Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дорога в рай (Рассказы)

ModernLib.Net / Даль Роальд / Дорога в рай (Рассказы) - Чтение (стр. 42)
Автор: Даль Роальд
Жанр:

 

 


      И еще. Оставим на минуту его беспутство и сомнительную репутацию; надо сказать, что в характере Освальда был и ряд других качеств, которые делали его вполне привлекательной личностью.
      Очень мало было такого, к примеру, чего бы он не знал касательно итальянской оперы девятнадцатого столетия. Он предложил вниманию читателей прелюбопытный свод сведений из жизни трех композиторов - Доницетти, Верди и Понкьелли. {А. Понкьелли (1834 - 1886) - итальянский композитор. Самое известное произведение - опера "Джоконда" (1876).} В нем он перечислил по именам всех более или менее значительных любовниц, которых они имели в своей жизни, и далее серьезнейшим образом проанализировал связь между творческой и плотской страстями, а также влияние одной на другую, особенно в творчестве упомянутых композиторов.
      Китайский фарфор был еще одним его увлечением, и в этой области Освальд являлся признанным международным авторитетом. Особую любовь он питал к голубым вазам цзинь-яо, и у него было небольшое, но изысканное собрание этих предметов.
      Еще он собирал пауков и трости.
      Его коллекция пауков, или, точнее, паукообразных, ибо она включала скорпионов и прочих членистоногих, была настолько полной, насколько полным может быть немузейное собрание, а его знания сотен отрядов и видов паукообразных впечатляли. Он, между прочим (и видимо, справедливо), утверждал, что паутина превосходит по качеству шелковую нить обыкновенного шелкопряда, и никогда не носил галстук из какого-либо другого материала. Всего у него было около сорока таких галстуков, и, чтобы иметь их еще больше и получить возможность присовокуплять к своему гардеробу по два новых галстука ежегодно, ему приходилось держать в старой оранжерее в саду своего загородного дома под Парижем тысячи и тысячи arana и epeira diademata (обыкновенных английских садовых пауков). Там они плодились и размножались приблизительно с той же быстротой, с какой пожирали друг друга. Из них он сам получал сырую нить (да никто другой и не вошел бы в эту мрачную оранжерею) и отсылал ее в Авиньон, где ее сматывали, скручивали, обезжиривали, красили и ткали из нее материю. Из Авиньона материя отправлялась непосредственно в компанию "Сулка", где были в восторге от такого редкого и замечательного материала.
      - Неужели вам и вправду нравятся пауки? - спрашивали Освальда посещавшие его женщины, когда он демонстрировал им свою коллекцию.
      - О, я их просто обожаю, - отвечал он. - Особенно самок. Они так мне напоминают кое-кого из моих знакомых женщин. Они напоминают мне моих самых любимых женщин.
      - Какая чушь, дорогой.
      - Чушь? Вовсе нет.
      - Это звучит довольно оскорбительно.
      - Напротив, моя дорогая, это самый большой комплимент, который я могу сделать. Известно ли тебе, к примеру, что самка паука столь яростно предается любви, что самцу, можно считать, повезло, если ему удается в конце концов живым унести ноги? Чтобы остаться целым и невредимым, он вынужден проявлять необыкновенное проворство и редкостную изобретательность.
      - Ты уж скажешь, Освальд!
      - А самка морского паука, моя милая, эта крошечная букашечка, столь опасна в своей страсти, что ее любовнику, прежде чем он осмелится обнять ее, приходится связывать ее с помощью замысловатых узлов и петель...
      - О, прекрати сейчас же, Освальд! - воскликнет женщина, и глаза ее засверкают.
