Синие берега

      Рыжеусый снял с плеч вещевой мешок, неторопливо опустился на мятую траву, на то самое место, где только что лежала Мария. Она стояла перед ним, ожидая - что будет дальше. "А будет хорошо... И чудачка какая! смущенно подумала о своем испуге в первые минуты. - Свои же... Красноармейцы. Ох и чудачка!.." Трава отогрелась, и ее босым ногам уже не было холодно.
      - Садись, давай, хлопцы, - сказал рыжеусый и жестом позвал Марию и Сашу: садитесь.
      Саша с робким любопытством разглядывал Марию. Он кинул на землю плащ-палатку, молча показал на нее Марии. Та несмело опустилась, свела колени вместе и медленно натянула подол юбки. Но загорелые плотные икры были Саше видны, он тоже сел, чуть наискось, против Марии.
      - Говоришь, Марийка? Так-так, голуба, - раздумчиво произнес рыжеусый, роясь в вещевом мешке. - Значит, Марийка... Марийка... - будто запоминал он. - А я Данила, Дани-ла, - повторил. - Бывший колхозный бригадир. Курск. С Москвой, правда, не по соседству. А с Харьковом точно. Слышала, может, Казачья Лопань? - Руки его все еще что-то перебирали в вещевом мешке. Езды, голуба, до Москвы ночь. С гаком, конечно.
      Говорил он об этом так, словно туда и держал путь. В последние дни память часто возвращала его под Курск. Он и сейчас был там. Вот поднялся с кровати и громко позвал: Дуня! Дуня не откликнулась. Поморщился: "С фермы, что ли, еще не пришла?" Болела голова. "Перебрал с вечера..." Под воскресенье после работы не мог отказать себе в лишней рюмке. "А почему, черти, лишняя, раз нутро требует? - недоумевал он. - И надо же придумать такое: лишняя..." В нагретой солнцем горнице пахло помытым полом, березовым веником, из печи вкусно несло щами и пирогами. Мельком взглянул на часы: перевалило за двенадцать. Было тихо: значит, и дочь и сын подались куда-то. Досадливо потер лоб: "Перебрал... перебрал..." соглашался с кем-то, наверное с женой, с Дуней. "Опохмелиться б, и порядок". Вечером заседание правления колхоза. До вечера далеко. Сунул ноги в шлепанцы, направился к буфету. Буфет празднично застелен широким и длинным полотенцем, по которому разлетелись розовые голубки и каждый держал в клюве оранжевый венок, а на концах полотенца два одинаковых петуха с высокими красными хвостами и большими красными лапами шли друг на друга и никак не могли сблизиться. "Эх, до чего ж Дунька моя мастерица! Вышила как... И где высмотрела таких голубков и петухов таких... Ни лицом, ни статью неприметная, а лучшей - сроду не видывал". На верхней полке буфета, в глубине, затененный, графин с водкой. Протянул руку, и пока снимал с полки, солнце наполнило графин золотистым светом. Он не успел налить и половины граненого стакана, как услышал в сенях задыхающиеся шаги. "Вот балбес, а уж пятнадцатый пошел..." Тревожно распахнулась дверь. "Радио включай! Радио! - С чего это он, сын? А он: - Война! Война!" Непослушной рукой включил радио. "Враг будет разбит... Победа будет за нами..." Враз все погасло - и день за окном, и солнце, только что стоявшее на голубой вершине дня. "Дуня-я-я!" - завопил изо всех сил, хоть и знал, что еще не вернулась она с фермы. "Дуня-я-я!!" Как был, в шлепанцах, выскочил на улицу. Не может быть: лето, воскресенье, тихие думы, и война! Необычно шумная в этот час, взволнованная, потрясенная, улица бежала к дому правления колхоза, вся деревня уже толпилась там. "Враг будет разбит... Победа будет за нами..." - грозно повторял рупор, подвешенный к столбу на площади.
      Все это и сейчас стояло перед ним. И графин, играющий на свету, и розовые голубки, и хвостатые петухи, и березовый веник тоже, и не сводил с этого глаз. И подумать не мог, что это когда-нибудь вызовет в нем волнение. "Боже ж ты мой, какие пустяки сохраняет память..." И ничего не поделать. Стоят перед глазами и стоят.
      Данила протяжно вздохнул.
