Большой футбол Господень

Дежурный охранник заснул в обнимку со своим калашом.

Прихлопнуть его мог сейчас и пятилетний мальчик.

– Давай!

Виталик даже приподнялся, готовый броситься на спящего.

– Нет! – сказала Клава. – Лежи. Рано.

Клава разозлилась. Ради такого капризного недоумка она рискует всем! А если спасутся, небось, припишет всё себе. И всю жизнь будет точно также жить за её счёт, за её труды.

Муса бы никогда так не ныл. Он бы всё обдумал сам, решил бы – и сделал. Клава могла бы на него положиться – и не беспокоиться ни о чем. И с поезда Мусу никогда бы не сняли так глупо!

Муса появился – легок на помине. Прискакал поздним вечером. Если бы они перебили охрану и побежали – как раз бы встретились на тропе. Вот и получилось бы совсем другое продолжение.

Услышав конский топ, стражи вышли из хижины. Клава за ними.

Муса явился не один, а с двумя своими головорезами. Эти Клаве сразу не понравились.

Муса соскочил с коня и крепко приобнял Клаву за плечи:

– Доктор хорош, без тебя плохо внизу. Люди болеют, люди спрашивают.

Клава испугалась, что он заберёт её вниз, оторвёт от Виталика. И тогда конец всем планам побега. Испугалась – и отстранилась.

– Чего ерзишь? Я как брат. Хватит ждать, пора Аллаху поклониться!

И с этой стороны ловушка захлопывается. Неужели Виталик был прав и нужно было убежать ещё вчера? Но – куда убежишь пешком по снежным тропам?! Без пайков, без горной одежды и обуви!

Хорошо что Муса не ждал пока ответа, инспектировал ситуацию дальше:

– Что лечил – много или мало?

– Лучше ему, но надо ещё лечить, – Клава постаралась поддержать дипломатическую неопределенность.

– Мы не госпитал. Пусть лечит в свою Россию. Выкуп платит, хорошо лечиться, если нужен кому. – И повернувшись к Виталику закричал зло – не так, как только что говорил с Клавой:

– Пусть за тебя отец-мать платит! Пусть за тебя президент платит! Хватит даром хлеб! Сейчас ты скажешь, чтобы быстро платить!

И что-то приказал по-своему сопровождающим головорезам.

Те подошли к Виталику, резко дернули его, поставили к стене хижины. Достали какой-то удлиненный предмет – но оказался не автомат, а видеокамера.

– Ты сейчас говори, что жив, но плохо жив. Не будут платить, будешь совсем не жив.

Виталик стоял у стенки – в точности как перед расстрелом. И камеру на него направили – как автомат. Зажегся свой фонарь подсветки – словно подствольный гранатомет.

– Ты – говори!

Виталик заговорил – немножко поспешно, как неприятно показалось Клаве.

– Дорогие близкие и командиры. Я здесь в плену. Я пока жив, но болен, мне нужны многие лекарства, которых здесь нет. Если хотите увидеть меня живым, то заплатите этим людям, которые просят.

Один из головорезов подошел и дал Виталику размашистую затрещину – второй продолжал снимать.

– Да вы что! – закричала Клава. – Он больной!

Муса что-то сказал по-своему, и головорез отошел.

Повернувшись к Клаве, Муса пояснил почти извинительным тоном:

– Мало жалости говорил. Пусть видят, что здесь ему плохой кайф. – И Виталику:

– Ты добавляй, что в другой раз будут кассету посылать, твой палец прибавят. Отрубим первый палец – как первый ультиматум.

Виталик продолжил, запинаясь:

– Видите, меня тут бьют, а я больной. Тут они палец для начала отрубают, если денег не получают. Могут и мне. И пришлют вам пальчик в конверте.

По-детски прозвучало – «пальчик».

– Вот хорошо, – оценил Муса тоном режиссера. – Хорош кадр, так? – Но не успокоился на достигнутом. – Ты ещё на жалость. Своих родных всех по имени проси.