      Собрание тростей Освальда - это опять же нечто особенное. Каждая из них прежде принадлежала какому-либо гению или злодею, и Освальд хранил их в своей парижской квартире, где они стояли двумя длинными рядами вдоль стен коридора (впрочем, не лучше ли сказать, улицы?), который тянулся от гостиной к спальне. Над каждой тростью была укреплена табличка из слоновой кости с именами Сибелиуса, Мильтона, короля Фарука, Диккенса, Робеспьера, Пуччини, Оскара Уайлда, Франклина Рузвельта, Геббельса, королевы Виктории, Тулуз-Лотрека, Гинденбурга, Толстого, Лаваля, Сары Бернар, Гете, Ворошилова, Сезанна, Того... Всего их было, должно быть, больше сотни, некоторые очень красивые, иные - весьма обыкновенные, одни с золотыми или серебряными набалдашниками, а другие с изогнутыми ручками.
      - Возьми трость Толстого, - говорил Освальд какой-нибудь своей хорошенькой гостье. - Ну же, возьми ее... так... а теперь... теперь нежно проведи ладонью по набалдашнику, который отполировала до блеска рука великого человека. Разве не передается тебе ощущение чего-то необычного, когда ты касаешься этой вещи?
      - Да, пожалуй, что-то такое я испытываю.
      - А теперь возьми трость Геббельса и проделай то же самое. Только возьмись за ручку как следует. Крепко сожми ее всей ладонью... хорошо... а теперь... теперь обопрись на нее всем телом, обопрись сильнее, как делал этот ненормальный доктор... так... вот так... теперь постой так с минутку, а потом скажи мне, не чувствуешь ли ты, как холодок ползет по твоей руке и леденит грудь?
      - Мне страшно!
      - Еще бы! Конечно страшно. Некоторые вообще сознание теряют. Просто грохаются без чувств.
      В обществе Освальда никому не было скучно, и, наверное, именно это обстоятельство в большей степени, нежели какое-либо другое, являлось причиной его удач.
      Теперь мы подходим к синайскому происшествию. В то время Освальд в продолжение месяца развлекался тем, что не спеша ехал на автомобиле из Хартума в Каир. У него была превосходная "лагонда" {очень дорогая машина производства английской компании "Астон Мартин"} довоенного выпуска, которую он на время войны тщательно упрятал в Швейцарии, и, как нетрудно вообразить, она была напичкана всякого рода новомодными приспособлениями. Накануне синайского происшествия (23 августа 1946 года) он прибыл в Каир и остановился в гостинице под названием "У Шепарда" {гостиница в Каире, построенная по проекту английского архитектора Дж. С. Кларка}; в тот же вечер, предприняв несколько дерзких вылазок, он сумел заарканить некую мавританку, даму предположительно благородного происхождения, по имени Изабелла. Как выяснилось, Изабелла была любовницей никого иного, как пользовавшегося дурной репутацией члена королевской семьи (в то время в Египте еще была монархия), который ревностно следил за нею, но, увы, страдал расстройством желудка. Ситуация складывалась типично освальдовская.
      Но главные события были впереди. В полночь он отвез даму в Гизу и уговорил ее подняться вместе с ним при свете луны на самую вершину знаменитой пирамиды Хеопса.
      "... В теплую ночь при полной луне невозможно сыскать место более безопасное, - писал он в дневнике, - а вместе с тем и более романтичное, чем верхняя точка пирамиды. Когда обозреваешь мир с большой высоты, прекрасный вид не только волнует кровь, но и придает уверенности в своих силах. Что же касается безопасности, то пирамида эта имеет в высоту ровно 481 фут, а это на 115 футов выше собора святого Павла, и с ее вершины можно с величайшей легкостью следить за всеми подходами. Таких удобств не имеет ни один будуар на свете. Нигде нет и столь большого числа путей отступления, так что, случись появиться какому-нибудь нежелательному лицу, которое, пустившись в погоню, вздумает карабкаться по одной стороне пирамиды, нужно лишь тихо и незаметно спуститься по другой..."
      Вышло так, что Освальд в ту ночь оказался на волосок от гибели. Во дворце, видимо, каким-то образом прослышали о его намерениях, ибо Освальд с освещенной луной вершины неожиданно увидел не одно, а три нежелательных лица, которые, карабкались к нему с трех разных сторон. Впрочем, к счастью для него, у знаменитой пирамиды Хеопса оказалась четвертая сторона, и к тому времени, когда эти арабы-разбойники достигли вершины, двое влюбленных уже находились внизу и садились в машину.
