Во имя Мати, Дочи и Святой души

      – Чего робишь тут?
      Даже Клава расслышала, что Зоя так говорит нарочно по-южному. «Робишь». Для веселья.
      – Отдыхаю. Сплю вот, – кивнула на кровать.
      Шутить – так вместе.
      – Одна?
      – Не-а.
      – С мужиками?
      – Не!
      – С бабами, значит?
      – Ага.
      – Греха не боишься?
      Так же легко и быстро спросила – но все-таки иначе. Со значением.
      – Не. Где ж тут грех?
      – А не обнимали разве? А не раздевали?
      – Так с бабами раздеваться, какой грех? Как в баню сходить, – отхитрилась Клава, хотя понимала, что совсем не как в баню.
      – Ой, врешь! А с девочками-врушами я, знаешь, что делаю?
      Клава промолчала.
      – Так что с врушами делать, а? Ну, говори сама!
      – Пороть надо, – подыграла Клава, понимая, что порки все равно не избежать.
      Так уж коли пороться, лучше весело.
      – Вот теперь правду говоришь. Так что, пора тя выпороть?
      – Пора, – наигранно вздохнула Клава, расстегивая молнию на джинсиках.
      – Ну иди, ляжь. Только помолись сперва.
      – А как? – удивилась уже искренне.
      – А ты молиться не умеешь? В церковь ходила с маткой?
      – Ходила.
      – Молилась?
      – Молилась.
      – А порола тебя матка за лень и избежание?
      – Порола, – кивнула Клава, хотя и не поняла, за какое «избежание». – Только больше папка.
      – А молилась перед тем?
      – Не-а.
      – А чего тогда толку? Даже жалко. Хорошая мука, а пропала зазря. Порку надо со смирением принимать, с молитвою. Это твое малое искупление детское. Сама должна к мамке подходить, ремешок принести и ручку поцеловать. Сказать: «Мамочка, грешна я, поучи любя». И помолиться перед ремнем: «Госпожа Божа, суди меня строже, за малый грешок, секи поперек, боль стерплю, на радость улетю». Поняла?
      Клаве показалось, Зоя как-то странно произносила обычное «Господи-Боже», но не посмела переспросить.
      – Поняла.
      – Ну и повторяй за мной.
      Клаве даже понравилась молитва. Терпение ее получало какой-то смысл.
      Молитву прочитали хором. На последней строке Клава повысила голосок, перекричала Зою:
      – «Боль стерплю, на радость улетю!»
      – Вот так. Теперь и пострадать в радость.
      Клава разом спустила все штанишки – и наружные джинсы, и внутренние кружавчики. И уже спущенная пошагала к кровати.
      – Ну гляжу, гляжу: смирение в тебе есть. А ты правда девочка непочатая?
      – Правда.
      – А если врешь?
      – Ей-богу!
      – Смотри. Если соврала, никакой мукой не отмолишь. Дай-ка проверю.
      Клава уже привычно приняла проверяющий палец.
      – Правда. Хорошо, девочка. Раз уж помолились, надо тебя постегать легонько, чтобы не обманывать Госпожу.
      И Зоя ударила несколько раз плеткой несильно – понарошку почти. От такой доброй женщины Клава готова была терпеть и втрое.
      – Хорошая девочка, и Госпожа Божа тебе помочь хочет. А ты хочешь, чтобы тебе сама Божа помогла?
      – Хочу, – сказала Клава совсем искренне.
      – И не испужаешься?
      – Не.
      – И терпеть будешь всё?
      – Да.
      – И слушать по слову?
      – Да!
      Вопросы нарастали – по голосу и скорости. И ответы звучали всё восторженнее.
      – Слова против не скажешь?
      – Не.
      – Неверным не поддашься?!
      – Не!
      – Отца-мать забудешь?!
      – Да!
      – Кроме Госпожи Божи никого не полюбишь?!
      – Не!
      Зоя погладила по голой попке. И снова заговорила обыкновенно:
      – Вот и хорошо. Оставлять тебя здесь нельзя. Будешь теперь с новой семьей жить. Одевайся пока.