      - А что, голуба, одна? - Он опять смотрел на Марию. - Растерялась с кем?
      - Не одна... с Леной... - дрогнул голос Марии.
      - Лена? - не понял Данила. - А где ж она, твоя Лена?
      - Лена... Лена... умерла... вчера... там... - чуть повела головой в сторону. - Самолеты... - И совсем тихо: - А теперь я одна...
      - Да-а... Досталось тебе, не приведи бог... Так вот, голуба, хочь не хочь, а попутчики мы тебе. Ну, не в Москву пусть, а попутчики... Некуда тебе от нас.
      Теперь голос Данилы успокаивал, внушал надежду. Сама надежда, если б говорила, говорила бы его голосом, - подумала Мария. Она опять услышала:
      - Вот подхарчимся малость, силенок чтоб набраться, и айда в дорогу.
      Она признательно смотрела на него.
      Немного помедлив, спросила:
      - А далеко до Яготина?
      - Э, голуба. Так это совсем в сторону. А туда тебе чего?
      - Нет, ничего... Через те места дорога на Москву, вот почему я...
      - Ну, про Москву, голуба, забудь пока. Ты про другое думай. До Москвы сейчас дорога кривая... Поняла?
      Мария опустила голову. Поняла...
      2
      Данила достал буханку, вытащил из-за голенища финский нож. Прижав буханку к груди, отрезал три ломтя ноздреватого, как сыр, хлеба.
      - Держи, хлопцы. - Дал Марии, дал Саше, положил на траву свой ломоть. Нашарил в мешке консервную банку, повертел, любуясь ослепительным блеском белой жести.
      - Разберись попробуй, чего тут. Энтикетки старшина, стервец, со всех банок содрал. Ладно, посмотрим.
      Из вскрытой банки шибанул вкусный дух мясной тушенки.
      Данила запустил в банку сложенные щепотью пальцы, вытащил шматок мяса, положил на хлеб и сунул в рот.
      - Эх! - облизал губы. - Дай боже завтра тоже... Все ж выколотил у старшины сухой паек, - довольно качнул головой. - Две банки! Да вот эту здоровущую хлебину, - загибал он пальцы. - Ну, и соль. Больше ничего не дал. Прижимистый. Ладно, ешь, хлопцы.
      Ели с аппетитом. И проголодались же!
      - Кишкам теперь свобода, - почти счастливый похлопал себя Данила по животу. - Что, Сашко, понурился, а? - повернулся к Саше.
      Саша не ответил. Поставив локти на колени, он задумчиво обхватил ладонями голову.
      Мария тоже взглянула на Сашу.
      - Рана? - показала на забинтованный лоб.
      Саша кивнул: рана. В кивке этом было и другое: чепуха.
      - Немец печатку поставил. Чтоб не потерялся хлопец. До свадьбы, говорится, заживет. А и невеста подождет, а? - лукаво подмигнул Марии. Кончим вот войну...
      Он вынул из кармана штанов обрывок газеты, кисет, послюнил край бумажного клочка, в который насыпал махорки, свернул цигарку, скрепил и сунул в зубы. Цигарка получилась толстая, как его палец. "Ну и ну..." удивленно смотрела Мария. Данила уловил ее взгляд.
      - Что для солдатской жизни надо? - Чиркнул зажигалкой. - Хлеб, вода, дым. Ну, сколько-то дней можно и без хлеба. Не помрешь. И без воды. Обратно же не помрешь. А без дыму... на другой день загнешься...
      С видимым наслаждением сделал Данила глубокую затяжку и долго не выпускал дым, потом медленно, тоже с удовольствием выпустил. Еще затяжка, одна за другой, казалось, весь он поглощен этим, ничего, кроме этого, не существовало. Он сжал губы, обкуренные, желтые, будто на них падал отсвет рыжих усов.
      - Сашко, доставай котелок. Вон там, - движением подбородка показал на короткую двухвершинную сосну над обрывом. - Когда проходили, приметил понизу, у спуска, озерко. Метров сто отсюда. Мотай. Кипятком закрепим дело и двинем. Мотай.
      - И я с ним? - несмело поднялась Мария. - Бинт-то загрязнился как... - легко прикоснулась рукой ко лбу Саши, и на ладони остался след пыли. - Постираю, и опять перевяжем. Можно?
      - Дело, голуба, дело.
