Синие берега

      Гул опять тронулся, надсадный, со скрежетом, и все равно на одном месте: танк, возможно, буксовал в слишком глубоком песке.
      Наконец донеслось громыхание гусениц. "Пошел, пошел..." Теперь танк уже недалеко. Танк строчил из пулемета, и по вспышкам выстрелов, на короткий миг высвечивавших темный кусок железной громадины, Рябов понял, что двигался он чуть в стороне от него.
      Танк все ближе и ближе. Все резче и резче треск пулемета. Рябов вжался в песок, не решаясь поднять голову. Голова лежала на левой согнутой - руке. Что-то смутное, тяжелое поднималось из самой глубины сердца. И сердце билось, билось... "Выдержку, выдержку, и все будет в порядке", - повторял про себя.
      Танк уже шагах в десяти от него, даже ближе на шаг, на два. Пули, слышал он, ложились справа. "Так-так-так..." - кололо в мозгу. Рябов догадался, что находится в непростреливаемом пространстве. "Не промедлить, не промедлить! Секунда, две, три, и танк отойдет, далеко, метров десять, двадцать, больше... И - амба, я пропал..." Сердце еще неприятно билось, но в голове уже было ясно и спокойно. Одно желание завладело всем его существом: взорвать танк, заходивший в тыл обороны. Взорвать танк, ничего больше. Он просто устал от тревог, от риска, и от надежд тоже, они не сбывались и потому утомляли.
      Широко раскрытыми глазами смотрел Рябов в сторону двигавшегося танка. "Амба!"
      Он почувствовал, что рука не в силах бросить гранаты. "Не получится. Не получится... Оттого это, что куда-то в бок стукнуло. Пуля? Может, и пуля. Нельзя, нельзя, чтоб не получилось! Нельзя... Вот-вот танк отойдет..." Рябов испугался этой мысли. Он выдернул чеку, поспешно привстал на левое колено, хотел еще что-то сделать, но не мог сообразить что и, припадая грудью вперед, метнул гранаты... низко... над самой землей... Рука еще ощущала тяжесть, казалось, что еще держит связку гранат. Он почувствовал боль в запястье. "Это от напряжения... во время броска... жилы натянулись... оттого и больно". Он уже врылся головой в песок, в песок судорожно врылись растопыренные пальцы и перестали дрожать.
      Он не дышал. Он ждал взрыва.
      9
      Дрогнули накаты на блиндаже.
      На лугу раздавались долгие взрывы, один за другим, и Писарев видел метавшийся огонь. Горела трава, горел песок, горел воздух.
      Жмурясь от едкого дыма, валившего на траншею, Писарев медленно провел ладонью по лицу, вытер выступивший пот. От радости это, подумал. Сердце больно колотилось, это была боль радости, понимал он.
      - Горит!.. Горит!.. - возбужденно вырвалось у него. И от того, что выкрикнул это, еще более уверился, что танк в самом деле горел.
      Писарев почувствовал слабость. Когда переживаешь радость, оказывается, тоже слабеешь.
      Слева явственно донесся грызущий землю скрежет траков. Слева, слева. Танк, один... Пропустили, выходит, не смогли этот остановить. Где они? Писарев думал о Рябове, думал о Скрыпнике, о Зельцере, о Вартанове. Что с ними?
      Танк приближался, и Писарев забыл о Рябове, о ребятах, он беспокойно думал о том, что танк определенно прорвется и с тыла, из-за спины, сомнет тех, кто ему противостоит.
      - Антонов! - позвал Писарев. - Ан-то-нов!
      - Я! Я! - раздалось из мрака траншеи.
      И тотчас услышал Писарев торопливые шаги.
      - Я!
      - Сколько у тебя осталось в отделении бойцов?
      - Два. Я и вот он... - показал Антонов на темный силуэт жавшегося к стенке траншеи красноармейца в каске. На каске лежал отсвет пламени, и можно было подумать, что голова красноармейца в розовом дыму.
      - Поставь его к телефону. Петреев пропал где-то... - "Связь-то наладил. А не вернулся. Может, укрылся где, пережидает огонь", подумалось. - Поставь бойца к телефону. Пока Петреев не придет.
      - Понял, - откликнулся Антонов.
