Кентерберийские рассказы

      Претерпевал бедняжка год-другой
      Всю эту муку, скорбь и непокой,
      Как сказано, в стенах родимых Фив.
      Вот раз лежал он, крепко опочив;
      Меркурий, бог крылатый, над постелью
      Явился вдруг, зовя его к веселью.
      Волшебный жезл в руке его подъят,
      А из-под шляпы волосы блестят.
      Так он одет (Арсита видит сон),
      Как в час, когда был Аргус усыплен.
      И молвил бог: «Направь стопы в Афины:
      Там ждет тебя конец твоей кручины».
      При сих словах Арсита встал от сна.
      «Поистине, сколь мука ни сильна, -
      Он молвил, – я тотчас помчусь в Афины,
      Меня не сдержит страх лихой кончины.
      Увижу ту, кому, любя, служу.
      И голову к ее ногам сложу».
      Сказавши так, он в руки взял зерцало
      И видит, что с лица вся краска спала,
      Что стал его неузнаваем лик.
      Тут помысел в уме его возник,
      Что если так сменилось естество
      От злой болезни, мучившей его,
      То он, назвав себя простолюдином,
      Ходить неузнан мог бы по Афинам
      И дамой тешить день за днем свой взор.
      Не медля, он переменил убор
      И, нарядившись скромным бедняком,
      С одним лишь сквайром, что уж был знаком
      С его делами всеми без изъятья,
      Одетым, как и он, в простое платье,
      Вошел в Афины по прямой дороге
      И, появившись в герцогском чертоге,
      Там предложил услуги у ворот
      По части всяческих ручных работ.
      Чтоб повесть вам моя не докучала,
      Скажу тотчас: попал он под начало
      К дворецкому Эмилии самой.
      Хитро пред тем узнал он стороной
      О каждом, кто служил любимой даме,
      К тому ж он был могуч и юн годами,
      Был костью крепок, преисполнен сил.
      Дрова рубил он, воду приносил,
      Все делал, словом, что ни повелят.
      Так прослужил он года два подряд
      И вот пажом приставлен был к палатам
      Эмилии, назвавшись Филостратом.
      Никто из всех людей такого чина
      Так не был чтим, и даже вполовину.
      Так был учтив Арситы разговор,
      Что весть о нем весь облетела двор:
      Все говорили, что по благостыне
      Тезей его повысить должен в чине
      И на такой его поставить путь,
      Где доблестями может он блеснуть.
      Так слава Филострата процвела,
      Хваля и речь его, и все дела,
      Что милостью его взыскал Тезей
      И сделал сквайром в горнице своей,
      Дав золота, чтоб жил он, процветая,
      К тому ж вассалы из родного края
      Из года в год несли ему добро.
      Но тратил он так скромно и хитро,
      Что не дивил людей его доход.
      Так прожил он в Афинах третий год
      Во дни войны, в годины мира тоже,
      Тезею ж был он всех других дороже.
      Его оставлю я в такой чести,
      Чтоб речь о Паламоне повести.
      В ужасной, мрачной башне заключен,
      Семь долгих лет страдает Паламон,
      Надежд лишенный, от любви больной.
      Кто злой кручиной отягчен двойной?
      То – Паламон: боль от любовных дум
      Ему едва не помутила ум;
      К тому ж он узник, под ярмом невзгод
      Стенящий век, а не один лишь год.
      О, кто бы спеть в стихах английских мог
      Про муки те? Не я, свидетель бог!
      Итак, рассказ я быстро поведу…
      Раз, в третье мая на седьмом году
      (Как говорят нам книги старых дней,
      Что этот сказ передают полней)
      Так учинил благоприятный рок
      (Что суждено, свершится в должный срок),
      Что Паламон, среди полночной тьмы,
      Друзьями вызволенный из тюрьмы,
      Из города бежал что было сил;
      Тюремщика же так он напоил,
      В вино, помимо пряностей, вложив
      Снотворных трав и опия из Фив,
      Что до утра, не чуя ничего,
      Тот крепко спал, как ни трясли его.
