали черного аиста.

И вот сегодня, после ужина, она заявила:

– Теперь ты взрослый мужчина, Лютер. Ты муж. У тебя есть обязанности.

– Ну, так я их выполняю, скажешь, нет? – удивился Лютер. – Скажешь, нет?

– Да, выполняешь, что верно, то верно.

– Вот и славно.

– Только, милый, иногда ты все-таки мог бы вечером побыть дома. Чтобы сделать кое-какие вещи, которые обещал.

– Какие еще вещи?

Она убрала со стола. Лютер встал взять папиросы из кармана пальто, которое повесил на крючок, едва вошел.

– Разные вещи, – повторила она. – Вот ты говорил, что сколотишь кроватку для ребенка, и починишь ступеньку на крыльце, она у нас прогнулась, и еще…

– И еще, и еще, и еще, – передразнил Лютер. – Черт побери, женщина, я весь день вкалываю.

– Я знаю.

– Знаешь? – Вышло резче, чем он хотел.

Лайла спросила:

– Почему ты все время препираешься?

Лютер терпеть не мог такие разговоры. Казалось, теперь у них других и не бывает. Он закурил.

– Ничего я не препираюсь, – ответил он, хотя это была неправда.

– Все время препираешься. – Она потерла живот в том месте, где он уже начал округляться.

– А почему бы мне на хрен не препираться? – Ему не хотелось при ней сквернословить, но слишком уж много в нем плескалось пойла: когда он находился рядом с накачанным героином Джесси, лишняя капелька виски казалась не вреднее лимонада. – Два месяца назад я будущим папашей еще не был.

– Ну и?

– Ну и – чего?

– Ну и что ты этим хочешь сказать? – Лайла положила тарелки в раковину и вернулась в их маленькую гостиную.

– А что я, по-твоему, хочу сказать, черт дери? – взвился Лютер. – Какой-то месяц назад…

– Что? – Она выжидательно глядела на него.

– Месяц назад меня еще не притащили в Талсу, не окрутили, не засунули в дерьмовый домишко на дерьмовой улочке в дерьмовом городишке.

– Это никакой не дерьмовый городишко. – Лайла распрямилась и повысила голос. – И тебя никто не окручивал.

– Неужели?

Она надвинулась на него, сжав кулаки, обжигая его пылающими угольками глаз:

– Ты не хочешь меня? Не хочешь нашего ребенка?

– Я хотел, чтоб был выбор, – ответил ей Лютер.

– Выбор у тебя есть. Ты каждый вечер таскаешься по улицам. Ты даже никогда не приходишь домой, как подобает мужчине, а если приходишь, то или пьяный, или обкурившийся, или и то и другое.

– Приходится, – заметил Лютер.

– Почему? – спросила она. Губы у нее дрожали.

– Да потому что мне иначе не вынести… – Он оборвал себя, но слишком поздно.

– Чего не вынести, Лютер? Меня?

– Пойду я.

Она схватила его за руку:

– Меня, Лютер? Да?

– Проваливай к тетке, – бросил Лютер. – Потолкуйте с ней, какой я нехристь. Придумайте, как обратить грешника на путь праведный.

– Меня? – спросила она в третий раз, и голос у нее был тоненький и какой-то отчаянный.

Лютер вышел, пока ему не захотелось что-нибудь тут расколошматить.

Воскресенья они проводили у тети Марты и дяди Джеймса, в шикарном доме на Детройт-авеню, во втором Гринвуде, как его с некоторых пор называл про себя Лютер.

Лютер-то знал, что есть два Гринвуда, точно так же, как существуют две Талсы, и ты можешь оказаться либо в той, либо в другой, зависит от того, где ты – к северу или к югу от железной дороги, ведущей во Фриско. Он уверен был, что и белая Талса – это несколько разных Талс, стоит лишь копнуть поглубже, но он покамест ни с какой из них познакомиться не успел, ибо все его взаимоотношения с белыми по большому счету ограничивались фразой: «Какой вам этаж, мэм?»

Но в Гринвуде разница быстро стала для него куда яснее. Есть «плохой» Гринвуд – улочки, отходящие от Гринвуд-авеню, сильно севернее перекрестка с Арчер-стрит, и еще несколько кварталов вокруг Первой улицы и Адмирал-стрит, где пятничным вечерком постреливают и где прохожие могут уловить запашок опиума на утренних улицах.

Зато «хороший» Гринвуд, как здешним жителям хотелось верить, составлял девяносто девять процентов этих мест. Он занимал холм Стэндпайп-хилл, и Детройт-авеню, и центральный деловой район – саму Гринвуд-авеню. Он включал в себя Первую баптистскую церковь, ресторан «Белл и Литл», кинотеатр «Дримленд», где за пятьдесят центов можно увидеть «Маленького бродяжку» или «Любимицу Америки» [32]. Там издавалась газета «Талса стар», там же обходил улицы темнокожий помощник шерифа с ярко начищенной бляхой. Там же обитали доктор Льюис Т. Уэлдон и Лайонел Э. Гаррити, эсквайр, а также Джон и Лула Уильямс, которым принадлежала кондитерская «Уильямс», и универсальный гараж «Уильямс», и сам «Дримленд». Эти же края представлял О. У. Гарли, владелец бакалейной лавки, магазина всякой всячины да в придачу еще и гостиницы «Гарли».

Воскресным утром здесь шли службы в церкви, воскресным днем здесь обедали на изящном фарфоре, на белейших льняных скатертях, и из виктролы [33] тихонько струилось что-нибудь утонченно-классическое, словно звуки прошлого, хотя подходящего прошлого ни у кого здесь не было.

Вот чем этот другой Гринвуд бесил Лютера сильней всего – музыкой. Услышишь ее, и сразу понятно, что она белая. Шопен, Бетховен, Брамс, всякое такое. Лютер представлял себе, как они посиживают за роялем, перебирают клавиши в какой-нибудь огромной комнате с полированным паркетом и высокими окнами, в то время как слуги на цыпочках снуют за дверью.

Эта музыка сочинялась теми и для тех, кто порол своих конюших и трахал своих горничных, а в выходные ездил на охоту убивать маленьких, ни в чем не повинных зверюшек, которых даже не ел. Они возвращались домой, уставшие от безделья, и сочиняли или слушали музыку и пялились на портреты предков, таких же праздных, как они сами, и читали детям проповеди насчет того, что хорошо, а что дурно.

Дядюшка Корнелиус всю жизнь работал на таких людей, пока не ослеп, да и Лютер на своем веку тоже повидал таких немало, и он рад был уйти с их дорожки и предоставить их самим себе. Но ему ненавистна была сама мысль, что здесь, в большой столовой Джеймса и Марты Холлуэй на Детройт-авеню, собравшиеся черные, казалось, изо всех сил стремятся отмыться добела – с помощью еды, выпивки, денег.

Он предпочел бы побыть с коридорными, конюхами, с теми, чье оружие – банка с ваксой или сумка с инструментами. С теми, кто работает и играет с одинаковым усердием. С мужиками, которым, по известному присловью, ничегошеньки не нужно, кроме как метнуть кости, принять капельку виски да прижаться к милой.

Тут, на Детройт-авеню, и не слыхивали таких поговорок. Куда там. Тут твердили про то, что «Господь ненавидит то-то и то-то», «Господь не дозволяет того-то и того-то», «Господь не совершает того-то и того-то», «Господь не допустит того-то и того-то». Бог у них – как старый сварливый хозяин, который чуть что – сразу хватается за плетку.

Они с Лайлой сидели за длинным столом, и Лютер слушал разговоры о белых людях, ведущиеся с таким видом, словно эти белые люди, со всеми чадами и домочадцами, того и гляди повадятся сидеть тут вместе с ними по воскресеньям.

– Сам мистер Пол Стюарт, – важно рассказывал Джеймс, – пожаловал вчера ко мне в гараж со своим «даймлером» и говорит: мол, Джеймс, сэр, доверяю вам это мое авто, а по ту сторону железки никому так не доверяю.

А потом в беседу встрял Лайонел Гаррити:

– Придет время, и все поймут, что наши мальчики сделали в войну, и тогда скажут: пора. Пора позабыть все эти глупости. Мы все – люди. Одинаково проливаем кровь, одинаково думаем.

И Лютер видел, как Лайла на это улыбается и кивает, и ему хотелось сорвать с виктролы пластинку и переломить ее об колено.

Потому что больше всего Лютер ненавидел одну вещь: то, что за всей этой утонченностью, за всей этой свежеприобретенной аристократичностью, за всеми этими отложными воротничками, воскресными молитвами, красивенькой мебелью, подстриженными газончиками и роскошными машинами скрывается боязнь. Страх.

Они словно бы спрашивали: если мы будем играть по правилам, вы нас не тронете?

Лютер вспомнил лето, Бейба Рута, этих ребят из Чикаго и Огайо, и его так и подмывало ответить: нет. Еще как тронут. Придет время, когда они чего-то от вас захотят, когда они, черт дери, отнимут все, что им вздумается, просто чтобы дать вам урок. Чтобы вас научить[34].

И он представил себе, как Марта, и Джеймс, и доктор Уэлдон, и Лайонел Э. Гаррити, эсквайр, пялятся на него разинув рот.

Чему научить?

Помнить свое место.

Глава шестая

Дэнни познакомился с Тессой Абруцце в то время, когда жители стали один за другим заболевать. Поначалу газеты утверждали, что заражены лишь солдаты в Кэмп-Дэвенсе и инфекция не распространяется за его пределы. Но тогда же на улицах района Куинси упали замертво двое штатских, и люди в городе все чаще предпочитали отсиживаться дома.

На свой этаж он поднялся по узкой лестнице с охапкой пакетов и свертков со свежевыстиранной одеждой, завернутой в коричневую бумагу: работа прачки с Принс-стрит, вдовы, которая по десятку раз в день загружала все новое и новое белье в ванну, стоявшую у нее на кухне. Он попытался изловчиться и вставить ключ в замочную скважину, не выпуская пакетов, но после двух неудачных попыток все-таки опустил их на пол; как раз в это время из своей комнаты в дальнем конце коридора вышла молодая женщина.

– Signore, signore, – произнесла она нерешительно, словно не была уверена, что ради нее стоит беспокоиться. Ладонью она опиралась о стену, по ногам у нее струилась розовая водица, капала на лодыжки.

Дэнни удивился, что он раньше никогда ее не встречал. Потом подумал, не грипп ли у нее. Потом обратил внимание, что она беременна. Замок щелкнул, дверь открылась, и он пинком загнал свои пакеты внутрь, потому что вещи, оставленные в коридоре норт-эндского дома, не залеживаются там долго. Он захлопнул дверь, подошел к женщине и увидел, что нижняя часть ее платья промокла насквозь.

Она по-прежнему опиралась о стену, темные волосы падали на лицо, зубы были сцеплены намертво, как редко у какого покойника.

– Dio, aiutami. Dio, aiutami [35], – приговаривала она.

Дэнни спросил:

– Где ваш муж? Где акушерка?

Он взял ее за руку, и она впилась пальцами в его ладонь так, что его до самого локтя ожгло болью. Она глядела на него, выпучив глаза, и бормотала что-то по-итальянски с такой скоростью, что он не мог ничего понять, и тут он сообразил, что она не знает ни слова по-английски.

– Миссис ди Масси. – Голос Дэнни эхом прокатился по лестничному колодцу. – Миссис ди Масси!

Женщина только крепче стиснула его руку и громко застонала сквозь зубы.

– Dove e il vostro marito? [36] – спросил Дэнни.

Она несколько раз покачала головой. Дэнни понятия не имел, что это означает: то ли у нее вообще нет мужа, то ли он где-то в другом месте.

– Сейчас… la… – Он пытался вспомнить, как по-итальянски «акушерка». Он погладил ее по тыльной стороне кисти и проговорил: – Ш-ш-ш. Все в порядке. – Он посмотрел в ее округленные, обезумевшие глаза. – Погодите… сейчас… la ostetrica! – Дэнни обрадовался, что наконец отыскал слово, и тут же перешел на английский: – Да. Где?.. Dove e? Dove e la ostetrica? [37]

Женщина ударила кулаком в стену. Она вонзила ногти в его ладонь и издала такой пронзительный вопль, что он во все горло заорал:

– Миссис ди Масси! – чувствуя, что впадает в панику, такую же, как в его первый день полицейской службы, когда он вдруг понял, что весь мир считает: его святая обязанность – решать все проблемы человечества.

Она закричала прямо ему в лицо:

– Faccia qualcosa, uomo insensato! Mi aiuti! [38]

Дэнни не все понял, но слов «болван» и «помогите» хватило, чтобы он потянул женщину к лестнице.

Она обхватила его сзади, навалилась ему на спину, и так они спустились по лестнице и вышли на улицу. До Массачусетской общей больницы было далеко, а он не видел поблизости ни единого такси и даже никаких грузовиков, только пешеходы так и кишели здесь в этот базарный день. Дэнни подумал, что если базарный день, то – черт побери! – должны же где-то найтись и грузовики, верно ведь, – но нет, лишь толпы народа, фрукты, овощи, вечные свиньи, сопящие на своей соломе у булыжной мостовой.

– Хеймаркетская больница, – произнес он. – Она ближе всего. Понимаете?

Она быстро кивнула, и он понял, что она реагирует на его интонацию, а не на слова, и они стали прокладывать путь сквозь толчею, и им начали уступать дорогу. Дэнни несколько раз выкликнул: «Cerco un’ ostetrica! Un’ ostetrica! Ce qualcuno che conosce un’ ostetrica?» [39] – но в ответ получал только сочувственные покачивания головой.

Они выбрались из толпы; женщина выгнулась, застонала негромко и напряженно, и Дэнни подумал, что она вот-вот выкинет младенца прямо на улицу, в двух кварталах от Хеймаркетской больницы неотложной помощи. Этого не произошло, но у нее подкосились ноги, и она стала падать. Подхватив ее на руки, он, покачиваясь и спотыкаясь, продолжил путь. Она была не такая уж тяжелая, но все время извивалась и колотила его в грудь.