      Они спустились с обрыва. Овальное, затененное, лишенное блеска, лежало перед ними озерцо.
      - Садись, Сашенька.
      Мария осторожно, как когда-то показывала ей мать, сматывала бинт с его лба. Над виском чернела ранка. Горестно сложила руки:
      - Сашенька...
      Саша поднял голову. Она увидела, у него серые, как булыжники, глаза. Может быть, в них была грусть, жалоба, может быть, злость.
      - Рана как рана. Да и не рана вовсе. Это когда больно, тогда рана. А так, пустое, - смущенно проронил он. Он все время смущался, когда говорил с ней, когда смотрел на нее, и Марии было смешно.
      "Сердце у него такое же чистое, как это небо над головой, - подумала она. - И ему должно быть легко от сознания этого. Но осознает ли он это?" Она не сводила взгляда с него, как бы искала подтверждения своей мысли.
      Потом склонилась над водой, стирала бинт. Потом расстелила на валуне, выступавшем из воды. Валун тяжело выползал на берег, из-под лобастого камня пробивалась травинка и тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, - подумалось Марии, - и где взяла это тонкая травинка?
      Мария села рядом с Сашей, повернула к нему лицо и провела пальцем по одной его брови, по другой, по лбу. Палец ее, ощутил Саша, пах терпкой озерной водой, в которой только что полоскала бинт.
      Они сидели у берега и смотрели на коричневые кусты впереди, по ту сторону озерка. Мария глубоко дышала, и тонкие ноздри ее вздрагивали, она чувствовала, как легкие наполнялись сильным хвойным настоем. Вот так сидеть бы и сидеть и пригоршнями пересыпать песок. Рука Саши тоже потянулась было к песку - что-то мирное, благостное почудилось в этом, что-то из недавнего детства. Он улыбнулся. Но рука машинально легла на винтовку, зажатую меж колен, и он почувствовал боль в голове, будто осколок впился только что. Даже прикрыл глаза.
      Мария потрогала на валуне бинт, еще чуть-чуть влажный.
      - Так даже лучше? Холодить будет, - обматывала Сашин лоб. - Все. Набирай котелок, и пошли.
      Саша помедлил. Потом шагнул к берегу, присел на корточки, набрал в котелок воды. Вода мутная, в ней плавали сухие сосновые иглы, зеленые нити болотной травы.
      Они поднялись по склону обрыва, поравнялись с двухвершинной сосной. Вон и Данила.
      - Не утопли? - Данила подгребал ногой наваленные горкой сучья и разжигал костер. - А я уж уходить собрался, раз утопли, думаю. Давай котелок.
      Костер разгорался медленно, сначала пустил рыхлый дым, потом выбросил робкие космы огня. Потом расшумелся вовсю.
      Данила поставил котелок в середину костра. Внизу, вокруг котелка, костер подернулся сизой пленкой, будто его накрывал туман. Данила повернул затихавшие головешки, и огонь с новой силой кинулся к котелку. Вскоре гудели уже вместе, огонь и кипящая вода.
      Данила вытер травой пустую консервную банку, по очереди попили из нее кипяток, сначала он, потом Мария, потом Саша. Данила опять развязал кисет. Веткой выгреб из костра уголек, ткнулся в него цигаркой. Привалившись на локоть, курил долго и дымно. Рдеющий кружок кончавшейся самокрутки, когда Данила затягивался, вспыхивал уже под самыми усами, и, рыжие, они казались оттого особенно красными. Губы Данилы так обкурены, что, должно быть, совсем не чувствительны к огню, заметила Мария. Он весь пропах табаком, изо рта, от пожелтевших пальцев исходил сильный табачный дух. Ни острый запах сохнувшей травы и опавших листьев, ни дыхание остывающих к осени деревьев и близкой воды, ни прохлада утренней земли не могли отбить этот прогорклый дух.
      Данила сделал две последние затяжки, одну за другой, выпустил серо-голубые потоки дыма и выплюнул крошечный, непонятно как державшийся на губах окурок самокрутки.