      Бежал он, под собой не слыша ног.
      Ночь коротка, и день уж недалек,
      И надобно прибежище найти.
      Вот в рощицу, в сторонке от пути,
      Вступает робким шагом Паламон.
      Сказать вам вкратце, собирался он
      Весь день скрываться в роще как-нибудь,
      А ночью снова продолжать свой путь
      До града Фив и там просить свой род
      Против Тезея двинуться в поход.
      Он был намерен честно пасть в бою
      Иль в жены взять Эмилию свою.
      Вот – мысль его, ее легко понять…
      Но я к Арсите возвращусь опять…
      Не знал Арсита, как близка забота,
      Пока к Фортуне не попал в тенета.
      Вот жаворонок, шустрый вестник дня,
      Зарю встречает, трелями звеня.
      И так прекрасно всходит бог на небо,
      Что весь восток ликует, видя Феба,
      И сушит пламенем красы своей
      Серебряные капли меж ветвей.
      Как я сказал, тем временем Арсита,
      Что первым сквайром был придворной свиты,
      Проснулся; светлый день его влечет;
      Он хочет маю оказать почет.
      И, вспомнив о своей любимой даме,
      На скакуна вскочил он, что, как пламя,
      Был резв, и поскакал по мураве
      Прочь от двора на милю или две.
      К дубраве той, о коей шел рассказ,
      Случайно он направился как раз,
      Чтоб, если ива, жимолость там есть,
      Из них гирлянду в честь любимой сплесть.
      Он встретил солнце песнею живой:
      «О светлый май с цветами и листвой!
      Привет тебе, прекрасный, свежий май!
      Мне свежих листьев для гирлянды дай!»
      С веселою душой с коня он слез
      И быстрым шагом углубился в лес.
      Бродя по чаще, он пришел на тропку,
      Где бедный Паламон скрывался робко
      От глаз людских, таясь в густых кустах:
      Силен был в нем безвинной смерти страх.
      Он про Арситу знать всего не мог,
      А знал бы, не поверил – видит бог.
      Но поговорку старую послушай:
      У поля есть глаза, у леса – уши.
      Порой себя полезно поберечь:
      Немало может быть нежданных встреч.
      Что друг его оттуда недалек
      И слышит все, Арсите невдомек:
      Тихонько тот сидит в кустах ракиты.
      Когда довольно погулял Арсита
      И спел рондель на превеселый лад,
      Он вдруг замолк, мечтаньями объят.
      Чудно порой ведет себя любовник:
      То на деревья лезет, то в терновник,
      То вверх, то вниз, как на колодце ведра,
      Как пятница – то сильный дождь, то вёдро
      Поистине, изменчива без меры,
      Сердца людей всегда мутит Венера:
      Как пятница, любимый день ее,
      Меняет вмиг обличив свое.
      Да, у нее семь пятниц на неделе.
      Едва Арситы песни отзвенели,
      Он наземь сел, издав протяжный стон.
      «Зачем, – сказал он, – я на свет рожден?
      Доколь от всех жестокостей Юноны
      У града Фив не будет обороны?
      Увы! Уже повержен, посрамлен
      Ваш царский род, о Кадм и Амфион!
      Да, Кадм! Увы, он первый строить стал
      Фиванский град, воздвиг вкруг града вал
      И первый принял царскую корону.
      Я – внук его, наследник по закону.
      Природный отпрыск племени царей, -
      Кто я теперь? Невольник у дверей
      Смертельного жестокого врага.
      Как бедный сквайр, служу я, как слуга.
      Мне горшее велит Юнона злая:
      Свое прозванье всюду я скрываю.
      Арситой был я в оны времена, -
      Теперь я – Филострат: мне грош цена.
      Увы, Юнона! Лютый Марс, увы!
      Все наше семя истребили вы.
      Остались я и Паламон-бедняжка.