      - Ротный, если спросит, скажешь: танк прорвался, я по-быстрому Рябову на выручку. Понял? Не успел сам доложить, - спокойно, обыденно добавил Писарев.
      - Куда? Скосит... Товарищ старшина! Пулеметом скосит, - срывающимся голосом выкрикнул Антонов. - Мы с вами и тут справимся с танком. Не мечись, старшина!
      Писарев подвесил противотанковую гранату на поясной ремень.
      - Рисково так, товарищ старшина, штучку эту таскать, - еще прокричал Антонов.
      - Ничего. За обтянутую проволоку подхватил. Ладно. Так ротному скажешь, если спросит, что я Рябову на выручку, - слишком отчетливо повторил Писарев. - Понял? - Тоже слишком отчетливо.
      - Понял!
      - И это пойми: ты и тот боец теперь весь взвод. И если мне не удастся задержать танк, сам с гранатами, с бутылками кидайся...
      Не дожидаясь, что скажет Антонов, Писарев перемахнул через бруствер и неестественно торопливо взял с места. Он понесся туда, где грохотал, двигаясь, танк.
      Антонов испуганно смотрел ему вслед. Длинная фигура Писарева виднелась в светлом от полыхавшего огня пространстве и казалась еще длиннее, чем была.
      Писарев бежал пригнувшись. Ударил пулемет, и он упал, набок, придерживая рукой гранату. Вскочил, короткий бросок и опять наземь.
      Больше Антонов не видел его, тот пропал в гудящей черноте ночи.
      А Писарев выждал, пока оборвалась пулеметная строчка, поднялся и дальше. Противотанковая граната, тяжелая, оттянула книзу ремень, и Писарев почувствовал неловкость в шагу. Он весь вспотел - лицо, шея, руки. Он наткнулся на распростертое тело. "Один из трех", - мелькнула догадка. Полшага - и опять: "Второй из трех?" Шаг, шаг... Писарев опять чуть не свалился на кого-то, недвижно лежавшего на песке. "Третий из трех, сдавленно произнес про себя. - А четвертый? С Рябовым их четверо..." Четвертого не было. Кого?
      Писарев уже не думал об этом. Танк двигался, сбавив скорость. Заподозрил что-нибудь? Танк бил из пулемета, огненный пунктир врезался в темноту, и когда огоньки летели, угадывались контуры машины.
      "Танк пройдет... точно... пройдет... - билось в мозгу. - Пройдет... Уже прошел!.." А в траншее пусто, в ней и укрываться больше некому, Антонов и тот, в каске, жавшийся к стенке траншеи и стоящий сейчас у телефона. Ничего, Антонов услышит танк, прямо же на блиндаж идет. Под рукой у Антонова гранаты и бутылки. "А растеряется вдруг?.." Вспомнился подавленный тон Антонова, хоть тот и произносил твердое: "Понял!" Тогда, второпях, Писарев не обратил внимания на это, а сейчас вспомнил, словно снова услышал Антонова, его подавленный тон. "Испугаешься, - Писарев усмехнулся. - Антонов остался один на один с враждебной неизвестностью. С глазу на глаз с противником обо всем забудешь!" И тут же - успокоенно: "На виду танка, жить если хочешь, и невозможное сделаешь". И Антонов сделает. А почему - Антонов? - спохватился. - Танк-то еще не ушел. Вот он, землю рвет.
      Земля скрежетала, раскалываясь, под танком, и всем телом Писарев ощутил ее содрогание. Ослабевшие ноги едва держали его, и он свалился. Не успел подхватить слетевшее пенсне, заморгал глазами: что-то вокруг изменилось, стало еще черней. Колющая муть какая-то. Руками пошарил по песку, не нашел.
      Никаких мыслей в голове, никаких чувств в сердце, только сознание, что надо в танк швырнуть гранату. Только это. И эта сосредоточенность удваивала силы. Рывком сбросил каску, показалось, что мешает, каска глухо стукнулась о песок. Писарев почувствовал, ветер тронул волосы, лоб. Стало легче, всему телу. Пальцы беспорядочно водили по поясу и никак не могли снять гранату. "Что же это такое! - злился Писарев. - Что же это такое!" Граната не поддавалась. "Что же это, в самом деле!"
      Танк шел теперь быстро, словно торопился выбраться из разгоравшегося луга.