      Клава снова натянула всё свое. Белье с кружавчиками, правда, было чужое, но она его вдвое отработала. Ведь противная Пупочка подарки за нее Наташе оставила, а та и не показала.
      – Уйдем тихо, поняла?
      Клава уже любила новую свою хозяйку Зою и не жалела бросить Наташу.
      Они вышли в коридор. Из кухни доносился телевизор, заглушая их шаги.
      Выходная дверь облеплена была изнутри несколькими замками, но Зоя с легкостью сыграла на замках, как на струнах гитары.
      Дверь со щелчком открылась и выпустила беглянок.
      Клава немножко боялась погони, но Зоя держала ее за руку – и отвечала за всё.
      На улице не ждала Зою классная машина. Жалко.
      Но Зоя уверенно остановила такси.

7

      Приехали они куда-то на окраину. Клава не понимала, куда. Городские многоэтажки стояли между деревьев – словно в разреженном лесу.
      Но машина остановилась на пустыре у чужого в городе досчатого забора – выше самого высокого роста. Зоя отперла ключом калитку, приоткрыла слегка, и они вдвоем протиснулись внутрь. И калитка снова заперлась за спиной.
      На участке виден был двухэтажный дом с темными окнами, а больше ничего не разглядеть.
      – Пришла ты в корабль наш спасательный, – шепотом, но торжественно возгласила властная проводница.
      Только подойдя вплотную, Клава разобрала, что дом весь деревянный, бревенчатый. Дверь тоже была заперта. Зоя отперла, впустила Клаву и заперла за спиной.
      – Ступеньки тут, – шепнула Зоя попросту, не так, как про «корабль спасательный», но свет не включила.
      Нащупывая ногой, Клава стала подниматься по крутым ступенькам.
      Старый этот барак не обещал блеска и кафеля Наташиной квартиры, и Клава жалела уже, что убежала.
      Ступеньки кончились, и Зоя повела ее в темноте по скрипучему полу.
      Дверь вдруг открылась, и Зоина рука втолкнула Клаву в сияние – и удержала на пороге.
      Комната или большая зала вся была увешана иконами, так что не видно стен. Перед каждой иконой горела лампада, огоньки лампад отражались в золоте и серебре красок, отчего казалось, что светится сам воздух внутри золотой залы. И даже потолок был расписан светло как небо, и тоже отражал свет. Или излучал.
      Икон-то столько, что больше и невозможно, но показалось, что они какие-то не такие.
      Приглядевшись, Клава уверилась, что точно – не такие.
      Она бывала с мамусенькой в церкви много раз в соборе у Спаса Преображения, и все святые пугали и притягивали ее своей строгостью. Друг от друга она их не различала – все лики бородатые, со впалыми щеками, а нимбы золотые как соломенные шляпы. И только Богородица без бороды – но тоже темная и иссохшая.
      А здешние лики на иконах – все безбородые! Пригляделась ближе – женские все! Богородиц, значит, столько?!
      Но и сверху, откуда в соборе смотрит Спас – самый главный Бог, и самый бородатый тоже – сверху с расписного неба смотрел огромный женский лик.
      А нимбы у святых женщин были радужные – переливались синие, зеленые, розовые краски – и только по краю переходили в желтое и золотое.
      Пол был устлан ковриками или одеялами, как чтобы сидеть или лежать – чего в соборе никак невозможно делать.
      – Вот и пришли, – шепнула Зоя. – В Сердце Мира! Туфли сними.
      Клава сняла не только кроссовки, но и носочки и босиком прошла на середину.
      Тихо. Только пол поскрипывал под ковриками и одеялами. И глаза святых жен смотрели со всех сторон. Такие же иссиние и проницающие насквозь и глубже, как у Зои. Даже еще глубже проницающие – от множества их.
      Клаве сделалось страшно и сладко. Похожее чувство было, когда вчера Наташа что-то делала с нею сквозь полусон. Но Клава понимала, что то, вчерашнее – другое, греховное. Святые жены смотрели в глаза и в затылок, в грудь и в спину – и узнавали про Клаву всё.
      – Крестить тебя буду сразу, – уже не шепотом, но каким-то странным сухим бестелесным голосом сказала Зоя. – Все под Божей, вдруг умрешь ночью, так чтобы успеть в Святое Царствие.