      Запись за 24 августа начинается как раз с этого места. Далее рассказ воспроизводится так, как его записал Освальд, слово в слово, с сохранением пунктуации, без каких-либо изменений, дополнений или изъятий.
      "- Он голову отсечет Изабелле, если поймает ее, - сказала Изабелла.
      - Ерунда, - ответил я, но про себя подумал, что скорее всего так и произойдет.
      - Он и Освальду голову отсечет, - сказала она.
      - Ну уж нет, моя дорогая, когда рассветет, меня здесь не будет. Я немедленно отправляюсь в Луксор, вверх по Нилу.
      Мы быстро удалялись от пирамид. Было около половины третьего ночи.
      - В Луксор? - переспросила она.
      - Да.
      - Изабелла едет с тобой.
      - Нет, - отрезал я.
      - Да, - сказала она.
      - Я никогда не путешествую с дамой. Это противоречит моим принципам, настаивал я.
      Впереди я увидел какие-то огни. Это была гостиница "Менахаус", место, где туристы ночуют в пустыне, недалеко от пирамид. Я подъехал довольно близко к гостинице и остановил машину.
      - Я тебя здесь оставлю, - сказал я. - Спасибо, мы отлично провели время.
      - Значит, ты не возьмешь Изабеллу в Луксор?
      - Боюсь, что нет, - сказал я. - Давай вылезай.
      Она уже открывала дверцу и опустила одну ногу на землю, как вдруг резко обернулась и обрушила на меня поток грязных ругательств, изливавшийся, впрочем, довольно гладко; ничего подобного я не слышал из уст дамы с... дайте-ка подумать... с 1931 года, когда одна прожорливая старая толстушка из Глазго запустила свою руку в коробку с шоколадными конфетами и была укушена скорпионом, которого мне случилось туда положить для лучшей его же сохранности (том XIII, 5 июня 1931 года).
      - Ты отвратительна, - сказал я.
      Изабелла выскочила из автомобиля и хлопнула дверцей с такой силой, что машина подскочила на месте. Я быстренько умчался. Как хорошо, что удалось от нее избавиться. Не терплю в хорошенькой девушке дурных манер.
      По дороге я то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, но, похоже, никто меня не преследовал. Подъехав к окраине Каира, я двинулся боковыми улочками, стараясь не оказаться в центре города. Я совсем не волновался. Королевские ищейки вряд ли станут и дальше преследовать меня. Как бы то ни было, в моем положении было бы опрометчиво возвращаться в гостиницу "У Шепарда". Да в этом и не было нужды, поскольку весь мой багаж, за исключением небольшого баула, находился в машине. Я никогда не оставляю чемоданы в номере, когда выхожу вечером из гостиницы в чужом городе. Люблю иметь свободу для маневра.
      Ехать в Луксор я, конечно же, не собирался. Теперь мне хотелось совсем выбраться из Египта. Что-то мне эта страна разонравилась. Да, если откровенно, никогда и не нравилась. Я не очень-то уютно здесь себя чувствую. Все дело, думаю, в том, что тут повсюду грязно и отвратительно пахнет. Однако давайте смотреть правде в глаза, это ведь действительно нищая страна; еще у меня есть сильное подозрение, хотя мне и не хотелось бы об этом говорить, что египтяне, по сравнению с другими народами, не так тщательно моются - за исключением, пожалуй, монголов. А то, что посуду они моют не так, как, мне кажется, должны были бы это делать, это точно. Поверите ли, вчера за завтраком передо мной поставили чашку, на ободке которой красовался длинный, покрытый кофейной коркой отпечаток губ. Брр! Это было омерзительно! Я глядел на него и думал о том, чья же это слюнявая губа касалась до меня этой чашки.
      Я ехал по узким грязным улочкам восточных пригородов Каира. Я отлично знал, куда держу путь. Свой дальнейший маршрут я определил, не проехав с Изабеллой и полдороги от пирамид. Путь мой лежал в Иерусалим. Для меня это не Бог весть какое расстояние, и к тому же этот город мне всегда нравился. Кроме того, это был кратчайший путь из Египта. Следовать я предполагал таким образом:
      1. Из Каира в Исмаилию. Около трех часов езды. Как обычно, в дороге пою оперные арии. Прибытие в Исмаилию в 6 - 7 часов утра. Затем душ, бритье и завтрак.