      Впереди, правее и левее, горели танки. Огонь уходил высоко в небо, дым уходил в небо, но до звезд огонь и дым не достигали, звезды были все такие же - спокойные, белые и красные, и голубоватые.
      В малую долю секунды танк продвинулся настолько, чтоб отойти от третьего из трех, мертво растянувшихся всего лишь в пяти-шести метрах позади, и оказаться возле Писарева. Выхлопной дым обдал его, горячий песок из-под траков посыпался в глаза, надсадно взвывал мотор, настигающе лязгали гусеницы. Писарев шевельнул рукой, убедился: жив. У него занялось дыхание, и длилось это две-три секунды, и в эти две-три секунды сознание привыкло и к реву мотора, и к лязгу гусениц, и к виду танка, и вернулись силы, вернулась решимость.
      "Танк не пройдет... не пройдет... Нельзя, чтоб прошел..." - самого себя убеждал Писарев.
      Неуклюже перебирая ногами, сбычив голову, словно разъяренно шел он на кого-то, сделал шаг, и другой, и третий, граната как бы потеряла вес. Он рванул пряжку. Еще шаг, последний, и, резко выпрямившись, с взведенной гранатой на снятом ремне, кинулся танку наперерез.
      Он упал у самого танка, уже наступавшего на его распластавшееся тело. Он почувствовал жаркое прикосновение трака, и тяжелая, свирепо взгремевшая тьма мгновенно надвинулась на него.
      10
      Часы остановились? Восемь с половиной минуты прошло, как тронулись танки? Не может быть, - не верилось Андрею. Он приложил руку с часами к уху, подержал немного. Четкое, поспешное тиканье: идут... Неужели всего восемь с половиной минуты? Показалось, что время замедлилось, растянулось.
      Андрей видел: на лугу горела трава. Должно быть, от разлитого и заполыхавшего бензина. Он понял, подбиты танки. Сколько? Не разобрать... Его беспокоили танки, вырвавшиеся на левый фланг обороны первого взвода. "Что ж Рябов, язви его душу? - раздражался Андрей. - И те, на лугу, не дают о себе знать. Долго как ползут... Танки раздавили их, что ли?" Он подождет немного, самую малость, и, ей-богу, сам кинется с гранатами. И Валерик с ним, и Тимофеев, и Кирюшкин. Все, кто есть на командном пункте.
      "Стой! Стой!.." - екнуло в груди. Даже не поверил тому, что увидел. Там, где предполагал он, должны были находиться Рябов с бойцами, вздыбились бурные костры, полные огня и дыма. "Молодцы! Здорово! - зашлось от радости сердце. - Молодцы!" Он затопал на месте.
      Ночь отступила перед взметнувшимся пламенем, и перед Андреем предстал весь луг, каким видел его днем, под солнцем, пламя держалось долго, и он успел рассмотреть рощу и холм, они были в движении, и он знал, это шли танки, бежала пехота на Рябова, на Вано; потом услышал взрыв, еще один, лопалась земля, и пламя вскинулось выше, выше, перебросилось левее холма, потом правее холма, и не уходило, и гремело - горели танки.
      Андрей возбужденно всматривался в то, что происходило шагах в восьмистах от него, и все в нем билось, радостно и шумно. Будто то, что увидел, принесло самое большое утешение, какого никогда у него не было и после чего и умереть не жаль.
      Фигурки, возникавшие в дыму, видел он в бинокль, неслись к лощине, на Вано. Немцы были храбрые, точно, иначе бы повернули назад, иначе бы залегли: такой огонь! Но и Вано, и ребята с ним - храбрые. Более чем храбрые - не сокрушить! Они не отступят, они продержатся. Андрей и не мог думать по-другому.
      Танки продолжали двигаться. "Сколько их еще бросит немец? Рота не выдержит такого напряжения. Рота может не выдержать, - начал тревожиться Андрей. - По натиску видно, противник решил во что бы то ни стало пробить оборону, выйти нам в тыл. И захватить переправу..." Пулеметный и автоматный треск приближался и приближался, и противник, значит, приближался, значит, рота не в состоянии его сдерживать, волновался Андрей. Его качало из стороны в сторону.
      "Немец думает, наверно, что в обороне по меньшей мере полк, усмехнулся, - вот и двигает силу в расчете на полк". Роте и держаться, как полку. И держится, черт подери!