      Его Тезей в тюрьме терзает тяжко.
      А чтоб меня кончине неминучей
      Предать, любовь стрелой пронзила жгучей
      Мне сердце. Ах, навылет ранен я.
      Меня подстерегает смерть моя.
      Увы, сражен я вашими глазами,
      Эмилия! И смерть моя – вы сами.
      Все, все, что прежде душу занимало,
      Поистине, я не ценю нимало,
      Лишь только б мог я быть угоден вам».
      Без чувств упав, лежал он долго там.
      Придя ж в себя, шагов услышал звук:
      То Паламон, почувствовавший вдруг,
      Как меч холодный в грудь его проник,
      Дрожа от гнева, бросил свой тайник;
      Едва он брата речь уразумел,
      Как, обезумев, бледный словно мел,
      Он поднялся из-за густых ветвей:
      «Арсита подлый! Подлый лиходей!
      Ты пойман. Даму любишь ты мою,
      Из-за которой муку я терплю.
      Ты кровь моя, ты названый мой брат, -
      Уже корил тебя я в том стократ, -
      Оплел ты ложью герцога Тезея,
      Чужое имя принял, не краснея,
      Иль сам умру я, иль тебя убью.
      Тебе ль любить Эмилию мою?
      Один люблю я, и никто другой.
      Я – Паламон, смертельный ворог твой.
      Хоть чудом я избавился от пут
      И хоть со мною нет оружья тут,
      Я не боюсь тебя! Погибнешь ты
      Иль бросишь об Эмилии мечты.
      Так выбирай. Ты не уйдешь, злодей».
      Арсита в грозной ярости своей,
      Его узнав и слыша эту речь,
      Свиреп, как лев, из ножен вынул меч.
      «Клянусь, – он молвил, – господом всевластным!
      Не будь ты одержим безумьем страстным
      И будь ты тут с оружием своим,
      Из рощи ты бы не ушел живым,
      А здесь погиб бы от руки моей.
      Я отрекаюсь ото всех цепей,
      Которыми сковали наш союз.
      О нет, глупец, любовь не знает уз!
      Ее люблю тебе наперекор,
      Но так как ты ведь рыцарь, а не вор
      И даму порешил добыть в бою,
      То завтра же – я слово в том даю -
      Тайком от всех я буду в этом месте,
      Как рыцарской моей пристойно чести.
      И лучшую тебе доставлю сбрую,
      А для себя похуже отберу я.
      Тебе дам на ночь пищу и питье
      И для ночлега принесу белье,
      И если даму ты добудешь с бою
      И буду я в лесу убит тобою,
      Она – твоя, коль нет других препон».
      «Согласен я», – ответил Паламон.
      И разошлись, друг другу давши слово
      Сойтись в дубраве той же завтра снова.
      О Купидон, чьи беспощадны стрелы!
      О царство, где не признают раздела!
      Недаром говорят: в любви и власти
      Никто охотно не уступит части,
      Познал Арсита это с Паламоном.
      Арсита мчится в город быстрым гоном.
      А поутру, в передрассветный час,
      Две ратных сбруи тайно он припас,
      Достаточных, чтобы в честном бою
      На поле распрю разрешить свою.
      Он, на коне скача тайком от всех,
      Перед собой везет двойной доспех,
      И скоро он на месте сговоренном.
      Сошлись в лесу Арсита с Паламоном.
      Вся краска вмиг сошла у них с лица,
      Как у того фракийского ловца,
      Что у теснины сторожит с копьем
      И встречи ждет с медведем или львом;
      Он слышит, как сквозь чащу зверь спешит,
      Ломает сучья и листву крушит,
      И думает: «Вот страшный супостат,
      Один из нас уж не уйдет назад:
      В теснине здесь в него всажу я дрот,
      А промахнусь, так он меня убьет».
      Так оба побледнели от испуга,
      Когда в лесу увидели друг друга.
