Современная электронная библиотека ModernLib.Net

К неведомым берегам

ModernLib.Net / История / Чиж Георгий / К неведомым берегам - Чтение (стр. 16)
Автор: Чиж Георгий
Жанр: История

 

 


      "Интересно, но, по-видимому, все же не то", - подумал Резанов и, не дочитав письма, вновь схватился за газеты. "Наполеон взял Вену и принудил римского императора удалиться в Моравию", - гласило одно из сообщений.
      "Опять не то!" - досадовал он и вдруг застыл: гамбургская газета от 4 октября 1805 года осторожно сообщала о происшедшей в Петербурге революции, не приводя никаких подробностей и оговариваясь, что слухи требуют проверки.
      "Газетная утка? Провокационный прием с какой-либо целью?" - задавал себе вопросы Резанов. Новость поразила его настолько, что при всем уменье владеть собой ему не удалось скрыть у Аргуелло своего тревожного настроения.
      - Этого не может быть, я ручаюсь, чем хотите, - говорил он наедине Консепсии после того, как рассказал о встревожившем его сообщении. Решительно не может быть!
      Побыть наедине с Консепсией десяток-другой минут Резанову удавалось почти ежедневно. На людях он смешил ее до слез, быстро и смешно лопоча по-испански, а наедине образно описывал по-французски петербургскую жизнь крупного чиновничества, имеющего доступ ко двору. Не позабыты были и ослепительные приемы Екатерины.
      - О, как я хотела бы хоть однажды, хоть одним глазком взглянуть на то, о чем вы рассказываете, мосье Николя! Взглянуть и умереть, - сказала как-то Консепсия, сидя на скамье в саду рядом с Резановым.
      - Это не трудно, дитя, - сказал Резанов и, вдруг поцеловав ручку Консепсии, пылко, как молодой любовник, шепнул ей на ухо: - Я увезу вас в Россию, хотите?
      Ответные, сумасшедшие поцелуи Консепсии очень смутили еще не старого, но хорошо пожившего вдовца. Однако отступать было и поздно и рискованно...
      И вот они жених и невеста. Увы, бурная радость Консепсии сменилась постоянными слезами. Для нее настали тяжелые дни: в дело решительно вмешалась церковь, так как он - о ужас! - православный схизматик*, а не католик.
      ______________ * Схизматик - верующий, отпавший от церковного единства. Название, чаще всего католической церковью применяемое к православным.
      - Милый друг, твой вид разрывает мое сердце. Пойми, дочурка, и прости, я не могу идти против святой церкви, - говорил расстроенный отец, лаская заплаканную дочь.
      - Если бы вы знали, как я ненавижу этих лицемеров в сутанах, все равно каких - французских, испанских, итальянских или ваших, русских, - с жаркой ненавистью в глазах жаловалась Консепсия Резанову. - Эта подлая, жирная, лысая крыса пыталась застращать меня карами божьими, если я выйду замуж за православного. Какое право имеют эти наглецы называть себя посредниками божьими? Почему таких нечистых посредников терпит создатель? О, как я их ненавижу!
      - Успокойся, моя крошка, - говорил Резанов, нежно поглаживая ручку Консепсии.
      - Нет, вы подумайте, эти наглецы, оба старались уверить меня, что вы... что ты... милый мой, - девушка прервала свою речь поцелуем, - что ты не любишь меня и затеял это сватовство по каким-то особым дипломатическим соображениям. Подумай!
      - Какие негодяи! - возмутился Резанов, но тут же вздрогнул от мысли, что святые отцы, пожалуй, недалеки от истины. - Что же еще они говорят?
      - Что ты, устроивши свои дела, тотчас же бросишь меня одну, там, у себя, на диком и холодном севере, и никто не узнает, где я и что со мной. Это они говорили и отцу.
      Резанов решил действовать энергично. Со святыми отцами он пошел в открытую и, сделавши ценный вклад на нужды францисканского духовного ордена, так как францисканцы отрицали личную собственность, добился церковного обручения, а затем поддержки перед его святейшеством, папой римским, в разрешении на брак.
      - Все это очень просто, - убеждал Резанов будущего тестя, - тотчас по прибытии в Петербург я добьюсь назначения посланником в Мадрид и устраню все недоразумения между обоими дворами. Затем я отплыву из Испании в Вера-Круц и через Мексику явлюсь в Сан-Франциско осуществлять торговые сношения. Вот тогда-то я и увезу ненаглядную мою Консепсию. - Он при этом прозрачно намекнул, что некоторые из русских аристократов целыми семьями переходили в католичество. Смакуя эту возможность и в данном случае, отцы ликовали.
      Консепсия с восхищением внимала увлекательным планам Резанова, но наедине, когда фантастические по быстроте расчеты передвижений заменялись трезвыми, обычными, выходило, что ждать возвращения Резанова можно не раньше чем через полтора года.
      - Полтора года! - горестно повторяла Консепсия и плакала, пряча лицо на груди у Резанова.
      В семье Аргуелло давно утвердилась тирания Консепсии, и буквально все, включая и друга детства Аргуелло, старого губернатора, старались предупреждать ее желания. Губернатор вскоре почувствовал себя гостем у Резанова.
