Игры королей (№4) - Игра кавалеров

Могу представить ощущения Стюарта, — продолжил Лаймонд, — когда лорд вместо того, чтобы встретить его с распростертыми объятиями, поднял крик, сзывая дворцовую стражу. Стюарт сейчас в Тауэре, Уорвик прикажет записать его признание и пошлет нам. А затем передаст Стюарта или вам, или прямо французскому двору, чтобы он понес там наказание. Уорвик сам это с вами обсудит.

— Решать будет король. Я напишу ему сегодня вечером. А Хариссон? — поинтересовался Рауль.

— Хариссон? — переспросил Кроуфорд и, нарушая все приличия, неторопливо встал, чуть накренившись и мгновенно выпрямившись: так он делал всегда, стремясь скрыть, что с ногой у него не все в порядке.

— Их со Стюартом свели на очной ставке в доме шерифа, и Стюарт убил его. Никто из присутствовавших не был столь благороден, чтобы броситься на клинок. Так что улик против Уорвика нет, и нет свидетельских показаний против Стюарта, кроме как самого Уорвика и О'Лайам-Роу. Вы непременно должны получить от Совета признание Стюарта. Иначе вам едва ли удастся что-нибудь предпринять против него.

Добавляя еще одну неучтивость к уже совершенной, ее муж тоже встал:

— Я сам возьму Стюарта под стражу. Тогда он признается.

Последовала короткая пауза. Затем Кроуфорд спокойно возразил:

— Думаю, нет. Напротив, мой вам совет — настоять на том, чтобы Уорвик держал Стюарта в заключении и нес полную ответственность за отправку его во Францию. Англия всеми силами стремится избежать инцидента. Это очевидно. Наиболее надежный способ доставить Стюарта во Францию живым — предоставить Уорвику сделать это. Он не допустит его смерти.

Казалось, повеяло чем-то зловещим. Двое мужчин стояли лицом к лицу и молча глядели в глаза друг другу; затем Рауль произнес:

— Ничего бы с ним и здесь не произошло. — И, внезапно схватив Кроуфорда за руку, громко добавил: — Идите! Идите, идите. Я же вижу, что вы хотите уйти. Не смею вас задерживать.

Пораженная Жанна встала и посмотрела сперва на герольда, затем на мужа. Лаймонд, не двинувшись с места, продолжил как ни в чем не бывало:

— Если бы что-то произошло, не в ваших силах было бы это предотвратить. Вы же понимаете, почему нам так необходимо признание Стюарта, — это оружие, которое мы сможем использовать впоследствии. У него есть неизвестный покровитель, который все еще живет во Франции. Важно заставить Уорвика отослать Стюарта в Кале, а также необходимо любой ценой добыть его письменное признание. Его нам с готовностью обещали, но вряд ли захотят дать. От Кале до Луары Стюарта доставит французский конвой. Я сам займусь им там.

По выражению его лица Жанна со злорадным удовольствием догадалась, что такая перспектива не слишком его привлекает. Рауль распахнул дверь:

— Я вас понял, поговорим об этом снова завтра утром. Дело, как вы понимаете, не столь уж и спешное.

Лаймонд, опершись на трость, уже повернулся к двери.

— Je vous remercie [9]. — Только это шотландец и сказал, но она увидела, что Рауль улыбается с огромным облегчением; наконец герольд, вспомнив о своем долге, повернулся к ней и извинился, после этого направился, как она увидела через полуоткрытую дверь, прямо в свою комнату.

И все сходило с рук этому джентльмену — он мог ворваться посредине ужина, завалить Рауля работой, а сам отправиться спать. Чем скорее он оставит Дарем-Хаус, там лучше будет ей, подумала Жанна де Шемо, а затем рассерженно произнесла это вслух.

Лаймонд покинул Дарем-Хаус на следующий день, но только для того, чтобы посетить графа и графиню Леннокс, из-под крова которых он решил увезти Филима О'Лайам-Роу.

Глава 6

ЛОНДОН: КРАПИВА ЖАЛИТСЯ

Старость сама по себе не заслуга: не по старости земли клана, не от старости жжется крапива.

