Паоло и Рем

      Вся эта сцена на краю моря, на пустынном берегу -- постыдная декорация, выдумка на потребу, на потеху, без раздумий, без сожаления... лучшее отброшено, высокое и глубокое забыто, только коли, бей, руби... И обреченные эти, но могучие еще звери, единственные в этой толпе вызывающие сочувствие и жалость... зачем они здесь, откуда появились, почему участвуют?...
      Рем возмущался - он не понимал...
      x x x
      И в то же время видел совершенство, явление, великую композицию, торжество глаза и того поверхностного зрения, которое при всей своей пошлости и убогости, сохраняло свежесть и жуткую, неодолимую радость жизни.
      Вот! Откуда в нем столько жизни, преодолевающей даже сердцевину пошлости, лжи, бесцельной жестокости и убийства ради убийства, ради озорства и хамского раболепия, ради торжества чванства и напыщенности?..
      И все эти его слова обрушивались на картину, которая, может, и не заслуживала такого шквала чувств, но он протестовал не только против нее, а против всего, что она собой выражала, а заодно - против жизни и великого мастерства человека с ясным и пустым смеющимся лицом, пустым и ясным, жизнерадостным и глупым, поверхностным и шаблонным... Это он, Паоло, умел все, мог все, и так безрассудно и подло поступал со своим талантом! Он словно не видел - жизнь темна, страшна, а люди жалки, нелепы, смешны и ничтожны... и слабы, слабы...
      Это пустое торжество силы и богатства подавляло Рема, унижало, и удивляло - как можно так скользить по поверхности событий, угождая сильным, выдумывая потеху за потехой, не замечая страданий, темноты и страха. Особенно страха, который царит над жизнью и не дает поднять головы.
      x x x
      Поглощенный мыслями о картине, Рем миновал мертвые места и вошел в небольшую рощицу. Здесь в глубине, в тени протекал ручей, в нем плескались крохотные рыбки с прозрачным тельцем и мохнатыми черными глазами. В детстве у него были такие рыбки, он помнил, а потом дом накрыло волной, стеклянное убежище разбилось, и рыбок унесло в море. Конечно, они погибли в холодной соленой воде. Он не любил об этом вспоминать, но иногда снилась та волна, и он старался, проснувшись, продолжить сон так, чтобы в живых остались мать и отец, а рыбки уплыли, да, но тоже выжили... А потом он уже не знал, где правда.
      Сила его воображения была такова, что он иногда не понимал, куда идет, где находится... ему казалось, что все, промелькнувшее перед ним, случилось на самом деле - он не мог отличить то, что было, от вымысла. Перебирая события своей жизни он вдруг наталкивался на какой-то разговор, кусок дня или ночи, рассвет, фигуру в тумане, растущий на подоконнике цветок... а потом мучительно вспоминал, когда же это и где он видел...
      И не мог вспомнить.
      А еще говорят, люди живут реальностью -- нет, не так!
      x x x
      Они живут тем, что складывается у них в голове - о жизни, людях, вещах, о море, ветре, ветках деревьев... обо всем, что было... или не было, но воспринято сильно, придумано честно, с полной верой в свою правоту. Жизнь единый сплав, или смесь, последнее слово ему ближе, потому что он смешивал краски, грешил этим, как его учитель, хотя предупреждали - дай просохнуть нижнему слою, многослойно пиши. Он не писал для вечности - он писал для себя.
      Многие тут же возразят, потому что набиты жизнью, как мешок новогодних подарков, не мыслят себя без этой тягомотины - вещей, жен, тещ, теть и дядь, и что с ними случилось... постоянных мелких событий, одно, другое... череда отношений, дрязг, пошлости, хамства.... И сами в этом с полным вниманием купаются, а некоторые, чувствуя, что такая жизнь становится, под действием мелкой возни, столь же эфемерной как сон, примирительно говорят - "Это и есть жизнь, что поделаешь, что поделаешь... " И пишут бесчисленные картины, перебирают события, из них так и льются эти события непрестанным потоком... они боятся остановиться, боятся тишины и пустоты...