      Нет, нет, не все потеряно. Во всяком случае за жизнь роты противник дорого заплатит. Сердце сжалось от обидного сознания, что комбат этого не узнает, как жгли танки, как горела под немцами земля, как погибали ребята, хорошие, добрые ребята, вот здесь, у берега реки, перед переправой, где он оставил их.
      У переправы было тихо. "Может, немец думает, что у переправы сосредоточена вся техника, вся сила, и не лезет в лоб? - терялся Андрей в догадках. - Куда ж теперь рванет? Или попробует прорваться у Вано?"
      Его охватило беспокойство: как Вано, как Вано, горячий, своевольный Вано? Не учудил бы чего...
      - Кирюшкин, свяжи с Вано!
      Кирюшкин не успел повернуть ручку, как послышался звонок, и он схватил трубку и передал Андрею.
      - Я! Я! - наклонился Андрей, прижал плечом трубку к уху. - Говори давай. Двинулись? Фрицы двинулись?
      Слишком оживленный голос Вано рокотал в мембране и, чуть притушенный, слышен был и Кирюшкину, и Валерику, стоявшим рядом.
      - Чего, чего?.. Ты что - опупел? - сорвался Андрей на крик. - Какая контратака? Куда контратака? Соображаешь чего-нибудь? Контратака, значит, давай из укрытия. Перебьет всех вас! Воюют не только храбростью, но и с мозгами! - все больше гневился он. - Есть у тебя мозги, я спрашиваю? Есть?
      - Есть, - совершенно серьезно выкрикнул Вано. - Есть мозги! Обойдемся без контратаки, да?
      - Не дури, говорю! Секи пехоту! Кинжальным секи! Ни одного фрица не пускай в лощину! Всем, что у тебя есть, загороди лощину. Не пускай к берегу, нам в тыл! Ясно тебе?
      Андрей выпрямился, словно очень устал стоять вот так, склоненным над телефонным аппаратом.
      Он вышел в траншею.
      Он обратил внимание, что пулемет Данилы и Ляхова уже несколько минут молчит. Слишком близко от их окопа раздавался стук немецких автоматчиков. И - разрывы снарядов. Туда побежал Саша. "Донесет, что там..."
      Мысль Андрея все время возвращалась к переправе. Он взорвет, он взорвет переправу! А если не получится?..
      Андрей с ужасом смотрел на медлительные стрелки часов, будто все злое и беспощадное исходит от них.
      Валерик вывел Андрея из состояния, в котором надежда сменялась чувством неуверенности.
      - Вот она, каска ваша, товарищ лейтенант. Вы на голову ее, товарищ лейтенант, - с ребячьей покровительностью произнес Валерик. И протянул Андрею каску.
      Андрей машинально взял ее, надел. Ремешки, не подвязанные, болтались у подбородка.
      - А ты в блиндаж давай, - рассеянно бросил Андрей. - Посиди с девчонкой. Успокой. Душа у нее, поди, в пятки ушла.
      - А если и ушла, товарищ лейтенант, ваш Валерик мне не утешение. Оказывается, Мария стояла в траншее и Андрей не видел ее. - Не скажете, где Данила? Саша где?
      - Что за дурацкие вопросы! - неожиданно для себя взорвался Андрей. Оттого, наверное, что нервы напряжены. - Доложить тебе или как?..
      - Извините, лейтенант, - перепуганный голос девушки. В нем слышалась слеза.
      "Вот еще на мою голову! С девчонкой возись..."
      - Марш в блиндаж, - приказал Андрей уже менее раздраженно. - И ты, Валерик. Понадобишься, крикну.
      - Нечего мне в блиндаже делать, - поймал Валерик нетвердую интонацию в голосе ротного. - И не гоните, товарищ лейтенант.
      Валерик проговорил это так простодушно и просительно, что Андрей махнул рукой:
      - И шут с тобой, - сказал мягко, почти ласково. - Пропадешь...
      И забыл о нем.
      Что там, на шоссе? - тревожился Андрей. Он связался с третьим взводом.
      - Как у тебя, Володя? Стрельба, говоришь, на шоссе? Держись! Держись! Смотри, противник не должен продвинуться к переправе. Держись, Володя!..