Старику даровано право на почтение, исходя из его хорошей репутации и доброго имени.

Как ребенок играет с белкой, так Маргарет Леннокс играла с О'Лайам-Роу в те три недели, что последовали за его первым решающим визитом в дом Брайса Хариссона, героическим вторжением в лавку книготорговца и посещением де Шемо, на котором и кончалось его участие в этом деле.

Маргарет играла с ним осторожно, мягко, умело, и он понимал, что с ним играют. Ленивый до мозга костей, он в то же время был проницателен. Несколько недель назад О'Лайам-Роу постарался бы как следует насладиться подобной ситуацией, а при первой неприятности бежал бы. В этот раз он старался достойно вести игру, хотя про себя бешено ругался.

Он не пошел снова к де Шемо. Светловолосый, томный Леннокс, обаянию которого О'Лайам-Роу никогда не поддавался, однажды днем влетел в большую приемную, бросил шляпу на стол и произнес:

— Что ж, его схватили, схватили их обоих. Теперь он наконец-то уберет ногу с моей шеи…

Затем леди Леннокс последовала за ним в его кабинет, и остальное они обсуждали наедине. Но этим вечером, когда Филим принялся за свой любимый рассказ о двух собачонках и яичной скорлупе, леди Леннокс перебила его. При свете камина ее платье казалось только что сошедшим с ткацкого станка, и жемчуг переливался молочным блеском в пепельных волосах.

— У меня сегодня новости для вас, которые стоят намного больше двух собачонок и яичной скорлупы. Вам следовало бы время от времени наведываться в Чипсайд, принц. Мы вполне можем сравниться с Дублином по части сильных ощущений.

— Как это? — живо заинтересовался О'Лайам-Роу.

— Лучника, который привез вас в Ирландию, сегодня арестовали в Чипсайде, и он сознался в том, что замышлял убить шотландскую королеву Марию.

— Да что вы говорите? — Голубые глаза О'Лайам-Роу округлились. — А я-то сидел себе на палубе в футе от лееров — он ведь мог сбросить меня, не моргнув глазом! Замышляя убийство!

— И осуществил, — продолжала графиня. Свет камина придавал ее твердому выразительному лицу черты невинного выражения. — Когда его арестовывали, он вонзил шпагу в человека, который выдал его, — Хариссона, бывшего своего друга.

— Ах черт, — сказал принц. — Вот это по-французски. Хариссон же расчистил им путь. Неужели они не могли, по крайней мере, предоставить ему защиту?

В последовавшем молчании прекрасные глаза Маргарет Леннокс устремились на ирландца: в них светилось легкое изумление.

— Почему вы думаете, что он признался французам? Его арестовали англичане. Сейчас он в Тауэре.

Он выслушал всю историю и призадумался, отчего же все пошло наперекосяк. Однако какая разница? Робин Стюарт признался, и его можно судить. Неожиданно промелькнуло имя герольда Вервассала. Оно ничего не говорило принцу, но, поразмыслив, он задался вопросом — не тот ли это человек, которого вдовствующая королева направила в Лондон, получив сообщение от Пайдара Доули.

Королева, безусловно, был заинтересована в том, чтобы он приехал во Францию. Он понял это после того, как Паже и другие вежливо пытались разузнать, что ему предложили и насколько много он знает. Очень долго не стихали январские слухи о том, что огромный французский флот готовится высадиться в Ирландию и вышвырнуть оттуда англичан. Он мог бы при желании сказать им, что, вновь овладев Булонью, Франция успокоилась и наблюдает невозмутимо, как Крофт и все прочие креатуры английского Тайного совета в Ирландии бьют тревогу. Но он ничего не сказал. О'Лайам-Роу еще не совсем разобрался в собственных чувствах.

Были люди, что преуспевали благодаря Англии. Когда-то Ирландией правили лорды-представители английского происхождения, но шестьдесят лет назад был введен гомруль — местное управление, осуществлявшееся ирландской знатью, которая со временем выложила свои гнезда перышками, как гаги во время снегопада. Ормонд, Десмонд, Килдар правили так, словно были королями; раздавали государственные посты членам своих семей и использовали государственные фонды для себя.