      2. В 10 часов утра пересекаю Суэцкий канал по Исмаилийскому мосту и еду по пустыне через Синайский полуостров к палестинской границе. В дороге ищу скорпионов в Синайской пустыне. На это уходит около четырех часов; к палестинской границе прибываю в 2 часа дня.
      3. Оттуда направляюсь прямо в Иерусалим через Беэр-Шеву {город в Израиле} и прибываю в гостиницу "Царь Давид" как раз к коктейлю и обеду.
      Прошло уже несколько лет с тех пор, когда я в последний раз ехал этой дорогой, но я до сих пор помню, что Синайская пустыня славится как замечательное место для ловли скорпионов. Мне позарез нужна была еще одна самка opisthophthalmus, притом большая. Имевшийся у меня экземпляр утратил пятую часть хвоста, и вследствие этого я испытывал за него некоторую неловкость.
      Я недолго разыскивал главную дорогу в Исмаилию, а найдя ее, повел "лагонду" с привычной для нее скоростью - шестьдесят пять миль в час. Дорога была узкая, но гладкая; движения на ней не было никакого. При свете луны долина Нила казалась унылой и мрачной, по обеим сторонам дороги тянулись ровные безлесные поля, разделенные каналами, и, куда ни глянь, всюду черная земля. Словом, тоска невыразимая.
      Впрочем, это на кого угодно могло подействовать, но только не на меня. В своей роскошной скорлупе я чувствовал себя в полной изоляции от окружающего мира; мне было в ней уютно, точно раку-отшельнику, только вот передвигался я чуточку быстрее. О, как я люблю быть в движении, стремясь к новым людям и новым местам и оставляя старые далеко позади! Ничто на свете не доставляет мне большей радости. И как же я презираю обывателя, который селится на крохотном клочке земли со своей глупой женой, чтобы размножаться, подыхать с тоски и гнить там до конца жизни. Да еще с одной и той же женщиной! Не могу поверить, чтобы здравомыслящий мужчина мог изо дня в день, из года в год терпеть одну и ту же женщину. Некоторые, конечно, этого себе не позволяют. Но миллионы делают вид, будто им это нравится.
      Сам я никогда, решительно никогда не допускал, чтобы связь длилась более двенадцати часов. Это крайний предел. Даже восемь часов, по-моему, несколько слишком. Взять хотя бы Изабеллу. Пока мы находились на вершине пирамиды, она выражала бурный восторг, точно доверчивый и игривый щенок, и, оставь я ее там на милость этих трех арабов-разбойников и смойся, все было бы хорошо. Но я зачем-то остался вместе с ней, помог ей спуститься вниз, и в результате красивая женщина превратилась в мерзкую визгливую ведьму, на которую смотреть тошно.
      В каком мире мы живем! Нынче не дождешься благодарностей за великодушие.
      "Лагонда" плавно двигалась в ночи. Настало время вспомнить какую-нибудь арию. Но вот какую? Моему душевному состоянию вполне отвечал Верди. Как насчет "Аиды"? Ну разумеется! Именно "Аида" - как-никак это ведь египетская опера! {В 1870 году по заказу из Египта Дж. Верди создал оперу "Аида" (в 1871 году поставлена в Каире)} Очень она будет кстати.
      Я начал петь. Голос у меня в тот вечер был исключительно хорош. Я разошелся. Все шло замечательно, и, проезжая через городок под названием Бильбейс, я ощущал себя самой Аидой, распевая "Numei pieta" {"Сжальтесь, о боги!" (ит.)}, этот дивный заключительный пассаж из первой сцены.