      Не молвя «добрый день» иль «будь здоров»,
      Тотчас же безо всяких дальних слов
      Один другого одевает в латы,
      Услужливо, как бы родного брата.
      Они друг друга копьями ретиво
      Спешат разить, и длится бой на диво.
      Сказал бы ты, что юный Паламон
      В бою, как лев, свиреп и разъярен.
      Арсита ж, словно тигр, жесток и лют;
      Как кабаны, они друг друга бьют,
      Покрывшись белой пеною от злобы.
      Уже в крови по щиколотку оба.
      Но я в бою оставлю их сейчас
      И о Тезее поведу рассказ.
      Судьбина – управитель неизменный,
      Что волю провиденья во вселенной
      Творит, как нам заране бог присудит,
      И хоть весь свет клянись, что так не будет, -
      Нет, нет и нет, – судьбина так сильна,
      Что в некий день нам вдруг пошлет она
      То, что затем в сто лет не повторится.
      По правде, всем, к чему наш дух стремится, -
      К любви иль мести, к миру иль войне, -
      Всем этим Око правит в вышине.
      Пример тому Тезей могучий даст нам:
      К охоте он влеком желаньем страстным;
      Так лаком в мае матерой олень,
      Что вождь, с зарей вставая каждый день,
      Уж вмиг одет и выехать готов
      С ловцами, рогом и со сворой псов.
      Так сладостен звериный лов ему;
      Вся страсть и радость в том, чтоб самому
      Оленя сбить ударом мощной длани;
      Как к Марсу, он привержен и к Диане.
      Был ясный день, как я вам говорил,
      И вот Тезей, веселый, полный сил,
      С Эмилией, с прекрасной Ипполитой,
      В зеленое одетой, и со свитой
      На лов звериный выехал с утра.
      Он к роще, недалекой от двора,
      Где был олень, как молвили Тезею,
      Дорогой ближней мчит со свитой всею
      И на поляну едет напрямик,
      Где тот олень искать приют привык;
      Там – чрез ручей и дальше до леска…
      Желает герцог поскакать слегка
      Со сЕорою, что под его началом,
      Но, поравнявшись с тем лесочком малым,
      Взглянул он против солнышка – и вот
      Арситу с Паламоном застает.
      Как два быка, ярятся в рукопашной
      Противники, мечи сверкают страшно.
      И мнится: бой их так свиреп и яр,
      Что свалит дуб слабейший их удар.
      Но кто они – Тезею невдомек.
      Коня пришпорив, он в один скачок
      Пред разъяренною возник четой
      И, вынув меч свой, грозно крикнул: «Стой!
      Под страхом смерти прекратить сейчас!
      Клянусь я Марсом: если кто из вас
      Ударит вновь – лишится головы.
      Теперь скажите, кто такие вы.
      Что бьетесь здесь, по дерзости своей,
      Без маршалов, герольдов и судей,
      Как будто выйдя на турнир придворный?»
      И Паламон ответствовал покорно:
      «О государь, скажу без долгих слов:
      Лишиться оба мы должны голов.
      Мы здесь два пленника, два бедняка,
      Которым жизнь несносна и тяжка.
      Как от сеньора и судьи, не надо
      Нам от тебя приюта и пощады:
      Сперва меня из милости убей,
      Но и его потом не пожалей.
      Хоть от тебя его прозванье скрыто,
      Но он – твой злейший ворог, он – Арсита,
      Под страхом смерти изгнанный тобой.
      Погибели он заслужил лихой.
      Он к воротам твоим пришел когда-то
      И ложно принял имя Филострата;
      Немало лет обманывал он вас
      И главным щитоносцем стал сейчас.
      Знай, что в Эмилью тайно он влюблен.
      Но так как близок мой предсмертный стон,
      Тебе во всем покаюсь откровенно.
      Я – Паламон, пожизненный твой пленный,
      Расстался самовольно я с темницей.
      Я – твой смертельный враг и к светлолицей
      Эмилии давно питаю страсть.
      У ног ее готов я мертвым пасть.