Старого короля Генриха это не устраивало. Вице-короли, или лорды-представители, как их всегда называли, вернулись назад, а после мощнейшего восстания, в ходе которого некоего О'Нила фактически короновали в Таре, чуть ли не все дворяне были перебиты, или дезертировали, или оказались подкуплены англичанами. От Килдаров, чьи притязания привели к разгрому семьи, остался лишь десятилетний Джералд, который бежал в Италию, — и восстание постепенно угасло.

Затем графские титулы посыпались как манна с небес. Сорок вождей и лордов покорились, получили английские имена, отреклись от Папы и обещали помогать лорду-представителю карать непокорных соседей. Они приобрели дома и земли около Дублина, стали заправлять в парламенте и посылать сыновей учиться в Англию или в Пейл.

А сейчас, когда переворот в целом завершился, только одно имя выделялось среди непокорных. Брайан О'Коннор, лорд Оффали — зять вкрадчивого Силкена Томаса, приговоренного к смерти после знаменитого помилования при Майнуте, ярый сторонник юного Джералда. Земли О'Коннора были конфискованы, а сам он, так и не покоренный, брошен в Тауэр. Но его сын Кормак оставался на свободе, лишенный земель, непрощенный, поклявшийся отомстить.

О'Лайам-Роу думал о нем, а также о клятве, данной бывшим мятежником О'Нилом, когда-то коронованным в Таре. Преклонив колена перед королем Англии, дабы принять от него титул графа Тирона, этот человек произнес:

— Я готов полностью отречься от имени О'Нил. Я и мои наследники примут английские обычаи. Я буду послушен законам короля и не стану поддерживать врагов короля и помогать предателям и мятежникам.

И еще он думал о собаке Луадхас, но не сказал Маргарет Дуглас, когда однажды солнечным днем, занимаясь шитьем вместе со своими женщинами, она попыталась прощупать почву, что, если бы король Франции предложил ему десять тысяч солдат и кольцо Гига 7), он в ответ покачал бы головой, рассказал свою историю о двух собаках и яичной скорлупе и упрямо потрусил бы домой.

Вместо этого, когда графиня спросила, он охотно рассказал о великом оллаве по имени Тади Бой Баллах, о том, как он в Сен-Жермене наполнил бочку-мишень горячей водой, как в Руане завел стадо слонов в реку, как опрокинул акробатов, как учинил беспорядок в подвале, как забрался на колокольню Сен-Ломе во время ночных бегов.

Он почувствовал, что его бойкий язык то и дело запинается, — рассказ не давался ему легко. Но вопросы не кончались, и дамы хихикали. В конце леди Леннокс спросила:

— С вашим великолепным Тади Боем что же потом случилось? Вы сказали, что он все еще оставался во Франции после вашего отъезда.

Кровь прилила к чисто выбритому лицу О'Лайам-Роу. Он с отсутствующим видом провел рукой по своим коротким шелковистым волосам, которые наконец-то лежали как надо, и сказал:

— Да… Это печальная история. По правде говоря, бедняга умер.

На мгновение глаза ее расширились, затем ресницы опустились. Ее сильные пальцы, ничем не занятые в эту минуту, принялись перебирать шелка в алебастровой шкатулке.

— Вы не рассказывали мне об этом. Отчего?

— Я сам только недавно узнал. — О'Лайам-Роу, вопреки обыкновению, снова запнулся, затем сердито продолжил: — Это был сумасшедший парень, одержимый дьяволом; и погиб он глупо.

На лице леди Леннокс появилось какое-то странное выражение — изумление, смешанное со своего рода удовольствием, как будто он подтвердил то, что она давно подозревала. Хотя О'Лайам-Роу и тяготила эта беседа, внезапно явилось нужное воспоминание, и все стало на свои места. Лаймонд и Маргарет Леннокс когда-то были любовниками, и она предала и чуть не погубила его, а он, когда спасся, в свою очередь тоже круто обошелся с ней. Джордж Дуглас приходился дядей этой женщине, а он знал, что Тади Бой и Лаймонд — одно и то же лицо. Леди Леннокс умышленно заставила О'Лайам-Роу показать ей ее Лаймонда, увиденного его, принца Барроу, глазами.