      Спустя полчаса, в Эз-Заказике {город в Египте}, я уже ощутил себя Амнерис и принялся умолять египетского короля спасти эфиопских пленников, напевая "Ma tu, re, tu signore possente". {"Бежим, о ты, король, ты, великий владыка!" (ит.).}
      Следуя через Эль-Аббасу, я сделался Радамесом и, исполняя "Fuggiam gli adori nospiti" {"Бежим отсюда" (ит.)}, открыл все окна автомобиля, дабы эта несравненная песнь любви долетела до слуха феллахов, храпевших в своих лачугах, стоявших вдоль дороги, - как знать, быть может, эта песнь явится им во сне?
      Когда я въехал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце уже вскарабкалось высоко в молочно-голубое небо, а я меж тем пребывал в страшной темнице с Аидой, распевая "O, terra, addio, addio valle di pianti" {"О земля, прощай; прощай, юдоль слез!" (ит.)}. Как быстро пролетела эта часть путешествия! Я подъехал к гостинице. Служащие как раз начали шевелиться. Я еще немного расшевелил их и заполучил лучший из имевшихся там номеров. Простыни и пододеяльники выглядели так, будто в постели двадцать пять ночей кряду спали двадцать пять немытых египтян; я собственноручно содрал эту грязь и, с помощью антисептического мыла и щетки отскоблив кровать, заменил собственным постельным бельем. Затем завел будильник и крепко проспал два часа.
      На завтрак я заказал яйцо-пашот с кусочком поджаренного хлебца. Когда блюдо подали - а должен вам сказать, у меня тошнота подступает к горлу даже сейчас, когда я пишу об этом, - в желтке моего яйца я увидел блестящий, вьющийся иссиня-черный человеческий волос, трех дюймов длины. Это уже было слишком. Я выскочил из-за стола и выбежал из ресторана.
      - Addio, - крикнул я, швырнув на ходу деньги, - addio valle di pianti! - И с такими словами покинул эту грязную гостиницу.
      Теперь - в Синайскую пустыню. Уж там-то все будет в порядке. Настоящая пустыня - одно из наименее загаженных мест на земле, и Синай в этом смысле не исключение. По пустыне тянется узкая полоска черного гудрона длиной примерно сто сорок миль с одной заправочной станцией и несколькими хижинами на полпути, в местечке под названием Бир-Рауд-Селим. На всем же остальном протяжении это абсолютно необитаемая пустыня. В это время года там очень жарко, и на случай поломки автомобиля важно было запастись питьевой водой. Поэтому я остановился на главной улице Исмаилии возле того, что мне показалось лавкой, чтобы заполнить водой канистру.
      Я вошел в магазин и обратился к хозяину. У него оказался тяжелый случай трахомы. На внутренней стороне век была такая грануляция, что веки нависали над глазными яблоками, - жуткое зрелище. Я спросил, не продаст ли он мне галлон кипяченой воды. Он решил, что я ненормальный, и счел меня еще более сумасшедшим, когда я настоял на том, чтобы пойти вместе с ним на его грязную кухню, дабы убедиться, что он сделает все так, как нужно. Он наполнил чайник водой из-под крана и поставил его на керосинку. Керосинка горела крошечным коптящим желтым огоньком. Хозяин, похоже, очень гордился ею и тем, как она работает. Склонив голову набок, он стоял и в восхищении смотрел на нее. Спустя какое-то время он предложил мне оставить его и подождать в магазине. Воду он принесет, когда она вскипит. Я отказался покидать его. Я стоял и смотрел на чайник, как лев, дожидаясь, когда закипит вода; и, пока все это происходило, неожиданно перед моим взором стала всплывать во всем своем ужасе сцена за завтраком - яйцо, желток и волос. Чей это волос оказался в скользком желтке яйца, поданного мне на завтрак? Без сомнения, это был волос повара. А когда, скажите на милость, повар в последний раз мыл голову? Скорее всего он вообще не мыл ее ни разу. Очень хорошо. Почти наверняка у него вши. Но от вшей волосы не выпадают. Отчего же тогда в то утро из головы повара выпал волос и оказался в яйце, когда он перекладывал яйца со сковородки на тарелку? Всему есть причина, а в данном случае причина очевидна. Кожа черепа повара была поражена гнойным лишаем. И сам волос, длинный черный волос, который я запросто мог проглотить, будь я менее бдителен, кишел, следовательно, многими миллионами прелестных патогенных кокков, точное научное название которых я, к счастью, позабыл.