      – А я крещеная, – испугалась ошибки Клава, путаницы в высших божественных сферах. – Три года назад у Спаса Преображения.
      – То – соблазн и заблуждение сатанинское. А ты избрана, ты достойна истинное крещение принять. Сейчас. Чистыми надо перед Госпожой Божей предстать.
      Зоя разделась быстро, Клава только успела заметить худую ее фигуру, натянутую кожу на впалом животе, над которым нависала большая, словно от другой женщины грудь, да светлый лобок без обычного треугольника волос. У Клавы у самой волосы на этом месте пока не выросли, и мальчишки, если залезали рукой, смеялись, говорили, что не оперилась еще она, потому что некоторые девчонки в классе уже оперились, и гордились этим в спортивной раздевалке. Клаве хотелось скорей опериться, но теперь она с гордостью увидала, что и сама Зоя такая же – неоперенная!
      Но Зоя сразу же накинула серебряный плащ до пят, по краю которого нашиты были звезды – многоконечные с извивающимися лучами, как морские звезды в кино у Кусто. В плаще она сделалась совсем высокая и недоступная, как те жены, которые смотрели со стен.
      – Убери с себя это всё, – брезгливо притронулась она к рукаву Клавиного свитерка.
      Клава как могла быстро разделась, чтобы не оскорблять промедлением заждавшихся святых.
      Зоя подвела ее к стене, на которой был синей краской нарисован крест высотой в рост среднего человека.
      – Распинайся.
      Восторг и ужас потек по спине, Клаве захотелось выгнуться – она уже недавно выгибалась где-то, только не хотелось вспоминать – где. Восторг и ужас, потому что распинаться – самая главная привилегия, которой не удостаиваются даже святые на иконах, а только сам Христос.
      Клава чуть было не переспросила: «А мне можно?!», но поняла, что приказы не переспрашивают.
      На кресте нашлись ременные петли для рук и для ног, двигающиеся в специальных прорезях. Ногами Клава попала легко, а руки пришлось поднять выше ушей, чтобы вдеться как подобает. Зоя затянула петли, и теперь Клава была растянула и могла только поворачивать головой. Она не принадлежала себе – только Зое и этим святым, сияющим со стен.
      Зоя принесла граненый флакон, сверкнувший густым синим цветом от огоньков ближних лампад. Макнула кисточку и помазала Клаве губы, возгласив негромко, но очень веско:
      – Вокрещается истинным крестом раба Калерия – во имя Мати, Дочи и Святой Души.
      На губах остался сладковатый вкус – но и щиплющий.
      Клава не поняла, почему – Калерия, но не решилась переспросить или возразить.
      Точно так же помазала Зоя каждый сосок, и проникла мягкой кисточкой в межножие, в самую глубь, которую Клава даже мысленно не решилась назвать обычным словом ради святости места.
      – Теперь повтори ты: «Почитаю Мати, Дочу и Святую Душу ныне и присно и во веки веков. Аминь».
      Клава радостно повторила новые слова.
      Внизу в самом нежном месте начало немножко пощипывать.
      – А теперь внимай. Мужчины от самого начала Мира подменили Госпожу нашу Божу. Творит – Женщина, рожает и кормит. И пока не настанет справедливость, не воцарится истинная Госпожа Божа, которая суть купно и Мати, и Дочи, и Святая Душа, не будет на Земли ни справедливости, ни счастья, ни мира. Мы избранные – познавшие Истину, мы верные – составили нерушимое Сестричество. Мы слабые, но свободные, мы составили нерушимое Слабодное Сестричество, мы спасемся, когда мир рухнет, мы неопалимы, когда мир горит. Рассыплется в прах царство лжи, и воцарится во славе и власти Мати, Доча и Святая Душа!
      Клава всегда догадывалась о чем-то таком, только не понимала. Ну почему мужики? И батюшки все в соборе? Да и Богородица, когда родила сама по себе, показала, что муж может быть совсем лишним. А женщина лишней не бывает. Даже Христос без матери не обошелся. И сама Клава – столько лет просила того Бога в соборе, и понапрасну. И только вчера почувствовала небесную милость – но потому только, теперь совершенно ясно, что уже приближалась к ней Госпожа Божа.