А эти небесно-голубые, наивные глаза были способны и утаить внезапную догадку. Он не стал прерывать воцарившееся молчание. Дамы нерешительно шептались, серебристая шелковая пыль кружилась в лучах солнца, а обезьянка графини, соскользнув с привязи, пробежала незамеченной вдоль растянутых шелков к краю стола, поднялась по стене, повисла, удерживая равновесие, на картине, а затем, растопырив розовые пальчики, перепрыгнула на лепной архитрав над белой двойной дверью. Там она и сидела, поблескивая яркими глазками и позвякивая золотой цепочкой, когда дверь распахнулась и объявили, что герольд Вервассал ожидает приема.

Она отослала женщин.

Только О'Лайам-Роу оставался рядом с Маргарет Леннокс, когда дверь снова распахнулась и из тени выступила мужская фигура, светлая, невесомая, неясно поблескивающая, как силуэт хрустальной вазы, едва видимой в полутьме. Юный паж нес за ним жезл герольда. Когда он вошел в освещенную комнату, обезьянка с пронзительным криком спрыгнула на золотую табарду, ослепительно сверкнувшую, как солнце в морских волнах.

— Привет! Просто семейный прием, — сказал Лаймонд. — Как мило с вашей стороны, леди Леннокс.

Глядя в эти холодные, правильные черты, О'Лайам-Роу был приятно поражен. По своему опыту он знал, что герольды редко обращались к дамам королевской крови с такой фамильярной резкостью. Он посмотрел на графиню. Прелестная томная бледность, какой он только что восхищался, исчезла: краса Маргарет внезапно и непостижимо явилась во всем своем блеске. Она прерывисто вздохнула. Атмосфера, будто садок с угрями, трепетавшая от блестящих, наугад произнесенных слов, стала вдруг мертвой. Уловив это какими-то неведомыми фибрами своего существа, О'Лайам-Роу почувствовал, как по его коже пробежали мурашки. Он повернулся и снова посмотрел на Вервассала.

Резкость, о которой говорила первая фраза, почти полностью отсутствовала в нем, скорее в его натуре таилась не до конца скрытая от Бога данная сила, ясная, как стекло, острая и монолитная, как игла изо льда. О'Лайам-Роу почувствовал, что этот человек на него смотрит, и отвернулся. Взгляд герольда обратился к леди Леннокс, которая, чего О'Лайам-Роу не знал, видела перед собой совсем иное; видела лицо неискушенного юноши, каким он был восемь лет назад, видела и другое, менее давнее, с явными, будто резцом нанесенными, чертами властности. Лица, на которое Маргарет смотрела теперь, она не видела никогда: в нем соединились обстоятельства, неизвестные ей, ум, который она узнавала, недуг, который трудно было скрыть, — и все это спрессовалось и застыло в некую отрешенность, настолько темную и ледяную, насколько беспечность О'Лайам-Роу, например, была неглубокой и теплой.

Вследствие всех этих причин, а еще потому, что слепая сила нахлынула на нее, та самая сила, какую душила она все эти годы, и, наконец/ оставила, сочтя, что справилась с нею, Маргарет Леннокс смотрела на Лаймонда и хранила молчание. О'Лайам-Роу, в недоумении переводя глаза с графини на герольда, снова встретя прямой, откровенно любопытный взгляд, был захвачен врасплох, почувствовал смутное беспокойство от того, что увидел, и улыбнулся.

Синие глаза сверкнули. Герольд, бережно взяв обезьянку в руки, сказал:

— La guerre a ses douceurs, 1'hymen a ses alarmes [10]. За всеми этими волнениями, Маргарет, вы забыли о своих обязанностях. Вы не представите меня?

Этот голос, тембр его, остававшийся неизменным даже в минуты глубочайшего опьянения, заставил О'Лайам-Роу застыть на месте. Сердце замерло у него в груди, под ложечкой засосало; весь его уютный, ладно устроенный душевный мирок разлетелся в щепки: бедный принц Барроу будто бы оказался голым на холодном ветру.