      У Андрея такое чувство, будто все в жизни - это гремящие вблизи разрывы, гул моторов, скрежет гусениц, покрасневшее над рощей и холмом небо, трава, горевшая на лугу... Это и был сейчас весь мир, ничего другого не было, только это, остальное просто не существовало. И когда уши Андрея заложил оглушающий удар, потом еще два таких же, или три, четыре, пять, и глаза ослепил яростный свет, на который, как на солнце, нельзя было смотреть, - ничего уже не добавилось.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      1
      Семен задыхался. Он втягивал в себя воздух, но все равно дышать было трудно. С автоматом наперевес, с двумя гранатами на поясе несся он по шоссе. Чуть не свалился, наскочив на выбоину, выровнял движение и снова кинулся вперед. Стрельба слышалась уже совершенно отчетливо, отрывистая, гулкая, будто стреляли прямо в него.
      А до окопов отделений, выдвинутых к повороту по обе стороны шоссе, еще далеко, очень далеко. "Метров триста - не меньше, даже четыреста. Или метры перестали быть метрами? - удивлялся Семен. - До чего разные представления о расстоянии в мирное время и на войне". Он уже не раз поражался этому несоответствию.
      На переправе, знал он, сбились, опережая друг друга, грузовики, тягачи с орудиями, легковые машины - все торопились: на тот берег. А тут вот эта чертова стрельба! "И немцы рвутся к переправе, - соображал он на бегу. - Какие силы бросил противник? Да какие б ни бросил, круто нам придется. Здесь, у поворота дороги, уже заваривается. Ну что два отделения, неполные? Все, что было. Одно отделение, тоже неполное, осталось у переправы, с Володей. Ему взрывать..."
      Семен уловил по левую сторону шоссе ожесточенные голоса. "Третье отделение, - мелькнуло в голове. - Слева окопалось третье отделение Поздняева. Второе держит оборону справа, подальше от шоссе".
      Он услышал какой-то перепуганный топот. Его осенила недобрая догадка: кто-то убегал из-под огня? Фигура бегущего смутно проступала в темноте.
      - Стой!
      Семен бросился наперерез.
      - Стой бежать! Солдаты не бегут! Стой, говорю! Застрелю!!
      Тот, кого останавливал Семен, ничего не мог произнести, он запаленно дышал.
      - Боишься?
      - Боюсь, товарищ начальник! - откровенно простучали зубы бежавшего. Лицо его скрывала темнота.
      - Трус!
      - Ноги побежали, товарищ начальник...
      - Ты что, не хозяин своим ногам? Вздумали и побежали? - выкрикнул Семен. - Хозяин ты своим ногам или нет? Обратно! - гневно толкнул бойца в спину. - Фамилия?
      - Моя? - не сразу откликнулся мрак. - Шишарев, Шишарев...
      Меньше минуты задержался Семен, а показалось долго, очень долго. Семен и боец, не видя друг друга, бежали рядом.
      - На войне - бойся не бойся, а убей. Или тебя убьют. - Семен бежал, бежал и тот, другой, слышал он. - Сукин ты сын, Шишарев. Тебя расстрелять следует...
      - Шишарев, Шишарев я... - потерянно бормотал боец, словно то, что он Шишарев, должно было все объяснить и оправдать.
      Они задыхались от бега.
      Несколько метров оставалось до отделения, усиленного бойцами, что пригнали лодки к переправе. Отделение окопалось за левым кюветом.
      - Свои! - предупреждающе крикнул Семен и прыгнул в окоп, накрыв кого-то. Но тот, на кого свалился, не расслышав или не сообразив в запале, в чем дело, резко вывернулся и схватил его за горло.
      - Пусти... ч-черт!.. - задохнувшись, выговорил Семен. - Политрука задавишь.
      - Виноват, товарищ политрук. Думал, фрицы обошли.
      - Отделенного! - во весь голос крикнул Семен.
      По цепи пошло:
      - ...лен-ного-о!..
      Отделенный оказался поблизости.
      - Ребята на правой стороне как? Держатся? - спросил Семен. - Там же второе отделение?
      - Правая-то и колотит по нас... - удивляясь, сказал отделенный.
      - Странно...