Они миновали несколько кварталов. За это время Дэнни успел оценить, насколько она красива даже в мучениях. Неизвестно, благодаря им или вопреки, но она была прекрасна. Уже на подходе к больнице она обвила его шею руками и все повторяла ему в ухо: «Dio, aiutami. Dio, aiutami».

Дэнни ввалился вместе с ней в первую попавшуюся больничную дверь, и они оказались в коричневом коридоре с полами из темного дуба, тускло-желтыми лампами и одной-единственной скамейкой. На скамейке, положив ногу на ногу, сидел врач и курил папиросу. Они шли к нему по коридору, а он просто сидел и смотрел на них.

– Что вы здесь делаете? – спросил он.

Дэнни, по-прежнему державший женщину на руках, произнес:

– Вы что, серьезно?

– Вы вошли не в ту дверь. – Он погасил папиросу в пепельнице, встал и внимательно оглядел женщину. – Давно у нее схватки?

– Воды отошли минут десять назад. Больше я ничего не знаю.

Врач положил ей одну ладонь под живот, а другую – на темя. Затем смерил Дэнни спокойным и непроницаемым взглядом.

– Эта женщина уже рожает.

– Я знаю.

– У вас на руках, – уточнил доктор, и Дэнни чуть не уронил ее.

– Ждите здесь, – произнес врач и исчез за двойными дверями в середине коридора.

За ними что-то загромыхало, и вскоре доктор появился снова, с железной каталкой, одно колесико которой проржавело и издавало пронзительный скрип.

Дэнни опустил женщину на каталку. Глаза у нее теперь были закрыты, дышала она все так же прерывисто. Дэнни посмотрел на свои мокрые руки и грудь. Оказалось, что они перепачканы кровью. Он показал свои руки доктору.

Врач кивнул и спросил:

– Ее фамилия?

– Я не знаю, – ответил Дэнни.

Услышав это, доктор нахмурился; потом он повез каталку мимо Дэнни и через все те же двойные двери, и Дэнни услышал, как он зовет медсестру.

В конце коридора Дэнни отыскал ванную. Бурым мылом он вымыл руки до плеч, глядя, как кровь розовым водоворотом закручивается в раковине. Перед глазами у него стояло лицо этой женщины. Нос с легкой горбинкой, припухшая верхняя губа, едва заметная, из-за смуглости кожи, родинка под подбородком. В ушах у него отдавался ее голос, и он до сих пор ощущал руками ее бедра и зад.

В дальнем конце коридора он обнаружил маленький зал – приемную. Он прошел туда и сел между пациентами – перевязанными и шмыгающими. Один парень снял черную шляпу-котелок, и его в нее вырвало. Он заглянул в шляпу, потом с озадаченным видом огляделся. Осторожно поставил шляпу под деревянную скамью, вытер рот платком, откинулся назад, привалившись к стене, и закрыл глаза.

Некоторые сидели в медицинских масках, время от времени заходясь сырым кашлем. Дежурная сестра тоже была в маске. Никто не говорил по-английски, кроме извозчика, которому переехало ноги телегой. Он поведал Дэнни, что это случилось вот прямо тут, перед входом, а то бы он, ясное дело, потопал в настоящую больницу для американцев. Несколько раз он косился на подсохшую кровь у Дэнни на животе, но ничего не спросил.

Вошла смуглая плотная женщина с тоненькой, почти желтой дочерью-подростком. Девочка кашляла без остановки, в груди у нее при этом гулко клокотало. Извозчик первым потребовал у медсестры маску, но к тому времени, как миссис ди Масси отыскала Дэнни в приемной, сам он тоже сидел в маске, чувствуя себя глуповато и как-то пристыженно.

– Почему вы в этой штуке, полисмен Дэнни? – спросила миссис ди Масси, присаживаясь рядом с ним.

Дэнни стянул маску:

– Здесь только что была очень больная женщина.

– Сейчас многие болеют, – произнесла она. – Я советую свежий воздух. Советую, пусть выходят на крыши. Все говорят, я сумасшедшая. И сидят дома.

– Вы слышали, что…

– Тесса, о да.

– Тесса?

Миссис ди Масси кивнула:

– Тесса Абруцце. Вы ее сюда донес?

Дэнни кивнул.

Она хихикнула:

– Вся округа язык чешет. Говорят, вы не так силач, как кажешься.

– Неужели? – улыбнулся Дэнни.

– О да, – ответила она. – Говорят, коленки гнулись, а Тесса не такая тяжелая.

– Вы сообщили ее мужу?

– Пф-ф! – Миссис ди Масси ударила кулачком воздух. – Нет мужа. Только отец. Хороший человек. Но дочь…

– Значит, вы ее не особенно уважаете, – заключил Дэнни.

– Я бы плюнула, – проговорила она, – но пол чистый.

– Тогда почему вы пришли?

– Она мой жилец, – ответила миссис ди Масси просто.

Дэнни положил ей ладонь на плечо, и маленькая старушка принялась слегка покачиваться, болтая ногами, не достававшими до пола.

Когда доктор вернулся в приемную, Дэнни уже снова надел маску, и миссис ди Масси последовала его примеру – из-за мужчины лет двадцати пяти, работавшего, судя по одежде, в грузовом железнодорожном депо. Перед стойкой он упал на колени и оставался в таком положении, хрипло дыша, пока медсестра не обошла стойку и не помогла ему подняться на ноги. Он шатался. Его глаза, покрасневшие и влажные, явно не видели ничего вокруг.

Дэнни снова нацепил маску, потом зашел за стойку, взял еще одну для миссис ди Масси и еще несколько для остальных. Раздал их и снова сел, чувствуя, как каждый его выдох возвращается назад, обжигая ему нос и губы.

Миссис ди Масси произнесла:

– Газеты пишут, это только солдатская хворь.

– Солдаты дышат тем же воздухом, – заметил Дэнни.

– У вас она тоже есть?

– Пока нет. – Дэнни успокаивающе похлопал ее по плечу.

Он хотел убрать руку, но она положила поверх нее свою:

– Вас ничего не берет, думаю так.

– Ну да.

– Поэтому лучше я буду поближе. – Миссис ди Масси придвинулась к нему.

Доктор вышел в приемную и, хотя сам был в маске, казалось, даже удивился, что все здесь тоже их надели.

– Мальчик, – сообщил он. – Здоровый.

– Как Тесса? – спросила миссис ди Масси.

– Так ее зовут?

Миссис ди Масси кивнула.

– У нее осложнения, – произнес врач. – Меня беспокоит кровотечение. Вы ее мать?

Миссис ди Масси покачала головой.

– Квартирная хозяйка, – объяснил Дэнни.

– А-а, – отозвался доктор. – Родные у нее есть?

– Отец, – ответил Дэнни. – Его разыскивают.

– Я не могу допустить к ней никого, кроме близких родственников. Надеюсь, вы понимаете.

– Положение серьезное, доктор? – спросил Дэнни непринужденно.

Врач устало посмотрел на него:

– Мы принимаем все меры, мистер полицейский.

Дэнни кивнул.

– Но если бы вы ее сюда не доставили, мир, несомненно, стал бы на сто фунтов легче. Предпочитаю смотреть на вещи так.

– Понятно.

Врач любезно кивнул миссис ди Масси и поднялся.

– Доктор… – обратился к нему Дэнни.

– Розен.

– Доктор Розен, сколько нам еще понадобится носить маски, как вы считаете?

Доктор Розен медленно обвел взглядом приемную:

– Пока это не прекратится.

– А это не прекращается?

– Только началось, – сказал доктор.

Федерико Абруцце, отец Тессы, в тот же вечер нашел Дэнни на крыше их дома: вернувшись из больницы, миссис ди Масси с помощью ругани и страстных речей заставила всех своих жильцов поднять туда матрасы вскоре после захода солнца. Вот жильцы и собрались здесь, над Норт-Эндом, под звездами, под густым дымом Портлендской колбасной фабрики, под испарениями чанов с черной патокой Американской индустриальной алкогольной компании.

Миссис ди Масси захватила с собой подругу, Денизу Рудди-Куджини, жившую на Принс-стрит. Кроме того, она привела свою племянницу Арабеллу, а также Адама, мужа Арабеллы, каменщика, нелегально приехавшего из Палермо совсем недавно. К ним присоединились Клаудио и София Моска с тремя детьми, старшему всего пять, а по Софии уже видно, что на подходе четвертый. Вскоре после их появления Лу и Патрисия Имбриано втащили свои матрасы по все той же пожарной лесенке; за ними последовали Джозеф и Кончетта Лимоне, молодожены, и, наконец, пришел и Стив Койл.

Дэнни, Клаудио, Адам и Стив играли в кости на гудроне крыши, прислонившись спиной к парапету, и домашнее вино Клаудио с каждым коном проскальзывало внутрь все легче. Дэнни слышал кашель и стоны больных, доносившиеся с улиц и из окон, но слышал он и то, как матери зовут детей, как поскрипывает белье на веревках, натянутых между домами, и внезапный резкий смех какого-то мужчины, и шарманщика в переулке, выжимавшего в теплый вечерний воздух мелодии из своего слегка расстроенного инструмента.

Никто из собравшихся на крыше пока не подхватил ее. Никто не кашлял, не чувствовал лихорадки или тошноты. Никто не страдал от зловещих «первых симптомов заражения», слухи о которых передавались из уст в уста, – головная боль, ломота в ногах, – хотя большинство мужчин здесь трудились по двенадцать часов в сутки и их тела вряд ли ощутили бы разницу. Джо Лимоне, помощник пекаря, вкалывал по пятнадцать часов и посмеивался над двенадцатичасовыми лентяями, а Кончетта Лимоне, явно стараясь не отставать от мужа, приходила на Патриотическую прядильную фабрику в пять утра и уходила в полседьмого вечера. Их первый вечер на крыше чем-то напоминал праздники в дни святых, когда вечерняя Хановер-стрит вся сияет огнями и цветами, и священники возглавляют уличные шествия, и в воздухе пахнет благовониями и томатным соусом. Клаудио смастерил воздушного змея для своего сына Бернардо Томаса, и теперь мальчик стоял посреди крыши вместе с другими ребятами, и желтый змей выделялся на темно-синем небе, словно огромный плавник.

Дэнни узнал Федерико, как только тот ступил на крышу. Как-то раз он встретил его на лестнице, нагруженного какими-то коробками: учтивый старик в желтовато-коричневой полотняной одежде. Седые волосы и реденькие усы были коротко подстрижены; он ходил с тростью, словно аристократ, используя ее не как подпорку, а как тотем. Он снял свою мягкую шляпу, беседуя с миссис ди Масси, и потом глянул на Дэнни, сидевшего у парапета вместе с другими мужчинами. Дэнни поднялся, когда Федерико Абруцце приблизился к нему.

– Мистер Коглин, не так ли? – произнес он на чистейшем английском, сделав небольшой поклон.

– Мистер Абруцце. – Дэнни протянул ему руку. – Как ваша дочь?

Федерико пожал его кисть двумя своими и коротко кивнул:

– Прекрасно. Большое спасибо.

– А ваш внук?

– Хороший мальчик, – ответил Федерико. – Можно мне с вами поговорить?

Дэнни, перешагнув через разбросанные кости и монетки, отошел с Федерико к восточному краю крыши. Федерико извлек из кармана белейший платок и положил его на парапет, а затем произнес:

– Садитесь, пожалуйста.

Дэнни уселся на платок, чувствуя за спиной берег и воду, а в крови – выпитое вино.

– Славная ночь, – заметил Федерико. – Даже когда вокруг столько кашля.

– Да.

– Так много звезд.

Дэнни поднял глаза на яркую небесную россыпь. Потом снова перевел взгляд на Федерико Абруцце: ему показалось, что старик похож на вождя какого-то племени. Может быть, на мэра маленького городка, летними вечерами оделяющего жителей мудрыми советами на небольшой пьяцце.

Федерико проговорил:

– В нашей округе вас хорошо знают.

– Вот как? – отозвался Дэнни.

Тот кивнул:

– Говорят, что вы – редкостный пример ирландского полисмена, у которого нет предубеждения против итальянцев. Говорят, что вы здесь выросли и что даже после того, как у вас в участке взорвалась бомба, даже после того, как вы поработали на этих улицах и увидели худших из наших, вы все равно к каждому относитесь как к брату. А теперь вы спасли жизнь моей дочери и жизнь моего внука. Благодарю вас, сэр.

– Всегда рад, – ответил Дэнни.

Федерико поднес к губам папиросу и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца. Он посмотрел на Дэнни сквозь огонек. В этом неверном свете он вдруг показался моложе, лицо его словно бы разгладилось, и Дэнни решил, что ему под шестьдесят, хотя издали можно было дать ему лет на десять больше.

Старик махнул папиросой:

– Я никогда не оставляю неоплаченных долгов.

– Вы мне ничего не должны, – возразил Дэнни.

– Должен, сэр, – ответил тот. – Должен. – У него был мягкий мелодичный голос. – Но затраты на иммиграцию в эту страну оставили мне лишь скромные средства. Может быть, сэр, вы примете от нас с дочерью самую малость – разрешите нам как-нибудь вечером что-то для вас приготовить? – Он положил руку на плечо Дэнни. – Конечно, когда она будет достаточно хорошо себя чувствовать.

Дэнни всматривался в его улыбку и думал об отсутствующем муже Тессы. Он умер? Или его никогда и не было? Судя по тому, что Дэнни знал об итальянских нравах и обычаях, он не мог себе представить, чтобы человек такого положения и воспитания, как Федерико, позволил невенчанной беременной дочери жить у себя в доме. А теперь, похоже, старик пытается сосватать Дэнни и Тессу.

До чего странно.

– Большая честь, сэр.

– Значит, договорились. – Федерико откинулся назад, прислонившись к стенке. – А честь это, напротив, для меня. Я вам передам, как только Тесса поправится.

– Жду с нетерпением.

Федерико и Дэнни прошли по крыше обратно к пожарной лестнице.

– Эта болезнь… – Федерико обвел жестом окрестные крыши. – Она уйдет?

– Надеюсь.