      Мог ли я, спросите вы, быть абсолютно уверен в том, что у повара был гнойный лишай? Абсолютно - нет. Но если не гнойный, то стригущий лишай у него был наверняка. А что это означает? Мне было отлично известно, что это означает. Это означает, что десять миллионов микроспор прилепились к этому ужасному волосу и дожидались только того, как бы отправиться в мой рот. Я почувствовал тошноту.
      - Вода закипает, - торжествующе произнес хозяин лавки.
      - Пусть еще покипит, - сказал я ему. - Подождите еще восемь минут. Вы что, хотите, чтобы я тифом заболел?
      Лично я, если только в этом нет крайней необходимости, никогда не пью простую воду, какой бы чистой она ни была. Простая вода совершенно безвкусна. Разумеется, я пью ее в виде чая или кофе, но даже в этих случаях стараюсь использовать "виши" или "мальверн" в бутылках. Воды из-под крана я стараюсь избегать. Вода из-под крана - дьявольская вещь. Чаще всего это не что иное, как отфильтрованная вода из сточной канавы.
      - Вода скоро выкипит, - произнес торговец, обнажив в улыбке зеленые зубы.
      Я сам снял чайник и перелил его содержимое в канистру.
      В том же магазине я купил шесть апельсинов, небольшой арбуз и плитку английского шоколада в плотной обертке. После этого я вернулся к "лагонде". Наконец-то можно было отправляться в путь.
      Спустя несколько минут я переехал через шаткий мост над Суэцким каналом чуть выше озера Тимсах {на озере Тимсах расположен город Исмаилия}, и передо мной раскинулась плоская, освещенная яркими лучами солнца пустыня, по которой к самому горизонту убегала черной лентой узкая гудронная дорога. Я поехал с привычной для "лагонды" скоростью - шестьдесят пять миль в час - и широко открыл окна. На меня пахнуло как из печки. Время близилось к полудню, и солнце бросало свои горячие лучи прямо на крышу моей машины. В салоне термометр показывал 103° по Фаренгейту. Однако, как вам известно, некоторое повышение температуры воздуха я обыкновенно переношу нормально, если только мне не приходится предпринимать каких-либо усилий и если я облачен в соответствующую одежду, - в данном случае на мне были льняные кремовые брюки, белая рубашка из хлопка и великолепный паутинный галстук насыщенного болотного цвета. Я чувствовал себя вполне комфортно и умиротворенно.
      Минуту-другую я размышлял над тем, не исполнить ли мне по дороге еще какую-нибудь арию - настроению моему более всего отвечала "La Gioconda" {"Джоконда" (ит.) - опера (1876) итальянского композитора А. Понкьелли (1834 - 1886)}, однако, пропев несколько тактов из той части, где вступает хор, я немного вспотел, поэтому решил, что пора опускать занавес, и, вместо того чтобы петь, закурил.
      Я ехал по местности, знаменитой на весь мир скорпионами, и мне не терпелось поскорее остановиться и побродить в поисках их, прежде чем я доеду до заправочной станции в Бир-Рауд-Селиме. За час, прошедший с того времени, как я покинул Исмаилию, мне не встретился ни один автомобиль и ни одна живая душа. Это мне нравилось. Синай - настоящая пустыня. Я остановился на обочине и выключил двигатель. Мне захотелось пить, и я съел апельсин. Затем надел белый тропический шлем, медленно выбрался из машины, из этого уютного прибежища краба-отшельника, и оказался под палящими лучами солнца. Целую минуту я неподвижно стоял посреди дороги и, щурясь, оглядывался по сторонам.