      Рем был другим, хотя не задумывался об этом, он только постоянно чувствовал на себе неприязненные взгляды, ему было скучно и тошно, когда говорили - "это и есть наша жизнь... " или - "вот он, твой зритель, ничего не поделаешь, ничего не поделаешь... " Ему становилось тошно и скучно, и он отходил, прятался у себя, писал странные картины, в которых свет исходил, источался из щелей, луж, струился из темноты полуоткрытых дверей, из сундуков и шкатулок, падал на лица, на столы, на подоконники, отражался в вазах и бокалах, брался ниоткуда и исчезал неизвестно когда и где...
      "В живописи есть все, - говорил ему Зиттов, - и в ней нет ничего, кроме тьмы и света... А цвет... вот в городе большая лавка, иди и купи себе подходящий цвет, все хороши, а если что-то особенное надо - смешай и получи сам, и все дела, парень... Цвет - это качество света, не более того. А тон его количество. Значит владыка всему сам свет, вот и смотри, как он пробивается на темном холсте, выявляй его... потому что все, все возникло из темноты, и туда же уйдет, да."
      x x x
      Некоторые моменты времени, вещи, слова, обстоятельства приобретают над нами власть, непонятную силу, если промелькнули в детстве. Рем помнил этот мох, и розовые малюсенькие цветочки, и высокие кусты ягоды, родители называли ее "синикой"... и как собирали ее, он тогда не наклонялся, кусты доходили ему до груди, а теперь ушли куда-то вниз, и это казалось ему смешным и странным, а так, как было - правильным и радостным... Есть люди, свойство которых - не становиться взрослыми, тем более, не стареть, вот и Рем остался мальчиком, который в этих местах, под этими же худосочными сосенками собирал синику, а то, что с ним происходило позже, воспринимал иногда как сон, иногда как явь, но без тех пугающих и радующих подробностей, какие были в начале. Живопись возвращала его ко времени, когда все было ярко и значительно, вещи большими, чувства острыми... Он помнил, как впервые поставил босую ногу в муравейник, ему было пять, красные муравьи поползли вверх, ощупывая кожу, он чувствовал страх и азарт... что будет? Такой же страх и азарт он чувствовал перед темным молчаливым холстом, в самом начале, когда из черноты начинал пробиваться слабый свет... распространялся, высвечивал лица, фигуры, вещи...
      Заброшенный из своего детства в другое время, выросший, потолстевший, уже слегка оплывший малый, а на самом деле все тот же мальчик, хотя никто уже не знает об этом, и не узнает. Последний, кто знал, был Пестрый, а теперь Рем чувствовал себя в шлюпке, уплывающей по бескрайней воде к горизонту. Страшно и все-таки интересно - что еще будет?..
      * ЧАСТЬ В Т О Р А Я.
      ГЛАВА 1. ПАОЛО
      "Ну, что еще будет? А что еще может быть... "- подумал невысокий худощавый старик, проходя мимо зеркала и заглянув в прохладный полумрак, продолжение его комнаты. Свойство зеркал расширять пространство всегда его привлекало, и потому у него во всех комнатах стояли большие зеркала, средние висели на стенах, а маленькие, разные по форме, лежали тут и там. Он не любовался собой, давно знал, что не увидит ничего хорошего, и все-таки собственный образ всегда его привлекал. Он заглядывал у самого края, и находил каждый раз что-то новое. Он еще не устал от себя, от своих вечно ждущих глаз, неожиданной улыбки самому себе... иногда он подмигивал изображению и говорил шепотом:
      - Ничего, ничего... посмотрим, что еще будет...
      x x x
      Сегодня он не подмигнул себе, глаза были печальны, в них метался страх. Ночью его разбудил приступ кашля, скрутил и подбросил с неожиданной силой. Он бы удивился своему телу, той энергии, которая еще дремлет в нем, если б не был так поглощен попытками вдохнуть хоть каплю воздуха и при этом не разбудить зверя - тут же набросится и вытолкнет из горла воздух вместе с кровавой пеной, тогда конец... Ночные приступы кашля и удушья были не раз и не два , но раньше быстрей проходило, отпускало, не кончалось таким бессилием и обильной розовой слизью с мелкими пузырями. И никогда раньше не было у него таких отеков на ногах... нет, бывали по вечерам, а ночью спадали... А сердце?