– И я тоже. В этой стране столько возможностей. Печально будет приучиться к страданию, как приучилась Европа… – Он повернулся к лестнице и обнял Дэнни за плечи. – Еще раз благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил Дэнни.

Федерико спускался по чугунным ступенькам, зажав трость под мышкой, движения у него были плавные и уверенные, словно он вырос в предгорьях, где все время надо карабкаться вверх-вниз по каменистым холмам. Когда он скрылся, Дэнни поймал себя на том, что все еще глядит ему вслед, пытаясь осознать, что между ними произошло. Может быть, дело в том, как старик произносил «долг» или «страдание», словно по-итальянски эти слова означают нечто другое. Дэнни пытался размотать клубок, поймать нить, но вино оказалось крепче его, мысль ускользнула, и он вернулся к игре в кости.

Чуть позже они снова, по настоянию юного Бернардо Томаса, запустили змея, но нитка вырвалась у мальчика из пальцев. Не успел тот заплакать, как Клаудио издал торжествующий вопль, словно отпустить змея в свободный полет – это наивысшее мастерство. Мальчишку это убедило не сразу, он с дрожащим подбородком следил за удаляющимся змеем, и тогда на краю крыши собрались и другие взрослые. Они потрясали кулаками и кричали. Наконец Бернардо Томас стал смеяться и хлопать в ладоши, к нему присоединились остальные дети, и вскоре все они стояли рядом и радостно подгоняли змея ввысь, в бездонное темное небо.

К концу недели похоронным конторам уже пришлось нанять людей для охраны гробов. Это были люди самого разного сорта: одни, из частных охранных фирм, умели мыться и бриться; другие смахивали на бывших футболистов или боксеров; немногочисленные сторожа гробов Норт-Энда происходили из нижнего звена «Черной руки». Все эти стражи имели при себе дробовики или винтовки. Болели и плотники. Но даже если бы все они остались на ногах, едва ли им удалось бы удовлетворить возросший спрос. В Кэмп-Дэвенсе от гриппа в один день умерло шестьдесят три солдата. Грипп пробрался в доходные дома Норт-Энда и Южного Бостона, в меблированные комнаты на Сколли-сквер, на верфи Куинси и Веймута, затем покатил по железным дорогам; в газетах писали о вспышках инфекции в Хартфорде и Нью-Йорке.

Болезнь достигла Филадельфии в чудесный воскресный день. Люди высыпали на улицы, так как в честь наших доблестных войск и во славу Пробуждения Америки устраивались праздничные шествия. А уже через неделю похоронные дроги тащились по улицам, собирая покойников; палатки-морги раскинулись по всей Восточной Пенсильвании и Западному Нью-Джерси. В Чикаго эпидемия вначале охватила южные районы, затем восточные, а потом рельсы понесли ее через все Великие Равнины.

Ходили разные слухи. О вакцине, которая вот-вот появится. О германской подводной лодке, которую якобы заметили в Бостонской гавани, в трех милях от побережья; некоторые уверяли, что сами видели, как она поднялась из морской пучины и выпустила облако оранжевого дыма, который поплыл к берегу. Проповедники цитировали Апокалипсис и Книгу Иезекииля, где будто бы содержались пророчества о летучей отраве, которая ниспослана новому столетию в наказание за прелюбодеяния и богопротивные иммигрантские нравы. Настали последние времена, твердили они.

Среди низших слоев распространилась молва, будто от нее одно лекарство – чеснок. Или скипидар на кусочке сахара. Или керосин на сахаре, если скипидара достать не удастся. Так что доходные дома теперь смердели. Смердели запахами пота, испражнений, вонью умирающих, чесноком, скипидаром. Дэнни стискивало глотку, обжигало ноздри, и порой, когда голова кружилась от керосиновых паров, а нос забивало запахом чеснока, он думал, что подхватил-таки ее. Но нет. Он видел, как она валит с ног врачей, медсестер, коронеров, водителей «скорой помощи»; она свалила двух копов с 1-го участка и еще шестерых – с других. Но даже если бы она выкосила всех в этих местах, которые он так любил с непонятной ему самому страстью, он почему-то знал, что к нему она не пристанет.

Смерть миновала его на Салютейшн-стрит, она кружила над ним, подмигивала ему, но в итоге опускалась на кого-то другого. Поэтому он входил в съемные квартиры, куда отказывались войти другие полицейские, и в пансионы, и в меблированные комнаты, принося какое мог утешение этим людям, которые посерели и пожелтели из-за нее, этим людям, что лежали на матрасах, потемневших от пота.

На всем участке копы забыли и думать о выходных. Легкие грохотали, точно жестяной лист на ветру, рвота отливала темно-зеленым. В трущобах Норт-Энда стали рисовать крестики на дверях у зараженных, и все больше и больше народу спало на крышах. В иные дни Дэнни с несколькими другими копами 1-го участка штабелями складывали тела на тротуар, словно трубы, и ждали под полуденным солнцем прибытия перевозки. Он продолжал носить маску, но лишь потому, что иначе нарушил бы закон. Все эти маски – чушь собачья. Многие никогда их не снимали, а все равно умирали.

Однажды он вместе со Стивом Койлом и полудюжиной других копов отправился по вызову в район Портленд-стрит: многоквартирный дом, подозрение в убийстве. Они прошли по коридору, Стив постучал в дверь. Тип, открывший им, был в маске, но глаза у него были лихорадочные, а дыхание – прерывистое. Стив и Дэнни секунд двадцать пялились на рукоятку ножа, торчащую у него из груди, прежде чем осознали, что они перед собой видят.

– Что надо? – пробурчал мужчина.

Стив держал пальцы на кобуре с револьвером, но не вынимал его. Он вытянул руку вперед, чтобы жилец отступил.

– Кто вас ранил, сэр?

Эти слова послужили сигналом копам, толпившимся в коридоре, подтянуться ближе к Дэнни и Стиву.

– Я, – ответил мужчина.

– Вы сами себя ранили?

Тот кивнул, и Дэнни заметил, что за спиной у этого типа сидит на диване женщина. Она тоже была в маске, кожа у нее посинела, как бывает у заразившихся. И горло у нее было перерезано.

Мужчина прислонился к двери, и от этого движения на рубашке у него появилось новое темное пятно.

– Покажите руки, – велел Стив.

Тот поднял руки; в легких у него заклокотало от усилия.

– Может, кто-нибудь вынет из меня эту штуку?

– Отойдите от двери, сэр, – произнес Стив.

Раненый попятился и тяжело рухнул на задницу. Он сидел так, глядя на свои ляжки. Полицейские вошли в комнату. Никто не хотел прикасаться к больному, и Стив наставил на него револьвер.

Мужчина взялся за черенок ножа обеими руками и потянул, но тот не сдвинулся с места, и Стив проговорил:

– Опустите руки, сэр.

Мужчина отрешенно улыбнулся, опустил руки и вздохнул.

Дэнни посмотрел на мертвую женщину:

– Вы убили свою жену, сэр?

– Вылечил. Раз уж ничего другого для нее сделать не мог. Ясно вам?

Из глубины квартиры их окликнул коп Лео Вест:

– У нас тут дети.

– Живы? – крикнул Стив.

Мужчина на полу помотал головой:

– Их тоже вылечил.

– Трое, – крикнул Лео Вест. – Господи. – Он вышел из другой комнаты, бледный, с расстегнутым воротом. – Господи, – повторил он. – Проклятье.

– Нужно вызвать «скорую», – произнес Дэнни.

Расти Эборн горько усмехнулся:

– Ну конечно, Дэн. Когда они сейчас приезжают – через пять часов? Или через шесть?

Стив прокашлялся:

– Между прочим, этому типу «скорые» уже не нужны.

Он поставил ногу на плечо мертвеца и плавным движением уложил его на спину.

Через два дня Дэнни выносил из квартиры Тессы ее младенца. Федерико найти не удавалось, а миссис ди Масси сидела у постели Тессы, которая лежала, глядя в потолок, с мокрым полотенцем на лбу. Кожа у нее пожелтела, но она была в сознании. Сначала она глянула на Дэнни, потом на сверток у него на руках – кожа у новорожденного была сизой и шероховатой, как камень, – а потом снова уставилась в потолок. Дэнни снес мертвого ребенка вниз по лестнице, открыл дверь и вышел с ним наружу. Точно так же они со Стивом Койлом накануне вытащили отсюда тело Клаудио.

Дэнни старался почти каждый вечер звонить родителям и за время эпидемии сумел один раз навестить их. Он сидел с ними и Норой в гостиной дома на Кей-стрит, и они пили чай, просовывая края чашек под маски: Эллен Коглин требовала, чтобы семья носила их постоянно и повсюду, снимая лишь в собственных спальнях. Нора наливала всем чай. Обычно эту обязанность исполнял Эйвери Уоллис, но он уже три дня не выходил на работу. «Меня пробрало до самых костей», – сообщил он отцу Дэнни по телефону. Дэнни с детства знал Эйвери, еще с тех пор, когда они с Коннором были мальчишками, но ему только сейчас пришло в голову, что он никогда не приходил к Эйвери в гости, не знакомился с его семьей. Потому что Эйвери – цветной?

Именно так.

Потому что цветной.

Он оторвал взгляд от чашки, посмотрел на всю свою родню, непривычно молчаливую, неловко приподнимающую маски, чтобы отхлебнуть чаю, – и это зрелище одновременно поразило своей нелепостью и его, и Коннора. Они словно бы вновь стали мальчишками-алтарниками во время службы в церкви Врат Небесных: в ту пору, бывало, стоило одному из братьев покоситься на другого, как это вызывало у обоих смех. И не важно, сколько раз отец потом вытягивал их по задницам: они просто не могли сдержаться. Дело зашло так далеко, что взрослые приняли решение их разделить, и после шестого класса они уже никогда не прислуживали в церкви вместе.

Точно такое же чувство охватило их теперь. Дэнни прыснул, и следом за ним прыснул Коннор. А потом у них начался настоящий приступ хохота, они поставили чашки прямо на пол и покатывались со смеху.

– Что такое? – поинтересовался отец. – Что смешного?

– Ничего, – выдавил из себя Коннор; из-под маски голос его звучал глухо, и от этого Дэнни захохотал еще оглушительнее.

Мать смущенно и обиженно спрашивала:

– В чем дело? В чем дело?

– Господи боже, Дэн, – простонал Коннор. – Ну просто король на троне.

Дэнни знал, что брат говорит о Джо. Он попытался не смотреть, правда-правда, но все-таки скосил глаза и увидел мальчишку, восседавшего на таком огромном кресле, что даже башмаки не свешивались с сиденья. Сверкая своими глазищами, с этой потешной маской на лице, с чашкой чая на клетчатом колене бриджей, Джо смотрел на братьев так, словно они должны сейчас же перед ним объясниться. Но объяснения не существовало. Все это было так глупо, так смешно, а тут Дэнни еще заметил на мальчишке носки с узором ромбиками и зашелся еще сильнее.

Джо решил присоединиться к ним, а вскоре его примеру последовала Нора – поначалу робко, но потом все громче, потому что смех у Дэнни всегда был страшно заразительный, и никто не мог припомнить, когда в последний раз Коннор хохотал так свободно, так неудержимо. Но тут Коннор чихнул, и все сразу же перестали смеяться.

Мелкие красные брызги усеяли его маску изнутри и просочились наружу.

– Пресвятая Дева, – вымолвила мать и перекрестилась.

– Что с вами? – спросил Коннор. – Я просто чихнул.

– Коннор, – охнула Нора. – О господи, Коннор, милый.

– Что?

– Кон, – Дэнни выбрался из кресла, – сними-ка маску.

– О нет, нет, нет, – зашептала мать.

Коннор стащил маску. Он вгляделся в нее, коротко кивнул и вздохнул.

– Пошли в ванную, посмотрим, – сказал ему Дэнни.

Сначала никто не пошевелился. Дэнни отвел Коннора в ванную и заперся изнутри, а потом услышал, что семейство собралось в коридоре.

– Голову запрокинь, – велел Дэнни.

Коннор запрокинул голову.

– Дэн… – произнес он.

Кто-то повернул ручку снаружи. Голос отца:

– Открой.

– Минутку, – отозвался Дэнни.

– Дэн, – сказал Коннор; голос у него еще дрожал от недавнего смеха.

– Можешь не двигать головой? Ничего нет смешного.

– Ты мне прямо в нос смотришь.

– Сам знаю. Заткнись.

– Корки есть?

– Почти нет.

Дэнни почувствовал, как его собственные губы растягиваются в улыбке. Да, Коннору надо отдать должное: обычно серьезен, как могила, а теперь, буквально на краю этой могилы, не может оставаться серьезным.

Кто-то снова затряс дверь и застучал.

– Я одну выковырял, – сообщил Коннор.

– Что?

– Как раз перед тем, как мама принесла чай. Я был тут, в ванной. Весь палец засунул в ноздрю, Дэн. Огромная была, жутко мешалась.

– Что-что ты сделал?

– Выковырял корку, – повторил Коннор. – Думаю, мне следует подстричь ногти.

Дэнни уставился на него, и Коннор рассмеялся. Дэнни шлепнул его по щеке, и Коннор ответил «кроличьим ударом» в шею. Когда они распахнули дверь перед семейством, бледным и сердитым, то уже снова хохотали, словно малолетние проказливые мальчишки.

– Все у него в полном порядке.

– У меня все в полном порядке. Просто кровь носом пошла. Смотри, мама, уже перестало.

– Возьми на кухне новую маску, – бросил отец и, с отвращением махнув рукой, направился обратно в гостиную.

Дэнни заметил, что Джо смотрит на них и в глазах его сквозит что-то отдаленно напоминающее удивление.

– Носовое кровотечение, – внушительно сказал он, обращаясь к Джо.

– Это не смешно, – заметила мать раздраженным голосом.

– Я понимаю, мама, – ответил Коннор, – я понимаю.

– Я тоже, – произнес Дэнни, поймав взгляд Норы, почти такой же, как у их матери, и вспомнив, как она только что назвала его брата «милым».

Когда это началось?