      Суда и смерти жду я без боязни,
      Но ты его подвергни той же казни:
      Мы оба стоим смерти, спора нет».
      Достойный герцог тотчас дал ответ,
      Сказавши так: «Задача тут проста.
      Признаньем вашим ваши же уста
      Вас осудили. Это памятуя,
      От строгой пытки вас освобожу я.
      Но Марсом вам клянусь, что ждет вас плаха».
      От состраданья нежного и страха
      Рыдает королева Ипполита,
      И плачут с ней Эмилия и свита.
      Казалось, им безмерно тяжело,
      Что без вины постигло это зло
      Двух юношей владетельного рода,
      И лишь любовь – причина их невзгоды.
      Заметив раны, что зияли дико,
      Вскричали все от мала до велика:
      «О, ради дам не будь неумолим», -
      И на колени пали перед ним,
      Готовые припасть к его стопам.
      Но наконец Тезей смягчился сам
      (В высоких душах жалость – частый гость),
      Хотя сперва в нем бушевала злость,
      Но после обозрел он в миг единый
      Проступки их, а также их причину,
      Хоть гнев его обоих осудил,
      Но разум вмиг обоих их простил.
      Он знал, что всякий человек не прочь
      По мере сил себе в любви помочь,
      А также жаждет выйти из неволи.
      К тому ж Тезей не мог смотреть без боли
      На дам, рыдавших в горе безысходном.
      Приняв решенье в сердце благородном,
      Он так подумал: «Стыд тому владыке,
      Что жалости не знает к горемыке
      И одинаково, как грозный лев,
      Рычит на тех, что плачут, оробев,
      И на упорного душой злодея,
      Который зло свершает, не краснея.
      Да, неразумен всякий властелин,
      Который мерит на один аршин
      Гордыню и смирение людей».
      Когда от гнева отошел Тезей,
      Взглянул на все он светлым оком снова
      И громко молвил всем такое слово:
      «О бог любви! о benedicite!
      Какую власть несешь в деснице ты!
      Препоны нет, что б ты сломать не мог,
      Поистине ты – чудотворный бог!
      Ведь можешь ты по прихоти своей
      Как хочешь изменять сердца людей.
      Вот Паламон с Арситой перед нами,
      Что, распростясь с тюремными стенами,
      Могли бы в Фивах жить средь всяких благ
      И знали, что я им смертельный враг
      И что убить их я имею власть,
      И все же поневоле эта страсть
      Сюда на смерть их привела обоих.
      Не дивное ль безумье увлекло их,
      Которым лишь влюбленный заражен?
      Взгляните же на них со всех сторон:
      Прелестный вид, не правда ль? Все – в крови
      Так им воздал сеньор их, бог любви.
      Вот им достойная за службу плата,
      А оба мнят, что разумом богаты,
      Служа любви все жарче и бойчей.
      Смешней всего, что та, для чьих очей
      И начато все это шутовство,
      Ничуть не благодарна за него
      И ведает о распре их не боле,
      Чем та кукушка или заяц в поле.
      Но в жизни всё мы испытать хотим,
      Не в юности, так в старости дурим.
      Я признаюсь, что много лет назад
      Служить любви и сам бывал я рад.
      И знаю я, как зло любовь нас ранит
      И как жестоко род людской тиранит.
      И, бывши сам не раз в тенетах тех,
      Я вам обоим отпускаю грех
      Из-за горячих слез как королевы,
      Так и Эмилии, прекрасной девы.
      А вы теперь же поклянитесь мне
      Впредь не чинить вреда моей стране.
      Не нападать ни ночью и ни днем,
      Но быть друзьями мне всегда во всем,
      Я ж вам прощаю все бесповоротно».
      Тут братья поклялись ему охотно,
      Прося прощенья и вассальных прав.
