Современная электронная библиотека ModernLib.Net

НАСЛАЖДЕНИЕ («Il piacere», 1889)

ModernLib.Net / Д'аннунцио Габриэле / НАСЛАЖДЕНИЕ («Il piacere», 1889) - Чтение (стр. 11)
Автор: Д'аннунцио Габриэле
Жанр:

 

 


      — Вы никогда не узнаете, — прибавил он тихим голосом, как бы боясь оскорбить ее, — вы никогда не узнаете, в какой степени моя душа — ваша.
      Она еще больше побледнела, как если бы вся ее кровь отхлынула к сердцу. Не сказала ничего; старалась не смотреть на него. Стала звать несколько изменившимся голосом:
      — Дельфина!
      Дочь не отвечала, может быть потому, что забралась в древесную чащу в конце тропинки.
      — Дельфина! — повторила она громче в каком-то страхе.
      В ожидании после зова слышно было пение вод среди безмолвия, которое, казалось, стало глубже.
      — Дельфина!
      Из листвы донесся шорох как бы от бега косули; и девочка проворно выскочила из чащи лавров с полною шляпою маленьких красных плодов, сорванных с ежовки. Она раскраснелась от возни и бега; ее туника была усыпана колючками; и в рассыпавшихся волосах запуталось несколько листьев.
      — Ах, мама, пойдем, пойдем со мной!
      Она хотела увлечь мать набрать еще плодов.
      — Там целый лес; столько, столько, столько их. Пойдем, мама; пойдем же!
      — Нет, милая; пожалуйста. Уже поздно.
      — Пойдем!
      — Но уже поздно.
      — Пойдем же! Пойдем!
      Донне Марии пришлось уступить такой настойчивости и дать увести себя за руку.
      — Можно пройти в лес ежовки, минуя чащу, — сказал Андреа.
      — Слышишь, Дельфина? Есть лучше дорога.
      — Нет, мама. Пойдем со мною!
      Дельфина повела ее среди диких лавров, со стороны моря. Андреа следовал за ними; и был счастлив, что мог свободно видеть перед собою фигуру возлюбленной, что мог впивать ее глазами, что мог подмечать всякое движение и все время прерываемый ритм шагов по неровному склону среди преграждавших дорогу стволов, спутанных кустов, на раздвигавшихся ветвей. Но, в то время как его глаза были заняты этими вещами, его душа удерживала одно состояние из всех остальных, одно выражение. — Ах, бледность, недавняя бледность, когда он произнес тихие слова! И невыразимый звук призывавшего Дельфину голоса!
      — Еще далеко? — спросила Донна Мария.
      — Нет, нет, мама. Вот, уже пришли.
      В конце пути какая-то робость овладела юношей. После тех слов его глаза еще не встречались с ее глазами. Что она думала? Что чувствовала? Каким взглядом она взглянет на него?
      — Вот они! — закричала девочка.
      Лавровая роща в самом деле стала редеть, и море сверкнуло шире; вдруг показался красный лес ежовки, как лес из земляных кораллов с большими кистями цветов на концах ветвей.
      — Поразительно, — прошептала Донна Мария. Пышный лес цвел и был покрыт плодами, в вогнутом в виде ипподрома изгибе, где радостно сосредоточилась вся мягкость этого побережья. В большинстве случаев красные, изредка желтые, стволы кустарника вытягивались стройно в шапке блестящих, зеленых сверху, серых снизу листьев, неподвижных в застывшем воздухе. Похожие на пучки ландышей, белые и розовые бесчисленные цветочные гроздья свисали с верхушек молодых ветвей; с верхушек же старых ветвей свешивались красные и оранжевые ягоды. Всякое деревцо ломилось под их тяжестью; и великолепная пышность цветов, плодов, листвы и побегов раскрывалась в виду живой морской лазури с обилием и неправдоподобием сна, как остаток сказочного сада.
      — Поразительно!
      Донна Мария вошла медленно, выпустив руку Дельфины; последняя вне себя от радости бегала с одним желанием: обобрать всю рощу.
      — Вы простите меня? — осмелился заговорить Андреа. — Я не хотел оскорбить вас. Больше — видя вас так высоко, столь далекой для меня, столь чистой, я думал, что никогда, никогда не буду говорить о моей тайне, что не стану никогда ни просить согласия, ни становиться вам поперек дорога. С тех пор, как знаю вас, я много мечтал о вас днем и ночью, но без всякой надежды, без всякой цели. Я знаю, что вы не любите меня и не можете любить. И все же, верьте мне, я бы отказался от всех обещаний жизни, лишь бы жить в маленькой частице вашего сердца…
      Она медленно продолжала свой путь под блестящими деревьями, простиравшими над ее головою висячие гроздья, нежные, белые и розовые кисти.