– Нет, вы не понимаете, – возразила мать. – Вы оба совсем ничего не понимаете. И никогда не понимали.

Она вошла в свою спальню и закрыла за собой дверь.

Стив Койл болел уже часов пять, когда об этом узнал Дэнни. Утром Стив проснулся и обнаружил, что ляжки у него размякли, икры распухли, ступни подергиваются, а в голове пульсирует боль. Он не стал терять время и притворяться, будто у него что-то другое, не это. Выскользнул из спальни, которую в эту ночь делил с вдовой Койл, схватил одежду и был таков. Без малейшего промедления, хоть ноги подкашивались под ним, словно решили оставаться на месте, даже если туловище будет продолжать двигаться.

Через несколько кварталов, рассказывал он Дэнни, эти вшивые ноги адски заболели. На каждом шагу он просто выл, черт дери. Он попытался доковылять до трамвайной остановки, но тут сообразил, что перезаразит весь вагон. Впрочем, он вспомнил, что трамваи все равно не ходят. Тогда пешком. Одиннадцать кварталов – от вершины холма Мишн-хилл, то есть от квартирки вдовы Койл, где нет горячей воды, и вниз, вниз, до больницы Питера Бента Брайэма. Добрался он до нее уже, черт подери, чуть не ползком, сложившись пополам, точно сломанная спичка, и внутри у него все сводило судорогой – живот, грудь, глотку, елки-палки. И голову, боже ты мой. Когда он оказался у приемной стойки, он чувствовал себя так, словно кто-то забивает ему в лоб здоровенную трубу.

Все это он поведал Дэнни сквозь пару кисейных занавесок, висевших в инфекционной палате отделения интенсивной терапии больницы Брайэма. В середине дня, когда Дэнни пришел его навестить, в палате больше никого не было, только под простыней по ту сторону прохода бугрилось чье-то тело. Остальные койки стояли пустые, занавески возле них были раздвинуты. Ощущение от этого было почему-то даже более жуткое.

Дэнни выдали маску и перчатки; перчатки он сунул в карман, а маску повесил на шею. Но все-таки разговаривал со Стивом через кисею. Он не боялся, что подхватит заразу. Пускай Создатель сам решает, как с тобой быть, иначе получится – ты не веришь, что Он тебя создал. Но смотреть, как она лишает Стива сил, обращает его в труху, – это совсем другое дело. Не умирать, а лишь смотреть.

Стив говорил так, словно одновременно пытался прополоскать горло. Слова с трудом проталкивались сквозь мокроту.

– Вдова не пришла. Представляешь?

Дэнни на это ничего не ответил. Он встречался с вдовой Койл один-единственный раз, и у него осталось впечатление чего-то суетливого и тревожно-себялюбивого.

– Не вижу тебя. – Стив прокашлялся.

– А я тебя вижу, старина, – ответил Дэнни.

– Отодвинь занавеску, а?

Дэнни не сразу пошевелился.

– Страшно? Я тебя не виню. Ладно, не надо.

Дэнни подался вперед, потом отклонился назад, и так несколько раз. Поддернул брюки. Снова наклонился. И отодвинул занавеску.

Его друг сидел в кровати, подушка у него под головой потемнела. Лицо у Стива было одновременно и распухшее, и страшно исхудавшее, как у десятков зараженных, живых и мертвых, которых они навидались за этот месяц. Глаза таращились, словно пытаясь сбежать, и в них дрожала мутная пленка, скапливавшаяся в уголках. Но он был не лиловый. И не черный. Он не выкашливал легкие, не ходил под себя. В общем, не так уж болен, как можно было опасаться. По крайней мере – пока.

Приподняв бровь, он глянул на Дэнни, изможденно усмехнулся:

– Помнишь девчонок, которых я клеил летом?

Дэнни кивнул:

– С некоторыми дело зашло дальше.

Он кашлянул. Коротко и негромко, в кулак:

– Я, между прочим, песенку написал. У себя в голове. Называется «Летние девчонки».

Дэнни вдруг ощутил, какой от Стива идет жар. Если склониться над ним, волны жара доберутся до лица, их чувствуешь уже за фут.

– Вот как? «Летние девчонки»?

– «Летние девчонки», точно. Как-нибудь тебе спою.

На прикроватном столике Дэнни увидел ведерко с водой. Он вытащил из него полотенце, выжал, положил Стиву на лоб. Стив глянул на него безумными и благодарными глазами. Дэнни провел полотенцем по его лбу, вытер щеки, потом опустил нагревшееся полотенце в прохладную воду и снова отжал. Протер напарнику уши, шею с боков и спереди, подбородок.

– Дэн.

– Да?

Стив скривился:

– Мне на грудь словно лошадь навалилась.

Дэнни старался не разреветься. Он не отводил взгляда от лица Стива, кладя полотенце обратно в ведерко.

– Сильно болит?

– Да. Сильно.

– Дышать можешь?

– Не очень-то.

– Тогда, видно, лучше позвать доктора.

Стив поднял и опустил веки.

Дэнни похлопал его по руке и позвал врача.

– Побудь тут, – попросил Стив. Губы у него были белые.

Дэнни улыбнулся и кивнул. Развернулся на маленькой табуретке, которую вкатили в палату, когда он пришел. Снова крикнул врача.

Эйвери Уоллис, семнадцать лет прислуживавший семейству Коглинов, скончался от инфлюэнцы и был похоронен на кладбище «Кедровая роща», на участке, который Томас Коглин сам купил для него десять лет назад. На краткую погребальную церемонию пришли только Томас, Дэнни и Нора. Больше никто.

Томас проговорил:

– Жена его уже двадцать лет как умерла. Дети рассеялись по свету, большинство сейчас в Чикаго, один в Канаде. Никогда ему не писали. Он потерял с ними связь. Он был хороший человек. Не всякому открывался, но хороший человек.

Дэнни с удивлением услышал печаль в голосе отца.

Гроб Эйвери Уоллиса начали опускать в могилу; отец зачерпнул горсть земли и бросил на деревянную крышку.

– Господи, упокой его душу.

Нора стояла опустив голову, по лицу ее текли слезы. Дэнни потрясенно думал: как же так, ты знал этого человека всю жизнь, но так по-настоящему и не узнал?

Дэнни кинул на гроб и свою пригоршню земли.

Потому что он был черный. Вот почему.

Стив вышел из больницы Питера Бента Брайэма через десять дней. Как и тысячи других заразившихся, он выжил, а грипп продолжал неудержимо расползаться по стране, достигнув Калифорнии и Нью-Мексико в тот самый день, когда Стив подошел вместе с Дэнни к такси.

Стив брел, опираясь на трость. Теперь ему всегда придется так ходить, предупреждали доктора. Инфлюэнца ослабила сердце, задела мозг. Головные боли никогда не оставят его в покое. Иногда ему, возможно, будет трудно говорить, а физические нагрузки, скорее всего, попросту убьют его. Неделю назад он еще шутил над этим, но теперь помалкивал.

До стоянки такси было совсем недалеко, но путь занял много времени.

– Между прочим, даже на канцелярскую работу нельзя, – проговорил он, когда они добрались до такси.

– Знаю, – ответил Дэнни. – Жалко.

– Говорят, «слишком большое напряжение».

Стив с трудом забрался в машину, Дэнни передал ему трость. Он обошел такси с другой стороны и сел.

– Куда едем? – спросил таксист.

Стив посмотрел на Дэнни, а тот выжидательно смотрел на него.

– Вы чего, глухие? Куда ехать?

– Не хами! – Стив назвал ему адрес доходного дома на Салем-стрит. Машина отъехала, и Стив взглянул на Дэнни: – Поможешь мне собрать вещи?

– Тебе незачем уезжать.

– Не на что там жить. Работы нет.

– А вдова Койл? – спросил Дэнни.

Стив пожал плечами:

– Не видел ее, с тех пор как свалился.

– И куда же ты теперь?

Еще одно пожатие плечами.

– Кто-нибудь же нанимает калек.

С минуту Дэнни молчал. Они тащились по ухабам Хантингтон-авеню.

– Должен ведь быть какой-то выход, чтобы…

Стив похлопал его по плечу:

– Коглин, дорогой, «какой-то выход» бывает не всегда. Многие падают, а внизу никакой сетки. Просто летят вниз.

– Куда?

Стив помолчал. Выглянул в окно. Поджал губы.

– А куда попадают люди, под которыми нет сетки? Туда.

Глава седьмая

Лютер один-одинешенек гонял шары в «Золотой гусыне», когда подгреб Джесси и объявил, что Декан, мол, желает их видеть. В «Гусыне» было пусто, потому как и в самом Гринвуде тоже было пусто, да и во всей Талсе. Грипп налетел как пыльная буря, и почти в каждой семье кто-нибудь его да подхватил, а половина из тех, кто подхватил, уже поумирала. Теперь по закону запрещалось выходить на улицу без маски, и большинство дельцов в грешном конце Гринвуд-авеню позакрывали свои лавочки, хотя старый Кельвин, заправлявший «Гусыней», высказался в том смысле, что все равно будет и дальше работать, что бы там ни случилось, потому как ежели Господь захочет прибрать его, старого потертого Кельвина, со всеми потрохами, то пускай забирает, Ему видней, какую Он там из него извлечет пользу. Так что Лютер зашел и упражнялся один, ему нравилось, как звонко щелкают шары в тишине.

Гостиница «Талса» закрылась до лучших времен, то есть пока люди не перестанут синеть, и никто теперь не делал никаких ставок, так что деньжат сейчас было ну никак не заработать. Лютер запретил Лайле выходить, сказав, что они не могут рисковать ни ею, ни ребеночком, но это значило, что сам он тоже должен торчать с ней дома. Так он и поступил, и вышло, пожалуй, даже лучше, чем он ожидал. Они немного подлатали домик снаружи и внутри, положили везде свежий слой краски и повесили занавески, которые тетя Марта подарила им на свадьбу. Днем они почти всегда находили время для любовных утех, куда более тихих и нежных, чем раньше, – без летних голодных стонов и рыков.

В эти-то недели он и вспомнил, как сильно любит эту самую женщину, и то, что он ее любит, а она любит его, делало его настоящим мужиком, чего уж там. Они вместе мечтали о будущем и о будущем ребенка, и Лютер впервые сумел вообразить себе жизнь в Гринвуде, набросал в голове примерный десятилетний план, по которому он станет вкалывать как настоящий мужик и кое-что прикапливать, пока не сможет завести собственное дело – к примеру, плотницкое; или же станет хозяином и работником в ремонтной мастерской, будет чинить всевозможные штуки, которые чуть не каждый божий день рожает эта самая страна. Лютер-то знал: если смастеришь какую-нибудь механическую хреновину, рано или поздно она сломается, и мало кто знает, как ее починить; но отнесите вещь человеку с Лютеровыми талантами, и он доставит ее прямехонько к вам домой еще до вечера, и будет она как новенькая, уж поверьте.

Да, так он провел пару недель, но потом домик снова начал на него давить и мечты потускнели: он представил, как старится в каком-нибудь особнячке на Детройт-авеню, среди людей вроде тетушки Марты, как ходит в церковь, отказывается от выпивки, бильярда и прочих радостей, а потом вдруг, проснувшись поутру, видит в волосах у себя седину и понимает, что прыть куда-то подевалась и ничегошеньки-то он со своей жизнью не сделал, только гнался за чьей-то чужой мечтой о том, какая она должна быть, эта самая жизнь.

Так что он навестил «Гусыню», чтоб отвлечься от этой чесотки в мозгах, и, когда явился Джесси, эта самая чесотка превратилась в улыбку до ушей – потому что, братцы, очень уж он соскучился по тому времечку, которое они проводили вместе, всего-то две недели назад, но ему казалось, прошло года два с тех пор, как все они валили через железку из белого города и, бывало, развлекались по полной, – уж это были времена, скажу я вам.

– Проходил я мимо твоего дома, – сообщил Джесси, стаскивая маску.

– На хрена ты ее снял? – поинтересовался Лютер.

Джесси глянул на Кельвина, потом на Лютера:

– Вы ж свои не сняли, мне-то чего переживать?

Лютер молча уставился на него: в кои-то веки Джесси изрек что-то здравое, и его малость рассердило, что он сам до такого не дотумкал.

Джесси продолжал:

– Это Лайла мне сказала, что ты, скорей всего, тут. Сдается мне, я этой женщине не очень-то по нраву, Деревня.

– Ты маску не снимал, нет?

– Чего?

– При моей жене. Когда с ней говорил, маска была на тебе, нет?

– Была, черт дери, была. Уж понятное дело.

– Тогда ладно.

Джесси отхлебнул из своей фляжки:

– Декану приспичило нас повидать.

– Нас?

Джесси кивнул.

– А на кой?

Джесси пожал плечами.

– Когда?

– Да с полчаса назад.

– Вот черт, – произнес Лютер. – Ты что, не мог раньше прийти?

– Сначала я зашел к тебе домой.

Лютер поставил кий:

– У нас что, неприятности?

– Не-а. Ничего такого. Он нас просто хочет увидеть.

– На черта?

– Я ж тебе говорю, не знаю, – ответил Джесси.

– Откуда ты тогда знаешь, что ничего такого? – спросил Лютер, когда они уже выходили на улицу.

Джесси глянул на него, завязывая маску на затылке:

– Туже корсет, подруга. Держи форс.

– Пусть задница твоя держит.

– Сказано – сделано, негритос, – заметил Джесси, покачав перед ним своим обширным задом.

И они рванули по пустынной улице.

– Присаживайтесь туточки, рядом со мной, – произнес Декан Бросциус, когда они вошли в клуб «Владыка». – Вот прямо сюда, ребятки. Не тушуйтесь.

С широченной улыбкой, в белом костюме поверх белой рубашки, в красном галстуке того же цвета, что и его бархатная шляпа, он сидел за круглым столиком в задней части зала, возле сцены. Едва они вошли, Декан призывно замахал им через весь тускло освещенный клуб, и Дымарь мгновенно запер за ними дверь, щелкнув замком. Лютер почувствовал, как щелчок отдается дрожанием где-то у него в кадыке. Раньше он бывал в этом клубе только в вечерние часы, когда здесь обслуживали посетителей, и пустые кабинки, обитые светло-коричневой кожей, на фоне красных стен казались при свете дня более невинными, зато более зловещими.