      Под утро он впервые явственно услышал звон.
      x x x
      Сначала что-то шуршало и со скрежетом переворачивалось за грудиной, и воздуха было мало, так что он мог вдохнуть только коротко и поверхностно, а потом словно заслонка захлопнулась, щелкнула в груди, и он едва переводил дух, опершись о высокие подушки... Воспользовавшись минутой облегчения, он сел, спустил ноги на пол, на теплый ворсистый ковер, а ему бы хотелось - на простой дощатый пол, прохладный, шороховатый, с мелкими крупинками песка... как в детстве было?..
      И тут сердце споткнулось, остановилось на долгое мгновение - и зазвонило в колокол. Звенящие удары били в голову и шею, минуту, две... Паоло крепко сжал виски обеими ладонями, звон постоял - и замолк. Он был образованным человеком, сколько помнил себя, учился, и знал, что так звонит сердце, когда дело плохо.
      Предсмертный колокол, да?..
      x x x
      Паоло неловко ухмыльнулся, получилась жалкая гримаса. Он был подавлен, и презирал себя за трусость, не помнил с самого детства, чтобы так боялся. Он гордился своей жизнью и часто говорил себе с уверенностью, что когда настанет его миг, он встретит смерть с высоко поднятой головой, как любимые его греческие герои. У него были основания, все жизнь работал, работал, и воспитывал в себе уверенность, что главное - так устать от жизни, чтобы не было больше страшно, чтобы "спокойно встретить", так он говорил, не чувствуя банальности- ведь многие до него пробовали, и не удавалось... Так что же остается, верить сказкам, зарывать голову в песок, прикидываться дурачком?.. Нет, он предпочитал спокойное мужество, а не суетливую беготню за прощением... и болтовню, как у этих философов -- сплошь болтовня!.. Он всегда так думал, и учил себя не суетиться, а по крупному, с размахом устраивать жизнь.
      "И все равно проиграл, доустраивался, дурак", - он сказал себе вполголоса, в огромных залах некому было его услышать. Взрослые дети давно поглощены своей жизнью, новые малы, два мальчика... Жена?.. Он повел плечом, нет, не жалел, что женился на шестнадцатилетней, по крайней мере не смотрю в еще одну морщинистую рожу, своей хватает... Она наверху, в спальне, спит до полудня, веселая, добрая, смешливая девочка... у нее будет все. А мне... до осени бы дотянуть, не умирать же в такое красивое время... В теплое время ему не писалось, а осенью он обычно просыпался, спадала живость, проходил "зуд общения", так он называл свое постоянное стремление быть на людях, много и умно говорить, чувствовать, что слушают и восхищаются...
      "Скорей бы осень...", - так он всегда говорил себе, устав от лета, соскучившись по работе. Нет, он все время что-то черкал, вырисовывал, пробовал, но это так, не принимал всерьез.
      x x x
      - Дотянуть бы до осени... - он сказал.
      И больше ничего не будет.
      Впрочем, он годами, и всерьез, говорил себе летом - "ничего не будет", имея в виду осень и зиму. Боялся, что не получится, удача отвернется... но как только все кругом тускнело, сыпались дожди, он начинал, преодолевая страх, презрение к себе, сначала малевал мелкими мазочками, возил кистью по холсту, уже с отчаянием... бросался, как к спасению, к одному из постоянных сюжетов, благо ими забиты священные книги, и эти мифы, любимые его греческие выдумки... За что бы зацепиться?.. Все равно за что!