Виталик выполнил:

– Дорогие папа и мама, Николай Васильевич и Ольга Павловна, очень ваш прошу, не забывайте своего сына в плену. Очень хочу вас обнять дома. А то порвут здесь на куски – и не повидаемся больше ни разу!

– Жена есть? Девушка есть?

– Есть. Любимая девушка.

– Проси девушку по имени. Если любит, пусть пожалеет.

Виталик добавил:

– Дорогая Клава, если слышишь меня, помоги мне отсюда выбраться. Вернусь домой, мы с тобой поженимся и будем жить счастливо. Я тебя очень люблю.

Клава оценила, что Виталик нашёл способ объясниться с нею при всех, посмеяться, а те и не догадались. Тоже молодец все-таки!

– Скажи, как скучаешь.

Да, забыл он сказать, что скучает! Она же должна быть далеко, а не здесь рядом!

– Я по тебе очень скучаю и хочу обнять поскорей.

– Про бабу заговорил, сразу много жизни! Красивая твоя – как?

– Клава.

– Красивая Клава?

– Красивая.

– Скажи, пусть приедет, мы тебя будем обменять: ты – туда, она – сюда к нам. Мы красивых любим любить! Очень будем любить! Все вместе! – засмеялся Муса, а за ним и его головорезы.

Виталик молчал.

– Ну – говори!

– Чего говорить зря. Про деньги – это ваша работа. А никто не приедет меняться людьми. Подумают, я тут рехнулся.

– А можно попробовать – первый раз. Будет жить мой младший жен, любимый жен – плохо, да?

Муса смеялся совсем добродушно.

– Зачем в поезд не ехали двое, да? Была твоя Клава – стала моя Клава! В русских женщин мякоти много, податливы много – я люблю.

И он снова засмеялся.

Съемка сама собой завершилась.

Клава смотрела в сторону. Она вдруг испугалась, что Виталик выдаст её – нечаянным взглядом.

Но опять невольно выручил Муса: он что-то скомандовал, махнул рукой – и Виталика увели в хижину.

– Хорошо работал, хорошо лечил, – Муса улыбнулся Клаве.

Улыбается он очень редко, не приспособлено к улыбкам его жесткое лицо, и тем неожиданнее детское радостное выражение, появляющееся вместе с улыбкой. Кто вспомнит, что по всем человеческим понятиям это – изверг, убивший уже сотни полторы людей, в том числе до семидесяти – единым взрывом.

Клава хотя и знала – но не вспоминала.

– Ещё лечить надо, – поспешила она воспользоваться доброй минутой.

– Надо получить мало-мало денег, – снова улыбнулся Муса. – Сейчас в России тоже лечат – за плату. Мы здесь – как в твоя Россия: ты – лечишь, он платит.

И это была та самая шутка, в которой доля шутки – только в определении «мало-мало».

– Надо лечить как следует, тогда, – она принудила себя добавить, – дадут и больше денег.

– Вот нет! – Муса обрадовался случаю научить любимого доктора уму-разуму. – Когда сильно больной, близко умереть, родные будут поспешить, больше денег скорей дадут. Когда для работы покупать, тогда чем здоровый – тем дорогой; когда родным выкупить для дома, для любви – не надо шибко здоровый. Больше больной – больше будут жалеть.

Такая простая истина, очевидная любому начинающему работорговцу!

А Виталика в это время не просто вернули в хижину, но и заперли в тесный чулан, с которого он здесь начинал – так распорядились приехавшие с Мусой телеоператоры.

Виталик понимал, что Клава старается для него, что одно то, что она кинулась к нему на помощь из безопасного Ярославля, приехала сюда в самое осиное гнездо, да ещё лечила его – и чудо, и подвиг. Понимал, что и сейчас она что-то делает ради их спасения, быть может, выведывает, по какой дороге безопасней бежать. Понимал, надеялся на Клаву – и не мог унять нетерпеливого раздражения: ну что она так долго возится? Давно бы убили этих двух олухов и убежали бы. Или ждали бы в засаде, убили бы теперь этих приезжих, сели бы на их коней – и умчались бы! Потому что она сама гуляет, поэтому ей и ни к чему торопиться. Гуляет, этот горбоносый чичмек её обхаживает – а он, Виталий Панкин, настоящий русский, хозяин в своей стране, должен ждать здесь в вонючей клетке!