      — Верьте мне, Мария, верьте мне. Если бы теперь предложили мне отказаться от всякого тщеславия и от всякой гордости, от всякого желания и всякого честолюбия, от любого наиболее дорогого воспоминания в прошлом, от любой наиболее сладкой надежды в будущем, и жить единственно в вас и для вас, без завтрашнего, без вчерашнего дня, без всяких других уз, без всяких других преимуществ, вне мира, всецело затерянным в вашем существе, навсегда, до самой смерти, я бы не поколебался, я бы не поколебался. Верьте мне. Вы смотрели на меня, говорили, улыбались, отвечали; вы сидели рядом со мною, и молчали и думали; и жили возле меня вашей внутренней жизнью, которой я не знаю, которой никогда не узнаю; и ваша душа обладала моею до глубины, не меняясь, даже не зная этого, как море впивает поток… Что для вас моя любовь? Что для вас любовь? Это — слишком часто оскверненное слово, слишком часто поддельное чувство. Я не предлагаю вам любви. Но неужели вы не примете скромной дани благоговения, с которым мой дух обращается к более благородному и более возвышенному существу?
      Опустив голову, смертельно бледная, бескровная, она медленно продолжала свой путь по направлению к стоявшей на обращенной к берегу опушке леса скамейке. Дойдя до нее, она опустилась на нее как-то беспомощно, молча; Андреа же уселся рядом, продолжая говорить.
      Скамейка представляла полукруг из белого мрамора со спинкой во всю ее длину, гладкий, блестящий, без всяких украшений, не считая львиной лапы в виде поддержки по концам; и напоминала древние скамейки на островах в Архипелаге, в Великой Греции и Помпее, где отдыхали женщины, слушая поэтов в тени олеандров, в виду моря. Здесь ежовка бросала тень больше цветами и плодами, чем листвой; и коралловые стебли от соседства с мрамором казались более живыми.
      — Я люблю все, что вы любите; вы обладаете всем, чего я ищу. Сострадание с вышей стороны мне было бы дороже страсти всякой другой женщины. Я чувствую, что ваша рука на моем сердце раскрыла бы вторую юность, гораздо чище первой, гораздо сильнее. Это вечное волнение, а в нем-то — моя внутренняя жизнь, улеглось бы во имя вас; обрело бы в вас покой и уверенность. Мой беспокойный и неудовлетворенный дух, истерзанный вечной борьбой влечения и отвращения, радости и горечи, вечно и непоправимо одинокий, нашел бы в вашей душе убежище от сомнения, что оскверняет всякий идеал, уничтожает всякое желание, расслабляет всякую силу. Другие более несчастны. Но я не знаю, найдется ли на свете человек, менее счастливый, чем я.
      Он присваивал себе слова Обермана. В этом сентиментальном опьянении на его уста выливалась вся печаль; и самый звук его голоса, кроткий и вздрагивающий, увеличивал его волнение.
      — Я не в силах высказать мои мысли. Живя близ вас в эти несколько дней, как я знаю вас, я испытал мгновения такого полного забвения, что, казалось, я почти вернулся к первым дням моего выздоровления, когда во мне жило глубокое чувство иной жизни. Прошлого, будущего больше не существовало; даже казалось, что прошлого никогда не было, а будущего никогда не должно быть. Мир был как бесформенный и темный призрак. Нечто вроде смутного, но великого сна поднималось над моею душой: какое-то зыбкое, то густое, то прозрачное покрывало, сквозь которое то сияло, то нет недосягаемое сокровище счастия. Что вы знали обо мне в эти мгновения? Может быть, были и далеко душой; очень, очень далеко! Но одного вашего видимого присутствия было достаточно, чтобы опьянить меня; и я чувствовал, что опьянение разливалось по моему телу, как кровь, и, как сверхчеловеческое чувство, наполняло мой дух.
      Она молчала, подняв голову, неподвижная, выпрямив грудь, положив руки на колени, в позе человека, которого поддерживает гордое усилие мужества в виду овладевающей им слабости. Но ее рот, выражение ее рта, тщетно сжатого с усилием, выдавали своего рода скорбную страсть.
      — Я не смею высказать мои мысли. Мария, Мария, вы простите меня? Простите меня?
      Сзади скамейки две ручонки закрыли ее глаза и дрожащий от радости голос крикнул:
      — Отгадай! Отгадай!
      Она улыбнулась и откинулась к спинке, потому что Дельфина тянула ее, закрыв пальцами глаза, и Андреа определенно, со странной ясностью, видел, что эта легкая улыбка рассеяла первоначальное сумрачное выражение этих уст, изгладила малейший след, который мог ему показаться знаком согласия или признания, отогнала всякую неясную тень, которая могла превратиться в его душе в искру надежды. И оказался в положении человека, обманутого чашей, которую он считал почти полною, но в которой его жажда нашла только воздух.
      — Отгадай!
      Дочь осыпала крепкими и быстрыми поцелуями голову матери в каком-то исступлении, может быть делая ей несколько больно.
      — Знаю кто, знаю кто — ты, — говорила мать. — Пусти же.
      — А что ты мне дашь, если пущу?
      — Все, что хочешь.
      — Хочу лошадку, чтобы отвезти плоды домой. Поди, посмотри, сколько их!