Слова герольда чудесным образом вернули Маргарет равновесие. Своим сильным ровным голосом, режущим, как клинок, она произнесла:

— Господин Фрэнсис Кроуфорд — О'Лайам-Роу, принц Барроу и властитель Слив-Блума в Ирландии.

— Для меня большая честь, — произнес этот незнакомый воскресший Тади Бой Баллах с изысканной вежливостью, опуская взгляд на свои руки. — Но, мой Бог, что за дурацкое имя для обезьянки.

Голова у О'Лайам-Роу кружилась: он понял, что о нем забыли, использовав вместо оселка.

Выпрямившись, Филим сидел напротив графини и наблюдал за светловолосым человеком. Тот же уселся тоже; обезьянка, словно мячик, подскакивала на ладони, и О'Лайам-Роу впервые обратил внимание на неподвижную правую руку. Взволнованное размышление по этому поводу было прервано насмешливым голосом Маргарет.

— Пожалуйста, не смущайтесь, — сказала она, — принародные воскрешения для Фрэнсиса пустяк: набившее оскомину, утомительное времяпрепровождение. Если бы я знала, что он это проделает, мне не пришлось бы разыгрывать перед вами наш маленький фарс.

— Моя дорогая, уж если кто и потрясен, так это я. De par cinq cents mille millions des charretees des diables [11], — отозвался Лаймонд и, придержав за шею обезьянку, что скакала у него на колене, поднял на О'Лайам-Роу слегка вопросительный взгляд.

— Le cancre vous est venu aux moustaches [12]. Твои усы, Филим! Ты испытал такое отвращение, что решил очиститься весь?

Голос графини звучал спокойно. Она снова взяла свое шитье и расправила его на колене.

— Не напрягайся так, Фрэнсис. «Красный лев». Ему понадобилось сбрить усы, чтобы его не узнали.

Единственное средство сохранить хорошую мину при плохой игре — сделать вид, будто это событие давно стало всеобщим достоянием. О'Лайам-Роу так и поступил, чувствуя, что нервы его обнажены, словно с тела содрана кожа. Он понял, что леди Леннокс на этот раз взяла верх. Не дав Лаймонду времени ответить, принц Барроу сказал извиняющимся тоном:

— Мне пришлось потрудиться, чтобы выглядеть настоящим англичанином. Нация отличная, но у них не хватит волос даже на то, чтобы приделать ресницы какому-нибудь парню из Мита.

— Бог мой, — заметил Лаймонд. — А нужны ли они им? У всех парней из Мита, которых я знаю, глаза залиты водкой, как редька — рассолом: хоть ноги о них вытирай, они и не сморгнут. Во всяком случае, tu ne fais pas miracles, mais merveilles [13].

— Он не понимает по-французски, — заметила Маргарет Леннокс, поднимая маленькую драгоценную шкатулку с шелками. Она вновь обрела прежнюю невозмутимость. — Разве ты не помнишь? Хотя, судя по тому, что я слышала о твоем поведении во Франции, помнишь ты обо всем весьма смутно. Кто-то предоставил тебе некий малозначительный повод — и ты упился до того, что угодил в канаву. Деградировал до полного идиотизма, стал пренебрегать простейшими мерами предосторожности. Как похоже на тебя, Фрэнсис. А когда тебя затем, несомненно, выручил кто-то другой с большим для себя риском, ты, весь увешанный бриллиантами, пытаешься шевелить своими пропитыми мозгами и жалкие синяки выставляешь напоказ, словно стигматы. Да в самом ли деле ты получил увечье? Или хромаешь, побившись об заклад?

Не вставая с места, не веря глазам своим, О'Лайам-Роу увидел, как летит алебастровая шкатулка, брошенная с небрежной точностью, направленная прямо в ногу, столь изящно выставленную из-под короткой табарды.

Поймать шкатулку мог только человек с быстрой реакцией, да и то правой рукой. Лаймонд вскинул левую, чтобы отвести удар, но тут О'Лайам-Роу ринулся вперед и отбил шкатулку. Он потерял равновесие и упал на колени, уткнувшись в стул Лаймонда. Тяжелая шкатулка, задетая его рукой, отлетела, раскрыла свою алебастровую пасть и с силой стукнула обезьянку по шее.