      И молвил он, прощенье даровав:
      «Ваш род высок и велика казна,
      Вам полюбись царица иль княжна,
      Достойны оба вы такого брака,
      Когда настанет время. И, однако
      (Я говорю вам о своей сестре,
      Подавшей повод к ревности и пре),
      Вы знаете, что, спорьте хоть до гроба,
      Венчаться с ней не могут сразу оба,
      А лишь один, и, прав он иль не прав,
      Другой уйдет, не солоно хлебав.
      Двоих мужей возьмет она едва ли,
      Как вы б ни злились и ни ревновали.
      И вот я вам даю такой урок,
      Чтоб всяк из вас узнал в кратчайший срок,
      Что рок судил. Услышьте ж уговор,
      Которым я хочу решить ваш спор.
      Конечную вам объявляю волю,
      Чтоб возражений мне не слышать боле
      (Угодно ль это вам иль неугодно).
      Отсель пойдете оба вы свободно,
      Без утесненья, выкупа иль дани.
      А через год (не позже и не ране)
      Возьмите по сто рыцарей оружных
      Во всех доспехах, для турнира нужных,
      Чтоб этот спор навек покончить боем.
      А я ручаюсь честью вам обоим
      И в том даю вам рыцарское слово,
      Что, коль осилит здесь один другого, -
      Сказать иначе, если ты иль он
      С дружиною возьмет врага в полон,
      Убьет его иль сгонит за межу, -
      Эмилией его я награжу,
      Раз он так щедро одарен судьбою.
      Ристалище же здесь я вам устрою.
      Как верно то, что бог мне судия,
      Так вам судьей бесстрастным буду я.
      И спор тогда лишь будет завершен,
      Коль кто падет иль будет взят в полон.
      Скажите «да», коль этот мой приказ
      Вам по сердцу. Теперь довольно с вас:
      На том конец, и ваш вопрос решен».
      Кто просветлел тут ликом? Паламон.
      А кто от счастья подскочил? Арсита.
      Все лица были радостью залиты
      За двух соперников, когда Тезей
      Их осчастливил милостью своей.
      Все, без различья звания и пола,
      В признательности сердца пали долу,
      Фиванцы ж много раз и особливо.
      И вот с надеждою в душе счастливой
      Они, простясь, отправились назад
      В свой крепкостенный и старинный град.
      Меня, пожалуй, люди упрекнут,
      Коль щедрости Тезеевой я тут
      Не помяну. Он тщился всей душой
      По-царски пышным сделать этот бой,
      И не было подобного турнира,
      Могу сказать, от сотворенья мира.
      Округой в милю там была стена -
      Из камня вся и рвом обнесена.
      Амфитеатр из многих ступеней
      Был вышиною в шестьдесят пядей.
      Кто на одной ступени восседал,
      Уже другому видеть не мешал.
      Врата из мрамора вели к востоку,
      Такие ж – к западу, с другого боку.
      И не найти нигде, скажу по чести,
      Сокровищ столько на столь малом месте.
      Обрыскан был весь край и вдоль и вширь;
      Кто геометром был, кто знал цифирь,
      Кто был создателем картин иль статуй -
      Им всем Тезей давал и стол и плату,.
      Стремясь арену выстроить, как надо.
      Чтоб совершались жертвы и обряды,
      Велел он на вратах восточных в честь
      Венеры, божества любви, возвесть
      Молельню и алтарь, а богу битвы
      На западе для жертв и для молитвы
      Другой алтарь украсил он богато,
      Потребовавший целой груды злата;
      А с севера на башенке настенной
      Из глыбы алебастра белопенной
      С пурпуровым кораллом пополам
      Диане чистой драгоценный храм
      Возвел Тезей, как лишь царю под стать.
      Но я забыл еще вам описать
      Красу резьбы, и фресок, и скульптур,
      Обличье и значенье тех фигур,
      Что дивно украшали каждый храм.
      В Венериной божнице по стенам
      Ты увидал бы жалостные лики:
      Разбитый Сон, и хладный Вздох, и Крики,
      Святые слезы, скорбный вопль Тоски
      И огненных Желаний языки,
      Что слуг любви до смерти опаляют,
      И Клятвы те, что их союз скрепляют.