Лютер занял кресло слева от него, а Джесси уселся в кресло справа, и тогда Декан налил им по высокому стакану марочного канадского вискаря, еще довоенного, двинул к ним эти самые стаканы по столу и промолвил:

– Мальчишечки мои. Как жизнь?

– Просто отлично, сэр, – ответил Джесси.

Лютер выдавил из себя:

– Очень хорошо, сэр. Спасибо, что спросили.

Никакой маски, в отличие от Дымаря и Франта, Декан не носил, и улыбка у него так и сверкала, широкая и белозубая.

– Ну что ж, это просто музыка для моих ушей, честное слово. – Он дотянулся до них через стол и похлопал каждого по плечу. – Денежки зашибаете, а? Хе-хе-хе. Ну что ж. Любите это дело, а? Зашибать зелененькие?

– Мы стараемся, сэр, – произнес Джесси.

– «Стараетесь» – чертовски слабо сказано. Не стараетесь, а делаете, вот что я вижу. Вы у меня самые-самые лучшие сборщики.

– Спасибо, сэр. Правда, в последнее время приходится туговато из-за этой заразы. Много народу болеет, сэр, у них сейчас нет настроения делать ставки.

Декан отмахнулся:

– Людишки всегда болеют, обычная история, что тут поделаешь. Верно я говорю? Они болеют, а иногда те, кого они любят, умирают, не правда ли? Благослови нас, Отец Небесный, это же просто надрывает сердце – лицезреть столько страданий. Все ходят по улице в масках, похоронщикам не хватает гробов. О господи. В такие времена, понятно, всякие ставки побоку. Все это откладываешь на потом да знай себе молишься, чтобы прошли несчастья. А когда пройдут, то что? Когда пройдут, тогда ты и вернешься к ставочкам. Уж конечно, черт побери. Но, – он наставил на них палец, – не раньше. Услышу ли я «аминь», братья мои?

– Аминь, – вымолвил Джесси, приподнял маску, пропихнул под нее стакан и мигом всосал его содержимое.

– Аминь, – отозвался Лютер и чуть-чуть отпил из своего.

– Черт побери, мальчик, – проговорил Декан. – Эту штуку надо пить, а не оглаживать ее, как девицу.

Джесси рассмеялся и положил ногу на ногу, постепенно осваиваясь.

– Точно, сэр, – согласился Лютер и опрокинул в себя все.

Декан снова наполнил им стаканы, и Лютер сообразил, что Франт и Дымарь уже стоят позади них, в каком-то шаге, хотя он понятия не имел, когда это они успели подобраться.

Декан сделал долгий, медленный глоток из стакана, выдохнул: «А-а-а-а» – и вытер губы. Потом сложил ладони и перегнулся через стол.

– Джесси.

– Да, сэр?

– Кларенс Джессап Болтун. – Это у него прозвучало как песенка.

– Он самый, сэр.

Декан снова ухмыльнулся, еще шире, чем прежде.

– Позволь мне кое о чем тебя спросить, Джесси. Какой у тебя в жизни был самый памятный момент?

– Сэр?.. – переспросил тот.

Декан поднял брови:

– Что же, ни одного нет?

– Не очень-то уверен, что я вас понимаю, сэр.

– Самый памятный момент в твоей жизни, – повторил Декан.

Лютер чувствовал, что по ляжкам у него так и льется пот.

– У каждого такой есть, – заметил Декан. – Может быть, радостное переживание, а может, грустное. Может быть, ночь с девушкой. Что, я угадал? Угадал? – Он засмеялся, вокруг носа у него все так и сморщилось от этого смеха. – А может, ночь с мальчиком. Тебе нравятся мальчики, Джесси? В нашем деле мы никогда не возводим хулу на некоторые особенные вкусы.

– Нет, сэр.

– Что – нет, сэр?

– Нет, сэр, мальчики мне не нравятся, – ответил Джесси.

Декан, словно извиняясь, поднял ладони:

– Тогда, значит, девушка? Но молоденькая, я угадал? Такого не забудешь, когда они молодые и сам ты тоже молодой. Сладенькая шоколадка, с такой попой, которую можно драть всю ночь и она все равно не потеряет форму?

– Нет, сэр.

– «Нет, сэр» – это надо понимать, тебе не нравятся кругленькие попки молоденьких женщин?

– Нет, сэр, для меня не это памятный момент. – Джесси кашлянул и снова отхлебнул виски.

– Тогда какой же, парень?

Джесси отвел глаза, Лютер чувствовал, что он собирается с духом.

– Мой самый памятный момент, сэр?

– Самый памятный, – прогремел Декан, хлопнув ладонью по столу, и подмигнул Лютеру, словно, к чему бы он ни клонил, Лютер был в курсе шутки.

Джесси приподнял маску и отпил еще:

– Ночь, когда умер мой папаша, сэр.

Лицо у Декана так и окаменело от сострадания. Он промокнул его салфеткой, это самое лицо. Втянул воздух сквозь поджатые губы, глаза у него округлились.

– Мне очень жаль, Джесси. Как скончался этот добрый человек?

Джесси глянул на стол, потом снова в лицо Декану:

– Белые ребята в Миссури, сэр, я там рос…

– Да, сынок?

– Они сказали, что он залез к ним на ферму и прикончил их мула. Хотел, мол, порезать и съесть, но они его спугнули. Эти вот ребята, сэр, на другой день к нам заявились, вытащили моего папашу и отметелили, прямо на глазах у моей мамаши, и у меня, и у двух моих сестричек. – Джесси залпом допил виски и вытолкнул из себя влажный ком воздуха. – Ах ты черт.

– Они что, линчевали твоего старика?

– Нет, сэр. Они там его и бросили, и он через два дня помер прямо у нас в доме, потому что ему тогда пробили череп. Мне десять лет было.

Джесси опустил голову.

Декан Бросциус наклонился над столом и похлопал его по руке.

– Господи помилуй, – прошептал он. – Господи, господи, господи, господи.

Он взял бутылку, снова наполнил стакан Джесси, после чего печально улыбнулся Лютеру.

– Мне на своем веку пришлось убедиться, – произнес Декан Бросциус, – что самый памятный момент в жизни человека редко бывает приятным. Удовольствие не учит нас ничему, кроме того, что оно приятно. Но какой же это урок? Такие вещи знает даже мартышка, которая теребит свой член. Нет уж. Какова природа ученья, братья мои? Природа ученья – боль, а не что-нибудь иное. Только подумайте, мы даже толком не знаем, как мы счастливы в детстве, не знаем до тех пор, пока это детство у нас не отнимают. И истинную любовь мы обычно не умеем разглядеть, пока она не пройдет. И потом, уже потом, мы говорим: «Бог ты мой, вот оно, то самое». Но оно уже прошло. Такова истина, братья мои. Но если мы с вами про настоящий момент… – Он пожал своими плечищами и промокнул лоб платком. – Наш характер, – провозгласил он, – лепят не удовольствия, а лишь то, что нас мучит и истязает. Согласен, плата высокая. Но, – он распростер руки и одарил их улыбкой, – то, чему мы благодаря этому учимся, бесценно.

Лютер так и не заметил, чтобы Франт или Дымарь шевельнулись, но, когда он повернулся на всхрип друга, те уже прижали запястья Джесси к столу, а Дымарь накрепко стиснул ему голову ладонями.

– Эй, погодите, чего вы… – начал Лютер.

Пощечина Декана влетела Лютеру в скулу, резанув сразу по зубам, носу и глазам. Он схватил Лютера за волосы и держал ему голову, в то время как Франт вынул нож и вспорол Джесси нижнюю челюсть от подбородка до уха.

Джесси долго кричал и после того, как нож был убран. Кровь так и поперла из раны, Джесси завыл под своей маской, Франт с Дымарем держали ему голову, а Декан Бросциус рванул Лютера за волосы и процедил:

– Закроешь глаза, Деревня, так я их заберу с собой.

Лютер помаргивал и щурился от пота, но глаза не зажмуривал. И он видел, как кровь переливается через край разреза, как падает вниз, заливает весь стол, и по блуждающему взгляду Джесси он понял: его друга уже не волнует изуродованная челюсть, он уже начал отсчет мгновений своего последнего, долгого дня на этом свете.

– Дайте этому слюнтяю полотенце, – проговорил Декан и оттолкнул голову Лютера.

Франт бросил полотенце на стол перед Джесси, и они с Дымарем отступили назад. Джесси схватил полотенце, прижал его к подбородку и втянул воздух сквозь зубы. Он тихонько хныкал и раскачивался в кресле. Декан сидел со скучающим видом, и никто не говорил ни слова. Когда полотенце стало красней Декановой шляпы, Дымарь подал другое, а то, измазанное в крови, кинул на пол.

– Значит, вспоминаешь, как твоего старика-воришку убили? – промолвил Декан. – Ну что ж, ниггер, теперь настал второй памятный момент в твоей жизни.

Джесси зажмурился и изо всех сил прижал к лицу полотенце, Лютер видел, что у него даже пальцы побелели.

– Услышу ль я «аминь», брат мой?

Джесси открыл глаза и воззрился на него.

Декан повторил свой вопрос.

– Аминь, – прошептал Джесси.

– Аминь, – изрек Декан и хлопнул в ладоши. – Как я понимаю, ты тянул у меня по десять долларов в неделю два года. Сколько всего получается, Дымарь?

– Одна тыща сорок долларов, Декан, сэр.

– Тысяча сорок. – Декан перевел взгляд на Лютера. – И ты, Деревня, либо участвовал вместе с ним в этом деле, либо знал, но не сказал мне. Таким образом, это и твой должок тоже.

Лютер кивнул, потому как не знал, что еще делать.

– Незачем кивать, будто ты согласен. Твоего согласия никто здесь не спрашивает. Если я говорю, что это так, значит оно так и есть, на все двести процентов. – Он отхлебнул виски. – А теперь вот что, Джесси Болтун. Можешь ты отдать мои деньги – или ты их все закачал себе в вену?

– Я могу их достать, сэр, – прошелестел Джесси.

– Что достать?

– Вашу тысячу сорок долларов, сэр.

Декан посмотрел на Дымаря с Франтом, все трое захихикали и тут же перестали.

– Ты что, не понимаешь, обколотый сукин сын? Ты жив только потому, что я, по благодушию своему, любезно назвал то, что ты взял, ссудой. Я ссудил тебе тысячу сорок. Ты их не крал. Если бы мне пришлось решить, что ты их украл, этот нож давно бы торчал у тебя из глотки, а во рту бы у тебя сидел твой собственный хрен. Так что скажи-ка это.

– Сказать что, сэр?

– Что это была ссуда.

– Это была ссуда, сэр.

– И в самом деле, – изрек Декан. – Теперь позволь мне ознакомить тебя с условиями этого кредита. Дымарь, какую мы каждую неделю берем комиссию?

У Лютера закружилась голова, и он с трудом сглотнул, чтобы сдержать рвоту.

– Пять процентов, – ответил Дымарь.

– Пять процентов, – сообщил Декан, обращаясь к Джесси. – Собираемых еженедельно.

Джесси сидел, закрыв глаза от боли, но при этих словах его веки взметнулись вверх.

– Какова недельная комиссия с тысячи сорока? – осведомился Декан.

– Сдается мне, пятьдесят два доллара, сэр.

– Пятьдесят два доллара, – медленно произнес Декан. – На первый-то взгляд не очень много.

– Нет, не очень, сэр.

Декан потер подбородок:

– Но, черт побери, погодите-ка, сколько это будет в месяц?

– Двести восемь, сэр, – вступил Франт.

Декан улыбнулся своей настоящей улыбочкой, еле заметной. Он явно смаковал момент.

– А за год?

– Две тысячи четыреста девяносто шесть, – ответил Дымарь.

– А если удвоить?

– Э-э, – Франт, похоже, отчаялся победить в этой игре, – это… Это будет, мм, это будет…

– Четыре тысячи девятьсот девяносто два, – выпалил Лютер, даже не понимая, что и зачем он говорит, пока эти слова не вылетели у него изо рта.

Франт двинул его по затылку:

– Я уже сам сосчитал, ниггер.

Декан посмотрел на Лютера в упор, и Лютер увидел в этом взгляде свою могилу, услышал, как лопаты скребут землю.

– А ты совсем не тупой, Деревня. Я это сразу понял, как только тебя встретил. И сразу понял, что ты отупеешь, если будешь водиться с такими вот кретинами, как этот, который весь мой стол изгваздал кровью. Я ошибся, позволив тебе брататься с вышеуказанным негром, и об этой ошибке я буду вечно сожалеть. – Он вздохнул и всем своим огромным туловищем потянулся в кресле. – Но это все дело прошлое. Итак, эти четыре тысячи девятьсот девяносто два доллара плюс еще первоначальный заем, всего будет?.. – Он поднял ладонь, запрещая отвечать всем остальным, и указал на Лютера.

– Шесть тысяч тридцать два.

Декан хлопнул ладонью по столу:

– Так оно и есть. Проклятье! А чтобы вы не подумали, что я человек безжалостный, вам надобно понять, что я еще слишком добр: только представьте, сколько бы вы мне оказались должны, если бы я послушал Франта с Дымарем и отдельно рассчитывал комиссию по основной сумме долга с каждой недели. Ясно?

Никто не проронил ни слова.

– Я спрашиваю – ясно? – повторил Декан.

– Да, сэр, – сказал Лютер.

– Да, сэр, – сказал Джесси.

Декан кивнул:

– И как же вы мне собираетесь вернуть шесть тысяч тридцать два доллара моих кровных?

Джесси начал:

– Уж мы как-нибудь…

– Вы как-нибудь – что? – рассмеялся Декан. – Обчистите банк?

Джесси молчал.

– Или, может, двинете в белый город грабить каждого встречного?

Джесси безмолвствовал. Лютер тоже.