      Отделенного и Семена пронзило: немцы смяли отделение, занимавшее оборону справа от шоссе. И, словно в подтвержденье, оттуда грянул автоматный стук.
      Твердое уханье винтовок в ответ.
      Немцы залегли, это можно было понять по тому, как они отстреливались - автоматные очереди стелились низко, совсем низко. Дрогнули, значит? Значит, не так уж и много немцев, раз отделение привалило их к земле, - мелькнула у Семена догадка. Догадка эта принесла облегчение, завладела всем его существом, пропало тягостное, напряженное чувство. Он даже подумал о том, что надо отогнать немцев от шоссе, чтоб дать дорогу машинам, выбиравшимся из города. Мысль эта держалась в голове, не уходила, становилась тверже, определенней. Ну что лежать? Все же кинуться через шоссе не решался. "Может, ждут немцы чего-то. Подкрепления?"
      С бруствера шпарил по немцам пулемет - длинная очередь, короткая, пауза и снова очередь. "Лежать так - ничего хорошего, - продолжал Семен размышлять. - Кончатся боеприпасы в этой пустой трескотне, и накроют нас. В темноте как: попадешь - не попадешь. Ничего не дает такая стрельба. Пугать немцев нет смысла. Надо решаться. Немец удара боится. Прет, когда перед ним драпают. Вот и сейчас, залегли ведь..." И убежденность, что надо подняться и отодвинуть немцев от шоссе, все нарастала, подавляя сомненье, неуверенность.
      - Слышите, политрук? - прервал отделенный его размышления.
      - Слышу, ну. Немец бьет.
      - Слушайте, слушайте. Вот!..
      - Что - вот? - не понимал Семен, чего добивается от него отделенный Поздняев.
      - А то, что по звуку выстрелов до фрицев метров четыреста. По секундам считаю. Вот!.. вот!.. слышите?
      "Метров четыреста... - подумал Семен. - Метров четыреста пробежать под огнем... Попробуй поди! А все равно, придется. То же, что и лежать тут под обстрелом".
      - Отделенный! Шуганем давай фрицев от шоссе. Побольше огня, побольше крику, и матерка побольше, будто много нас, - побегут фрицы. А, Поздняев?
      Отделенный помедлил с ответом, сказал:
      - Не оторвем хлопцев от земли. Обессилели уже хлопцы.
      "Но это надо сделать. Надо сделать", - сверлило в мозгу Семена. Силясь перекричать несмолкаемое гроханье выстрелов, он выкрикнул:
      - Коммунисты, вперед!
      - Это почему ж только коммунисты? - почти над ухом Семена рассерженный голос Билибина, Ваньки Билибина. Семен хорошо знал Билибина. Перед самой войной был он выпущен из тюрьмы, сидел за ограбление. Как-то сказал он Семену: "Меня надо туда, погорячей где, товарищ политрук. Кровь чтоб пролить. Судимость кончится. Чистым хочу перед народом быть". Почему только коммунисты? - повторил громче. - А мы кто - не советские? А ну! - крикнул со злой торопливостью. - На ноги все!..
      Как продолжение команды Билибина, раздался требовательный, подстегивающий голос отделенного:
      - Слушай мою команду! В атаку! За мной вперед! - Отделенный проворно вскочил на бруствер. - За мно-ой! Ура-а!!
      Семен сдвинул шишечку предохранителя на автомате и рванулся из окопов. Не сразу перемахнул через бруствер, мешали гранаты на ремне, особенно тяжелая, противотанковая. Он почувствовал сильную руку Билибина, подтолкнувшего его наверх.
      А бойцы уже пустились прочь от окопов. Словно утратили чувство реальности, словно тела их - легкие, свободные - начисто лишены всего, неслись они на автоматные очереди, как бы и не подозревая о смертельной опасности, и ничего не меняло то, что рядом и впереди замертво падал один, другой, третий. Те, оставшиеся, продолжали бежать, будто и не видели этого. Ничто, казалось, не в состоянии помешать им, остановить их. Повинуясь непостижимой силе, возникшей из глубины их существа, они, должно быть, и сами ничего не могли поделать с этим, одно желание влекло их вперед - преодолеть расстояние в сто метров до шоссе, пересечь шоссе и промчаться еще столько-то метров по ту сторону шоссе.