Хотя ему, ещё больному, воздух нужен больше всех.

Муса не понимал сам себя: никогда он не был склонен к мальчикам, любил женщин как настоящий мужчина – и вот нравится ему обнять молоденького русского доктора, чувствовать под рукой податливые узкие плечи.

А Клава и правда – не торопилась отойти от Мусы.

– Красивое место, – сказала она просто для разговора.

– Хорошо жить. У нас жить. Поклонись Аллаху, будь нам брат! – обрадовался Муса. – В нас, в чеченах, тоже русская кровь бывает. Сам Шамиль из русских чечен, которые от вашего царя захотели бежать в нашу свободную жизнь среди гор. Ты слышал, да?

Клава о таком и не слыхала. И не поняла, какой Шамиль имелся в виду: Басаев или прежний здешний хан или князь?

– Нет, не слыхал.

– Вот! Шамиль – герой. Никто его не мог попрекать, что в нем русская кровь. Ваши поклонились Аллаху, вместе стали воевать, мы им верим как себе.

Об этом Клава слышала ещё в поезде: редко, но попадаются среди пленных боевиков русские. Этих – хорошо если стреляют сразу. Чаще: привязывают сзади к бэтээру – и волокут по кочкам. Как и «белых колготок» – женских снайперов с Украины и Прибалтики.

– Ты живешь у нас, мы тебе верим. Поклонись Аллаху, будешь мне брат. Денег дам: дом купить, жену брать.

Опять захлопывалась ловушка.

– Боюсь. Меня когда крестили, монах был истовый, сказал: «Крещаешься навеки! Изменишь Господу своему, погибнешь как смрадный пес!» Погибнуть боюсь от его проклятия.

Клава в детстве слышала историю про грозного монаха – только крестил он так родную её тетку. И вот вспомнила кстати.

Муса отнесся серьезно:

– Аллах силен, Аллах защитит. Твой русский Бог далеко, Аллах близко. Посмотри, горы могучи – Аллах воздвиг! Русский Бог не мог, у русского Бога – одна степь, один пыль.

Клава не улыбнулась. Хотя учат в церкви, что единый Бог правит всем миром, на практике все время приходится сталкиваться с конкуренцией Богов – и она привыкла, приняла реальность разделения Богов – по народам и странам. Здесь на земле воюют солдаты, а на небе их Боги точно так же бьются между Собой.

Светила луна, белел снег, укрывший горы, опушивший лапы елей. Светилось оконце хижины. Как в рождественской сказке.

Муса встряхнулся, первым отогнав расслабляющее наваждение.

– Пошли. Будем есть, будем спать.

Войдя в хижину, Клава не увидела Виталика на его привычной лежанке.

– А где больной?

И Муса переспросил тоже самое – по-своему.

Охранник небрежно махнул рукой в сторону чулана – и засмеялся по-чеченски.

– Его надо сюда! Там душно, там холодно, там он опять заболеет хуже!

– Больше будет болеть, больше будут жалеть, – повторил известную уже мысль Муса. – Нам тесно, людей много.

Он взглянул на часы и что-то приказал. Все чеченцы встали на колени, Муса заговорил другим голосом, слегка нараспев – Клава не удивилась, она привыкла уже в ауле к часам молитв. Она приоткрыла дверцу и скользнула в чулан. Тут и спать – осенило ее. А то улягутся вповалку, да ещё разденутся ради жары. И её заставят раздеваться – потому что ни в какой компании не терпят, чтобы кто-то один был не как все.

Отбормотав молитву, чеченцы загомонили светскими голосами. Распахнулась дверь, кто-то посветил фонариком.

Муса спросил:

– Зачем здесь?

– Больного посмотреть. И тесно там, я здесь посплю.