– Не сможете, – негромко проговорил Декан, разводя ладони. – Не сможете, вот и все. Мечтайте о чем хотите, но некоторые вещи лежат за пределами возможного. Нет, парни, вам никак не удастся возместить мои… проклятье, а ведь уже новая неделя, я и позабыл… мои шесть тысяч восемьдесят четыре доллара.

Джесси стал косить куда-то вбок, потом с усилием посмотрел прямо перед собой:

– Сэр, по-моему, мне нужен врач.

– Тебе, черт дери, понадобится гробовщик, если мы сейчас не обговорим, как вам расхлебывать эту кашу, так что заткнись, на хрен.

Лютер проговорил:

– Сэр, просто скажите нам, чего вы от нас хотите, и мы это сделаем, как пить дать.

На сей раз его стукнул по затылку Дымарь, но Декан поднял ладонь:

– Идет, Деревня. Идет. Ты рвешься к самой сути, мальчик, я такое уважаю. Потому и отнесусь к тебе с уважением.

Он поправил лацканы своего белого пиджака и наклонился над столом.

– Есть кое-какие ребята, они мне порядочно должны. Одни за городом, другие тут, в городе, в самом что ни на есть центре. Дымарь, список.

Дымарь обогнул стол и вручил Декану лист бумаги; Декан посмотрел в него и затем положил на стол, чтобы Лютеру и Джесси тоже было видно.

– В этом списке пять имен. Каждый должен мне пять сотен за неделю, а то и побольше. Вы, парни, сегодня же пойдете и получите с них. И я знаю – вы там ноете и пищите про себя: мол, Декан, сэр, для тяжелых случаев у вас есть Франт с Дымарем. Ты ведь так думаешь, Деревня?

Лютер кивнул.

– Что ж, в обычное время Дымарь с Франтом или еще какие-нибудь сукины сыны из тех, что ни хрена не боятся, и занялись бы таким делом. Но сейчас у нас не обычные времена. У каждого, кто в этом списке, дома кто-нибудь да валяется с гриппом. А я не собираюсь терять полезных ниггеров вроде Франта или Дымаря из-за этой хвори.

– А вот двух бесполезных ниггеров вроде нас… – произнес Лютер.

Декан откинул голову:

– Глядите-ка, у парня голос прорезался. Я в тебе не ошибся, Деревня, у тебя талант. – Он фыркнул и выпил еще виски. – Ты прав. К тому я и веду. Вы идете и собираете долги с этих пятерых. Соберете не все – разницу возмещаете сами. Принесете мне должок от одного, потом от другого. И так далее, пока не пройдет эта сраная эпидемия. Тогда я оставлю на вас только основной долг, а проценты, так и быть, скощу. Ну, – он растянул рот в улыбке, – что вы на это скажете?

– Сэр, – сказал Джесси, – этот грипп в один день убивает человека.

– Верно, – признал Декан. – Значит, если ты его подцепишь, ты можешь помереть завтра, к этому часу. А вот если не притащите мои деньги, уж тогда, ниггер, ты наверняка помрешь уже сегодня ночью.

Декан посоветовал им доктора, принимавшего в комнатке за тиром, возле Второй улицы, и они двинули туда, проблевавшись в переулочке за Декановым клубом. Врач, старый пьяный мулат с шевелюрой, выкрашенной в ржавый цвет, заштопал Джессину челюсть, и Джесси только всасывал воздух сквозь стиснутые зубы, и слезы тихо катились у него по лицу.

Они выбрались наружу, и Джесси заявил:

– Мне бы чего-нибудь болеутоляющего.

– Только подумай насчет ширнуться, и я тебя сам убью, – пригрозил Лютер.

– Отлично, – согласился Джесси. – Но я от боли думать не могу, так что – какие у тебя предложения?

Они посетили заднюю каморку аптеки, и Лютер купил пакетик кокаина. Две дорожки он отмерил себе, чтобы подуспокоить нервы, а четыре – Джесси. Джесси втянул свои дорожки одну за другой и следом опрокинул в себя рюмку виски.

Лютер заметил:

– Нам понадобятся пушки.

– Пушки у меня есть, – ответил Джесси.

Они зашли к нему на квартиру, и Джесси выдал ему длинноствольный «тридцать восьмой», а себе за пояс, сзади, засунул кольт сорок пятого калибра, после чего спросил:

– Знаешь, как им орудовать?

Лютер покачал головой:

– Я только знаю, что, если какой-нибудь ниггер захочет меня вышибить из своего дома, я ему наставлю эту штуку в лицо.

– А вдруг это не подействует?

– Я сегодня помирать не намерен, – заявил Лютер.

– Тогда скажи.

– Чего сказать?

– Ежели это не подействует, что ты собираешься делать?

Лютер положил «тридцать восьмой» в карман пальто и ответил:

– Я этого сукина сына пристрелю.

– Тогда, черт подери, негритос, – Джесси по-прежнему говорил сквозь стиснутые зубы, только теперь причиной была не боль, а кокаин, – тогда за работу.

Жуткое они являли зрелище, чего уж там: Лютер поймал их отражение в большом окне гостиной Артура Смолли, когда они подошли к его дому. Два негра, порядочно на взводе, маски закрывают рот и нос, у одного из нижней челюсти торчат, словно колья забора, черные скрепки. В прежние времена один их видок мог бы вытрясти денежки из всякого богобоязненного гринвудца, но теперь этого было мало, теперь почти все стали похожи на чучела. На высоких окнах дома были намалеваны белые косые кресты, но Лютеру с Джесси ничего не оставалось, кроме как подняться прямиком на крыльцо и позвонить.

Судя по виду жилища, этот самый Артур Смолли когда-то пытался заделаться фермером: слева Лютер увидал хлев, сильно нуждавшийся в покраске, а также поле, по которому бродили тощая лошадь и пара костлявых коров. Но тут уже давненько никто не пахал, не сеял и не жал, и сейчас, в середине осени, поле заросло высоченными сорняками.

Сквозь сетку внешней двери они увидели человека примерно Лютеровых размеров, но раза в два старше. На нем были подтяжки и нижняя рубашка, пожелтевшая от пота, и маска у него на лице тоже пожелтела, и глаза у него покраснели от усталости, или от горя, или от гриппа.

– Вы кто? – спросил он каким-то безжизненным голосом, точно ему совсем не важно, что там они ответят.

– Вы Артур Смолли, сэр? – осведомился Лютер.

Мужчина засунул большие пальцы за подтяжки.

– А вы как думаете?

– Надо было догадаться? – произнес Лютер. – Думаю, что вы.

– Верно догадался, парень. – Он подался им навстречу, шевельнув сетку. – Чего хотите?

– Нас послал Декан, – объяснил Джесси.

– Да ну?

В доме за его спиной кто-то застонал, и до Лютера долетел запах гнили, точно кто-то еще в июле вынул из холодильника яйца, молоко и мясо, да так их и оставил.

Артур Смолли увидел, как Лютера перекосило от вони, и открыл дверь с сеткой пошире:

– Вы как, хотите войти?

– Не-а, сэр, – ответил Джесси. – Может, вы нам просто отдадите Декановы деньги?

– А, деньги? – Он похлопал себя по карманам. – Ну как же, у меня кой-какие имеются, я их аккурат сегодня утром выудил из денежного колодца. Правда, чуток сыроваты, но…

– Мы тут не шутки шутим, – заметил Джесси, поправляя шляпу, съехавшую ему на лоб.

Артур Смолли наклонился над порогом, и Джесси с Лютером отшатнулись.

– Как, похоже, чтобы я в последнее время работал? – спросил Смолли.

– Нет, не похоже.

– А знаете, что я делал?

Последние слова он прошептал, и этот самый шепот заставил Лютера попятиться: в нем было что-то непристойное.

– Позавчера вечером я схоронил свою младшенькую, – прошипел Артур Смолли, вытянув шею. – Под вязом закопал. Она его любила, этот вяз, вот я и… – Он пожал плечами. – Тринадцать ей было. А моя старшая сейчас валяется в постели с этой хворью. А жена… Она уж два дня все никак не очнется. Голова у нее горит, что твой чайник. Помрет она, – заключил он. – Видать, сегодня в ночь. Или завтра. Вы точно войти-то не хотите?

Лютер с Джесси покачали головой.

– У меня там простыни в поту, и дерьмо надо отмывать. Помощники пригодятся.

– Деньги, мистер Смолли.

Лютеру хотелось удрать с этого крыльца, подальше от этой хворобы, и он ненавидел Артура Смолли за его нестираную рубаху.

– Я не…

– Деньги, – произнес Джесси, и в опущенной пока руке у него уже был «сорок пятый». – Хватит вилять, старый хрен. Гони монету, черт тебя дери.

Из дома снова донесся стон, тихий, протяжный, придушенный; Артур Смолли уставился на них и смотрел так долго, что Лютер подумал, уж не спит ли тот на ходу.

– Совсем у вас совести нет? – спросил старик, поглядев сперва на Джесси, а потом на Лютера.

– Ни капли, – честно ответил Лютер.

Глаза Артура Смолли расширились.

– У моей жены и ребенка…

– Декану дела нет до твоих домашних обстоятельств, – отчеканил Джесси.

– Но вы-то? Вам-то до чего есть дело?

Лютер не смотрел на Джесси и знал, что Джесси не смотрит на него. Он вытащил из-за пояса «тридцать восьмой» и наставил его прямо в лоб Артуру Смолли.

– Нам есть дело до этих самых денег, – объяснил он.

Артур Смолли заглянул в дуло пистолета, а потом – Лютеру в глаза.

– Господи, и как только твоя мамаша ходит по улице, если знает, что выродила такую мразь?

– Деньги, – повторил Джесси.

– Или что? – спросил Смолли.

Этого-то Лютер и боялся.

– Или вы меня грохнете? Черт побери, мне это очень даже по душе. Семью мою грохнете? Уж сделайте такое одолжение. На здоровье. Не станете вы…

– Я заставлю тебя ее вырыть, – произнес Джесси.

– Чего-чего?

– Что слышал.

Артур Смолли тяжело привалился к дверному косяку:

– Ты этого не говорил, ведь так?

– Еще как говорил, старый хрен, – сказал Джесси. – Я заставлю тебя выкопать дочку из могилы. А нет, так я тебя свяжу и заставлю смотреть, как это буду делать я. А потом она будет валяться рядом, а я снова засыплю яму, и тебе придется ее хоронить по второму разу.

«Мы вот-вот грянемся в ад, – подумал Лютер. – Прямым ходом».

– Что ты на это скажешь, старина? – Джесси снова засунул «сорок пятый» за спину.

Глаза у Артура Смолли наполнились слезами, и Лютер взмолился про себя: только бы они не потекли, эти самые слезы. Ну, пожалуйста. Пожалуйста.

Артур сказал:

– Нет у меня денег, – и Лютер понял, что волю к сопротивлению старик потерял.

– Что же у тебя тогда есть? – спросил Джесси.

Джесси ехал за ним на своем «форде-Т», а сам Лютер вел «гудзон» Артура Смолли: выкатился на нем из-за хлева, развернулся перед домом, а старик все стоял на крыльце и смотрел. Лютер переключил передачу и прибавил газу, минуя низенький заборчик на краю дворика. Он уверял себя, что не видел свежевскопанной земли под вязом. Он не видел лопаты, торчавшей из темно-бурого холмика. Не видел креста, сколоченного из сосновых досочек и выкрашенного блекло-белым.

К тому времени, как они прошлись по всем из списка, у них уже имелось несколько ювелирных штучек, тысяча четыреста наличными и сундучок с приданым, красного дерева, прикрученный к багажнику той колымаги, что некогда принадлежала Артуру Смолли.

Они видели ребенка, посиневшего, точно небо в сумерки; они видели женщину, не старше Лайлы, лежавшую на раскладушке на террасе перед домом, и казалось, ее кости, зубы, глаза рвутся из ее тела на тот свет, в небеса. Видели мертвеца, сидевшего прислонившись к стене хлева: чернейшего из всех черных, словно ему в череп ударила молния.

Судный день, подумал Лютер. Для всех он настанет. И ему с Джесси придется явиться пред Господом и дать ответ за то, что они сегодня натворили. Такого не искупишь. Хоть за десять жизней.

– Давай все вернем, – сказал он после третьего дома.

– Чего?

– Вернем все и удерем.

– И весь остаток своей вшивой жизни будем озираться, не пришел ли за нами Дымарь, или Франт, или еще какой-нибудь конченый ниггер при пушке, которому нечего терять? Где мы спрячемся, Деревня, как по-твоему? Двое черномазых в бегах?

Лютер знал, что Джесси прав, но знал он и то, что беднягу Джесси вся эта история так же раздирает изнутри, как и его самого.

– Потом насчет этого будем думать. Мы…

Джесси засмеялся, и это был самый скверный смех, какой Лютер от него когда-нибудь слыхал.

– Или мы это сделаем, или мы покойники, Деревня. – Он расправил плечи, раскинул руки и обнял его. – И ты это знаешь. Если только ты не хочешь убить эту акулу, а попутно подписать смертный приговор и себе, и своей женушке.

Лютер забрался в машину.

Последний, Оуэн Тайс, заплатил им наличными, сказав, что у него так и так не выйдет их потратить на этом свете. С тех пор как померла его Бесс, он частенько подумывал взять дробовик и отправиться на ту сторону вслед за ней. В середине дня у него воспалилось горло, а теперь уже начало прямо-таки жечь, и все равно ничего ему, на хрен, не нужно, когда нету Бесс. Он им пожелал всего хорошего. Сказал, все понимает, чего уж там. Понятное дело. Надо же мужику зарабатывать на жизнь. Ничего тут нет стыдного.

Сказал: вся моя семейка того, черт дери, верите, нет, было преотлично, мы ужинали за этим вот столом, мой сын, его жена, моя дочь, ее муж, трое внучат и Бесс. Просто сидели, жевали, болтали. А потом – потом словно Господь самолично спустился через крышу в этот вот дом и сгреб всю семью.

– Точно мы мухи на столе, – сказал он. – Точно мухи.