      Внизу жгло пожаром. Загорелись купно и соски, и губы, но горение плоти лишь возбуждало восторг, соответствуя горению души. Она, маленькая Клава, причислена к Верным и Избранным, куда не попасть никогда ни мамусеньке с папусей, ни идиоту Павлику и матери его, ни даже Наташе в ее кафельной квартире! Истина – здесь. И спасение – здесь.
      – Вняла?
      – Вняла, Зоечка, милая, родная! – восторженно кивнула Клава.
      – Зови меня Свами. Сладкая Свами. Вняла, раба Госпожи нашей Божи Калерия новокрещенная?
      – Вняла, сладкая Свами.
      – Жжет? – Свами коснулась пальцем самого пожарного места.
      – Пускай. Хорошо. За грехи, – догадалась Клава о своем несовершенстве перед Мати, Дочей и Святой Душой.
      – Стерпишь?
      – Стерплю, сладкая Свами.
      – Тогда терпи. Стерпишь – станешь весталкой девственной.
      Чистым и холодным повеяло от непонятного слова. И кажется, Клава готова была усесться на открытый огонь, чтобы стать чистой и просветленной – весталкой. Весталочкой действенной.
      – Стану, – прошептала Клава. – Действенной.
      – Я помолюсь рядом молча. Буду бдеть с тобой. Станет невтерпеж – позови.
      Клава преисполнилась любви и благодарности. Ведь могла бы Свами совсем уйти, оставить ее здесь одну – распятую и объятую пожаром.

8

      Сверху смотрела сама Мати, как догадалась Клава. Госпожа Божа. И пред ликом Ея ничтожная раба Клава или Калерия должна стерпеть, даже если ее клещами разорвут!
      Огни лампад сливались в единый Огнь, жгущий ее. Потому что только Огнь мог очистить Клаву от скверны прежней жизни.
      Руки ее устали висеть в петлях и ноги ослабевали. Временами боль в руках отодвигала пожар внизу, потом пожар снова отнимал чувствительность от рук.
      В светящемся воздухе начали носиться какие-то блестки, шары. Носились беспорядочно, потом стали собираться вокруг Клавы.
      И не шары уже, а женские светлые лики.
      «Калеру любим. Калера наша».
      Собравшись вместе, они образовали невесомую пену, и Клава понеслась в этой пене куда-то ввысь, ввысь...
      И вот уже она идет по серебряному лугу и собирает золотые цветы. Не голая она и не одетая, а прикрывает ее сияние. Или облако.
      А навстречу высокая красивая женщина, закутанная в более пышное сияние. Немного похожая на сладкую Свами, только светлее.
      – Ты кто, девочка? – склоняется Она.
      – Клава. Калера.
      – Хорошо. Ты любишь Меня?
      – Да. Очень. Больше всех!
      – Хорошая девочка. Ты знаешь, кто Я?
      – Да. Нет. Богородица.
      – Я – Мати. А кто не знает, зовет Меня Богородицей. Ты Меня любишь?
      – Да. Очень-очень. Больше всех.
      – А что ты можешь стерпеть ради Меня?
      – Всё.
      Ужасная боль снизу сразу протыкает вверх живот и голову. Но Клава не плачет.
      – Вижу, что можешь.
      И боль улетает.
      – За это возьму тебя к Себе.
      Мати растворяется, оставляя после себя свет и легкость, легкость и свет, каких Клава никогда в жизни не испытывала. Она летела над миром в восхитительном полете.
      И наткнулась на боль, как на огромную иглу.
      Вернулась.
      И снова лампады, лики, Свами в серебряном плаще.
      Клава чуть было не закричала, но вспомнила, что нужно перетерпеть, и тогда станет она чистой и прохладной весталочкой, чтобы бегать по утренней росе.
      Огни и шары слетелись и помогли ей взмыть обратно в небо. Она теперь купалась в облаке, как в море из взбитых сливок. Качалась на облачных волнах.
