Во имя Мати, Дочи и Святой души

      – Есть потом – не обязательно, если грешные твои потроха не попросят, а в росе утренней – благословение Госпожи Божи, без росы утренней нельзя.
      И Соня оглянулась вокруг – Клаве показалось, сестра проверяла, все ли впивают благословение с росой?
      Все впивали, приговаривая: «Благослови, Госпожа Божа, уста и гортань и всю часть желудочную».
      А потом впивались в миски, которые наполняла толстая сестра, черпая из алюминиевого тусклого котла – по контрасту с нимбами и серебряными плащами. Потроха, значит, требовали.
      И у Клавы – тоже.
      В миске оказалась размазанная овсяная каша.
      – Такую в самых-самых английских школах едят! – шепнула Соня. – Мы всё лучшее ото всех, я тебе уже сказала.
      За кашей, однако ничего не последовало. Но и не хотелось. Быстро насытились грешные потроха. А кислый вкус росы держался на языке и нёбе.
      – Спасибо, Госпожа Божа, за щедрости немерянные, – неслось разноголосо.
      Сама Свами при трапезе не показалась – доверяла, значит, помощницам и всему солидарному Сестричеству.
      Клава решилась добавить от себя:
      – За заботу о части моей желудочной.
      Подробная благодарность – никогда не лишняя.
      – Пошли в сад, – потянула за собой Соня.
      В саду уже развернулись листочки на кустах, хотя весна поздняя. И первые цветочки, названия которых не знала городская Клава.
      – Пока – рано, а скоро цветов станет – море! Увидишь еще.
      Над дощатым глухим забором виднелись стандартные дома. Странно было, что существует так рядом этот мир, где живут и ругаются скучные люди, похожие на мамусеньку с папусей, и нисколько не похожие на счастливых обитательниц корабля спасательного, принявших Клаву в свое лоно.
      А почти сразу за забором торчал длинный и нелепый подъемный кран. Неужели еще ближе дома подстроятся?!
      Соня проницательно посмотрела на Клаву.
      – На эту скверну ихнюю и смотреть – грех. Свами сказала, обретем скоро пустынь в лесу, построимся, чтобы жили рядом только птички небесные. Поедем, поучим посреди Вавилона и назад, подальше от невров.
      – От кого?
      – От невров. Ну так мы коротко неверных называем. Раз Свами сказала, так и будет. Как скажет – так всегда и сбудет.
      – А почему она Свами называется? Красиво – не по-русски так.
      – Очень даже по-русски. Значит это, говорит каждый раз: «с вами я», с нами, значит, со всеми.
      Над крышей корабля планировало несколько голубей, залетали в слуховое окно.
      – Птицы туда летят, где души безгрешные, – объяснила Соня.
      Клава подумала было неосторожно, что много в Питере безгрешных душ – если считать по голубям. Но Соня, конечно, смогла бы объяснить, что те голуби – другие, а на души безгрешные только здешние клюют. Настолько очевидное объяснение, что Клава и не стала затруднять сестру разумную столь лишним вопросом.
      В саду делать было нечего. И зябко в плащах, накинутых прямо на голое тело.
      – Пошли. А чего еще делаете? Телек смотрите?
      – Ты что?! Да это знаешь какой грех?! Да тебя за вопрос только! Ну-ка пошли! А то и на мне грех недонесения, что слушала и не сказала. Ты бы еще попросила в кино или на дискотеку! Пошли-пошли. Ты мне в любовь поручена, мне и пострадать.
      Подталкиваемая Соней, Клава снова поднялась на второй этаж. Заглянули вместе в молельню – там стояли на коленях несколько сестер и боровки сзади.
      – У себя, наверное, Свами, – заключила Соня.
      Они дошли по коридору до дальней двери. Соня толкнулась без стука, как заметила Клава. Вот как – даже со Свами всё общее. Или почти.
      Сама Свами сидела в кресле и читала какую-то большую книгу.
      Комната ее была нормальная – с кроватью, столом, телефоном, комодом. Разве что не хватало телевизора на комоде. Сидеть за столом, и трапезовать, наверное, тоже, для самой Свами грехом, конечно, не было. В углу икона с женским ликом, как в молельне. Четыре лампадки горели по четырем сторонам квадратной доски.