      - За мной!! - Бойцы не отступали от голоса отделенного. Некоторые уже обогнали его. - Ложись! - властная команда. И все кинулись на землю. С тонким свистом проносились голубоватые, зеленые, оранжевые огоньки пуль. Бегом! - Бросок вперед. - Ложись! - Топот на минуту стих. - Бегом! - Еще несколько метров убивающего пространства.
      Семен слышал возле себя четкий, торопливый перестук крепких ног Билибина.
      - Давайте, товарищ политрук!..
      Билибин убыстрил бег. Семен тоже.
      Семен нажал на спуск автомата. А навстречу уже простучала длинная очередь. Билибин, кажется, споткнулся, дернулся, задел плечом грудь Семена. И свалился, сначала на колени, потом рухнул лицом вниз. Обеими руками обхватил Семен отяжелевшее, потерявшее упругость, безвольное тело Билибина, приподнял, и ноги, только что уверенно бежавшие, не могли уцепиться за землю, подкашивались, подгибались. В ладони Семена лилось что-то теплое, липкое. Он приложил руку ко рту Билибина - дыхания не было. "Ванька, Ванька Билибин, - ударило в сердце. - Ты уже не узнаешь, что чист перед народом. Чист, Ванька Билибин, чист, товарищ мой..."
      - Прощай, Ваня... Прощай, храбрый парень...
      Семен догонял бойцов. Наскочил на труп, лежавший поперек, пробежал несколько шагов, и нога снова наткнулась на что-то мягкое, наверное чей-то мертвый живот.
      - Антанас! - гремел совсем близко, чуть правее, голос отделенного. Голову пригибай, дура! Снесет!..
      "А, - стало ясно, - это отделенный Антанасу Цвирке, высоченному, худощавому литовцу". Семен представил его себе. Бледное лицо Антанаса ничего не выражало, словно никаких чувств не испытывал, словно размышления не обременяли его. Такие лица бывают только у святых, на иконах. И верно, пули, те, что поверху, не минуют его, если не пригнется.
      Антанас не ответил, продолжал бежать, и стрелял, и стрелял.
      Семен перебежал наконец через шоссе. Вот уже окопы второго отделения. Оттуда били автоматы немцев.
      Семен вскинул руку. Руке не хватало твердости. Он напрягся и швырнул гранату, припал к земле, вскочил. Потом услышал исступленную ругань и крики, приглушенные выстрелами винтовок, и радостно догадался: бойцы ворвались в окопы.
      Он настороженно повернул голову: там, у моста, нарастал и накатывался давящий гул моторов, словно ночь вдруг задвигалась и, раскачиваясь, гремела на ходу. Его охватило замешательство, почти растерянность, даже дыхание пресеклось. Он угадывающе всматривался туда, но ничего не видел, только гул, только гул, буравивший тьму, выхватывало его сознание. Танки определенно шли к переправе, грохот их движения хорошо был слышен. И по этому грохоту Семен соразмерял расстояние между собой и танками.
      И в первый раз Семен надрывно выругался, и ругань эта выразила всю силу его ненависти, и обиды, и жалобное чувство своей беспомощности. "Обвел нас противник! Отвлек от переправы сюда, на шоссе, и пошел в обход обороны. Мы отрезаны". Это был уже стон.
      2
      Рябов дернулся: словно в бедре торчал гвоздь и гвоздь тронули. Он вспомнил, когда танк был совсем близко, что-то жгучее впилось в тело. Конечно, пуля. Пуля. Тогда он и не подумал об этом. Напруженное тело, как железное, пока лежал, ничего не воспринимало, боли тоже. Но вот он двинулся и ощутил резкую боль. Он прикусил губу, чтоб не застонать. В смеженных глазах расплывались круги. Он полз наугад. Но ему казалось, что полз куда надо.
      Он полз обратно, к блиндажу, неловко перебирая руками по пересыпавшемуся под ним песку, поддерживая эти движения ногами, согнутыми в коленях. Одно колено, левое, едва поддавалось, и когда подтягивал ногу, боль толчками отзывалась в груди, в голове. Он смотрел вперед, но ничего не видел. Оглянулся. Сзади, в свете подожженного им танка, можно было что-то разглядеть. Но и там, кроме клубившегося тяжелого дыма, рыжеватого снизу, ничего не было. И в дыму танк пропал. Но танк был, в дыму, подбитый. Рябов знал это.