      Качали ее облака и баюкали – пока не насадили снова на ту же иглу.
      Клава открыла глаза – и увидела вплотную перед собой Свами. Похожую на Госпожу Мати с небесных полей, только немножко темнее и грубее.
      Глаза ее смотрели в самые тайные мысли – и не могло оставаться мыслей, противных этому взгляду, этому великому знанию про Мати, Дочу и Святую Душу.
      – Стерпела?
      – Могу еще, – прошептала Клава, хотя жжение, вновь возникнув, разом сделалось нестерпимым.
      – Что видела?
      – Облака. Небо. Госпожу Мати.
      – Молодица. На кого Мати похожа?
      – На тебя, сладкая Свами.
      – Молодица, молодица. Ну стерпела испытание, может к тебе семья теперь прийти.
      Клава испугалась, что войдут папусик с мамусенькой, но если Свами их позвала – значит так и надо. Даже если кажется, что не надо.
      Свами распахнула дверь и стала звонить в колокольчик, откуда-то оказавшийся в ее руке.
      Послышался топот и в комнату с иконами вбежали несколько девочек и женщин – в серебряных плащах, только без звезд по подолу, какие сверкали у сладкой Свами. Некоторые девочки еще и украшены были веночками такими же серебряными – и похожи были на луговые ромашки – только резвые.
      Следом, неловко теснясь, вошло и несколько мальчиков и мужчин в балахонах обыкновенно белых – и видно, что грубых.
      Вбегая, все щебетали, говорили, басили наперебой:
      – Люблю тебя, сладкая Свами... Люблю... Люблю...
      – Люблю вас, сестры и братья. Люблю на радости утренней. Вот, наша новая весталка Калерия, – ясным голосом сказала Свами. – Приняла полное вокрещение и большую истому. Валерик и Сашенька, снимите сестру.
      И сама Свами широким движением бросила поверх лоскутных подстилок серебристый плащ.
      – Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами.
      – Радуюсь и повинуюсь, – хором.
      Двое мужчин, мальчики совсем, ровесники, наверное, ослабили петли, вынули руки и ноги Клавы и она тотчас повисла на их руках. Они осторожно уложили ее на серебряный плащ, расстеленный для нее самой Свами.
      Клаве было хорошо и совсем не стыдно перед мужиками.
      – Хорошо. Ты, Валерик, можешь сестрице братское целование дать.
      Валерик покраснел – Клава заметила! – опустился на колени и поцеловал в губы, в соски и в то самое место, которое Клава не знала как называть даже про себя в святой этой зале.
      Свами проницательно поняла ее затруднение и, присев рядом на плащ, объяснила:
      – Мы слов поганых не знаем, у нас свои, чистые, сестрические. Вот это у тебя, – она дотронулась там, где оставил последний поцелуй Валерик, – жалейка, жалеинька. А у него, Свами распахнула белый балахон на Валерике, так что обнажился бесстыдно напряженный мальчишеский признак, – ффу, принесите любалку... это у него червь противный. Все мужчины – свиньи, с червем толстым каждый! Тьфу, прости Божа... Ну и другие слова есть. А сейчас Калерочке нашей помочь нужно.
      Свами достала белую баночку и стала втирать прохладную мазь в горящие места. Наступили свежесть и блаженство, видимо и обозначаемые легким словом «весталка».
      – Как у Калерочки бедная жалеечка распухла, – приговаривала Свами, – крошечный мизинчик не проскочит. Вот так. Теперь всё хорошо. Ну вставай, сестра Калерия.
      Клава встала. Свами нагнулась, сама подняла расстеленный плащ и облачила Клаву. Плащ был скользкий, шелковый и зеркальный – отныне все дурные взгляды отразятся от волшебной ткани и не смогут достичь Клавы и повредить ей.
      Свами надела на голову ей венок.
      – Как хорошо нашей Калерочке пришелся! Серебряный венок на власы твои цвета солнечного света!
      Всегда Клаву называли белобрысой, а училка Виолетта обозвала однажды «альбиноской». А вот – цвета солнечного света. Волосики собственные всегда огорчали Клаву ломкостью, не отрастить их было даже до плечей – но если цвета солнечного света, то, наверное, они и длинные и нерушимые сделаются, как солнечные лучи?!