      Обогнула скамейку и взяла мать за руку. Она поднялась как-то с трудом; и уже на ногах много раз моргнула глазами, как бы стараясь отогнать ослепление. Андреа тоже поднялся. И они оба пошли за Дельфиной.
      Ужасное создание сняло плоды почти с половины рощи. На низких кустах не оказывалось ни одной ягоды на ветках. Она воспользовалась бог весть где найденной тростью и собрала поразительное количество ежовки, свалив ее в конце концов в одну кучу, похожую на кучу горящих углей из-за яркой, в сравнении с темной, почвой окраски. Кисти цветов не привлекали ее: они висели, белые, розовые, желтоватые, почти прозрачные, нежнее кисти акации, изящнее ландышей, погруженные в расплывчатый свет, как в прозрачное, с запахом амбры, молоко.
      — Ах, Дельфина, Дельфина! — воскликнула Донна Мария при виде этого опустошения. — Что ты наделала?
      Девочка смеялась, счастливая, перед этой красной пирамидой.
      — Тебе придется все это оставить здесь…
      — Нет, нет…
      Сначала она не соглашалась. Потом раздумала, и почти про себя, со сверкающими глазами, сказала:
      — Придет лань и съест.
      Возможно, она видела где-нибудь поблизости прекрасное животное, на свободе разгуливающим по парку, и мысль, что она собрала для нее пищу, успокоила ее и зажгла воображение, уже знакомое со сказками, где лани добры и могущественны, и лежат на атласных подушках и пьют из сапфировых чаш. И она замолчала, погруженная в мысли, может быть уже видя, как милое животное поедает ежовку под цветущими растениями.
      — Пойдемте, — сказала Донна Мария — уже поздно. Держа за руку Дельфину, она шла под цветущими деревьями. На опушке леса остановилась, всматриваясь в море.
      Вода, принимая отражение туч, производила впечатление безмерной шелковой ткани, тонкой, зыбкой, переливчатой, волнующейся широкими складками; белые и золотые облака, отделенные друг от друга, но восходящие из одной полосы, были похожи на завернутые в легкие покрывала хризэлефантинные статуи, возвышающиеся на мосту без арок.
      Среди безмолвия Андреа сорвал с ежовки кисть, сгибавшую ветвь своей тяжестью, так она была густа, и поднес ее Донне Марии. Принимая ее, она взглянула на него, но не раскрыла рта.
      Пошли назад по тропинкам. Дельфина говорила теперь, говорила без удержу, без конца повторяя одно и то же, помешавшись на лани, смешивая самые странные фантазии, изобретая длинные однообразные истории, путая одну сказку с другой, выдумывая путаницы, в которых она сама терялась. Говорила, говорила как-то бессознательно, точно утренний воздух опьянил ее, и рядом с этой ланью называла королевских сыновей и дочерей, судомоек, царевен, волков, чудовищ, все сказочные лица, толпою, беспорядочно, как в беспрерывных изменениях сна. Говорила как щебечущая птица, со звонкими переливами, иногда с непохожею на слова последовательностью звуков, в которых проступала уже начатая музыкальная волна, как дрожание струны во время паузы, когда в этом детском уме обрывалась связь между словесным знаком и идеей.
      Двое остальных не разговаривали и не слушали. Им казалось, что это пение окутывало их мысли, шепот их мысли, потому что, думая, они получали впечатление, будто нечто звучное улетучилось из глубины их мозга, нечто такое, что среди молчания могло быть воспринято физически; и стоило Дельфине замолкнуть на миг, как они испытывали странное чувство беспокойства и остановки, как если бы молчание должно было раскрыть и, так сказать, обнажить их души.
      В мимолетной перспективе показалась аллея Ста Фонтанов, где струи и зеркала воды бросали тонкий стеклянный отблеск, подвижную стекловидную прозрачность. Сидевший на одном из гербов павлин вспорхнул, роняя в ближайший бассейн несколько осыпавшихся роз. За несколько шагов впереди Андреа узнал водоем, перед которым Донна Мария сказала ему:
      — Слышите?
      На поляне с Гермой запах мускуса больше не чувствовался. Задумчивая, под гирляндой, Герма вся была окружена проникающими сквозь листву лучами. Перекликаясь, кричали скворцы.
      Охваченная новыми причудами, Дельфина сказала:
      — Мама, отдай мне гирлянду.
      — Нет, оставим ее так. Зачем она тебе?
      — Отдай, я отнесу ее Муриэлле.
      — Муриэлла изорвет ее.
      — Отдай, пожалуйста!
      Мать взглянула на Андреа. Он подошел к камню, снял гирлянду и отдал ее Дельфине. Суеверие, одно из смутных волнений, вносимых любовью даже в сознательные существа, придало в их возбужденных душах незначительному эпизоду таинственность аллегорий. Им показалось, что в этом простом событии скрыт символ. Не знали, какой, но думали об этом. Один стих мучил Андреа.
 