      Только сейчас испытывал он удовлетворенность сделанным; в ту минуту, когда бросил связку гранат, испытывал страх и необходимость метнуть гранаты, ничего больше, а сейчас, глядя на клубы дыма позади, почувствовал, что волна радости наполняла все его существо и осилила боль в левом бедре, и показалось, что в состоянии даже подняться. Подняться он не мог, и не пытался подняться. С головы свалилась каска, и в темноте Рябов не увидел, куда откатилась. Ветер студено охватил голову. Впереди и позади раздавались выстрелы.
      Он сделал еще несколько движений, как бы пробовал, выдержит ли его песок. Песок оседал, разваливались гребни, которые надул ветер.
      Рябов всматривался, вслушивался, куда повернуть. Руки ощутили траву. Теперь - понял - полз он по кромке луга. Он замедлился, потным лицом прижался к похолодевшей за ночь траве. Опять почувствовал резь в бедре, такую острую - не превозмочь. Он захватил зубами клок травы, чтоб не крикнуть и утишить боль. Не дать боли овладеть им - это уже кое-что значит.
      Стало ясно, дальше ползти не сможет, руки вялые, словно в них нет костей, колени еле сгибались. "Амба! - сдавался он. - Амба!" - кусал в бессилии кулак. Он ужаснулся от мысли, что тут и останется, один, оставленный всеми. Его охватило гнетущее чувство жалости к себе. "Но это же невозможно. И что думать об этом! Ползти дальше, ползти..."
      Он собрался с духом, чтоб поползти. Ничего не вышло. "Надо рукам дать отдохнуть, коленям тоже, особенно рукам. Если спокойно полежать минуты две, силы, может быть, вернутся", - успокаивал себя. Затаив дыхание, лежал он на животе, раскинув ослабевшие руки и ноги.
      Сзади, оттуда, где ветер, подхватив клочья огня горевшего танка, метал их из стороны в сторону, послышался сухой автоматный треск. "По мне... Амба..." - вжимался Рябов в землю, сколько мог. Всегда кажется, что стреляют именно в тебя. И когда пуля проносится мимо, с большим напряжением ждешь следующего выстрела - этот уже не промахнется. Так от выстрела до выстрела. Удивительно, никто не сходит от этого с ума.
      Синие огоньки пуль ложились рядом с Рябовым. Синий огонек впился в бедро, в то же бедро, в левое, и он ощутил нестерпимое жжение, даже сердце остановилось. Автоматные очереди не прекращались, еще настойчивей, еще гуще пули ложились возле него. Уходить! Спасенье в этом, иначе и верно, останется тут, навсегда. Но он продолжал лежать. Он уже мертв? - странно подумалось. - Только мертвые могут проявлять такую храбрость.
      "Будет тебе! Кой черт душу мучить?.. Ничего плохого не произойдет. Ничего. Вот увидишь. Не бойся. Только не бойся. Вот увидишь. Ничего не произойдет. Ничего. Только не бойся..." - шепотом говорил самому себе. Надо же как-то успокоиться, побороть страх. Он очень мешает соображать. "Он очень мешает, учти это..." Но что может побороть страх? Благоразумие? Самовнушение? Вера в невозможное? Ложь? Что?.. Громко, чтоб утвердить себя, произнес:
      - Без паники... Спокойно... спокойно...
      Нет, они не могут внушить спокойствия, эти слова, в них не было крепости. И для лжи, чтоб отвлечься от истинной обстановки, тоже слишком они слабы. Но что-нибудь же надо делать!
      Он вздрогнул: кто-то полз сзади, и слышно было хрипловатое дыхание того, кто полз. Свой?.. Немец?.. Тот настигал его, уже ткнулся каской в ногу.
      - Какого дьявола разлегся, туды твою мать!.. - поравнялся он с Рябовым. После секундного молчания: - Пригвоздит, зараза, тебя и меня... Как ни есть, а пошли, пошли!..
      У Рябова отлегло от сердца: спасенье! Теперь он не один, и кто-то с ним, живой, и поможет в случае чего. Он не знал ни имени, ни фамилии того, в каске. "Из тех, должно, присланных комбатом пулеметчиков..." Подперев Рябова плечом, он подталкивал его.