      - Ну, на ноги. - Он поднялся, закинул за спину вещевой мешок, потрогал ремешки бинокля на груди. "На кой хрен мне сдался! Нашел на что позариться, - подумал о разбитой машине, на которую вчера наткнулись, он и Саша. - Сашко, тот винтаря отхватил. Да еще вот компас. Ну и я не внакладе: гранаты сообразил, - поправил на плечах вещевой мешок, слегка оттянувшийся книзу. - Пять штук. - Гранаты выпирали из мешка и вдавливались в спину. - Толковая штука граната под рисковую минуту, подумал, чтоб оправдать это неудобство. - А больше ничего путного в машине и не было".
      Саша и Мария тоже встали. Данила посмотрел на босые ноги Марии, посмотрел на Сашу. Тот стоял перед ней, в руках держал свои сапоги.
      - Нет, Сашенька, Сашенька, нет, - поняла Мария и замотала головой. Земля еще не настыла, холодно не будет. Да и сапожищи твои - вон какие! Не надо, миленький, правда, не надо...
      - Ничего. По две портянки навернем, и хорошо будет, - упорствовал Саша. Голос негромкий, просительный.
      - Вот что, голуба, - вмешался Данила. - Хватит цирамоний. Напяливай кирзачи, и разговор весь.
      Мария послушно взглянула на Данилу. Он снова попыхивал цигаркой, будто и не прекращал курить. Искуренная, цигарка жгла пальцы, но он как бы и не замечал этого.
      - Быстрей! - уже требовательно произнес Данила. - Быстрей!
      Мария неловко опустилась на траву, положила Саше на колено ногу, тот обернул ее портянкой, еще одной, натянул на ногу сапог, то же сделал с другой ногой.
      - Ну! Ну! - торопил Данила.
      3
      Вчера, в сумерки, покинул он санчасть, или как ее там, и Сашу прихватил с собой. Вместе и попали туда, неделю назад: его контузило, а Сашу осколком ранило в голову. "И по-дурному вышло все. Ей-бо, по-дурному... Ну в самом деле. Пошел, сволочуга, бомбить передний край. Ну и бомбил бы передний край. Мне, дураку, лечь бы где стоял, и ладно. Не сообразил, да в кусты и хлопчика за собой потащил. А сволочуга в кусты и бухнул: и понимать тут чего - где живой силе прятаться, как не в кустах? И правда, туда и сунулись бойцы. Легко отделались с Сашком..." А два дня назад стали спешно санчасть эвакуировать. Данила понял: неспроста. "Да тут любой поймет, что неспроста. И слух пошел: наших потеснили". Что ж, подумал Данила, - уже в норму пришел, ну малость какую не дотянул, и Саше полегчало - чего в санчасти делать? Уволокут куда-нибудь в тыл, и прощай полк свой, батальон, рота. "Обратно к своим попадешь разве. Да ни в жисть!" И решил Данила смыться. С Сашей, конечно. Куда ж Саша без него? Вместе влипли, вместе и выручаться. С утра начал старшину уламывать насчет харча. Не уломал. Уломали старинные часы с боем, отцовские еще. "Да мало, черт рязанский, дал за них. Ну на первое время кишки заговорить хватит..." Карту раздобыть не получилось. Хотел прибрать лейтенанта одного карты, в планшете лежали, - тому они уже ни к чему: тяжелораненого, его увозили в тыл. Стащить не позволил, а разглядеть разрешил. Два дня рассматривал Данила карты, лист за листом, пальцем водил по лесам, по дорогам, по болотам, по берегам рек, и глаза запоминали все это. "А чего сложного? Если знаешь, куда путь держать... Приглядись как следует, откинь ненужное, а остальное в голове держи". Так уж приходилось, бывало. Найдет, обязательно найдет он полк Бровченко. Боевой полк, значит, продолжает воевать. Далеко не отступит.
      Данила шагал широко и прочно. Мария шла рядом, ногам было тепло. За спиной двигался Саша. Она была спокойна. Верилось: "С такими все обойдется".
      - Смотри, Сашко, ноги не покалечь, - оглянулся Данила. - Теперь ноги - первая голова...
      А в босые ступни, как назло, впивались невидные в траве острые сучья, сосновые шишки, и сколько же этих сучьев и шишек раскидано по лесу!
      Данила, Саша и Мария ступали по длинным утренним теням, застлавшим лес. Лес то размыкался, впуская травяные полянки, то снова сдвигал деревья, и надо было пробиваться сквозь зеленую гущину. Птицы перелетали с дерева на дерево, словно камешки кто-то перебрасывал.