      Начинал, и постепенно входил во вкус. И вдруг оказывалось -- и это можно, и то... И уже не остановить. И он, без передышки, после одного холста, тут же утром следующего дня - новый эскиз, замысел, набрасывает главное - расположение фигур, композицию, в ней все!. И это он умел непревзойденно, природный дар.
      Он всем телом ощущал, как собственную неустойчивость в пространстве, любые, самые мелкие неполадки с расположением фигур; умение уравновешивать силы, движения и пятна на ограниченном пространстве, на плоскости, было для него легким, естественным, врожденным. Он точно также играл в шашки, а в шахматы не получалось - его предвидения хватало только на несколько ходов, он чувствовал только то, что видел в данный момент, прирожденный художник. Его стихия -- размах, порыв, масштаб, огромные пространства, могучие мазки, тела, тела, тела...
      Но с каждым годом он ждал осень все с большим страхом, потом преодолевал, забывался... и так до весны.
      А в этот раз другое -- на самом деле конец.
      x x x
      Нет, все же до сегодняшнего утра он рыпался, бодрился, обманывал себя. "Посмотрим, каким путем от меня избавиться решили, подсунут случай, подвох?" Он допытывался, ему было интересно. А этой ночью допекло, и все любопытство тут же растерял. Сейчас он знал - осени не будет.
      Ага, вот так и кончится. Не умом дошел, а в один момент проникся, словно ледяным ветерком повеяло... Прожитого всегда мало, и умирать всегда... не то слово -- "страшно", пустоватое, мелкое словечко, это на войне страшно --подстрелить могут, но не обязательно, а здесь не страшно -невозможно вынести... Вот так.
      "Я не избавился - он себе сказал. - Крутился, вывертывался, прятал глаза. Ну, бродяга, игрок, весельчак... теперь держись, осталась одна прямая."
      И все же, нашел в себе силы усмехнуться, приблизил глаза к одному из зеркал, и сказал спокойно, медленно, слыша свой подрагивающий хрипловатый голос:
      "Допрыгался, живчик... И все же, посмотрим, посмотрим, как она возьмет меня, как это случится. Ей придется попотеть. Но мучиться не хотелось бы."
      ГЛАВА ВТОРАЯ. Эскиз жизни.
      x x x
      Набросаем эскиз этой огромной и смелой жизни, именно набросок, постараемся, как он умел - крупными мазками, и только главные моменты. Ведь основные требования к живописи и прозе едины, их можно обозначить тремя словами - выразительность, цельность, лаконичность.
      Его жизнь состояла из нескольких полос. Сначала детство - темнота и страх, нищета, подачки и унижения. Потом юность - непрестанные усилия, преодоление страхов, неуверенности, темноты, безграмотности. Он вынужден был зарабатывать на хлеб с 13 лет, одновременно учился, стал специалистом по антиквару, знатоком древних рукописей и искусства старого времени. Кто ему сказал, что так надо? Наверное, первой сказала мать, и он поверил, что нужно стать богатым, умным, способным на дела, которые другим не по плечу. Мать он любил, она рано умерла... Понемногу, он стал вылезать на свет. Правда, женился первый раз неудачно, от одиночества, он больше не мог один. К тому же был обязан - попался. Неглупая девочка, но совсем, совсем не для него. В этой семье он впервые ел вволю, раздулся и стал напоминать купцов, барыг, которых видел по воскресным дням на ярмарке - жирных и мерзких. И он бы стал таким.