      – Завернулась сестра Калерочка, весталка девственная в одежды новые, непорочные, беспуговчатые – и отринула прошлую жизнь в грешном мире как и прежнюю одежду грешную и пуговчатую.
      Пуговиц и правда не оказалось на волшебном новом плаще, и можно было запахивать и распахивать его – единым мановением.
      – Да, что-то еще надо было, – озаботилась Свами. – Ах да, любалку давайте.
      Валерик подал Свами плетку и быстро поцеловал ей руку.
      – Ну помолись, – снисходительно сказала Свами.
      – Госпожа Божа, суди мя строже, боль претерплю, в радость улетю, – быстро проговорил Валерик.
      – Ну вот, Калерочка, он будет твой братик-боровок, делай с ним чего хочешь. А за то, что его мерзкий червь посмел в твою сторону посмотреть, ему полагается отпустить немножко любалок ласковых. Ну-ка ты и приголубь своего подсвиночка!
      И вложила плетку в ладошку Клаве.
      Клаву много раз пороли. Но сама она – ни разу. Не знала, как это и делается.
      Валерик улегся и задрал балахон. Клава стеганула неловко. Еще.
      – Жалеешь. Все мы жалостливые. От наших жалеек вся натура такая. Ну можно и погорячей его приголубить – по булочкам его, по сдобненьким.
      Свами перехватила плетку и приголубила погорячей.
      – Поняла, сестричка маленькая? Кто как любит, тот так и голубит. Горячей надо.
      Клаве нетерпеливо захотелось самой приголубить Валерика – погорячей. Она потянулась за этой хвостатой помощницей любви и принялась горячить мальчика. Как будто с каждым разом не стежок оставляла плеткой, а целовала в сдобную булочку. Это и значит, догадалась, быть весталкой действенной.
      – Вот – по-нашему, по-семейному, – вскрикивала Свами одобрительно. – Тебе-то сладко, братик, от сестрички своей любалок получать?
      – Сладко, – отозвался Валерик.
      – Видишь – как. Всем хорошо, всем сладко. Так у нас всегда в семье. Теперь Валерик, боровок твой, будет тебе утром и вечером втирать лечение, а ты смотри каждый раз: если только нацелится червем своим поганым – сразу пусть сам любалки несет. Клади его и погорячи любя... А первой сестрой тебе станет Соня. Она тебе всё покажет в корабле нашем и порядки объяснит.
      К Клаве подошла девочка повыше на полголовы в серебряном плаще и в веночке. Черные волосы, на зависть Клаве, спущены были впереди по плечам и достигали едва не колен. Не на зависть – нельзя завидовать здесь в новой сестрической жизни – на радость за сестричку прекрасную!
      – Люблю тебя, сестра, я – Соня.
      И посмотрела внимательно. Глаза у Сони были чуть-чуть такие же как у Свами: неподвижные и тоже проникающие, хотя и не очень.
      – Раскрою тебе приемы сестрические. Проведу повсюду в корабле спасательном.
      И поцеловала Клаву в губы. Серьезно поцеловала, пощекотав языком. Клава никогда еще так с девочками не целовалась. Только с мальчишками.
      – Ну пошли, покажу тебе всё, – добавила Соня совсем по-школьному.
      Только взгляда такого ни у кого в школе нет.

9

      Они сбежали, держась за руки, вниз по той же крутой лестнице, по которой так давно ощупью поднималась Клава – в другой жизни, вчера вечером.
      Внизу Соня распахнула ближнюю дверь по коридору.
      – Вот здесь тебе будет место. Миленько, правда?
      Первое, что бросилось в глаза – разложенные прямо на полу впритирку матрасы, застеленные простынями и одеялами. Матрасы занимали половину комнаты. Другая половина представляла собой что-то вроде сеновала. И пахло весело, по-деревенски – сеном.
      На двух подоконниках цветы в горшках. К цветам, подумала Клава, и относилось предположение, что в комнате «миленько». Клава-то по первости вспомнила подвал бомжей с общим лежбищем, куда ее затащили однажды с двумя девчонками, так что едва вырвались. Вот только в подвале не было цветов и простыней.