      Шли долго, час, два, три. Четыре. Сосны, ели, осины, опять ели, опять осины, и поляны, покрытые хвойными иглами и желтыми и красными, как огонь, листьями. Все то же. Все то же. Ничего не менялось. Будто на одном месте перебирают они ногами - удивительно одинаковый мир, сколько ни шли. "Идешь, идешь, а вроде и не идешь - десять километров отмахал, двадцать или только пять, и не представишь себе". Потянулся березовый лес: белая стена справа, белая стена слева. "А за лесом - болото, - припоминал Данила карту. - Вроде правильно идем. На северо-запад. Перейдем болото, а там и искать "хозяйство Бровченко". Может, где на метку напоремся, а то и порасспросим. Попадутся же встречь частя..."
      Данила двигался, зажав руками лямки вещевого мешка. Мария едва поспевала за ним. Хоть и намотали по две портянки, сапоги просторны, и когда ступала, ноги скользили и она спотыкалась. Чуть было не упала, ухватилась за березу, удержалась. Береза, тонкая, поддалась, склонилась под ее тяжестью, и Мария услышала дрожь, пробежавшую внутри ствола. Показалось, что Данила и Саша пропали.
      - Сашенька, миленький, ты ж потеряешь меня...
      - Нет. Давай руку.
      Она протянула руку и ощутила жесткую холодную Сашину ладонь.
      Шли, осторожно передвигая ноги, словно не были уверены, выдержит ли их земля.
      А болота нет и нет. Можно было повернуть, обойти болото и выбраться на шоссе севернее болота, километрах в двух от него, - размышлял Данила. Но дорога выйдет дальняя, куда как дальняя, и - видно - все равно топкая. "Пойду на болото, - решил он. - Где ж оно упряталось, проклятое!" Болоту пора появиться, если по карте. И день, как назло, кончается... Но еще светло, еще открыто небо. "А если скрючили и не так идем?"
      - Смотри компас, а? - бросил Данила.
      - Компас показывает: жмем своим курсом, - отозвался Саша.
      Перед ними тянулось пространство, наполненное ветром, холодом, шорохом травы.
      Березняк стал редеть. Гуще пошли травянистые заросли, оседая под ногами, и, хлюпая, наверх проступала зеленоватая вода: приметы болота.
      - Перемахнем болото и - привал, - сказал Данила.
      Зябко кутаясь в плащ-палатку, натруженной походкой человека, неуверенного в дороге, брел Саша. Мария видела босые ноги его, белевшие в тусклой приваленной траве. "Ой, Сашенька, - сжималось сердце Марии. Захолонет же... Хоть бы где сапоги раздобыть..." И как это потеряла туфли там, в городке!
      Будто туфли могли что-нибудь значить сейчас...
      "Добрались наконец, - соображал Данила. - Куда ж податься: вправо, влево? Где тут помельче? Черт его знает..."
      - По карте болото влево с километр. А вправо километра два, зато выходит к самой поляне и ближе к шоссе. Правее и помельче вроде, прикидывал Данила вслух. Память хранила карту местности, все краски и знаки, точно была перед глазами.
      В какую сторону все-таки? Влево? Вправо?
      Взял вправо. Сзади тупо чавкали сапоги Марии, шлепали босые ноги Саши.
      По дну стлалась скользкая, перепутанная мясистая трава, и они едва удерживали равновесие, чтоб не упасть. Потом услышали ровный шелест начинались камыши. На полный вымах протянул Данила перед собой руки, врезаясь в заросли. Он захватывал зеленые метелки, разводил в стороны и продвигался дальше. Он обернулся: Мария и Саша, тоже хватаясь за камыши, не отставали. Впереди все еще чернела болотная вода. Похоже, никогда болото это не пройти, точно конец его где-то на краю света. "И чертово, длинное какое, - досадовал Данила. - Проклятая карта... Показывала же: километра два. А идем уже сколько! Проклятая карта... Ладно, ладно, поворчал на себя. - Ну-ка, ногами тверже, ну-ка, рыжий!.." Он передвигался по вязкому дну. Мшистые кочки, как зеленые головы, чуть приподнимались над болотом. Данила обходил их. Саша и Мария следовали за ним. Водоросли обвивали ноги, и, как связанные, ноги едва переступали в этой густой жиже. "Засветло б успеть пересечь болото", - сглотнул Данила горькую слюну. Покурить, покурить!.. Свернул цигарку, ткнул в зубы. Нити дыма висели над головой, как потемневшая паутина.