Удар оказался смертельным. Не проронив ни звука, пушистый зверек упал. О'Лайам-Роу, нагнувшись, подхватил обмякшее тельце и положил на пол; блестящая цепочка зазвенела. Фрэнсис Кроуфорд наклонился с застывшим лицом, но не взглянул ни на О'Лайам-Роу, ни на обезьянку. Чуть помедлив, бросив на Лаймонда любопытный взгляд, принц Барроу обратил свой взор к бледно-золотой красе Маргарет Леннокс и вспомнил другое животное и другую смерть.

— Она воняла, — произнесла графиня и, откинувшись назад, следила, как О'Лайам-Роу садится на прежнее место. Лаймонд, подобрав мертвую обезьянку, положил ее рядом с собой на стол. — Но по крайней мере, дорогой мой, мы насладились леденящим кровь зрелищем твоей беспомощности. Чего ты ищешь здесь? Денег, службы?

— …Чтобы придать приятный запах и аромат императору и избавиться от зловония порока? Твои целомудренные упреки, Маргарет, — ты перешла в реформистскую религию, я так и знал. Нет больше существования и прочих непристойностей? Мэтью обратился в лютеранство?

Теперь Лаймонд заставил графиню замолчать. После паузы он спросил с шутливым упреком:

— Нет?

— Нет.

— Тогда, — мягко сказал Лаймонд, — я посоветовал бы хорошенько над этим подумать. А между тем приехал я за О'Лайам-Роу, чтобы избавить вас от необходимости прогонять его. — И бывший оллав обратился прямо к насторожившемуся принцу Барроу: — Ты поедешь со мной в Дарем-Хаус? Я могу подождать на улице, пока Пайдар упаковывает вещи.

Его вовлекают во что-то скверное и опасное, в то, до чего ему нет никакого дела, за что он не несет никакой ответственности. О'Лайам-Роу не намеревался провести ни единой лишней минуты в Хакни. Но в равной степени искренне и упрямо он склонялся к тому, чтобы не допустить Фрэнсиса Кроуфорда и его аферы в свою жизнь. У него не было желания ехать в Дарем-Хаус. Он предпочел бы остановиться на постоялом дворе, о чем коротко сообщил присутствующим.

Маргарет улыбнулась им обоим. Руки в рукавах, украшенных лентами, спокойно лежали на коленях.

— Нет, дорогой, ваш очаровательный жонглер, ваш Абдаллах-аль-Каддах не допустит этого. Он хочет, чтобы вы помогли ему отвезти Робина Стюарта назад, во Францию. — И, поймав взгляд герольда, она засмеялась.

Откинув яркую голову на спинку стула, Лаймонд безмятежно смотрел на нее.

— Не хочешь ли побиться об заклад? — спросил он.

— Побейся об заклад со мной, — раздался из открытой двери у них за спиной слегка скрипучий тенор. О'Лайам-Роу повернулся: в комнату вошел Мэтью Леннокс, его выпученные глаза блестели, а в белых руках он вертел что-то черное с золотом. — Твой мальчишка, Кроуфорд, не хотел отдавать мне это, но я подумал, что тебе может понадобиться трость. — Он небрежно кинул жезл герольда, и Вервассал поймал его. — Побейся об заклад со мной, — повторил Мэтью Стюарт, граф Леннокс, и встал перед огнем, сжав руки, устремив на присутствующих свой пылающий взгляд. — Я могу проиграть больше.

Затем он не торопясь подошел, чтобы подлить всем вина.

— Если твоя нога ступит на французскую землю, тебя арестуют, как покойного мастера Баллаха, который организовал несчастный случай в Амбуазском замке. Джордж не любит тебя.

— Жена сына Джорджа теперь наследница Мортона, — сказал Фрэнсис Кроуфорд. — И кто бы ни подозревал, что Тади Бой Баллах и я — одно лицо, никто не сможет доказать этого.