«Ужели мне к причастью не попасть?»
 
      Чем ближе был конец тропинки, тем сильнее сжимала его сердце неимоверная тревога, и он отдал бы половину своей крови за одно слово женщины. Она же сто раз готова была заговорить, но не заговорила.
      — Смотри, мама, там внизу Фердинандо, Муриэлла, Рикардо… — сказала Дельфина, заметив внизу тропинки детей донны Франчески, и размахивая венком, бросилась бежать. — Муриэлла! Муриэлла! Муриэлла!

IX

      Мария Феррес всегда оставалась верна девичьей привычке ежедневно заносить в свой интимный Дневник мысли, радости, огорчения, мечты, волнения, порывы, сожаления, надежды, все движения своей внутренней жизни, составляя как бы путеводитель души, который она любила перечитывать время от времени, чтобы извлечь наставление для будущего скитания и отыскать след уже давно умерших вещей.
      Вынужденная обстоятельствами постоянно углубляться в самое себя, вечно замкнутая в собственной чистоте, как в незыблемой и неприступной башне из слоновой кости, — в этой своего рода ежедневной исповеди перед белой страницей таинственнейшей книги она испытывала облегчение и утешение. Жаловалась на свои невзгоды, давала волю слезам, старалась проникнуть в тайны своего сердца, спрашивала свою совесть, вооружалась мужеством молитвы, закаляла себя размышлениями, отгоняла от себя всякую слабость и всякий суетный образ, предавала свою душу в руки Господа. И все страницы сияли общим светом, т. е. — Истиной.
 