      В первый год после женитьбы он много ездил по стране, измерял земельные участки, описывал имущество, что говорили, то и делал, почерк у него был отличный, вот и ценили. Приезжал раз в две-три недели, его встречали, кормили, все довольно дружелюбно... Но спать с ней было мучением. Изменять он не умел еще, долго сдерживал в поездках свое желание, и потому, оставшись с женой наедине, тут же принимался, суетливо и с горячностью, за супружеское дело, презирая себя, да... Она смеялась от щекотки, ей было приятно, но довольно безразлично, и смешно, что он так потеет и старается, спешит и пыхтит... Она была полной, рыжей, с миловидным личиком, острым носом и живыми глазками, но тело безобразно. Ему очень хотелось, но смотреть на нее не мог. Сиськи. Огромные белые с желтыми пятнами шары. Кожа в веснушках, на лице это выглядело даже мило, а здесь ужасно, к тому же ореола вокруг сосков почти не было видно, а сами соски крошечные и плоские, и оттого груди казались огромными надутыми шарами. И он крутил эти шары в разные стороны, старался и пыхтел, а она смеялась от щекотки... Он истощался и тут же засыпал. Он был мерзок, зато поступил порядочно - женился.
      x x x
      Они жили несколько лет, он и не думал о живописи, о такой чепухе, даже в голову не приходило. Никогда не рисовал, вообще не интересовался, скорее, она - на ярмарке, зовет - идем, там были ряды художников. Ему становилось тоскливо, скучно, он смотрел на пейзажики, кухонную утварь, лимоны эти да бокалы... зевал, думал, как бы отоспаться в воскресный день... Мысль о том, чтобы удрать, изменить как-то жизнь, ему и в голову не приходила. Все было тускло, серо, и все же не так темно и страшно, не так унизительно, как в начале юности. Он был сыт, имел работу, деньги, пусть крохи, но водились... свое жилье, не простор, но крыша...
      Потом она ему изменила - глупо, просто так, ей ничего не надо было! Он узнал, она призналась, плакала... Он и не думал уходить, отослал ее на время к родителям, и тоже не специально, были праздники, они каждый год ездили туда. Так вот, послал ее вперед, а сам задержался на работе. А дальше случайная встреча, женщина, обычная, он и не помнил, как все получилось, встретил у приятеля, выпивали, она зашла, соседка, что ли... И все. Не приехал, жена вернулась, а он уже все решил и с горячностью настаивал на разводе.
      Она вернулась к родителям, а у него началась другая жизнь, бурная, мерзкая, он влезал в подозрительные аферы, проиграл чужие деньги, потом разбогател, устал от случайных встреч, пил, потерял работу, остался один... И случайно...
      x x x
      Обнаружил себя в мастерской художника, он сильно напивался тогда и шлялся по сомнительным компаниям. Взял в руки цветные мелки и нанес несколько пятен на лист бумаги. Он ничего не хотел, сделал это задумчиво и механически. И вдруг увидел в этих пятнах один из давних вечеров на северном озере - лодку, воду, другой берег в дымке, там поля, только начала пробиваться зелень, прибережные кусты дымились коричнево-красным... воздух прозрачен и обжигает щеки холодом... Сила воспоминания, возникшего от такого незначительного действия поразила его. Он остановился... Потом уже ищет, находит нужные ему цвета - и испытывает потрясение, такую радость, с которой ничто в его жизни сравниться не может. Он создает мир из ничего - сам!
      Его зовут, он уже не слышит, ушел от всех... и не видит, что за спиной собрались случайные собутыльники, и в напряженном молчании трезвеют, трезвеют, потому что перед ними возникает чудо - из мелкого и довольно мерзкого типа, одинокого и озлобленного, возникает художник... Пусть пьянчуги, но профессионалы, они сразу поняли, с кем имеют дело, с тех пор он был окружен почтительным вниманием... потом завистью...
      x x x
      Оказалось, что он широк, красив, силен, хочет быть добрым и может, и так началась его новая жизнь: она внезапно раскрылась, не стало тьмы, мерзости, страха, несчастий, опыта ошибок - он был безошибочным и сильным, он стал бесстрашным. Он прорвал нависшее над ним небо, ту определенность мира, которую обозревал много лет: она казалась ему незыблемой, хотя и ничтожной, и вот, оказывается, всего лишь декорации, а за ними новое небо, другой мир, слой жизни, совершенно неведомый ему. Он чувствует, что сам создает вокруг себя счастливую и нужную ему оболочку, носит ее с собой, как черепаха панцырь... впрочем, такое сравнение обидело бы его, он летал от счастья. Вдруг он понял, без Италии ему не жить! Он занимает деньги, едет в Италию, проносится по ней как метеор, копирует великих, работает днями и ночами... Два года ему понадобилось, и он сказал себе - больше здесь делать нечего, или я сам, или никак.