Муса ждал, что они лягут рядом с молоденьким русским доктором, прижмутся друг к другу. Но вдруг бы он оказался не волен в себе, вдруг бы совершил нечаянно со сна содомский грех?! Вдвоем бы – и пусть, а здесь услышат, узнают – случится позор. Насиловать пленника можно – ради власти над ним, ради крайнего унижения презренного врага. Даже иногда снимают такое и посылают кассету родственникам – чтобы поторопились. Но для поддобных съемок есть добровольные исполнители, Муса не среди них. Так что хорошо, если доктор полежит отдельно – от греха.

Муса молча захлопнул дверцу.

Ощупывать её принялся Виталик. Это было законно, и она ему помогала как могла. Виталик пробился наконец сквозь одежки, но получилось у него коротко, не очень увлекательно и без всякого предохранения. А сроки у Клавы как раз опасные. Вот так и бывает: мало, что залетишь, так ещё и без долгожданного удовольствия. Получился не столько любовный взлет, сколько акт свободы: ведь обманутые чеченцы тут же за тонкой стенкой. Домой в Ярославль Виталик пока не убежал, а вот в Клаву – убежал-таки!

* * *

Господствующее Божество снова позволило себе немного помечтать. Нельзя про Него сказать, что Оно расслабилось – напряжение и расслабление невозможно в нематериальном мире, но Оно расфокусировало внимание, воспринимало все вселенские события равноудаленно. И вело мысленную беседу воображаемых Своих Ипостасей.

Не произошло ничего примечательного на протяжении обозримой бесконечности, но Он почему-то пребывал в задумчивости. И желал от Неё поддержки и утешения:

– А ведь можно сделать мир таким прекрасным, Дорогая!

– Мир и сейчас неплохой. И такой забавный.

– Да, забавный. А можно сделать прекрасным! Мы это сможем – Вдвоем.

– А чего ж Оно Само не устроило прекрасно всё до конца?

– Потому что Оно было одиноко, Ему не с кем было посоветоваться.

– Да, Ему не повезло. Так что же Мы сделаем с миром, Милый?

– Отменим борьбу. Отменим хищников. Надо установить принцип: сколько родилось, столько и выросло. Не мечет семга миллион икринок, чтобы вырос одна взрослая семга, а остальных безжалостно съели бы по дороге, а мечет единственную икринку, и чтобы никакие хищники её не ели, чтобы она росла спокойно. И так во всем. Требуются в лесу четверо оленей – и родится четверо, и тогда не нужны волки, чтобы съедать лишних. В общем, не надо больше стихийного регулирования через взаимную борьбу, установим плановое мироздание, всеобщий контроль и учет.

– Ты замечательно придумал, Дорогой! А кто будет заниматься контролем и учетом?

– Мы! Ведь Мы же всеведущие и всемогущие. Вот Мы и будем рассчитывать: где, кого и сколько нужно. Рассчитывать и распределять по потребностям. Выдавать разрешения на рождение каждого комара и каждого слона.

– А что же с хищниками? Они тоже красивые и умные, тоже очень желают жить!

– Ну-у, с хищниками… – Он немного поколебался. – Их Мы приучим питаться травой. Ну вообще – зеленью. Бывают очень питательные корешки – им вместо мяса.

– Им не понравится.

– А Мы внушим, чтобы понравилось! Поменяем им пищевую ориентацию. Может, мясное питание – такое же извращение, как однополая любовь: по-настоящему, надо любить противоположный пол и питаться противоположной половиной природы: фауна поедает флору, а флора потом поедает фауну – в виде испражнений и трупов. Это и есть мировая гармония. А когда мясо ест такое же мясо – чистое извращение, это Оно навязало волкам и тиграм, чтобы развязать борьбу и Самому устраниться от мелких дел.

– Но, Дорогой, Оно знало, что делало: столько на Нас свалится хлопот! Их такое множество повсюду, всяких планетян – чтобы каждого сосчитать и отрегулировать. Так хорошо, когда они устраиваются сами, так спокойно! Мошки плодятся, а пташки их регулируют. И пташки за это любят мошек. Кажется, Мы это уже обсуждали.