       «15 сентября 1886 (Скифанойя). —Как я устала! Путешествие несколько утомило меня и этот новый морской и деревенский воздух несколько ошеломил меня. Мне нужно отдохнуть; и, кажется, я уже предвкушаю отраду сна и сладость завтрашнего пробуждения. Я проснусь в дружеском доме, у сердечно-радушной Франчески, в этой Скифанойе с ее столь прекрасными розами и столь высокими кипарисами; и проснусь, имея впереди несколько недель покоя, двадцать дней духовного существования, а может быть и больше. Я очень благодарна Франческе за приглашение. Повидавшись с нею, повидалась с сестрою. Сколько перемен во мне, и каких глубоких, после славных флорентийских лет!
      По поводу моих волос Франческа вспоминала сегодня страсти и огорчения того времени, и Карлотту Фьорделизе, и Габриэллу Ванни, и всю эту далекую историю, которая теперь мне кажется не пережитой, но вычитанной из старой забытой книги или виденной во сне. Волосы не выпали, но отпало от меня много других, более живых вещей. Сколько волос на моей голове, столько колосьев скорби в моей судьбе.
      Но почему эта грусть снова овладевает мной? И почему мне больно вспоминать? И почему время от времени моя решимость колеблется? Бесполезно плакать над гробом; а минувшее — как гроб, не возвращающий своих мертвецов. Боже мой, дай мне запомнить это раз и навсегда!
      Франческа еще молода, еще сохранила эту свою милую и открытую веселость, которая в институте производила такое странное впечатление на мою несколько сумрачную душу. Она обладает великой и редкой добродетелью: она радостна, но понимает страдания ближнего и умеет даже смягчить их своим сознательным милосердием. Она, прежде всего, — образованная женщина, женщина с возвышенными вкусами, образцовая дама, необременительная подруга. Может быть несколько слишком любит шутки и острые фразы, но у ее стрел всегда золотое острие и она бросает их с неподражаемой грацией. Несомненно, из всех светских дам, которых я знавала, она — самая тонкая; а из подруг — самая любимая.
      Дети не очень похожи на нее, не красивы. Но девочка, Муриэлла, очень мила; у нее ясный смех и глаза матери. Приняла Дельфину с любезностью маленькой дамы. Она, конечно, унаследует от матери „светские манеры“.
      Дельфина, по-видимому, счастлива. Уже успела исследовать большую часть сада, добиралась до моря, спускалась по всем лестницам; пришла рассказать мне чудеса, задыхаясь, глотая слова, с каким-то ослеплением в глазах. Часто повторяла имя новой подруги: Муриэллы. Красивое имя, а на ее устах становится еще милее.
      Спит, глубоким сном. Когда глаза у нее закрыты, ресницы бросают на верхнюю часть щеки длинную-предлинную тень. Этой длине сегодня вечером удивлялся брат Франчески и повторял стих из „Бури“ Вильяма Шекспира, очень красивый стих о ресницах Миранды.
      Здесь слишком сильный запах. Прежде чем заснуть, Дельфина просила оставить букет роз у постельки. Но она спит, и я уберу его и вынесу на балкон, на воздух.
      Я устала и все же исписала три или четыре страницы. Хочется спать, и все же хотелось бы продлить бдение, чтобы продлить эту неопределенную душевную истому, сливающуюся с какою-то нежностью вне меня, вокруг меня. Так давно, так давно я не чувствовала вокруг себя сколько-нибудь благоволения!
      Франческа очень добра, и я очень признательна ей.
      *** Вынесла на балкон вазу с розами; и несколько минут прислушивалась к ночи, и мне было жаль терять в слепоте сна часы, проходящие под таким прекрасным небом. Странно это созвучие между лепетом фонтанов и шумом моря. Кипарисы передо мною казались колоннами небесного свода: звезды сверкали над самыми вершинами, зажигали их.
      Почему ночные запахи таят в своей волне нечто, что говорит, имеют значение, имеют язык?
      Нет, цветы не спят ночью.
 