      Ослепительно светило солнце, надо мной простиралось широкое раскаленное небо, а во все стороны тянулись огромные, ярко освещенные моря желтого песка, казавшиеся неземными. К югу от дороги возвышались песчаные горы голые светло-коричневые, терракотовые горы, слегка отливающие голубым и фиолетовым. Они неожиданно вырастали вдалеке и растворялись в знойной дымке на фоне неба. Стояла всепоглощающая тишина. Не слышно было ни звука - ни птицы, ни насекомые не подавали голоса, и, стоя в одиночестве посреди этого величественного знойного, безжизненного пейзажа, я ощутил какое-то необыкновенное божественное чувство, будто оказался и вовсе на другой планете - на Юпитере, или на Марсе, или в каком-нибудь еще более далеком и пустынном краю, где никогда не растет трава и не рдеют облака.
      Я подошел к багажнику и достал коробку, сетку и лопатку. Затем сошел с дороги и ступил на мягкий горячий песок. Я медленно побрел по пустыне, неотрывно глядя себе под ноги, и прошел примерно сотню ярдов; искал я не самих скорпионов, а их норы. Скорпион - криптозойское {от греческих слов kryptos - "тайный", "скрытный", и zoe - "жизнь", "образ жизни"}, ночное существо, которое весь день прячется либо под камнем, либо в норе, в зависимости от того, к какому виду принадлежит. Он выходит наружу в поисках пищи только после захода солнца.
      Тот, который мне был нужен, opisthophthalmus, обитает в норе, поэтому я не стал тратить время на то, чтобы ворочать камни. Я искал норы. Прошло минут десять-пятнадцать, а я так ни одной и не нашел, и, так как жара уже начинала донимать меня, я, хотя и неохотно, принял решение возвратиться к машине. Назад я брел очень медленно, по-прежнему не отрывая глаз от земли, и уже дошел до дороги, как вдруг, не далее чем в двенадцати дюймах от края гудрона, увидел в песке нору скорпиона.
      Я положил коробку и сетку на землю и принялся очень осторожно раскапывать песок вокруг норы. Эта процедура всякий раз возбуждала меня. Для меня это то же, что откапывать сокровище, - сопутствующая опасность ничуть не меньше волнует кровь. Я чувствовал, что, по мере того как я все глубже копаю песок, сердце все сильнее колотится в груди.
      И неожиданно... вот она!
      О Господи, ну и чудовище! Гигантская самка скорпиона, не opisthophthalmus, как я тотчас заметил, a pandimus - еще один большой африканский обитатель нор. А к спине ее прижимались - в это трудно поверить! - буквально кишели вокруг нее... один, два, три, четыре, пять... четырнадцать крошечных младенцев! Сама мать была по меньшей мере шести дюймов в длину! Дети ее были размером с небольшую револьверную пулю. Теперь и она меня увидела, первого в своей жизни человека. Клешни ее широко раскрылись, хвост изогнулся над спиной подобно вопросительному знаку, и она изготовилась ужалить меня. Я тут же просунул под нее сетку и быстрым движением затянул. Самка принялась извиваться и корчиться, яростно тыча кончиком хвоста во все стороны. Я увидел большую каплю яда, всего одну, просочившуюся сквозь ячейку сети в песок. Мигом переложив ее вместе с отпрысками в коробку, я закрыл крышку, потом принес из машины эфир и через мелкую металлическую сетку в крышке коробки принялся лить его внутрь, пока им хорошенько не пропиталась мягкая прокладка.
      Как красиво она будет смотреться в моей коллекции! Дети, конечно, умрут и свалятся с нее, но я приклею их на место и сделаю так, чтобы они приняли прежнее положение; а потом я стану гордым обладателем огромной самки pandimus, к спине которой прильнули четырнадцать отпрысков! Я был чрезвычайно рад. Взяв коробку (я чувствовал, как самка скорпиона неистово мечется внутри), я положил ее в багажник вместе с сеткой и лопаткой. После этого сел в машину, закурил и поехал дальше.
      Чем более я чем-то доволен, тем медленнее еду. Теперь я ехал довольно неторопливо, и у меня, наверное, целый час ушел на то, чтобы добраться до Бир-Рауд-Се-лима.