– Но мошкам тоже немножко больно.

– Пусть потерпят.

– А мышкам? Им тоже больно, когда ими играют кошки.

– Совсем немножко больно.

– Мышам не немножко. Они пищат. А оленям и вовсе больно. Газелям. А Мы могли бы сосчитать газелей, и волкам не пришлось бы их регулировать.

– Тогда Нам только и придётся о них думать и думать, считать и считать.

– Но Мы же и так о них думаем. И преждесущее Оно в Своем одиночестве только о них и думало.

– Вот именно – в Своем одиночестве. Просто, Ему больше нечем было заняться, потому Оно только и думало, что о всяких планетянах. Да и то Оно пустило их на саморегуляцию, не подсчитывало каждую мошку и пташку, хотя уж Ему-то больше нечего было делать. Но Мы теперь вдвоем, Мы любим Друг Друга, Мы и должны думать Друг о Друге, заниматься Друг Другом, Милый и Единственный Мой, а не отвлекаться. Оно только и думало, что не о Себе, а о всякой мелочи, вот Оно и взбунтовалось от этого.

– Как взбунтовалось? Против Кого? Оно единственное и самое главное, Ему бунтовать было не против Кого.

– Но взбунтовалось же. Значит, Оно против Себя Самого взбунтовалось – и решило создать вместо Себя – Нас. И вот Мы теперь счастливы, но Мы должны и научиться на Его одиноких ошибках.

– Самое главное, Дорогая, что Мы счастливы, а об остальном поговорим потом.

– Мы счастливы, Дорогой, но что Нам остается, если не разговаривать?

Конечно, Она права: что Им остается делать вдвоем?

Только разговаривать. Им и сон неведом, и усталости Они не знают – только и остается: разговаривать и разговаривать, после того как Оно провело полувечность в одиночестве.

* * *

Клава лежала и думала, что если она забеременеет, а по срокам такое очень вероятно, то всё поменяется. И не имеет она больше права рисковать собой – потому что не только собой, не столько собой! И если она убежит одна и родит от Виталика сына, вообще ребенка, даже дочку, все-таки частица Виталика останется жить, даже если он сгинет в Чечне.

Конечно, никто не поверит, что это – его ребенок. И родители его не поверят, не признают и не примут. Но сама-то она будет знать – и пусть говорят всё, что захотят. Она одна будет знать – и Бог тоже.

Виталик тоже думал. Эта ночь его изменила. Или – возможное отцовство.

– Ты знаешь, ты извини, – зашептал он. – Столько тебя ждал, думал, дождусь, будет у нас брачная ночь в квадрате. А получилось – вот как. Словно пачкун какой.

– Ну что ты! Ты же болел, тебе ещё выздоравливать надо. Я так счастлива, что почувствовала тебя.

Она сказала почти правду. Конечно, она сделалась бы ещё счастливей, если бы Виталик вознес её до вершин блаженства – как молодой Бог. Но и так она была счастлива – что он жив и способен продолжить жизнь.

– Ну хорошо, ладно. Я другое думаю: ты – уходи одна. Ты ходишь свободно, тебе чечены верят – ты убежишь, а вдвоем нам не уйти, тем более зимой, когда снег и следы. Вдруг ты сегодня зачала?

Слово было очень не его, ученое какое-то, и потому особенно растрогало Клаву.

– Уходи одна! Уйдешь и родишь сына. Если я погибну, чтобы он остался. Я письмо напишу папе с мамой, что ты была здесь, что ребенок мой – чтобы поверили!

Про письмо – хорошая мысль, про письмо она не подумала. Чтобы был признанный ребенок Виталика, чтобы рос с любящими дедушкой и бабушкой.

Не капризный больной, донимавший её в последнее время, а мужественный мужчина лежал в тесном чулане. Другой человек. И Клава посмотрела на него по-другому. Устыдилась тайного влечения к Мусе, которое она не могла подавить в себе – да и не очень подавляла.