       16 сентября. — Славный вечер, почти весь прошедший в беседах с Франческой на балконах, на террасах, в аллеях, на всех открытых местах этой виллы, которая кажется построенной князем-поэтом, чтобы забыть горе. К ней как нельзя лучше подходит название феррарского дворца.
      Франческа дала мне прочесть сонет графа Сперелли, написанный на пергаменте: очень тонкую безделушку.
      Этот Сперелли — избранный и глубокий ум. Сегодня утром, за столом сказал две или три поразительных вещи. Он выздоравливает от смертельной раны, полученной на дуэли в минувшем мае в Риме. В его движениях, словах, во взгляде сказывается эта своеобразная беспомощность, сердечная и нежная, свойственная только выздоравливающим, тем, кто вышел из рук смерти. Должно быть очень молод; но должно быть много жил, и беспокойной жизнью. На нем следы борьбы.
      *** Славный вечер задушевных бесед, задушевной музыки после обеда. Пожалуй, я слишком много говорила; или, по крайней мере, слишком горячо. Но Франческа слушала меня и соглашалась со мною; равно как и граф Сперелли. В разговоре не пошлом одно из наиболее возвышенных наслаждений именно в том, что чувствуешь, как все присутствующие умы воодушевляет один и тот же жар. Только тогда слова и приобретают оттенок искренности и доставляют тому, кто их произносит, и тому, кто им внимает, высшее наслаждение.
      Двоюродный брат Франчески — тонкий знаток в музыке. Очень любит композиторов XVII века, и среди композиторов для клавесина, в особенности, Доменико Скарлатти. Но его наиболее горячая любовь — Себастьян Бах. Шопен ему мало нравится; Бетховен слишком глубоко проникает в его душу и слишком волнует его. В церковной музыке не может сравнить с Бахом никого, кроме Моцарта, может быть — сказал он — ни в одной литургии голос сверхъестественного не достигает религиозности и ужаса, каких достиг Моцарт в Tuba mirum своего Requiem. Неправда, что он — эллин, платоник, чистый искатель изящного, красоты, ясности, раз у него было столь глубокое чувство сверхъестественного, что он музыкально создал призрак командора, раз он, создавая Дон-Жуана и Донну Анну, мог довести до такой глубины анализ внутреннего существа…
      Он сказал эти слова и другие с тем особенным ударением, которое оказывается в разговорах об искусстве улюдей, беспрерывно углубленных в искание возвышенных и трудных вещей.
      Потом, когда он слушал меня, у него появлялось странное выражение какого-то изумления, иногда же глубокого волнения, я почти всегда обращалась к Франческе глазами; и все же чувствовала на себе его пристальный взгляд, столь упорный, что беспокоил меня, но не оскорблял. Должно быть, он еще болен, слаб, весь во власти своей чувствительности. Под конец он спросил меня: — Вы поете? — как если бы он спрашивал: — Вы любите меня?
      Я пропела одну арию Паизелло и одну — Сальери. Играла немного из XVII века. У меня был теплый голос и счастливая рука.
      Он не стал хвалить меня. Молчал. Почему?
      Дельфина уже спала наверху. Поднявшись к ней, я нашла ее спящей, но с несколько влажными ресницами, точно она плакала. Бедная любовь! Дороси сказала, что мой голос отчетливо доносился сюда и что Дельфина проснулась от первого сна и зарыдала, и хотела сойти вниз.
      Когда я пою, она всегда плачет.
      Теперь спит; но время от времени ее дыхание становится живее, похоже на подавленное рыдание, и вносит и в мое дыхание смутную тревогу, как бы потребность ответить на это сознательное рыдание, на эту боль, не унимающуюся во сне. Бедная любовь!
      Кто там играет на рояле внизу? Кто-то наигрывает под сурдиной гавот Рамо, гавот, полный обворожительной грусти, тот самый, что я играла недавно, кто бы это был? Франческа поднялась вместе со мной; да и поздно.
      Я подошла к балкону. В передней темно; освещена только соседняя комната, где еще играют маркиз и Мануэль.
      Гавот умолкает. Кто-то спускается по лестнице в сад.
      Боже мой, почему я так внимательна, так настороже, так любопытна? Почему всякий шум так потрясает меня внутренне в эту ночь?
      Дельфина просыпается, зовет меня.
 