      Он вернулся с десятком картин и сотнями рисунков, вырос и созрел на пропитанной солнцем почве. Его огромные работы поражали воображение. Он обнаружил в себе природную способность компоновать, остро чувствовать равновесие пятен, масс, фигур... все его тело, оказывается, было камертоном, он вибрировал каждым нервом, становился любым пятном, ощущал себя в окружении других пятен, дружелюбных и враждебных, выталкивающих и притягивающих... Не человек, а сплошной инстинкт равновесия, да!..
      Но он не только чувствовал, он тут же безошибочно принимал решения.
      x x x
      И с двадцати восьми до сорока восьми, за двадцать лет, он создает империю картин, из которых брызжет радость, чрезмерная, усиленная, тела огромны и мясисты, гимн жизни, мясу и жиру, женским задам и сиськам, мышцам мужчин... прославление подвигов, героев и безумцев... И никаких печалей, страсти громадны, сюжеты значительны, герои - боги или, на крайний случай, титаны. Огромные холсты. Цвет яркий, но не грубый, природный вкус его спасал. Главное, конечно, в композиции, он обнаружил в себе гения. Садился, закрывал на миг глаза, и перед ним строились, вставали картины; он тут же, не открывая глаз, вмешивался - входил в них, перестраивал как лучше, безошибочно угадывал равновесие и движение... создавал сюжеты с множеством героев, зверей, предметов на ограниченном пространстве, в этом ему не было равных, он мог все.
      "Страсть к жизни, к ее поверхностной, грубой и пошлой стороне, потоки страсти без всякой мысли, непонимание внутренней драмы..." - так его не раз ругали. Но и ругавшие отлично понимали, глядя на эти огромные солнечные виды, что никто, кроме него, так не напишет эту в человеческий рост женскую ляжку - длинными мощными двумя-тремя мазками, без колебаний, сомнений и переделок - взял и создал, изваял, можно сказать, и это огромное и безошибочное умение, яростный размах не могли не вызвать трепет, ведь он почти не учился, его учителей никто не знал! Встал сразу в полный рост, возник из ничего, и это вселяло трепет, говорили -- "дьявол!" или "бог!" и "как можно так написать?!" Ни мысли, ни глубины чувства, но какая ярость жизни, напор... и какая живопись, какая живопись, бог ты мой!..
      x x x
      При гениальном, особом чувственном отношении к видимому устройству мира, расположению в нем фигур, вещей, лиц, всего, всего, что населяло землю и его картины... он получил в наследство блестящий, острый, да, но поверхностный ум, который всегда отталкивался от глубины, от серьезных печальных мыслей, обобщающих выводов, философий... всего того, что подо льдом, в темноте копошится.
      Никакой, никакой глубины... Он избегал быть захваченным всерьез, он не хотел, не принимал, может, потому что с детства боялся, может, стремление преображать жизнь было для него важней стремления понять ее?.. Кто знает...
      Нет, он понимал, мог осознать, он не был глуп, отнюдь! Он именно - не хотел - глубины.
      В ней таилась угроза его новому миру, который как чудо возник перед ним.
      И потому его привлекало время, когда с высшими силами можно было спорить и даже сражаться; они совершали глупости и ошибки, меняли свои решения и были подвержены обычным низменным страстям. Мир, жить в котором ему было весело и спокойно: земля пропитанная солнцем, вино, сочная зелень, мясистые детишки, играющие с луками и стрелами, большие розовые тетки... боги, похожие на людей...