Она вышла в комнату – благо дверь оказалась незапертой снаружи. Ради нее – незапертой. Чеченцы спали – все. Страж спал сидя, привалившись к стене и обняв автомат. Ещё несколько стволов валялись в углу, словно вязанка хвороста.

Выхватить резко один калаш – и прошить всех по два раза с гарантией!

На коней – и в долину!

Но они оба с Виталиком – плохие наездники. А Виталик к тому же – больной и слабый. Сбросит конь на горной тропе, переломаются они – и облава легко их догонит, собаки настигнут – если только они сами до этого не замерзнут на свое счастье, чтобы избежать мучений.

А если бы и хорошие наездники – очень далеко нужно скакать – и всё, не зная дороги. Может быть, вчера вечером Клава бы и решилась, но ночь изменила всё, она больше не имела права рисковать собой. Ко вчерашнему вечеру она почти приучила себя думать по-мужски, но теперь она сделалась опять испуганной женщиной.

Каково ей было бы расстрелять спящего Мусу, она так и не узнала, потому что не попробовала. Муса хотя и изверг, но к ней всегда относился хорошо.

Клава вышла из хижины и, пока все спят, отошла в сторону и справилась с утренними делами – по-женски. Потом осмелела и, полураздевшись, ополоснулась холодной ручьевой водой.

Вершина горы осветилась розовым лучом. Клава снова подумала, что до Чечни никогда не видела такой красоты. И не увидит больше, когда убежит отсюда. И снова патриотически пожалела, что живет здесь враждебный народ, что не заселили Кавказ сплошь русские – как её Ярославскую область. Вот была бы жизнь!

Помолившись и позавтракав, Муса приказал ехать.

– Ты тоже, доктор, – добавил он неожиданно. – Больной теперь хорош, надо других лечить.

– Я лекарства только напишу, какие ещё давать, – сказала Клава. – И больному скажу.

В чулане Виталик написал записку. Шепнул:

– До свидания, родная. Я тут написал маме: помнишь, как я в третьем классе хотел, чтобы теленка тоже Виталиком назвали? Это только мы с нею помним: чтобы поверила, что я писал, потому что почерк – плохой. Береги себя и убеги! А я – как получится. Может, выручит держава?

Клава чмокнула его бегло – торопилась и боялась, что войдут.

Лишнего коня не было. Значит, Муса решился внезапно.

– Сидеть будешь ко мне, – приказал он. – Доктор легкий, конь сильный, едем шагом.

Ехали медленно, Муса берег коня. Клава сидела впереди Мусы, как ребенок. И это самая опасная позиция. Муса иногда придерживал её – за живот. А потом соскользнул на бедро.

Муса мучился. Желание к мальчишке-доктору охватывало его. Рука сама тянулась к бедру, обтянутому грубой солдатской штаниной. К бедру, по бедру, выше – и под пальцами оказалась совершенно женская конфигурация.

Муса ничего не сказал. Только прижал сильнее. И Клава ничего не сказала.

Так и доехали молча.

Молча спешились, если не считать коротких непонятных Клаве команд.

Муса схватил Клаву за руку и потащил в дом, в комнату.

Тут у Мусы не свой дом, Клава знала, что это дом его подручного Гочи, но каждый дом, в который приезжает Муса, становится его домом.

В комнате он резко повернул её к себе:

– Девка?!

Отпираться было невозможно.

Клава кивнула молча и молча же заплакала. Заплакала искренне, но и понимая, что женские слезы – её последняя надежда.

– Зачем – девка?!

– Искала жениха.

– Нашла?

Тут один шанс – полная искренность. Вдруг пожалеет?!

– Да. – Всхлип. – Виталик, который был едва живой. Вылечила. Почти.

Вот сейчас Муса скажет – жестокий, но рыцарски благородный по-своему: «Я хотел, чтобы ты стал моим братом, но если ты девка и любишь другого – будьте счастливы. Я богатый, мне одним выкупом меньше – плевать! Ты лечила моих братьев-чеченцев, ты заслужила свободу и любовь!»