       17 сентября. —Сегодня утром Мануэль уехал. Мы провожали его до станции Ровильяно. Около десятого октября он вернется за мной; поедем в Сиену к моей маме. Я и Дельфина пробудем в Сиене, вероятно, до нового года: два или три месяца. Увижу Ложу Папы, и Веселый Фонтан, и мой белый и черный Собор, излюбленную обитель Пресвятой Девы, где еще молится часть моей души, возле часовни Киджи, на месте, помнящем мои колени.
      Я всегда ясно сохраняю в памяти образ этого места; и, вернувшись, я преклоняю колени как раз на обычном местечке безошибочно, лучше, чем если бы там остались два глубоких выема. И найду там, все еще за молитвой, эту часть моей души под синими, усеянными звездами сводами, которые отражаются в мраморе, как ночное небо в тихой воде.
      Конечно, ничего не изменилось, в драгоценной, полной зыбкой тени часовне, в ее темноте, оживленной сверканием драгоценных камней, горели лампады; и, казалось, весь свет собирался в маленьком кружке масла, которым питалось пламя, как в прозрачном топазе. Мало-помалу, под моим пристальным взглядом мрамор с изображениями на нем становился не так холодно бледен, как бы приобретал теплоту слоновой кости; и мало-помалу, начинала входить в мрамор бледная жизнь небесных созданий, и по мраморным формам разливалась неясная прозрачность ангельской плоти.
      Как моя молитва была горяча и непосредственна! Если я читала „Филотею“ св. Франциска, мне казалось, что слова падали на мое сердце, как медовые слезы, как капли молока. Если же я погружалась в размышления, мне казалось, что я брожу по таинственным путям души, как по саду блаженства, где на цветущих деревьях, пели соловьи и по берегам ручьев божественной Благодати ворковали голуби. Благоговение проливало в меня полный свежести и благоухания мир, раскрывало в моем сердце святые весны Цветов, венчало меня мистическими розами и сверхъестественными лилиями. И в моей древней Сиене, в древнем городе Дев, над всеми голосами я слышала звон колоколов.
 
       18 сентября. — Час неизъяснимой пытки. Кажется, я осуждена на то, чтобы собирать по кусочкам, вновь сложить, воссоединить, снова связать осколки какой-то мечты, одна часть которой готова смутно осуществиться вне меня, а другая смутно волнуется в глубине моего сердца. И бьюсь, и бьюсь, и не в силах сложить ее вновь.
 
       19 сентября. — Новая попытка. Кто-то мне пел много лет тому назад; и не кончил песни. Кто-то поет мне теперь, начиная песню с прерванного места; но я уже давно позабыла начало. И, стараясь вспомнить его и связать с продолжением, беспокойная душа теряется; не находит прежних звуков и не радуется новым.
 