      Тут Мощь и Прелесть, Лесть и Хвастовство,
      И Хлопотливость тут и Мотовство,
      Безудержная Роскошь и Богатство,
      Надежда, Страсть, Предерзость и Приятство,
      И Ревность в гелиантовом венке,
      С кукушкою, сидящей на руке,
      Пиры и Песни, Пляски и Наряды,
      Улыбки, Похоть – словом, все услады
      Любви, которых не исчислить мне,
      Написаны все кряду на стене;
      Их больше, чем сумею передать я:
      Весь Киферон , пожалуй, без изъятья
      (Где водружен Венерин главный трон)
      В картинах на стене изображен
      И сад ее во всем своем веселье.
      Не позабыты тут: вратарь-Безделье,
      Нарцисс, красавец тех былых времен,
      Безумствующий в страсти Соломон,
      Все подвиги Геракла самого,
      Медеи и Цирцеи волшебство,
      Свирепый Турн, столь храбрый в ратном поле
      Богатый Крез, томящийся в неволе, -
      Все учит нас, что ум и горы блага,
      Краса и хитрость, сила и отвага
      Не могут разделить с Венерой трон.
      Венера правит миром без препон.
      Весь этот люд в ее сетях увяз.
      «Увы, увы!» – твердят они не раз.
      Два-три примера вдосталь говорят,
      Но я б набрал и тысячу подряд.
      Там статуя Венеры, вся сверкая,
      В обширном море плавала нагая;
      Ее до чресел море облегло
      Волной зеленой, ясной, как стекло.
      В ее деснице – лютня золотая,
      Над головой голубок реет стая,
      А на кудрях, являя вид приятный,
      Лежит из роз веночек ароматный.
      Пред ней стоит малютка Купидон,
      Два крылышка на спинке носит он,
      К тому ж он слеп (как всякий часто зрел),
      В руке же лук для светлых острых стрел.
      А почему мне не поведать вам
      О живописи, украшавшей храм,
      Что герцог Марсу ярому обрек?
      Расписан был он вдоль и поперек.
      Подобно недрам страшного чертога,
      Большой божницы яростного бога
      В краю фракийском, хладном, ледяном,
      Где, как известно, Марсов главный дом.
      Там на одной стене была дубрава,
      Где все деревья стары и корявы,
      Где остры пни, ужасные на вид,
      Откуда зверь и человек бежит.
      Шел по лесу немолчный гул и стук,
      Как будто буря ломит каждый сук.
      А под холмом, прижат к стене откосной,
      Был храм, где чтился Марс Оруженосный,
      Из вороненой стали весь отлит;
      А длинный вход являл ужасный вид.
      Там слышен был столь дикий вой и рев,
      Что ворота дрожали до основ.
      Лишь с севера сквозь дверь струился свет:
      Отсутствовал окошка всякий след,
      Откуда б свет мог доходить до глаза,
      А дверь была из вечного алмаза,
      Обита крепко вдоль, и вширь, и вкось
      Железом; и чтоб зданье не тряслось,
      Столп каждый изумительных палат,
      Сверкавший сталью, с бочку был в обхват.
      Там мне предстал Измены лик ужасный,
      Все Происки и Гнев багряно-красный,
      Как угли раскаленные в кострах,
      Карманная Татьба и бледный Страх,
      С ножом под епанчою Льстец проворный,
      И хлев горящий, весь от дыма черный,
      И подлое убийство на постели,
      Открытый бой, раненья, кровь на теле,
      Раздор с угрозой и с кровавой сталью…
      Весь храм был полон воплем и печалью.