      И даже страшные, мучительные для человечества дни, окровавленный крест этот... Он воспринял его как часть языческой картины мира.
      Ну, снимут его с креста, снимут мускулистые дядьки, ласково и бережно положат на восточный яркий ковер, красавица-волшебница прольет на глаза целительного яда... И ОН воспрянет, откроет глаза -- "а я и не умирал...".
      Могучая стремительная живопись, буйство света - все возможно в его новом мире!..
      x x x
      После первой неудачи он долго не женился, а потом получилось по любви, в тридцать пять, жена, красивая, тихая и умная, принесла ему богатство, можно сказать, несметное, единственная дочь богатейшего купца, еврея -"пусть гой, даже художник, только бы дочке было хорошо". Так и было. Паоло красавец, известный малый, любитель верховой езды, гарцует по утрам тенистыми аллеями, потом целыми днями гениально машет кистью, удачно продает картины богачам и аристократам, добрался до королевской семьи на островах, заполняет гигантскими фантазиями стены все новых замков...
      Они счастливо живут 13 лет. Он преуспел за эти годы, прославился не только как художник, но и стал, благодаря своим картинам, другом многих просвещенных и влиятельных людей, проявил себя как ловкий светский человек, выполнял многие поручения дипломатического свойства, тайные, когда надо было действовать помимо дипломатических каналов... И вот вершина жизни: он получает ответственное поручение - заключить мир, который подвешен в воздухе много лет из-за нескольких спорных территорий. Договориться с огромной державой, которая угрожала благополучию его страны, только что добившейся свободы. Самый тяжелый в его жизни год, он подготовил договор, своим обаянием и умелым разговором приблизил дело к полному успеху... и тут его отстраняют. Приехал влиятельный вельможа, подписывает, ему все благодарности, а Паоло ничего, он же только художник, второго сорта человек.
      Он возвращается, подавленный несправедливостью, а через два месяца любимая жена умирает в мучениях от рака, болезнь подкралась незаметно и быстро.
      - Не сдавайся, - он молит ее, - держись, это пройдет, пройдет...
      Глупые слова, он знает, и она знает тоже, улыбается, легкими пальцами касается его щеки:
      - Пауль...
      Только она его так называла, все остальные Паоло, он так хотел. Его называли в Италии -- Паоло-северянин.
      -Ты счастливый человек, Пауль, у тебя есть силы сказать ей -- нет!.. Я не могу...
      x x x
      После ее смерти он надломлен, разбит. Работает по-прежнему днями и ночами, просто привык к постоянному труду... все те же солнечные виды, поверхностная радость, нелепый пустой мажор... Что делать, по-другому не умея, ничего не чувствуя, продолжает - не успев закончить одну картину на заказ, не задумываясь, набрасывает новые темы, торжество бога войны, гибель Ахилла, взятие Трои... а доделывают ученики огромной мастерской.
      И так он живет одиноко несколько лет. Жизнь не возвращается к нему, собственная живопись раздражает.
      Отец Паоло, бездельник, шулер, бросивший в свое время жену и сына, он еще жив, ему за девяносто, слепой, живет в отдельном флигеле огромного дворца, слуги, уход...
      - Папа, все ли у тебя есть, чего бы ты хотел еще ?
      - Дурак, я жить хочу!!!
      Он смотрит на отца, и не может понять. Но постепенно...
      x x x
      Банально сказано, но все проходит. Если не умер, то живи. Природная устойчивость и сила жизни побеждают. Вдруг он понимает, что еще не умер. Однажды утром просыпается и видит новый день. В пятьдесят шесть женится на шестнадцатилетней девочке, дочери своего друга. Рождаются два мальчика. Огромный дом снова наполняется жизнью, как сказали бы современные писаки, превращающие драмы в газетные банальности. Но, действительно, дом оживился, и он тоже. Стал спокойней, вроде бы глубже, пишет портрет жены, небольшой, теплый, камерный, к большим холстам почти не притрагивается, вроде бы и нет необходимости - огромная мастерская, способные ученики -- Йорг, Франц, Айк, теперь он пишет небольшие эскизы для картин, зато какие!... Он мог за считанные минуты набросать на картонке рисуночек пером или углем, немногословный и настолько точный, что при многократном увеличении, перенесении на холст, потом не находил ошибок, подправлял несколькими штрихами, и все.