      Свами посмотрела своими иссиними глазами – кажется, ничего ей и рассказывать не нужно: сама всё видит насквозь и дальше.
      – Сладкая Свами, я виновата, дай мне любалок сколько надо. Сестра Калерия спросила, можно ли телек посмотреть. Значит, плохо учила я.
      И быстро чмокнув Свами ручку, Соня вынула плетку из привычного, видать, места в комоде.
      – Ревностна ты, сестричка Соня, молодица кроткая, одобрила Свами. – Ложись.
      – На ложе твое? – с трепетом переспросила Соня.
      – Заслужила, чего там, – благодушно махнула рукой Свами.
      – «Госпожа Божа...», – уверенно забормотала Соня, снимая плащ свой весталочий и ложась. Волосы еще отбросила, чтобы не прикрывали объект внушения.
      Свами отстегала ее довольно крепко.
      – Ну ладно. Истерпела и будет.
      Соня встала и поцеловала Свами ручку.
      Наступила какая-то растерянная пауза. Клава догадалась, наконец, что ждут и ее покаяния.
      – Сладкая Свами, это не сестра Соня, это я грех спросила. Дай и мне любалочек этих сладеньких.
      – Молодица, правильно начинаешь, – кивнула Свами. – Давай и ты на то же место.
      Клава улеглась ничком повторяя громко и отчетливо:
      – «Госпожа Божа, суди меня строже, за малый грешок, секи поперек, боль стерплю, на радость улетю».
      Слава Боже, запомнила всё.
      – Полюби ты сестричку любовью деятельной, – услышала она голос Свами. – Ты наставляешь, вот и наставь.
      Удары сестрички ожигали, как от взрослой руки.
      – Хватит, – приказала Свами.
      Клава поднялась.
      – Спасибо, сладкая Свами, – поцеловала ручку. – Спасибо сестричка, – поцеловала ручку и Соне.
      – Не, руку только мне целовать, – поправила Свами. – Другим – грех. За это бы тоже, ну да Божа простит. Сестру любовно поцелуй.
      Клава поцеловала Соню в губы и теперь сама просунула вперед кончик языка. И встретила язычок Сони.
      Соня изгибалась язычком, проводя по деснам, а смотрела при этом глаза в глаза так, будто постигала глубокие тайны мира.
      – Ну идите, сестрички сладкие.
      – Я так испугалась за тебя! – вскрикнула Соня в коридоре. – Что ты сама любалок не попросишь. Всегда сама проси, при наималейшей вине, поняла? Сама любалок не попросишь – возьмут и высекут.
      – А разве не секли сейчас?
      – Ты что?! Любалки – они любовно даются. И в наставление. От них только здоровая кровь быстрей по жилам, и во всем теле любви прибавляется. Я уж и не могу без любалок как без молитвы. Как увижу, кого учат, и самой подставиться хочется. Зато секут плеткой с узелками – в кровь. Если высекут – неделю на животе проваляешься и спасибо скажешь, что жива, – добавила тихо: – Такими плетками и весталок порченных засекают. В смерть!
      Клава хотела спросить: «А как же милиция разрешает – в смерть?!» Но не решилась, испугавшись, что за помин милиции придется попробовать новых любалок – хуже чем за телек.
      Вместо этого она спросила:
      – А тебя секли?
      – А как же! От греха невольного никто не убережется. Ирка моя, правда, чего придумала: по три раза в день к Свами бегала: «Ой, грешна, ой накажи, добрая Свами, из своей ручки сахарной!» Думала, лучше пусть три раза в день любалочкой пощекочут, чем раз высекут в лежку. Но Свами догадалась, она всё-всё понимает, потому что в нее Божа входит, сама Мати, она и есть Мати на Земле воплощенная, а мы можем в Дочи ее на вечерней радости воплощаться. Да, Свами поняла всё, говорит: «Наговариваешь ты, миленькая сестричка, на себя; не в том твой грех, что про мамины блинчики вспомянула, а в том, что ты – раба лукавая, Божу и меня обманываешь! Разложите, кричит, ее!» И высекли мою Ирочку узловаткой настоящей так, что не неделю на животе отлежала, а две. Я тоже секла – Свами приказала. А чуть бы послабила ей – сама бы легла.