      Мария замедлилась, Данила услышал ее стесненное дыхание. Она не поспевала даже за его небыстрым ходом. "Не ослабла б девчонка..." Все время думал о ней. Она напоминала ему дочь. Доярка, как и мать. Заочница. Учится на зоотехника. Может, как и этой, придется пробираться бог весть где вот с таким же Данилой...
      Впереди темнел олешник. Конец болота!
      - Хлопцы, хлопцы, - поторапливал Данила.
      Под ногами начало твердеть, камыши отходили назад, жирная жижа спадала и была уже ниже колен. Данила вздохнул, на душе стало легче.
      Выбрались на поляну. За ней - шоссе. То самое, по которому туда-сюда, по предположению Данилы, должны двигаться войска: на передний край - в тыл, вперед - назад... "Ладно, без привала. Время дорого".
      - Ну, голуба? - участливо посмотрел Данила на Марию. Он слышал, как хлюпали ее сапоги. - Осилишь еще с полчаса, а?
      Она притворно улыбнулась: сущие пустяки, идет уже сколько, и еще столько может пройти. Улыбка не обманула Данилу, он видел, какие тусклые и слабые у Марии глаза. Он и сам едва брел, усталость сковывала ноги, туманила голову, - тело тащил он, как тяжелый мешок с неживыми костями и мясом.
      Только сейчас, когда выбрались из болота, почувствовали они, как продрогли. Одежда на них не просохла. Солнце уже не согревало. Солнце плавилось в самом низу неба - закат такой яркий, такой сильный, что весь огонь его истратился на неширокую полосу, придавленную лиловой грядой облаков. Было холодно.
      - Сашенька, миленький, давай по очереди сапоги, - страдала Мария.
      Саша не откликался. Возможно, не слышал.
      Они подошли к шоссе.
      По шоссе катили грузовики, в них сидели бойцы с пулеметами. Вдоль обочин топали красноармейцы в плащ-палатках, со скатками. На восток. На восток. Один красноармеец, худой и длинный, стал поправлять сползавшую обмотку на ноге.
      Данила приблизился к нему.
      - Оттуда? - кивнул в западную сторону.
      - Откуда ж еще?.. - не глядя на Данилу, сердито отозвался красноармеец. Он обернул обмоткой ногу, выпрямился.
      - И куда?
      - Куда? - исподлобья посмотрел красноармеец на Данилу. - Вперед. Из Киева на Харьков.
      Данила не заметил, как сжал в подступавшем гневе кулаки. Сдержался. Крякнул, чтоб остыть.
      - Может, попалось по дороге "хозяйство Бровченко"?
      - На кой нам хрен твое "хозяйство Бровченко"! - со злостью утомления выпалил красноармеец. - Тоже где-нибудь драпает.
      - Э, друг... Кроме страху, выходит, ничего и не видишь, - покачал Данила головой. - Ладно, найдем свою часть. Прощевай... Далеко не забирайся, смотри, - съязвил, - вертаться устанешь. Прощевай...
      - Эй, ты, "прощевай"... - уже участливо произнес красноармеец. Повороти оглобли, пока не поздно, понял? Сзади немец прет.
      - Так он, немец, все время прет. Чего ж ему не переть, если драпаем...
      - А, - принял красноармеец насмешливый вид, - вон с этими, - показал на Марию, на Сашу, - немца остановить собираешься? Давай. Давай. Повернулся и нетвердым, усталым шагом побрел по шоссе дальше, на восток.
      Данила, и возмущенный и растерянный, смотрел вслед уходившим. "Паникерщики, - пренебрежительно подумал. - С такими остановишь немца, как же! Паникерщики..." Гневно сплюнул, как бы зачеркивая и встречу с теми, уходившими, и то, что сказал ему красноармеец. Так и не довелось узнать обстановку, чтоб сообразить, куда двигаться. Но это не смутило его. Он не сомневался, что наткнется на стрелку-указатель: "Хозяйство Бровченко". Он вернулся к своим размышлениям. "Бровченко на шоссе делать нечего, объяснял самому себе. - Раз занимает оборону, то искать его где-нибудь в лесу или по линии реки. Поверну на лес".