      Местечко оказалось на редкость унылым. По левую сторону находились единственная бензоколонка и деревянная хибара. Справа стояли еще три хибары, каждая размером с сарай, в котором хранят горшки с рассадой. Все остальное было пустыней. Вокруг - ни души. Было без двадцати два, и температура в машине составляла 106° по Фаренгейту. {Примерно 40° по Цельсию.}
      Глупо потратив время на то, чтобы вскипятить воду, прежде чем выехать из Исмаилии, я совершенно забыл заправиться бензином, и стрелка показывала, что в баке осталось чуть меньше двух галлонов. Этого должно хватить в обрез, но может и не хватить. Я подрулил к бензоколонке и стал ждать. Никто не появлялся. Я посигналил, и четыре специально настроенных гудка "лагонды" разнесли на всю пустыню "Son gia mille e tre!" {"Их уже тысяча три" (ит.)}. Никто не появлялся. Я еще раз просигналил.
      gudki.png
      пропели гудки. Фраза Моцарта звучала в этой обстановке великолепно. Однако никто так и не появился. Похоже, что обитателям Бир-Рауд-Селима было наплевать на моего друга дона Джованни и на тысячу трех женщин, которых он лишил девственности в Испании. {Речь идет об опере австрийского композитора В. А. Моцарта "Наказанный распутник, или Дон-Жуан" (1787), по-итальянски "Дон Джованни".}
      Наконец, после того как я посигналил раз шесть, не меньше, дверь хибары, стоявшей за бензоколонкой, открылась, и на пороге появился человек довольно высокого роста, который принялся обеими руками застегиваться на все пуговицы. Занимался он этим не спеша и, пока не закончил, даже не взглянул на "лагонду". Я смотрел на него в открытое окно. Спустя какое-то время он сделал первый шаг в мою сторону... но переступил очень, очень медленно... и затем сделал второй шаг...
      "О Боже! - тотчас пронеслось у меня в голове. - Да его же спирохеты замучили!"
      Он передвигался медленно, пошатываясь, неуклюжей походкой человека, подверженного сухотке спинного мозга. Делая шаг, он высоко заносил ногу и потом резко опускал ее на землю, будто пытался раздавить какое-то опасное насекомое.
      Смоюсь-ка я лучше отсюда, подумал я. Успеть бы завести мотор да отъехать, прежде чем он приблизится ко мне. Но я знал, что не смогу этого сделать. Мне был нужен бензин. Я сидел в машине и неотрывно смотрел, как это жуткое создание с трудом передвигается по песку. Он, должно быть, уже много лет болен этой ужасной болезнью, иначе она не перешла бы в сухотку спинного мозга. В профессиональных кругах ее называют tabes dorsalis, и это означает, что больной страдает от перерождения тканей позвоночника. Но знали бы вы, о мои недруги и друзья мои, что дело в таких случаях обстоит гораздо хуже: происходит медленное и безжалостное уничтожение нервных волокон сифилитическими токсинами.
      Между тем человек - назову его арабом - подошел к машине с той стороны, где сидел я, и заглянул в открытое окно. Я отпрянул от него, моля Бога, чтобы он не приблизился более ни на дюйм. Вне всякого сомнения, это был один из самых заразных больных, которых мне когда-либо доводилось видеть. Лицо его было похоже на старинную гравюру по дереву, изъеденную червями, и, глядя на него, я подумал - сколько же еще болезней мучают этого человека, помимо сифилиса.
      - Салям, - пробормотал он.
      - Заполни бак, - сказал я ему.
      Он и с места не сдвинулся, с интересом рассматривая салон "лагонды". От него исходил мерзкий, тошнотворный запах.
      - Поторапливайся! - резко проговорил я. - Мне нужен бензин!
      Он взглянул на меня и ухмыльнулся. Это была не усмешка даже, а именно презрительная, издевательская ухмылка, которая, казалось, говорила: "Я король заправочной станции Бир-Рауд-Селим! Ну-ка, попробуй дотронуться до меня!" В уголок его глаза уселась муха. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы согнать ее.
      - Значит, вам нужен бензин? - спросил он, как бы поддразнивая меня.
      Я хотел было разразиться ругательствами в его адрес, однако вовремя спохватился и любезно ответил:

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50