      "Тридцатилетняя и примерная с комендантом дружба губернатора, описывал Резанов немного позже в одном из своих писем в Петербург пребывание в Сан-Франциско, - обязывала его во всем со мною советоваться. Всякая получаемая им бумага проходила через руки Аргуелло и, следовательно, через мои. Но в скором времени губернатор сообразил сделать мне ту же доверенность, и, наконец, никакая уже почта ни малейших от меня не заключала секретов. Я болтал час от часу более по-испански, был с утра до вечера в доме Аргуелло, и их офицеры, приметя, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми сведениями так, что никакой уже грозный кумир их для меня страшен не был".
      Резанов осмелел настолько, что пожаловался губернатору на миссионеров, которые задерживали подвоз хлеба, и совершенно размякший старик откровенно признался, что они, как он подозревает, ожидают курьера: тогда, надеются они, можно будет задержать "Юнону" и получить даром привезенный ею груз. Тут Резанов заметил губернатору, что сам он является причиной этих необоснованных надежд, так как не снимает поставленного в Санта-Кларе гарнизона. Гарнизон был снят, а миссионерам отдано приказание поторопиться, иначе будут изысканы другие пути снабжения.
      К этому времени при содействии Консепсии и ее брата заготовлен был хлеб с фермы инвалидов. Как только двинулся этот транспорт, францисканские миссии наперерыв стали возить хлеб в таком количестве, что вскоре пришлось уже от него отказываться.
      На правах близкого родственника коменданта Резанов стал распоряжаться и гарнизоном: испанские солдаты были в постоянных разъездах по его делам, то подстегивая возку хлеба, то доставляя на корабль воду, то хлопоча о разных других, кроме хлеба, продуктах и вещах, то, наконец, работая до изнеможения по устройству празднеств.
      Резанов принимал гостей в доме Аргуелло, но устроил прием и на корабле. Пороху не щадил, жгли и свой и испанский и веселились так, что даже старый губернатор, несмотря на слабость ног, неоднократно пускался в пляс. Испанские гитары чередовались с русскими песенниками.
      В ответ на полные жизни, веселья и ловкости русские пляски матросов Консепсия со своим братом сплясала с кастаньетами под гитары такое бешено-огневое фанданго, что у зрителей стеснялось дыхание, а бедный егерь Иван, которому показалось, что пляшет она только дня него, выбежал на палубу и там, прислонившись к холодным поручням, просидел до самого рассвета. Давыдов устроился около привлекательной и женственной Анны и долго не мог понять, как это раньше не замечал ее. Два испанских поклонника, караульный офицер в Сан-Франциско и монтерейский комендант были предусмотрительно откомандированы в Монтерей...
      Бежали дни. Корабль был отремонтирован и щеголял новой окраской, чистотой и белизной. Трюм и всевозможные закоулки были до отказа заполнены пшеницей, мукой, ячменем, горохом, бобами, солью и сушеным мясом. Можно было бы нагрузить еще три таких судна, но, увы, их не было. Пришлось примириться с тем, что и пять тысяч пудов продовольствия - количество не малое.
      Наступил день расставания. Толпа народа покрыла берег, у которого, в расстоянии одного кабельтова, носом к выходу из гавани мирно стояла на якоре разукрашенная российскими и испанскими флагами "Юнона". Многочисленные друзья и близкие на шлюпках и катерах были доставлены на корабль.
      Торжественно и грустно прозвучала прощальная речь прослезившегося губернатора с пожеланиями счастливого пути. Острой болью отозвалась в сжатом тоской девичьем сердце Консепсии ответная бодрая и рассчитанная на эффект речь Резанова.
      "Он не любит меня", - назойливо повторяло без конца это неопытное, но чуткое женское сердце.
      Молча выпили по бокалу вина. Начались прощальные объятия и поцелуи.
      Когда в почтительном поклоне, бесстрастными губами привычно холодный и такой уже далекий и недоступный чужеземец припал к дрожавшей мелкой дрожью трепетной ручке, у Консепсии не хватило смелости броситься к нему на шею: помолвка их и обручение были пока секретом.
      Гости стали садиться в свои катера. Шлюпки уже подняты на корабль. Важный и торжественный Хвостов входит на капитанский мостик. Давыдов посылает поцелуй за поцелуем донне Анне. На корме стоит прямой и сухой Резанов и изредка помахивает шляпой.
      Острый огненный клин вылетает из орудия, и звонкое эхо много раз повторяет резкий звук выстрела. За ним другой, третий - корабль окутывается дымом, сквозь который время от времени проступают знакомые, милые лица... И когда начинает отвечать крепость, дым рассеивается, и с высокого берега ясно видно, что корабль уже снялся с якоря и, украсившись розовыми на заходящем солнце парусами, медленно скользит к выходу из гавани.
      Консепсия молча берет у отца подзорную трубу, и долго она дрожит в ее нервных, далеко вперед вытянутых руках. И вдруг горизонт заволакивается не то туманом, не то появившейся на глазах влагой.
      - Ты устала смотреть, дитя, - приходит к ней на помощь, отнимая трубку и нежно обнимая, отец и видит, как две крупные слезинки падают на землю: "Нет, не любит..."