      – Но ведь и тебя – всё равно. Ты сама говорила. В другой раз. За что-то?
      – За так. Свами позвала ласково и удивляется: «Как же так, сестричка Сонечка, ты уж скоро полгода у нас в семье лелеишься, а не согрешила ни разу грехом нераскаянным?» Мне и самой страшно сделалось, что погибну в грехе без спасения. Я не догадалась сама раньше, а Свами – она всё видит и понимает насквозь и вглубь. Ведь не может быть, чтобы все грехи самой перечесть. Я и плачу: «Нет, Свами сладенькая, не может такого быть! Все мы грешные. В чем – не знаю, а грешна!» «Вот правильно понимаешь, сидят в тебе грехи нераскаянные, пора их выгнать, пока душа в них не загнила». И высекла узловаткой. Я и облегчаться три дня не вставала, Санечка, боровок мой, таз подкладывал. И чего придумал, такой смешной: «Я тебя, сестричка, буду не ладошкой бальзамом намазывать, а языком». Лезет, лижет – и смешно, и больно. А во мне, после терпежки, сил прибыло, по моему слову знаешь как плачут и молят, когда в Вавилон выбираемся? Я уже многих обратила. И с приданым приводила. Тебя тоже высекут когда-то. И хорошо: Божа любит, когда перетерпят за нее. Без терпежки не спасешься. А у тебя ведь и сейчас после креста жалейка жженная. Ты скажи своему боровку Валерику, пусть бальзам языком кладет. Обхохочетесь оба. А Божа смотрит и радуется, что всем хорошо, кто ей поклонился. Она меня любит уже. Вот, например, пошли учить невров в Вавилон ихний мерзкий, а я нарочно босая пошла. Ну и смеются эти – невры темные. Мальчик один тоже смеется: «Пройди по стеклу и ножки не порежь, тогда поверю». А он – светленький такой, мне понравился. Подумала: «Ну, помогай, Божа!» И пошла. Только пальцем незаметно впереди щупаю, а под полой не видно, потому что плащ-то широкий. Щупаю и стекла отпихиваю. Прошла, посмотрела ему прямо в душу, потом пятку свою нерезанную показываю и приказала вдруг: «Целуй!» Он поцеловал и побежал следом. Я тебе покажу. Толик. Я, может, Санечку от себя прогоню и Толика в боровки возьму. Он тоже хочет, скулит под дверью.
      Ну вот и привела Госпожа Божа Клаву в корабль спасательный, в семью верных и избранных. Долго вела Она-Они, испытывали терпение – и довели наконец до спасения.
      Но и делать было нечего – вот так сразу. Невозможно же спасаться каждую минуту. Разве что опять Соню обнять или боровка позвать для братских поцелуйчиков? Клава раньше и с мальчишками обжималась, и на коленях у Павлика бомбочки с ликером зарабатывала, но между других дел! А здесь, вроде, и нет ничего другого.
      И снова Соня будто мысли прочитала:
      – А жизнь здесь – другой не надо. Ни уроки учить, ни дома крутиться. Меня дома еще до корабля и в кружок английский, и в теннис. Совсем спятили предки, а душа гибла. И ничего нельзя, и «упаси Бог» каждую минутку! Уже бы аду беспрощенному меня обрекли, если бы не Свами.
      – А тебя не ищут – родители? – опасаясь за себя уточнила Клава.
      – Найдут они – как же! Я ведь из Москвы. А пишу им два раза в год – через сестер секретных – в Пензе письма опускают. И пишу каждый раз: будете искать насильно, сожгусь в вашей мерзкой квартире – и сама, и со всеми книжками. Как же, у меня ведь папочка – фил! Книжки собирает, любит их больше нас с мамой. А что в этих книжках? Ни слова правды про Госпожу Божу. Не понять ему, что все прежние книжки без Неё-Них напрасные... Хочешь – и тебя в Пензе спрячут. Или в Москве... Зато здесь в корабле – жизнь! Ведь чего всем хочется? Одной ласки. У всех одно на уме, я еще по литературе проходила раньше на все пятерки. Любовь да любовь. Только отвлекаться от любви приходится – потому что жрать надо заработать. Божа сначала Адама с Евой в раю поселила, а потом когда выгнала за ложь перед Нею-Ними, сказала: «Будете пахать в поте спины». И пашут все. А мы как в раю снова: любим и больше ничего. И не пашем, а подкрепляет Госпожа Божа по щедрости Её-Их. Поняла? И радуемся. Каждая – отдельно, а утром и вечером вместе. Пора уже.