      – Вот здесь только весталки живут. Светелка светлая в корабле.
      Клава не осмелилась сравнить вслух светелку с лежбищем бомжей, а вместо этого спросила:
      – А почему корабль у нас, когда он стоит просто как дом за забором?
      – Потому что дом обычный – он в землю врос и сдвинуться не может. И обитатели его земле приговорены. А наш корабль спасательный плывет в царствие Госпожи Божи. Настанет День предназначенный, и мы приплывем в Спасенное царство. Чего ж тут не понять?
      – Я понимаю, – возрадовалась Клава, что попала на столь удачный рейс. – Я понимаю!
      – И приплывем все. Тут моя лежанка, и ты значит рядом. Ближе к двери, но так положено, раз новенькая. А на соломе боровки наши. Весталки – самые лучшие сестры, самые правильные, понятно, да? Нетронутые которые. Потому мы с веночками: невинность – она всегда сверкает и от чела сияние. Нам и работать совсем не надо, только учить. Просвещать истину. А слабые сестры, те не сияют от чела вокруг, потому что по слабости они уже трачены мужским червем, хуже чем шерстяные трико прожорливой молью. Они работают, деньги приносят. Ну братцы-боровки – свои у каждой. Они у нас послушные. Вот дверь закрыта, а я и так знаю, твой с моим под дверью ждут, когда позовем. А сами не смеют, ни-ни, такие смешные! Когда учить пойдем по Вавилону, они при нас вместо охраны, потому что люди всякие есть, которые истину не зрят. А так спят в ногах на соломе. Подползти ночью норовят. Да у нас всегда можно – и днем и ночью, если с молитвой. Только чтобы червя своего в жалейку не запустили! Тогда – ужас! Боровка обрежут так, что только дырочка останется, откуда писать, а весталку – засекут! Все по очереди сечь будут, пока не засекут!
      Соня посмотрела страшными глазами, и тут же засмеялась.
      – Да нам-то что? И так всё можно – без этого. По-моему, даже противно. Братский поцелуй ихний – куда приятнее. И сами с тобой мы ведь друг друга любим, да?
      Она обняла Клаву и со смехом повалила на тюфяки, целуя в глаза, в губы, и тут же бормоча: «Госпожа Божа, помилуй мя... Госпожа Божа...»
      – И всё свято теперь! Госпоже Боже приятно, оттого что нам хорошо.
      Смеясь, Соня целовала, щекоча кончиком языка, когда дверь открылась и вошла еще одна весталка, судя по венку на челе. Такие в школе – десятиклассницы.
      – Хорошо любите, – проговорила она словно «добрый день».
      – Ира! – вскрикнула Соня. – Ирочка, как хорошо!. . Ира моя первая сестра, учила меня, как я тебя теперь... Ируня, сестринский поцелуй, а?
      – Вдвоем обойдетесь, – отстранила Ира.
      – Ируня, ты что? Ревнуешь? Ревновать – грех!
      – «Госпожа Божа, помилуй мя ... Госпожа Божа...» – тут же поспешно забормотала Ира и, присев, поцеловала в губы и Соню, и Клаву. Но – холодно.
      – Ревнуешь, – подтвердила Соня. – Раньше не так целовала.
      – Просто устала. Сейчас с двумя сестрами все губы отцеловала.
      – Любовь усталости не знает, – отчеканила Соня, словно урок ответила.
      – А я недавно устала тоже, – припомнила Клава, чтобы защитить эту новую Иру от слишком правильного ответа Сони, отличницы здешней. – Толстуха одна, осетрина парная, белуга, заставила губами и языком в свою, – запнулась с непривычки, – жалейку лезть. Так я устала в усмерть, пока ее проняло.
      – Осетрина толстая? – захохотала Соня. – Ой, не могу. Расскажи еще чего-нибудь. У нас тут секреты держать нельзя. Грех недонесения!
      И погрозила пальчиком.
      Клава стала рассказывать про соседа Павлика.