      Проходит еще время, и он возвращается к себе - снова гигантские замыслы, довольно пустая радость, великие страсти, за которыми ни тепла, ни истинного чувства. И опять все это не кажется ему фальшивым, он воспрял духом, он снова бог живописи...
      А, может, фальши не было? Может, наивная мечта о теплой спокойной жизни человека под покровительством добрых и веселых богов?..
      Пусть в жизни не так, но очень уж хотелось бы, да?
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Истины конца.
      x x x
      Искусство мудро, и одна из мудростей в том, что оно забывает о создателе. Картина нередко выше и значительней художника, он вложил в нее все лучшее, что имел, а иногда художник гораздо интересней своего творения... В конце концов изображение становится отдельной жизнью, своим миром, и даже личностью -- дышит, общается с другими, далекими поколениями, и постепенно вопрос "что же хотел сказать нам автор" отмирает, отмирает...
      Так вот, Паоло, он не изменился, он вернулся, а значит в картинах была его суть, не больше и не меньше.
      И снова он живет весело и счастливо, еще пять лет.
      Потом думаешь, боже, как мало, всего-то пять... На деле же все лучшее на земле совершается быстро и незаметно. Написать хорошую книгу можно за неделю, хорошую картину -- за час. Но почему же, почему, если так быстро, и легко, и незаметно, - не каждый час и не каждый день, и даже не каждый год -- такой вот год, и день, и час, когда это незаметно и быстро делается и происходит? Чего-то не хватает? Духом не собраться? Или, хотя и быстро, и незаметно, но не так уж и легко? А может хочется просто жить, как говорят те, кто ничего такого не создал, не может, не умеет -- " мы просто хотим жить..." И они правы, черт возьми, ведь все имеют право, а как же!
      За эти пять лет он создал целый мир, по своему понятию и разумению. А потом заболел.
      x x x
      Слабость, боли в суставах... мерзкий сырой подвал, в котором прошло детство, догнал его и ударил. Потом зубы - мелочь, но тоже следствие времени, когда он ел кое-как и не замечал зелени. Зубы выпадали один за другим, и в конце концов еда стала причинять страдания, а он так любил вкусно поесть!
      Но все это не главное - живопись начала подводить его.
      Он больше не мог писать, рука не слушалась, плечо нестерпимо ныло и скрипело при малейшем движении.
      И еще, странная вещь произошла - он стал сомневаться в своих основах, что было не присуще его жизни на протяжении десятилетий. Началось с мелочей. Как-то на ярмарке он увидел картинку, небольшую...
      x x x
      Там в рядах стояли отверженные, бедняки, которым не удалось пробиться, маляры и штукатуры, как он их пренебрежительно называл - без выучки, даже без особого старания они малевали крошечные аляповатые видики и продавали, чтобы тут же эти копейки пропить. Молодая жена, он недавно женился, потянула его в ряды -- "смотри, очень мило..." и прочая болтовня, которая его обычно забавляла. Она снова населила дом, который погибал, он был благодарен ей милое существо, и только, только... Сюда он обычно ни ногой, не любил наблюдать возможные варианты своей жизни. В отличие от многих, раздувшихся от высокомерия, он слишком хорошо понимал значение случая, и что ему не только по заслугам воздалось, но и повезло. Повезло...
      А тут потерял бдительность, размяк от погоды и настроения безмятежности, под действием тепла зуд в костях умолк, и он, не говоря ни слова, поплелся за ней.