      Пересекли шоссе, щербатое, покореженное, взломанное.
      Лес начался сразу, грузными елями, кряжистыми соснами.
      Данила был уверен, что именно в этом направлении надо искать свой полк: рубеж полка, помнил он, проходил много севернее. Там и под бомбежку попал с Сашком. "Ну полк отступил пусть, такое, что и говорить, возможно, а драпануть чтоб - нет!"
      Хотелось есть. Рот наполнялся густой слюной, он проглатывал слюну, но еще сильнее хотелось есть. Через некоторое время во рту снова набиралась слюна. "Молчат хлопцы, - сочувственно посмотрел Данила на Сашу, на Марию. - Идут, а только и думают про харч. Ну что там мясца на один зуб и хлеба кус? Работа же какая..." А нет, не тронет он оставшейся горбушки хлеба. "Энзэ, - покачал головой. - Энзэ". Но о чем бы ни старался думать, перед глазами все время эта мучительная горбушка, будто не в вещмешке она вовсе, а у самого рта, черт бы ее побрал!..
      И все-таки сдался. Не помирать же с голоду. Бог даст день, даст и пищу. Не пропадут! А сейчас поесть, сила ногам.
      - Поедим, хлопцы.
      Он свалил с плеч вещевой мешок, бережно взял горбушку, точными движениями финкой разрезал ее, всем поровну. На траву упали крошки, поднял их, кинул в рот. Жадно, держа хлеб обеими руками, стал жевать.
      Мария откусила от ломтя, еще раз откусила, на этот раз быстрее, и стала торопливо есть. Саша исподволь взглянул на нее. "Голодна как! подумал. - Не привыкла еще..." Свой кусок съела даже раньше Данилы, на минуту, а раньше.
      - Возьми, - протянул ей Саша недоеденный свой ломоть.
      - Нет, Сашенька, миленький, нет... - Она заплакала. Грудь стеснило чувство благодарности, голода, стыда...
      Двинулись. Шли лесом вдоль шоссе, все дальше на северо-запад.
      - Марийка, возьми, - снова протянул Саша свой кусок хлеба. Он чувствовал обворожительную тяжесть в руке, к глотке все время подкатывал комок. Еще немного, и не выдержит, съест.
      - Сашенька, - отвернулась Мария, чтоб не видеть его руки, - нет. Нет!
      Так и шел Саша с куском хлеба, зажатым в руке.
      По шоссе проносились машины. По шуму движения понял Данила, что машины держали путь в западную сторону. "Вот-те: немец сзади прет... вспомнился красноармеец. - А и наши вот прут, да вперед, на запад..." Настроение поднялось. До шоссе шагов сто.
      Они выбрались на опушку. По вечеревшему шоссе на небольшой скорости шли машины. Без фар, втемную. Грузовики с брезентовым верхом, сдвинутым гармошкой, что-то слишком длинные, слишком высокие кузова. Что за черт, и обрывки доносившихся разговоров не русские какие-то, немецкие?! Но машины шли с востока, шли на запад - какие ж могут быть тут немцы! - недоумевал Данила. Выжидательно-тревожно вглядывался, вслушивался. И Саша с Марией вглядывались, вслушивались.
      Машины застопорили ход. Вон их сколько вытянулось по шоссе. Захлопали вразнобой дверцы кабин, раздался топот тех, кто выскакивал из кузовов. Должно быть, остановка в пути. Теперь немецкие выкрики, гортанные, резкие, отчетливо перебрасывались от машины к машине. Каски, глубоко надвинутые на головы, не так, как обычно носят красноармейцы, черные автоматы через грудь, долгополые, серо-зеленые, цвета травы, шинели. Немцы. Немцы. Данила, Саша и Мария оцепенели, особенно Мария, даже перестала дышать: настоящие фашисты, которых ни разу в жизни не видела, - неподалеку, несколько шагов и - они. Глаза ее стали широкими, испуганными. До боли прикусила губу. Она не могла устоять на месте, ноги готовы были ринуться в сторону, все равно куда. И она ухватилась за руку Данилы. Рука Данилы, ощутила она, дрожала, и Марию совсем охватило отчаяние. "Конец?.. Конец... Конец!.." Она вглядывалась в лицо Данилы; лицо Данилы на этот раз не внушало успокоения. "Конец! Конец!.."