— Простите, — вмешался О'Лайам-Роу. Все посмотрели на него. Он щелкнул пальцами. — Я знаю, что слишком любопытен, но объясните мне, почему кто-то из нас должен сопровождать Робина Стюарта во Францию? Разве он не признался?

— Да, вполне. Вот и раскрылся маленький государственный секрет, que Dieus assoille [14]. Он признался, Филим, но по своим собственным неведомым причинам Уорвик, похоже, не намерен отдавать нам копию признания, даже как следует подкорректировав ее. А это в конечном итоге единственное прямое свидетельство против Стюарта, и если Уорвик не представит его, то сможет убедить Стюарта быть сдержанным относительно своего участия. А не имея признания, дорогой мой, трудно будет доказать виновность Стюарта. Поэтому желательно получить твои показания.

— Ах, стыд и срам, — мягко проговорил О'Лайам-Роу и поднял руки, приглаживая волосы. — Жалость-то какая, а мне, как назло, позарез нужно вернуться этим летом в Слив-Блум, и времени ездить во Францию у меня нет.

— Не стоит беспокоиться, — заверил Мэтью Леннокс. — Ваше присутствие не потребуется. Стюарт никогда не покинет Тауэр живым.

— О! — О'Лайам-Роу надоело чувствовать себя дураком. — Вы так думаете? Насколько я понимаю ситуацию, положение Уорвика зависит от того, доберется ли Стюарт благополучно до Франции.

На его слова ответила графиня, нарушив хрупкое молчание, вызывать которое так умел ее муж.

— Естественно, лорд Уорвик хочет оставить его в живых, — сказала она, — никто так не озабочен создавшимся положением, как его милость. Но Стюарт, видите ли, дважды покушался на самоубийство, а теперь пытается уморить себя голодом. — Она медленно поднялась, высокая, великолепно сложенная женщина. — Мэтью, принц покидает нас. Прошу извинить: у меня много дел.

В просторном доме, переполненном слугами, не было необходимости в том, чтобы она лично отдавала распоряжения. Лаймонд сказал приятным голосом:

— Не убегайте, графиня. За вами никто не гонится.

Она, вскинув голову, остановилась, но тут вмешался ее муж:

— Куда вы направляетесь, О'Лайам-Роу? На постоялый двор?

— Хозяин Калтера, возможно, посоветует мне. — Среди всех этих титулов, которые мелькали, как шары в руках жонглера, он внезапно припомнил и титул Лаймонда.

— Кто? — раздался голос леди Леннокс. Затем она, откинув голову, невесело рассмеялась, устремив глаза не на него, а на Лаймонда. — Принц, вам многое предстоит узнать. Вы думаете, что он в своей заемной табарде и драгоценностях — наследник знатного имени? Ирландия торжествует победу, О'Лайам-Роу. Привычный удар в спину — Мариотта, жена Калтера, произвела на свет сына. Ловкий ход, дорогой мой. Кому, конечно, и принадлежит…

Последовало короткое молчание. Затем О'Лайам-Роу увидел, как она быстро перевела дыхание и снова устремила взгляд на Фрэнсиса Кроуфорда, но Кроуфорд не смотрел на нее. Между Ленноксом и Лаймондом происходило нечто, не требующее слов: мимолетная раскаленная добела вспышка враждебности. Затем Лаймонд спокойно встал.

— А это имеет значение? — спросил он.

— Dhia, имеет, для некоторых счастливчиков, — безмятежно заметил О'Лайам-Роу. — Вот, например, леди Флеминг. Только вчера из Шотландии пришли новости, и весь двор взбудоражен. У нее мальчик. Чудесный маленький бастард великого короля Франции. — Принц сказал это с самыми добрыми намерениями, но хотя он и знал довольно много, реакция привела его в замешательство. Лаймонд, одежда которого переливалась в солнечных лучах, прикрыв глаза от света, намеренно отложил жезл герольда и стоял безоружный перед графиней Леннокс. Она засмеялась, вся побледнев, со сверкающими глазами.

— Бабы из Флемингов — шлюхи все до единой, — бросила она.