– Смелый девка.

Вот! Ну же!

– Люблю смелый девка!

Сейчас сбудется!

Но Муса прижал её к себе и начал стаскивать штаны, куртку – всё разом.

Ещё вчера она почти хотела этого. И сопротивляться бы не стала.

Но сегодня она несла в себе группу сперматозоидов, совершивших побег из чеченского плена.

– Не надо… Отпусти… Будь добрым…

На ней уже не оставалось почти ничего.

Если бы Муса хоть потянулся за презервативом – дошла же уже цивилизация в горы!

Она должна родить сына Виталику! Родить сына от Виталика и ни от кого другого! Она не может обмануть его отца с матерью той запиской! Когда сынок вырастет, они должны вздыхать: «Ну, вылитый!», а не шептаться, глядя как бегает по двору чернявый мальчик.

Или Муса отпустит – после?! Отпустит их обоих?! Тогда можно будет сделать аборт, а потом родить настоящего сына – чистокровного Витальевича Панкина.

Но Муса сопел и ничего не обещал.

Он хотел эту русскую доктору как никого и никогда до нее! Ведь он тянулся к ней, ещё не зная, что она – желанная женщина, он почуял её даже в лживом мужском обличьи. Прекрасная женщина, смелая женщина! На руках он будет носить ее.

Озолотит! У Джохара тоже была русская жена – верная подруга не только в любви, но и в войне. Алла. Русская. А имя – в честь Аллаха. Женщина всегда поверит в то, во что верит её муж. И русская доктора – будет с ним в правом чеченском деле. Потому что никогда и никого в жизни – так как ее! Не только как бабу, а как родную жену. Такая она – каждый палец радуется, обнимая ее!

– Звать как – по правде?

Клава заметила кинжал в головах укрытой коврами тахты.

И уже не высчитывая, как убежит, как найдет дорогу, полоснула распаленного, ничего не видящего самца под кадык.

Вот так! Это совсем не то, что расстрелять спящего.

Группа сперматозоидов осталась чистой, не разбавленной нежелательным пополнением.

Дальше она действовала быстро и собранно.

Осмотрелась в зеркало, оттерла капли крови. Оделась.

Поискала у Мусы в карманах, нашла ключи от машины. Захватила свою переносную врачебную сумку – будто торопится на вызов.

Вышла. Встретила хозяина дома – знакомого ей Гочу.

– Муса устал, спит. Не велел будить, – сказала она твердо. – Поеду больного лечить.

Гоча кивнул не без подобострастия.

Во дворе стояла белая «шестерка». Хорошо бы ключи оказались от нее.

Ключи действительно оказались от нее. Клава, спортивная девушка, машину водить умела. Хотя практики случилось до сих пор довольно мало.

– Муса велел срочно к больному, – крикнула она бродившим по двору младшим братьям Гочи.

Те кивнули. Действительно, хорошо она тут примелькалась.

Через сколько времени войдут в комнату? Через пять минут? Через час? Даже пистолета у нее не было, чтобы застрелиться в безнадежном положении.

Главная дорога шла в Ведено. Может быть, прямо дальше и Дагестан, Клава не очень помнила географию, но допускала.

Только вот само слово «Ведено» её страшило: где Ведено, там Басаев и его люди. И она поехала по другой дороге – на Грозный. Где Грозный – там север, там Москва ближе. А конкретнее – ближайший русский Ставрополь. А Дагестан, он большой, он везде сбоку рядом.

Если войдут в комнату, бояться придётся не только погони сзади. Презервативов в горах мало, а спутниковых телефонов – достаточно: сразу обзвонят всю Чечню! Бояться придётся и встречных машин тоже.

Ехала Клава довольно медленно: и дорога не располагала к гонкам, и умения не хватало, чтобы гнать.