      Данила и в самом деле растерян: что-то обрушилось в нем. На какое-то мгновенье из сознания выпали враждебные машины, шинели, голоса, враждебное урчание моторов, и он было засомневался, видит ли, слышит ли все это или ему казалось, что видит и слышит.
      Не казалось. Нет. Он уже твердо знал, что не казалось. И вдруг почувствовал, что шоссе это, ведущее к Днепру-реке, и пыльный боярышник вдоль обочины, и еловый лес за шоссе, и белые хатки, видневшиеся вдалеке, все это пространство - чужое. Он содрогнулся. То, что всегда было родным, своя земля и - чужое!.. Непостижимо. Не укладывалось в сознании. Но это так. Сейчас это так, не надолго пусть, но так. Если всего здесь надо бояться...
      Немцы продолжали перекликаться. Они перекликались громко, безбоязненно, уверенно, как у себя дома. "Дают, сволочи, знать, что они победители, а мы побежденные. - Данила скрипнул зубами. - Посмотрим. Мы будем вот так же кричать на ваших, сволочи, германских дорогах, на ваших, сволочи, улицах. Увидите. Увидите!.." Он верил в то, что подумал, он не мог не верить.
      Данила подал знак, и Саша с Марией, бесшумно ступая, вслед за ним отходили в лес.
      4
      Машины тронулись, услышал Данила.
      Рокот моторов отдалялся, потом пропал вовсе, и это значило, что немцы уже далеко отъехали и что он, Данила, тоже ушел далеко от шоссе. Но немцы знали, куда им ехать, а он теперь не представлял, направиться куда.
      "Подымлю. Дымишь когда, проворней думается". Данила вытащил из кармана кисет. А нет, все равно, ничего такого, ясного, твердого в голову не приходило. Немецкие машины ни на минуту не оставляли его мыслей.
      Темнота постепенно накрывала землю, деревья, словно все было лишнее, только проступившие звезды оставались нетронутыми, и далекий негреющий жар их лежал под ногами.
      Данила двигался потерянный, надломленный. Неизвестность держала его в напряжении, и он ничего не мог поделать, чтоб ослабить это напряжение, успокоиться. Его вдруг осенила догадка. "Данила, Данила, черт рыжий! Вон ведь как оно выходит. Пробил немец нашу оборону и вырвался на восток, в тыл нам. Ну, так. И жать бы ему дальше. А нет. Обратно повернул. Вот, рыжий, и кумекай: не на своих же идет, там, впереди, значит, бьются наши, не отступают, значит, и норовят немцы ударить еще и сзаду, с тылу. Чего ж тут понимать. Дурья твоя голова. Точно, впереди наши. Сразу видно, не военный ты человек, Данила. Тебе в земле копаться, хлеб пахать. А ладно. Меня, немец, и на войне не проведет. Он идет. И я иду. Раз там наши. Слыхал же, светало когда, отдаленный артиллерийский гул. Значит, какой-никакой, а был бой".
      Синяя тьма уже слила все, и мир, утративший свет и простор, казался тесным, безмолвным.
      Лес вдруг пропал: рванул свободный ветер. "Вышли в поле", - догадался Данила. Он сделал шаг. И второй, и третий. Во мраке лежало поле, наверное, поле - ничто не мешало движению. А за ним - река. Так по карте. Глаз у него верный, памятливый. После реки придется идти наугад - у того лейтенанта последний лист карты обрывался на реке, река выходила в самый обрез карты.
      Данила не виден в темноте, лишь по огоньку цигарки, то вспыхивавшему, то тускневшему, можно определить, где его рука, где рот. Он курил, курил. Еще раз затянулся, задержал в себе дым, и швырнул окурок. Окурок не успел описать полукруг, как вверх взлетел лихорадочный свет ракеты. Ракета распахнула перед глазами выхваченное из мрака поле. Поле было видно все, от края до края. Оказывается, оно покрыто редкими и низкими, уже оголенными кустарниками, будто огромные ежи. Данила припал к земле, Саша и Мария вслед за ним тотчас бухнулись возле куста. Вдалеке, увидел Данила, разбросанные, приткнувшиеся к купам деревьев хаты, словно тоже искали, куда б укрыться от этого ужасающего света. И оттуда, из селения, ударил пулемет.