       20 сентября. — Сегодня после завтрака Андреа Сперелли пригласил меня и Франческу в свою комнату, чтобы показать нам свои, присланное вчера из Рима, рисунки.
      Можно сказать, что целое искусство прошло сегодня перед нашими глазами, целое искусство, изученное и исследованное карандашом рисовальщика. Я испытала одно из наиболее глубоких наслаждений моей жизни.
      Это — собственноручные рисунки Сперелли; его этюды, наброски, эскизы, его воспоминания, собранные по всем галереям Европы; это, так сказать, — его требник, изумительный требник, где каждому старинному мастеру отведена лучшая страница, страница, где вкратце изложена его манера, куда занесены высшие и наиболее оригинальные красоты его искусства, где отмечена восходящаявсего творчества. Просматривая это богатое собрание, я не только составила себе ясное представление о различных школах, различных течениях, о различных влияниях, под которыми развивается Живопись данной страны; но проникла в глубину души, в основную сущность искусства каждого отдельного художника. Как глубоко я понимаю теперь, например, XIV и XV век, Тречентистов и Кватрочентистов, простых, благородны, великих Примитивов!
      Рисунки хранятся в прекрасных папках из тисненой кожи, с гвоздями и серебряными застежками, как у требников. Разнообразие техники в высшей степени остроумно. Некоторые рисунки — Рембрандта — исполнены на розоватой бумаге, оттененной красным карандашом, подкрашенной бистром; свет передан белой темперой; некоторые другие рисунки фламандских мастеров исполнены на шероховатой бумаге, очень похожей на бумагу для живописи масляными красками, где акварель бистром принимает оттенок эскиза смолой. Третьи сделаны красным карандашом, черным, тремя карандашами с несколькими мазками пастелью, то бистром в виде штрихов пером, то китайскими чернилами, на белой бумаге, на желтой, на серой. Иногда красный карандаш как бы содержит пурпур; черный карандаш дает оттенок бархата; бистр — то яркий, то красновато-желтый, то светлый, то цвета благородной черепахи.
      Все эти подробности я заимствую у рисовальщика; испытываю странное наслаждение вспоминать их, записывать; кажется, я опьянена искусством; мозг у меня полон тысячами линий, тысячами фигур; и среди всей этой путаницы вижувсегда женщин Примитивов, незабвенные головки Святых и Дев, которые улыбались моему религиозному детству в древней Сиене с фресок Таддео и Симоне.
      Ни одно наиболее совершенное и наиболее тонкое произведение искусства не оставляет в душе столь же сильного, столь же продолжительного, столь же неизгладимого впечатления. Эти длинные, тонкие, как стебли лилий, тела; эти тонкие, склоненные шеи; эти выпуклые и большие лбы; эти полные скорби и привета уста; эти (о, Мемлинг!) худые, восковые, прозрачные, как облатка, руки, более выразительные, чем любое другое сплетение линий; и эти красноватые, как медь, волосы, желтые, как золото, светлые, как мед, как бы отделенные друг от друга благоговейным терпением кисти; и все эти благородные и величавые позы женщин, когда они то принимают цветок от ангела, то кладут пальцы на раскрытую книгу, то наклоняются над младенцем, то поддерживают на коленях тело Иисуса, или благословляют, или умирают, или возносятся в Рай, — все эти чистые, искренние, глубокие вещи трогают и умиляют до глубины души; и навсегда врезаются в память, как зрелище человеческой скорби, раскрытое в действительности жизни, в действительности смерти.
      Одна за другою проходили сегодня перед нашими глазами женщины Примитивов. Я и Франческа сидели на низком диване, имея перед собой большой пюпитр, где лежала кожаная папка с рисунками, которые художник, сидя против нас, медленно перелистывал и объяснял. Всякий раз я видела, как его рука брала лист и с особенной нежностью перекладывала его на другую сторону папки. Почему же всякий раз я чувствовала начало какой-то дрожи в груди, точно эта рука готова была коснуться меня?
      В одно мгновение, может быть, находя сидение неудобным, он опустился на колени на ковер и продолжал листать. Говоря, почти всегда обращался ко мне; и не поучал меня, а рассуждал, как с равным знатоком; и в глубине меня шевелилось какое-то удовольствие с примесью признательности. Когда у меня вырывалось восклицание удивления, он взглядывал на меня с улыбкою, которую я вижу и сейчас и которой не могу определить. Два или три раза Франческа оперлась рукою о его плечи, фамильярно, ни о чем не думая. При виде головы первенца Моисея, взятой из фрески Сандро Боттичелли в Сикстинской Капелле, она сказала: — Похожа несколько на тебя, когда ты грустен. — При виде головы архангела Михаила, фрагмента Павийской Мадонны Перуджино, она сказала: — Напоминает Джулию Мочето; не правда ли? — Он не отвечал; перевернул лист не так плавно. И тогда она, смеясь, прибавила: — Прочь образы греха!

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20