Дорога была покрыта снегом. Очистители явно здесь не проходили, машины как могли прокладывали колеи, а между колеями нарастал снежный хребет. Лучше бы по глубоким колеям пробиваться на джипе, а низкая «шестерка» несколько раз задевала наледь дном.

Единственный шанс – дотянуть до Дагестана! Знать бы точно, где тут Дагестан?

Слишком малый шанс – одна на чужой дороге, без языка. Правда – правда ловить будут русского доктора! Никто ведь не знает, что она – женщина! Муса узнал – и сразу умер.

Найти бы женское платье! Да, русская, скитается по Чечне, ищет жениха или брата. Волосы ежиком, конечно, испортят образ прекрасной русской женщины во глубине чеченских гор.

Над головой быстро собрались тучи – не в смысле испытанного литературного сравнения, а буквально. Несколько раз ударил гром, перекатываясь в горах долгим эхом. Зимняя гроза – это уже совсем необычайно! Сорвались тяжелые капли, не снежинки, и следом полились с неба потоки. Колеи тотчас наполнились водой.

При каждом ударе грома Клава взглядывала наверх. Она не думала, но ощущала нутром, что такая мощь доступна только Господу Богу, который и решил пролиться на дорогу – то ли, чтобы затруднить ей бегство, то ли, наоборот, чтобы задержать погоню.

Дорога вмиг сделалась совсем непроезжей: колеи, ставшие канавами, заполнились смесью воды и снега. Клава порывисто крутила руль, стараясь удержать машину, но вскоре неизбежное свершилось: на небольшом повороте, где колеи потеряли четкие очертания и перестали держать, она медленно и плавно сползла в кювет.

Приехала.

Да, зимняя гроза могла быть послана только специальным распоряжением Господа Бога. И ясно, что Бог бросил Свой взгляд именно на Клаву – на её подвиг и на её преступление.

Надо было бежать из машины.

Клава поспешно собирала полезные предметы – как Робинзон, снимавший нужные вещи с разбитого корабля. Спички отыскались в бардачке. На заднем сиденье нашёлся тюк, которого она в упор не заметила, когда убегала. Вот бы оказалось там женское платье!

Но вместо такого нужного платья обнаружились коробки с какой-то массой. Может быть – со взрывчаткой? Есть же такая штука – пластит. Самый подходящий багаж для Мусы. Наверное, ещё один рынок собрался взорвать. Но там же нашёлся и бумажник с рублями и долларами. 800 долларов оказалось и рублей около 5000. Богатый он – Муса, что оставляет деньги прямо в машине. Ещё бы не богатый, если продает заложников! Для него такие доллары, наверное, мелочь. А для Клавы – надежда.

Столько денег у нее в руках не бывало никогда. Но в Чечне для нее счастье не только в деньгах: при малейшем подозрении не помогут и деньги.

Ливень прекратился так же резко, как и начался. Гром уходил дальше, ворча над горами.

Бросив машину, Клава сошла с дороги и поплелась к леску. Ливень прибил снег, кое-где обнажилась даже жухлая трава – ноги не печатали следы, и в этом было небольшое утешение.

А между прочим, ей и есть нечего.

Вскоре на дороге показался грузовик-фургон. Он ехал с севера, навстречу Клаве, если бы она ещё двигалась на «шестерке». Мощная армейская машина на трех осях. Если бы ещё в ней наши солдаты!

Фургон остановился, вышли двое, обошли «шестерку». В общем-то всё понятно: машина свалилась в кювет, что естественно на такой дороге, и водитель пошёл за подмогой. Проезжие походили, потом достали трос, зацепили «шестерку», легко выдернули ее, словно морковку из грядки, и потащили на юг – назад в Мохкеты.

Клава нервничала, потому что даже она не представляла до конца, как уважают Мусу. Раз он передал через доверенного своего доктора, чтобы его не будили, никто и помыслить не смел войти и побеспокоить его. Гоча ходил на цыпочках и всем домашним наказал!

Давно ли она жила в уютной хижине, была накормлена и не боялась погони. И вот… Не догадалась какую-нибудь шишку вложить в штаны, муляж.