Они катили по пустой Гринвуд-авеню, и по пути Лютер насчитал двадцать четыре окна с нарисованными косыми крестами, и наконец они оставили машины в переулке позади «Владыки». Из домов, что стояли в переулке, не пробивалось ни единого лучика света, и Лютер задался вопросом, осталось ли что-то еще от этого мира, или весь он стал сине-черным от гриппа.

Джесси поставил ногу на подножку своего «форда», закурил, выпустил струю дыма в сторону черного хода «Владыки», то и дело кивая словно в такт какой-то музыке, которую Лютер не мог расслышать, и потом поднял на него глаза и произнес:

– Я все, иду.

– Идешь? – не понял Лютер.

– Точно, – подтвердил Джесси. – Иду по долгой-долгой дороге, и Господь не на моей стороне. Да и не на твоей, Лютер.

За то время, что они были знакомы, Джесси ни разу, ни единого разочка не называл Лютера тем именем, которое тот получил при рождении.

– Выгрузим-ка это барахло, – предложил Лютер. – А, Джесси? – Он потянулся к веревкам, которые привязывали собранное добро к багажнику Артура Смолли. – Давай-ка. И разделаемся с этой хренью.

– Он не со мной, наш Господь, – продолжал твердить Джесси. – И не с тобой. И не в этом переулке. Думаю, Он уж покинул этот мир. Подыскал себе другой и о нем теперь заботится. – Он хихикнул и поглубже затянулся. – Как по-твоему, сколько было тому синенькому ребенку?

– Года два, – сказал Лютер.

– Что-то вроде, – согласился Джесси. – А мы забрали украшеньица его мамаши, верно? У меня вот тут в кармане лежит ее обручальное кольцо. – Он похлопал себя по груди. – Я тебе вот чего скажу, – проговорил он, показывая на заднюю дверь клуба. – Если эта вот дверь отперта – позабудь все, что я тебе сейчас говорил. Если она откроется… Значит, в этом переулке есть-таки Господь. Да, вот так.

И он подошел к ней, и повернул ручку, и дверь отворилась.

Лютер заметил:

– Ни черта это не значит, Джесси. Ни черта не значит, кроме того, что кто-то позабыл запереть дверь.

– Как знать, – возразил Джесси. – Как знать. А скажи-ка, ты думаешь, я и правда заставил бы старика раскопать могилку его дочки?

Лютер проговорил:

– Понятно, нет. Мы были под коксом. Вот и все. Под коксом и тряслись от страха. И малость спятили.

– Брось-ка эти веревки, братец, – попросил Джесси. – Ничего мы не станем таскать.

Лютер отступил от машины.

– Джесси, – произнес он.

Джесси так резко вскинул руку, что казалось, вот-вот залепит Лютеру оплеуху, но его пальцы мягко коснулись Лютерова уха.

– Славный ты парень, Деревня.

И Джесси вошел в клуб «Владыка», и Лютер двинулся за ним, и они прошагали по мерзкому заднему коридору, вонявшему мочой, и вышли в зал прямо из-за черного бархатного занавеса. Декан Бросциус сидел точно в том же положении, в каком они его оставили, за столиком у подмостков. Из прозрачного стакана он посасывал чай с молоком, и он встретил их улыбкой, по которой Лютер смекнул, что в чае не одно только молоко.

– Бьет двенадцать, – провозгласил Декан, махнув в окружавшую его темноту. – Вы явились как раз с боем часов. Нужно ли мне надеть маску?

– Не-а, сэр, – ответил Джесси. – Вам тут никому не надо беспокоиться.

Декан принялся шарить рядом с собой, точно все равно хотел отыскать маску. Движения у него были беспорядочные. Наконец он уставился на них, и на лбу у него блестели капли пота, крупные, словно градины.

– Ого, – изрек он. – Да у вас, ниггеры, усталый вид.

– Мы и правда устали, – сообщил Джесси.

– Ну что ж, тогда подсаживайтесь сюда. Расскажите Декану о ваших трудах.

Из тени слева от Декана вынырнул Франт, неся чайник на подносе, и маска у него на лице колыхалась от вентилятора над головой. Он спросил их:

– Чего это вы через заднюю?

– Ноги сами нас принесли, мистер Франт, – ответил Джесси и, выхватив из-за пояса свой «сорок пятый», пальнул Франту в самую маску.

Лицо Франта исчезло в красном облаке.

Лютер присел на корточки с криком «Стой!», Декан поднял руки и начал: «Ну…» – но Джесси выстрелил, и от левой руки у Декана отлетели пальцы и шмякнулись о стену. Декан проорал что-то, чего Лютер не понял, потом произнес: «Погоди, ты…» Джесси выстрелил снова, но с Деканом, похоже, ничего не случилось, и в первую секунду Лютер подумал, что пуля попала в стену, но тут он увидел, как Деканов красный галстук делается все шире. На белой его рубашке расцветало пятно крови. Декан глянул на это пятно и с бурлящим звуком выдохнул.

Джесси повернулся к Лютеру, и улыбнулся широко, по-Джессиному, и произнес:

– Черт. Вот потеха, а?

Тут Лютер увидел какую-то тень на сцене, и не успел он произнести: «Дже…», как между барабанами возник Дымарь с вытянутой вперед рукой. Джесси полуобернулся, и тут воздух полыхнул белым и потом желто-красным. Получив две пули в голову и одну в горло, Джесси кувырнулся вниз.

Он рухнул Лютеру на плечо, и Лютер потянулся и взял его пистолет, а Дымарь все палил, и Лютер заслонил лицо ладонью, точно она могла защитить от пуль, и стал стрелять из Джессиного «сорок пятого», чувствуя, как тот прыгает у него в руке. Перед глазами Лютера мелькали сегодняшние сине-черные тела, мертвых и еще живых, и он слышал, как его собственный голос орет: «Нет, нет, не надо, нет», и представлял, как пуля влетает ему в глаз, а потом он услыхал вопль, пронзительный и потрясенный, и перестал стрелять, и отнял ладонь от лица.

Лютер прищурился и увидел Дымаря, тот лежал скорчившись на сцене. Руками он обхватил живот. Рот у него был разинут, в горле клокотало. Левая нога дергалась.

Лютер проверил, как у него самого-то насчет ранений. Левое плечо все было в крови, но когда он расстегнул рубашку и пощупал, то понял, что вся эта кровь – Джессина. Под глазом была ссадина, но неглубокая, не от пули. Вот тело было словно чужое. Он его словно бы у кого-то одолжил, словно в нем должен быть не он, а кто-то еще. Словно настоящий хозяин этого самого тела, кто бы он ни был, уж явно не должен был соваться в клуб «Владыка», да еще с черного хода.

Лютер поглядел вниз, на Джесси, и часть его души изошла слезами, но другая часть не чувствовала ничего, даже облегчения оттого, что сам он жив. Затылок у Джесси был словно разорван каким-то хищником, из дыры у него на шее по-прежнему хлестала кровь. Лютер опустился на колени и наклонил голову, чтобы заглянуть своему другу в глаза. Глаза были малость удивленные, как будто Старик Байрон только-только объявил ему, что общий фонд чаевых за вечер оказался больше, чем думали.

Лютер прошептал: «Эх, Джесси» – и закрыл ему глаза, а затем положил ладонь ему на щеку. Джесси начал уже остывать, и Лютер обратился к Господу, умоляя простить его друга за то, что этот самый друг совершил, потому что положение у друга было отчаянное, его загнали в угол, но, Господи, в душе он хороший человек и до этого не причинял никаких страданий никому, кроме себя.

– Ты… можешь… сделать… как надо.

Лютер повернулся на голос.

– Ты же… ум-мница… – Декан с шумом втянул воздух. – Ум-мный парень…

Лютер поднялся, держа в руке пистолет; подошел к столу, обогнул его, нарочно встал справа от Декана, чтобы жирному дураку пришлось перекатить свою дурацкую башку, иначе не увидит его, Лютера.

– Пойди приведи… этого доктора… вы к нему сегодня ходили. – Декан еще раз вздохнул, в груди у него засвистело. – Пойди приведи его.

– И ты все-все простишь и позабудешь, да? – спросил Лютер.

– Го… Господь свидетель.

Лютер стянул маску и три раза кашлянул Декану в лицо.

– А может, я буду на тебя кашлять, пока мы, черт дери, не поймем, заразился я сегодня этой дрянью или нет?

Декан попытался уцелевшей рукой дотянуться до руки Лютера, но тот ее отдернул.

– Не смей меня трогать, чертово отродье.

– Пожалуйста…

– Что – пожалуйста?

Декан тяжело и хрипло вдохнул, сипя грудью, и облизал губы.

– Пожалуйста, – произнес он снова.

– Что – пожалуйста?

– Сделай… как надо.

– Ладно, – ответил Лютер, ткнул пистолетом в складки под Декановым подбородком; Декан глядел ему прямо в глаза, и он нажал на спуск. – Годится, черт дери? – крикнул Лютер, глядя, как тот заваливается влево и сползает по задней стенке кабинки. – Убивать моего друга? – Лютер выстрелил в него снова, хоть и знал, что он уже мертвый. – Черт! – крикнул Лютер в потолок и схватился за голову, прижав к ней пистолет, и снова заорал: – Черт!

Тут он заметил, что Дымарь пытается ползти в луже собственной крови, и Лютер, пинком отшвырнув с дороги кресло, шагнул к нему, держа пушку в вытянутой руке. Дымарь повернул голову и остался лежать где лежал, пялясь вверх, на Лютера, и жизни у него в глазах было не больше, чем в глазах Джесси.

Казалось, они битый час глядели друг на друга. А потом Лютер ощутил в себе какого-то нового человека, он сам не знал, нравится ему этот человек или нет, но он, этот новый, сказал Дымарю:

– Если выживешь, придется тебе меня убить, это уж ясно.

Дымарь медленно-медленно моргнул – утвердительно.

Лютер навел на него пистолет. Ему вспомнились все те мячи, которые он посылал в цель там, в Колумбусе, вспомнилась черная сумка дядюшки Корнелиуса, вспомнился дождь, который шел, теплый и тихий, точно сон, в тот самый день, когда он сидел на крыльце и очень-очень хотел, чтобы отец пришел домой, а отца от него отделяли четыре года и пятьсот миль, к тому же возвращаться он и не думал. Он опустил пистолет.

Он увидел, как в глазах у Дымаря мелькнуло удивление. Потом он выблевал с ложку крови, она потекла по его подбородку и дальше, на рубашку. Он откинулся на спину, и кровь хлынула из его живота.

Лютер снова поднял оружие. Теперь должно быть легче, парень больше на него не смотрит, парень сейчас, может, как раз переправляется на тот свет, карабкается на дальний темный берег. Но чтоб наверняка, надо еще раз нажать на спуск, только и всего, одно маленькое движение. С Деканом ведь он разобрался без всяких. Почему же сейчас?..

Пистолет в руке задрожал, и он его снова опустил.

Для тех, кто давно водится с Деканом, будет пара пустяков все это сложить в одну картинку и вычислить его, Лютера. Жив Дымарь или нет, ясно, что дни Лютера и Лайлы в Талсе сочтены.

Но все-таки…

Он опять поднял пистолет, ухватив себя за локоть другой рукой, чтоб унять дрожь, и опустил дуло вниз, наведя на Дымаря. Так он простоял с минуту, пока не понял, что может торчать тут еще час, но так и не сумеет нажать на спуск.

– Что с тебя взять, – произнес он.

Лютер смотрел, как из парня все течет и течет кровь. В последний раз оглянулся – на Джесси. Вздохнул. Перешагнул через Деканов труп.

– Сукины дети, – сказал Лютер, направляясь к дверям. – Сами и виноваты.

Глава восьмая

Когда волна гриппа схлынула, Дэнни снова стал патрулировать свою территорию днем и учиться изображать радикала ночью. Что касается последнего, то Эдди Маккенна каждую неделю, не реже, оставлял у его двери пакеты. Дэнни обнаруживал пачки свежих социалистических и коммунистических газеток и листков, экземпляры «Капитала» и «Коммунистического манифеста», речи Джека Рида, Эммы Голдмен, Большого Билла Хейвуда, Джима Ларкина, Джо Хилла и Панчо Вильи [40]. Он углублялся в непролазную чащу пропагандистской риторики. С таким же успехом это мог быть, к примеру, учебник по инженерному делу: во всяком случае, простому человеку, в представлении Дэнни, эти произведения мало что могли сказать. При этом он так часто натыкался на слова «тирания», «империализм», «гнет капитала», «солидарность», «восстание», что даже начал подозревать: видимо, пришлось выработать специальный язык, чтобы рабочие всего мира уж точно смогли правильно конспектировать эти тексты, даже толком не понимая их. А когда в словах нет смысла, думал Дэнни, как эти олухи (а среди авторов большевистской и анархистской литературы он так пока и не нашел никого, кто не был бы олухом) сумеют всей толпой хотя бы улицу перейти, не говоря уж – совершить переворот в целой стране?

В промежутках между чтением он знакомился с депешами о происходящем на «переднем крае пролетарской революции» (как это обычно именовалось). Он читал, как бастующих угольщиков заживо сжигают в их домах вместе с семьями, как рабочих, входящих в ИРМ, вымазывают дегтем и вываливают в перьях, как создателей трудовых организаций убивают на темных улочках маленьких городков, как разрушают и запрещают профсоюзы, как рабочего человека сажают в тюрьму, избивают, высылают. Как изображают его главным врагом Американского Пути.

Дэнни с удивлением обнаружил, что иногда даже испытывает сочувствие к этим людям. Конечно, не ко всем: он всегда считал анархистов болванами, которые не предлагают ничего, кроме кровопролития, и среди того, что он теперь читал, немногое могло поколебать его в этом убеждении. Коммунисты поражали его безнадежной наивностью: они гнались за утопией, закрывая глаза на основополагающую черту животного под названием человек – алчность. Большевики верили, что ее можно вылечить, как болезнь, но Дэнни знал, что собственничество – это такой же жизненно важный орган, как сердце, и, если его удалить, погибнет весь организм. Социалисты были умнее прочих, собственнических инстинктов не отрицали, но их лозунги почти не отличались от коммунистических.