10

      И тут их прервал колокольчик.
      Соня определила точно – как по внутренним часам.
      – Зовут, – спохватилась Соня. – Побежали.
      – Быстрей! – торопила, таща Клаву за руку. – Кто последняя – щипчики получит!
      Сестры бежали со всех сторон.
      Они прибежали опять в молельню.
      Из другой двери в передней стене вышла Свами.
      Все упали навстречу ей на колени и лбами коснулись пола. И Клава за всеми.
      – Все здесь? – звучно спросила Свами.
      Как будто и сама не проникала всех насквозь – и каждую отдельно. Каждого тоже.
      – Все наличные, а последняя – сестра Надя, – доложил горбатый мужичок.
      – Сплюха-копуха! – закричали все. – Сплюха-копуха!
      – Щипчики ей – и с вывертом! – приказала Свами.
      Горбун вывел ту самую толстую глупого вида кухонную сестру, которая размазывала кашу по мискам, сорвал с нее обвисший потертый плащ, скорее – балахон, и все сестры с визгом бросились на нее и стали щипать дряблую кожу. И Клава со всеми.
      – Ой, Божа, помилуй, Божа! – повторяла толстуха.
      Боровки в этом не участвовали. Они расположились сзади, стоя на четвереньках – как и полагается их породе.
      – Ну будет, – кивнула Свами, и толстуху оставили в покое.
      Та подняла свой балахон и поплелась на место.
      – Кто копается, не бдит перед Госпожой Божей, тот притягивает к нам мерзость мира, – объявила Свами. – Прогоним мерзость мира, любезные сестры!
      – Прочь мерзость мира, прочь мерзость мира, – быстро-быстро стали бормотать все.
      И Клава со всеми.
      – Быстрее! – вскрикивала Свами. – Еще быстрее!
      Захлебываясь быстрыми словами, Клава словно бы взлетела. Ей казалось, от нее исходит сила, отгоняет эту мерзость, которая отодвигается и вылетает в окна.
      – Люди – белые обезьяны! – возгласила Свами. – Люди неверные – белые обезьяны!
      И все забормотали, перегоняя подруга подругу:
      – Белые обезьяны... белые обезьяны... белые обезьяны...
      Отвратительные белые обезьяны – правда! И сама Клава была прежде только белой обезьянкой. А мамусенька с папусей – подавно. А Павлик? Он и до обезьяны не дотягивал. Да все, все, все!
      И как же сладко очиститься, уйти из обезьяньего стада!
      – Знают только жрачку и случку!
      – Жрачку и случку... – забормотали, – жрачку и случку...
      – Только мы вышли из обезьян! Только мы познали любовь Божи!
      – Любовь Божи... любовь Божи...
      И сладко стало, и легко – будто уже в раю.
      – Мы спасемся! Наша – жизнь вечная!
      – Вечная... вечная... вечная...
      – Мы спасемся, когда Госпожа Божа выметет за порог невров и неверок как мусор человеческий! Мусор – в пекло, а нам в чистом доме с Мати, Дочей и Святой Душой – жизнь вечная!
      Вечная жизнь – это же главное счастье! Чтобы никогда не лежать в страшном гробу, как сосед Устиныч. Так сосед ведь и был – мусор человеческий, потому и смела его Госпожа Божа в гроб – как в совок мусорный.
      Клава познала, что Госпожа Божа полюбила ее, маленькую и ничтожную. Если бы не полюбила, не привела бы сюда, оставила в мерзкой их комнате рядом с обезьяней случкой папуси с мамусенькой.
      Полюбила ее Божа, полюбила!!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.