О'Лайам-Роу увидел, что ее муж отошел. Фрэнсис Кроуфорд ничего не сказал, но продолжал глядеть ей в глаза холодным и спокойным взглядом, пока наконец женщина не потупила взор.

— Кто-то любит, чтобы жить, — заметил Лаймонд, — а кто-то убивает. — И, взяв труп обезьянки в свои сверкающие драгоценностями руки, бережно передал ей, как новокрещенное дитя, и, склонив золотистую голову, удалился.

В конце концов, они уехали вместе. О'Лайам-Роу внешне оставался спокойным, но внутри у него все клокотало: он всячески старался отделаться от этого редкостно беспокойного призрака, но был прикован к нему, по крайней мере на час, ощущая бремя смутного и неопределенного долга. На улице Лаймонд, отпустив своего пажа, сказал:

— Здесь неподалеку есть постоялый двор. Я не советую тебе там останавливаться, но мы можем снять комнату на часок и побеседовать. Жаль, что тебе пришлось стать свидетелем столь неприятных личных свар, а также моего внезапного воскрешения. Я должен был догадаться, что она тебе не расскажет. — Он немного помедлил и добавил: — Если же тебе доставляло удовольствие пребывание в том доме, я должен еще раз извиниться. Однако они поссорились с Уорвиком и, думаю, сочли бы неразумным держать тебя дольше. Да ты, возможно, уже догадался обо всем этом.

— Да, пожалуй, — согласился О'Лайам-Роу. После минутного размышления он добавил: — А далеко этот постоялый двор? — И когда Лаймонд не ответил, сказал: — Дай поводья.

Но ощутив прикосновение его руки, Лаймонд, внезапно отодвинулся и произнес:

— О Боже, нет. Недалеко. Вот, над деревьями трубы. — И они поскакали, каждый сам по себе, погрузившись в молчание.

Заказывал обед и вино О'Лайам-Роу, и он сам в конце концов съел и выпил все, ведя при этом светскую беседу с присущим ему блеском и остротой ума, касаясь любого предмета в небесах или на земле, доступного образованным кельтам, сидящим в особой комнате на постоялом дворе. Между блюдами он бросал сумрачные взгляды на Пайдара Доули. Подавая им яства, последний бросал взгляды столь же сумрачные на выцветшего воскресшего оллава, незаслуженно блистающего богатыми украшениями, которые способны ослепить самого Папу Римского. Лаймонд расположился перед ярко пылающим камином, снял табарду, положил под голову подушку и с отсутствующим видом подбрасывал в одной руке крону и несколько мелких монет.

О'Лайам-Роу, не предполагавший, что, даже лежа у его ног на полу, словно ленивый школяр, бывший оллав окажется таким грозным, только к концу обеда понял, что Лаймонд всего лишь ожидает, чтобы он умолк. Принц Барроу встал и обратился к слуге:

— Пайдар Доули, поищи-ка какую-нибудь славную скучающую леди. Где-нибудь поблизости, да обрати свой суровый взор на нее.

А когда дверь захлопнулась, подошел — удобно уселся у края очага.

— Оставим болтовню, — сказал он. — Пока все совершенно ясно. Через неделю, во вторник, я буду в Слив-Блуме. Я пришел к выводу, что ни Англия, ни Франция мне не по вкусу.

Маленькие монетки посыпались между тонких пальцев. Поймав крону, Лаймонд бросил ее в огонь и лег, положив руку под голову, наблюдая, как расплавляется серебро, как лицо короля подтекает на броню, а затем сливается с лошадью.

— Что они предложили тебе за доброе расположение, за фураж и провиант, за конницу и пехоту?

— Достаточно, — ответил О'Лайам-Роу, — может быть, лишку. Это как посмотреть. Мне безразлично, как выглядят ирландские пажи, которых они тут себе позаводили. Признаю, что Слив-Блум не Верхний Оссори, но было бы печально и противоестественно наплодить таких глупых, иноземных созданий, чтобы они сидели у моего очага и за моим столом. — Он помедлил, затем добавил: — Что-то слишком они суетятся вокруг этого Стюарта. Почему не хотят, чтобы его осудили?