Дэнни никак не мог понять, почему профсоюзы запрещают и преследуют. Ему представлялось, что их так называемая изменническая демагогия означает лишь, что человек просто требует, чтобы с ним обращались как с человеком.

Он упомянул об этом в разговоре с Маккенной за чашкой кофе в Саут-Энде, и Маккенна погрозил ему пальцем:

– Ты должен беспокоиться не об этих людях, мой юный друг. Лучше спроси себя: «Кто их финансирует? И с какой целью?»

Дэнни зевнул, теперь он все время чувствовал усталость, и он не мог припомнить, когда в последний раз позволял себе хорошенько выспаться ночью.

– Попробую догадаться. Большевики?

– Ты чертовски прав. Из самой России. Это не праздная болтовня, парень. Ленин сам объявил, что народ России не успокоится, пока все народы мира не присоединятся к его революции. Это, черт побери, очень даже реальная угроза для этой страны. – Он стукнул указательным пальцем по столу. – Моей страны.

Дэнни подавил очередной зевок, заслонившись кулаком.

– Как там дела с моим прикрытием?

– Почти готово, – ответил Маккенна. – Ты еще не вступил в эту штуку, которую они называют полицейским профсоюзом?

– Во вторник иду на собрание.

– Почему все так долго тянется?

– Если Дэнни Коглин, сын капитана Коглина, вдруг ни с того ни с сего попросится в Бостонский клуб, могут возникнуть подозрения.

– Разумно.

– Мой бывший напарник по патрулю…

– Тот, который заболел гриппом, знаю. Жаль его.

– Он всегда выступал за профсоюз. Я специально выжидаю, чтобы подумали, будто его болезнь меня усовестила. Пусть считают, что у меня мягкое сердце.

Маккенна запалил окурок сигары.

– У тебя всегда было мягкое сердце, сынок. Просто ты его лучше прячешь, чем большинство людей.

Дэнни пожал плечами:

– Мне кажется, теперь я начинаю прятать его от себя самого.

– Такое всегда опасно. – Маккенна кивнул, словно был хорошо знаком с этой проблемой. – Наступит день, когда ты уже не сможешь вспомнить, где ты потерял те кусочки своей души, за которые так когда-то держался. И почему ты так старался их удержать.

Как-то вечером, когда прохладный воздух пах горящей листвой, Дэнни явился на ужин к Тессе и ее отцу. Квартира у них оказалась больше, чем у него. У него была только плитка на холодильнике, а у семейства Абруцце имелась кухонька с дровяной плитой. Тесса готовила, забрав назад длинные темные волосы, влажные и блестящие от печного жара. Федерико откупорил вино, которое принес Дэнни, и отставил бутылку на подоконник, чтобы вино «подышало». Они с Дэнни сидели за маленьким обеденным столом в гостиной и потягивали анисовую.

Федерико заметил:

– В последнее время я почти не вижу вас.

– Много работы, – ответил Дэнни.

– Даже теперь, когда грипп миновал?

Дэнни кивнул. У копов были все основания обижаться на свое управление. Сотрудник бостонской полиции получал один выходной в двадцать дней, и в этот день он не имел права покидать город – на случай непредвиденных обстоятельств. Поэтому большинство холостых копов снимали жилье возле своих участков – зачем устраиваться основательно, если через несколько часов все равно топать на работу? Не говоря уже о том, что три ночи в неделю следовало ночевать в участке, на одной из вонючих коек, кишащих вшами и клопами, на которой только что валялся бедолага, заступивший на смену после тебя.

– Мне кажется, вы чересчур много работаете.

– Объясните это моему шефу.

Федерико улыбнулся. У него была удивительная улыбка, казалось, она могла согреть промерзшую зимнюю комнату. Дэнни подумал, это оттого, что за ней скрывалось страдание. Он так же улыбался, когда шепотом поблагодарил его за «это печальное дело», то есть за вынос мертвого младенца Тессы из квартиры.

Старик сказал, что, если бы не его, Дэнни, работа, они бы пригласили его на ужин сразу же, как только Тесса оправилась от гриппа.

Дэнни посмотрел на Тессу, поймав ее взгляд. Она опустила голову, и прядь волос выбилась из-за ее уха и упала на глаза. Тут он напомнил себе: она – не американская девушка, для которой переспать с практически незнакомым мужчиной – вещь, может быть, и не самая простая, но и не такая уж невозможная. Она итальянка. Старый Свет. Веди себя прилично.

Он снова перевел взгляд на ее отца:

– Чем вы занимаетесь, сэр?

– Федерико, – поправил старик и похлопал его по руке. – Мы пили анисовую, преломили хлеб, а значит, вы должны звать меня Федерико.

Дэнни согласился:

– Чем вы занимаетесь, Федерико?

– Дарую ангельское дыхание смертным. – Он взмахнул рукой, точно импресарио.

Там, куда он указал, в простенке между двумя окнами, стоял фонограф, который Дэнни заметил еще с порога как некий чужеродный для этой комнаты элемент. Ящик фонографа был из первоклассного материала – мелкослойного красного дерева с резным орнаментом, напомнившим Дэнни о европейских монарших домах. Вверху помещалась вертушка с лиловой бархатной подложкой, а внизу имелся шкафчик для пластинок с двумя дверцами, украшенными резьбой, судя по всему, ручной работы.

Когда на этом устройстве с позолоченной металлической ручкой крутилась пластинка, шум мотора был почти неразличим. Такого звучания Дэнни раньше никогда в жизни не слышал. Они слушали интермеццо из «Сельской чести» Масканьи, и Дэнни твердо знал, что, войди он в гостиную с завязанными глазами, он бы решил, что певица поет прямо здесь, рядом. Он еще раз взглянул на фонограф и заключил, что аппарат наверняка стоит в три-четыре раза дороже дровяной плиты.

– «Сильвертон Б-двенадцать», – объявил Федерико с еще более распевными интонациями, чем обычно. – Я ими торгую. Я продаю и «Б-одиннадцать», но мне больше нравится, как выглядит «двенадцатый». Стиль Людовика Шестнадцатого существенно превосходит стиль Людовика Пятнадцатого. Вы согласны?

– Конечно, – ответил Дэнни, хотя, если бы ему сказали то же самое о каком-нибудь Людовике Третьем или Иване Восьмом, ему все равно пришлось бы это принять на веру.

– С ним не сравнится никакой другой фонограф на рынке, – вещал Федерико с лучащимся взором проповедника. – Никакой другой аппарат не способен проигрывать все существующие типы пластинок – «эдисон», «пате», «виктор», «колумбия» и «сильвертон», только подумайте. Нет, друг мой, такими возможностями обладает лишь он. Вы можете купить фонограф и за восемь долларов, – он поморщился, – но будет ли он звучать как этот? Услышите ли вы ангелов? Вряд ли. А потом ваша дешевая иголка износится, начнет скакать по бороздкам, и скоро вы будете слышать только треск и шорох. И каков же результат, смею спросить? Вы просто обеднеете на восемь долларов. – Он снова простер руку в сторону ящичка с фонографом, точно гордый отец первенца. – Качество стоит дорого. Но это разумно.

Дэнни подавил смешок, очень уж его забавлял этот маленький старичок с его горячей верой в капиталистические ценности.

– Папа, – проговорила Тесса, стоявшая у плиты, – не будь такой… – Она помолчала, подыскивая слово. – Eccitato.

– Возбужденный, – подсказал Дэнни.

Она сдвинула брови, поглядев на него:

– Васпуш?..

– Воз-буж, – поправил он. – Воз-буж-денный.

– Вузбужденный.

– Почти так.

Она подняла деревянную ложку.

– Этот английский! – воскликнула она.

Дэнни вдруг подумал: а какова на вкус ее шея, золотисто-коричневая, точно мед? Женщины были его слабостью с тех пор, как он достаточно повзрослел, чтобы замечать их и видеть, что и они, в свою очередь, обращают на него внимание. Он зачарованно смотрел на шею Тессы, на ее горло. Страшная, восхитительная жажда обладания. Присвоить на одну ночь чьи-то глаза, капли пота, биение сердца.

И эти мысли – здесь, при ее отце. Господи!

Он снова повернулся к старику, внимавшему звукам музыки, полузакрыв глаза. Воплощенное неведение. Милый, любезный, не ведающий обычаев Нового Света.

– Я люблю музыку, – проговорил Федерико и открыл глаза. – Когда я был маленьким, менестрели и трубадуры заходили к нам в деревню с весны до конца лета. Я слушал и смотрел, как они играют, пока мать меня не прогоняла, иногда ей даже приходилось меня стегнуть. Эти звуки. Ах, эти звуки! Язык – лишь слабая замена им. Вы понимаете?

Дэнни покачал головой:

– Не уверен.

Федерико подтащил кресло ближе к столу и наклонился вперед:

– Человек рождается со змеиным языком. Так было всегда. А птица не умеет лгать. Лев – охотник, его должны бояться, это правда, но он верен своей природе. Дерево и камень тоже ей верны, они – лишь дерево и камень. Не больше, но и не меньше. А человек – единственное создание, которое способно произносить слова, и он использует этот великий дар, чтобы предавать истину, предавать себя, предавать природу и Бога. Человек укажет на дерево и будет уверять вас, что это не дерево, встанет над вашим трупом и будет утверждать, что это не он вас убил. Видите ли, слова – это речь для мозга, а мозг – всего лишь машина. Но музыка, – он торжествующе улыбнулся и воздел указательный палец, – музыка обращается к душе.

Примечания

1

Хиттер бэттер – игрок нападения с битой, отбивающий, бьющий. Питчер – игрок защищающейся команды, подающий мяч. (Здесь и далее примечания переводчика.)

2

Хейдлер Джон (1869–1936) – президент Национальной бейсбольной лиги США (1918–1934). Херманн Август (1859–1931) – президент Национальной бейсбольной комиссии США (1903–1921). Джонсон Бен (Байрон Джонсон, 1864–1931) – основатель и первый президент Американской профессиональной бейсбольной лиги (1901–1927).

3

Кетчер – игрок защищающейся команды, принимающий подачи от питчера рукавицей-ловушкой.

4

Мф. 26: 41.

5

Когда бэттер отбивает мяч, но кто-то из соперников успевает поймать его, прежде чем тот коснется земли, бэттер выбывает в аут. При этом все игроки нападения, успевшие начать перебежки, пока мяч был в воздухе, обязаны вернуться назад, на те базы, где находились, и, лишь осалив эти базы, получают право снова двигаться. Осаленный игрок нападения выбывает в аут.

6

Сэйф – игровая ситуация, возникающая, когда бегущий достиг базы раньше мяча и захватил ее.

7

В специальный круг становится бэттер, который должен отбивать следующим.

8

Правильно поданный мяч должен пролететь на высоте между уровнем подмышек и колен бэттера.

9

Гранд-слэм – удар с хоум-раном в ситуации, когда все базы заняты игроками, что позволяет команде набрать сразу 4 очка.

10

Катмен – персональный ассистент боксера.

11

«Кроличьими» называется ряд запрещенных в боксе опасных ударов (например, в заднюю часть шеи, в затылок).

12

Никель – монетка в 5 центов.

13

«Черная рука» – мафиозная организация, основанная в США итальянскими иммигрантами и промышлявшая главным образом рэкетом.

14

АФТ – Американская федерация труда.

15

Дайм – монетка в 10 центов.

16

«Джилкристс» – сеть недорогих бостонских универмагов.

17

ИРМ – «Индустриальные рабочие мира», международный профсоюз. Создан в 1905 году.

18

Тэффи – американская конфета из сахара и масла.

19

Донегол – графство в Ирландии.

20

Янгстаун – металлургический городок в штате Огайо.

21

Гвардия штата – независимое воинское подразделение, подчиняющееся непосредственно властям данного штата.

22

Законопроект, запрещавший употребление спиртных напитков, был предложен конгрессменом Эндрю Волстедом.

23

Фидуциарный (от лат. fiducia – «уверенность, надежность») – основанный на доверии, доверительный. Речь идет об особых, доверительных отношениях между оказывающими фидуциарные услуги и теми, кто ими пользуется.

24

Имеется в виду Джон Фицджеральд (1863–1950), дед 35-го президента США Джона Кеннеди, в описываемое время – конгрессмен от штата Массачусетс, ранее – мэр Бостона (1910–1914).

25

Карли Джеймс – мэр Бостона с 1914 по 1918 год.

26

Имеется в виду Большой пожар Чикаго (8–10 октября 1871 года).

27

Роксбери – эмигрантский пригород Бостона (позже вошел в состав города).

28

Маттапан – район Бостона, в описываемое время – на окраине города.

29

Галлеани Луиджи (1861–1931) – американский анархист.

30

То есть по 25 центов.

31

Харлан Байрон (1861–1936) – американский певец, исполнитель баллад и комических куплетов.

32

Имеются в виду Чарли Чаплин и Мэри Пикфорд.

33

Виктрола – разновидность фонографа, выпускавшаяся в первой половине XX века фирмой «Виктор».

34

Намек на будущие события: 31 мая – 1 июня 1921 года Гринвуд – «черный» район Талсы – будет сожжен в ходе расовых беспорядков.

35

Боже, помоги мне (ит.).

36

Где ваш муж? (ит.)

37

Где?.. Где акушерка? (ит.)

38

Сделайте что-нибудь, болван! Помогите мне! (ит.)

39

Ищу акушерку! Акушерку! Кто знает какую-нибудь акушерку? (ит.)

40

Рид Джек (Джон) (1887–1920) – американский журналист, поэт, коммунистический деятель, автор знаменитой книги «Десять дней, которые потрясли мир». Голдмен Эмма (1869–1940) – американская анархистка. Хейвуд Большой Билл (Уильям) (1869–1928) – один из основателей ИРМ, член исполкома Социалистической партии Америки. Ларкин Джим (1876–1947) – ирландско-американский профсоюзный лидер. Хилл Джо (1879–1915) – шведско-американский активист рабочего движения, автор и исполнитель песен, член ИРМ. Вилья Панчо (Хосе Арамбула, 1878–1923) – один из предводителей повстанцев во время Мексиканской революции.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.