      Самоубийцу я увидел там:
      Живая кровь течет по волосам
      И гвоздь высоко меж волос торчит;
      Там настежь хладной Смерти зев раскрыт;
      Средь храма там стоит Недоли трон,
      Чей лик унылой скорбью омрачен;
      Там слышал я Безумья хохот дикий,
      Лихую Ругань, Жалобы и Крики;
      Там искаженный труп лежит в кустах;
      Там тьма поверженных кинжалом в прах;
      Добычу там тиран подъял на щит;
      Там град, который до основы срыт;
      Там флот сожженный пляшет средь зыбей;
      Хрипит охотник в лапах медведей;
      Младенца в зыбке пожирает хряк;
      Ошпарен повар, в чьих руках черпак.
      Марс не забыл во злобе ни о ком:
      Раздавлен возчик собственным возком,
      Под колесом лежит он на земле.
      Клевреты Марса там – в большом числе:
      Там оружейник, лучник и коваль,
      Что в кузне для мечей готовит сталь.
      А выше всех – Победа в бастионе
      Сидит с великой почестью на троне;
      Преострый меч у ней над головой
      Висит на тонкой ниточке одной.
      Как пал Антоний, как Нерон великий,
      Как Юлий пал, изображали лики.
      Их не было еще в те времена,
      Но их судьба там наперед видна,
      Как Марсова угроза. Те фигуры
      Все отражали точно, как с натуры.
      Ведь в вышних сферах Судьбы начертали,
      Кто от любви умрет, а кто от стали.
      Довольно сих примеров. Много есть
      Их в старых книгах, всех не перечесть.
      На колеснице – Марсов грозный лик;
      Он весь в оружье, взор безумен, дик.
      И две звезды над ним горят, сверкая,
      Одна – Пуэлла, Рубеус – другая:
      Им в книгах эти имена даны.
      Так был написан грозный бог войны:
      Кровавоглазый волк у ног лежал
      И человечье мясо пожирал.
      Все тонкой кистью выведено строго
      С почтеньем к славе ратоборца-бога.
      Теперь Дианы-девственницы храм
      Как можно кратче опишу я вам.
      Как по стенам от пола до вершины
      Написаны различные картины
      Лесной охоты девственницы чистой.
      Я видел там, как бедная Калисто
      Под тяжестью Дианиного гнева
      Медведицею сделалась из девы,
      А вслед за тем – Полярною звездой
      (Так понято все это было мной),
      А сын ее был превращен в светило.
      Там Дану страсть во древо обратила
      (Здесь мыслится не божество Диана,
      А дочь Пенея, по прозванью Дана ).
      Вот Актеон, в оленя превращенный
      За то, что зрел Диану обнаженной.
      Там псы его (так видел я воочью),
      Не опознавши, растерзали в клочья.
      А поодаль картина там видна,
      Где Аталанта гонит кабана,
      И Мелеагр, и множество других,
      За что Диана поразила их.
      И не одно еще я видел чудо,
      О коем вам рассказывать не буду.
      Богиня, на олене восседая,
      У ног своих щенят держала стаю,
      А под ногами – полная луна
      Взошла и скоро побледнеть должна.
      Хоть весел плащ зеленый на Диане,
      И лук в руке, и туча стрел в колчане,
      Но взор богини долу обращен,
      Где в мрачном царстве властвует Плутон.
      Пред ней лежала женщина, стеная:
      Ее терзала схватка родовая,
      И так взывала бедная к Люцине:
      «О помоги! Ты всех сильней, богиня!»
      Был мастером создатель сих картин,
      Извел на краски не один флорин.
      Построили арену, и Тезей,
      С большим расходом для казны своей
      Воздвигший и ристалище и храм,
      Доволен делом был по всем статьям.
      Но про Тезея слушать подождите:
      Вернусь я к Паламону и Арсите.
      Уже подходит близко день возврата,
      Чтоб, с сотнями явившись, оба брата,
      Как я сказал, свой разрешили спор.
      И вот к Афинам, помня уговор,
      Противники ведут по сто бойцов:
      В оружье – все, и каждый в бой готов.
      Поклясться мог бы всякий человек.
      Что с той поры, как создан мир, вовек
      (Поскольку дело доблести касалось)