      – И сказать не мог, чего ему надо, только сопел? – уточняла Соня. – Ну-у, наши боровки лучше. Или нет, – добавила она подумав, – всем одного надо, и говорить вовсе незачем. Сопел – и ладно. Всем одного надо, только в миру это грязь и грех, а мы – любовью очищаемся... Ну, пошли дальше, потом еще полюбим, время есть.
      Они вышли в коридор.
      Валерик и еще один мальчик в балахоне, Сашенька, который тоже Клаву с креста снимал, и вправду торчали под дверью, а теперь пошли, слегка отстав, за Клавой и Соней.
      – Тут в трех комнатах слабые сестры, червем траченные. Слабых много, весталок наперечет.
      – А почему весталками мы называемся? – спросила Клава.
      – Ну – почему. Потому что. Потому что через нас Госпожа Божа свою весть людям посылает. А мы ходим и зовем к истине. Весть разносим. Кто же мы еще – весталки и есть. И к нам тоже от Божи вести приходят – первым... Тут – облегченная палата.
      Соня распахнула дверь. В комнате стояли в два ряда унитазы – шесть или восемь. Уборная просто – только без кафеля. На одном универсальном тазу сидела сестра. Она и головы не повернула.
      – Облегченная палата – общая для всех. Только надо смотреть строго, чтобы боровки не пачкали. Они грязнули и струю мимо пускают. Тогда его мордой по полу повозить.
      – А как же – вместе? – удивилась Клава.
      – Ты что?! Стыдиться – грех! Что Господа Божа устроила – всё к славе Её-Их. Да за такой грех – знаешь?! Ну-ка, сядь быстро и отдай, что накопила. Валерик, Санечка, ну-ка сесть напротив. Вот и облегчитесь дружно. Ничто так не сближает. Готово?
      – Бумажку бы, – пробормотала Клава.
      – Ты что?! Бумажки эти – грязь! Мусульмане никогда не подтираются, они подмывают себя – и мужики, и женщины. А мы всякое зерно истины в любой вере отыскиваем. Мы как мусульмане – моем себе сразу. Зато всегда чистые, а после бумажки вонючее дупло останется! Вот там кран в углу – стань и вымой себе всё. Все увидят, что у тебя везде чисто, и еще больше тебя полюбят.
      Клава сделала, как приказала Соня. Трудно было только начать в первый момент. А пересилила себя, помыла при братиках-боровках, при сестрах все места – и легко даже стало, оттого что одним стыдом и секретом меньше. Словно пласт тяжелый отпал с души.
      Вслед за Клавой подошли с полной непринужденностью подмыться и боровки.
      – Вот так еще сестрей и братей стали, – обняла Соня разом и Клаву и Сашеньку. – А теперь и трапезовать пора.
      И точно – послышался колокольчик.
      Соня привела в ту самую молельню:
      – Потому что брюхо норовит нас грешных первей всех от Госпожи Божи отвлечь. Так чтобы и не забывать Её-Их каждую секунду! – продолжала добросовестно наставлять усаживая на подстилку. – И за столами рассиживаться – брюхо тешить. Как молим – так и едим. Сколько намолим – столько и дастся. Но сначала – росы утренней. Тоже благодать нам послана от Её-Их.
      Пить-есть хотелось, но любопытство не оставляло:
      – Как ты сказала? От Ёх?
      – Госпожа Божа наша едина в троичности Мати, Дочи и Святой Души. Поэтому грех сказать Она, грех сказать Они, а нужно на дыхании вместе: Она-Они. Грех сказать Её, грех сказать Их, а надо на одном дыхании: Её-Их.
      Хорошо, спросила вовремя! А то бы нагрешила, обидела бы Госпожу Божу неверным словом – Она бы и припомнила. То есть: Она-Они припомнили бы! Да уже и согрешала раньше – надежда только, что Она-Они простят неведения ради.
      Горбатый брат разливал в подставляемые стаканы росу из трехлитрового термоса.
      Роса пахла какими-то увядшими цветами. Так пахло на похоронах соседа Дмитрия Устиныча, отца Павлика, когда нанесли много венков и букетов. А на вкус холодная и кисловатая как тоник без джина. «Прости Божа, за сравнение нечестивое», – охранительно подумала Клава.