      Резанов, тоже с трубкой в руке, - на капитанском мостике, рядом с Хвостовым. Он видит на далеком берегу хорошо освещенную группу лиц и Консепсию, но трубка не дрожит в его руке и глаза не заволакиваются туманом.
      Случайно брошенный в сторону Хвостова взгляд заставляет присмотреться к нему пристальнее: тот же, как в далеком прошедшем, точно камея, тонкий энергичный профиль и вместе с тем что-то новое, бодрое.
      - Николай Александрович, а как ваше с Давыдовым ухаживание? - с игривой ноткой в голосе спрашивает он.
      - Великолепно! - отвечает Хвостов. - Мы не теряли времени даром, Николай Петрович, и, носясь верхом по горам и долам с сестрами да на охотах с братом, многое успели высмотреть.
      - Да ну? - удивился Резанов. - Например?
      - Извольте: испанцы здесь слабее, чем мы у себя на островах, в десять раз. Индейцы-туземцы ненавидят францисканских патеров до глубины души, они считают себя хозяевами своей земли и мечтают о чьей-нибудь поддержке против ига испанцев. А самое главное, плодороднейшие земли вплоть до самого Сан-Франциско беспрепятственно могут быть заняты без сопротивления хоть сейчас. Об этом Давыдов готовит доклад.
      -Ха-ха-ха! - смеется Резанов. - А мне и невдомек, что вы политикой занимались!
      - Доклад о военном положении, Николай Петрович, у меня готов, серьезно говорит Давыдов.
      - А я устал, Николай Александрович, смертельно устал, - говорит Резанов после долгого молчания и, передавая трубку Хвостову, спускается в каюту. Там он садится в мягкое кресло, в сладком изнеможении закрывает глаза и мысленно созерцает только что виденную, такую красивую в лучах заходящего солнца группу.
      Думает он и о поразившей его перемене в Хвостове. "Неужели воскрес? Поскорей надо дать ему новое дело".
      Уже на следующий день Резанов принялся за работу.
      "Опыт торговли с Калифорнией, - писал он графу Румянцеву, - доказывает, что каждогодне может она производиться по малой мере на миллион рублей.
      Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятый интервал, столь же выгодный и весьма нужный нам, и ежели и его пропустим, то что скажет потомство?
      Предполагать должно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколь ни отдалял я от них подозрение на нас, но едва ли правительство их поверит ласковым словам моим.
      Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.
      "Я получил от своих приятелей из Мадрита сведения о том, - говорил он, - как ругали там Калифорнию министры: "Уж эта Калифорния, проклятая земля, от которой ничего нет, кроме хлопот и убытка!" Как будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время, когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не бывало".
      "Скажите, - спросил я, - что стоит в год содержание Калифорнии?"
      "Не менее полумиллиона пиастров".
      "А доходы с нее?"
      "Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его есть распространять истинную веру, и потому, как защитник веры, жертвует он религии всеми своими выгодами".
      Я много сему смеялся.
      Теперь перейду к исповеди частных приключений моих. Не смейтесь, ваше сиятельство, но никогда бы миссия моя не была бы столь успешной, если бы не помощь прекрасного пола.
      В доме коменданта де Аргуелло две дочери, из которых одна, по заслугам, слывет первою красавицей в Калифорний. Я представлял ей климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.
      Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. Они прибегнули к миссионерам, а те не знали, как решиться, возили бедную мою красавицу в церковь, исповедали ее, убеждали к отказу, но решимость ее, наконец, всех успокоила. Святые отцы оставили дело разрешению римского престола".
      Так писал Резанов. Многие из его предложений были осуществимы.
      Нерадостными новостями встретил его Баранов. За время плавания в Калифорнию на Кадьяке скорбут унес семнадцать человек русских и много туземцев, в Ново-Архангельске шестьдесят человек были при смерти.
      К концу марта, однако, подошла ранняя сельдь, и люди стали оживать, а к прибытию Резанова осталось больных всего одиннадцать человек.
      В октябре захвачен был колошами Якутат. Опять вспыхнули волнения среди чугачей, медновцев и кенайцев.
      В проливах гуляли и обторговывали русских целых четыре бостонских судна, да столько же ожидалось.
      "Когда же избавимся мы от гостей сих и как, ежели не будем помышлять о прочном устроении флотилии нашей? - взывал Резанов в своих письмах в Петербург. - Я писал, почему считаю бесполезным входить в какие бы то ни было переговоры с правительством американских штатов о берегах здешних. Усилите край здешний, они сами по себе оставят их..."
      Но все эти вопли оставались без ответа.
      13. В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
      Суета на "Неве" из-за отплытия с Кадьяка началась 14 июня 1805 года. В кубрике оживление: матросы дружно вдруг заговорили о родине, как о чем-то близком, - вот-вот увидишь ее собственными глазами, вдохнешь острый парной запах родной деревни.
      Команда "Невы" отдохнула, отъелась, настроение бодрое, ноги сами носят. В последние дни стоянки на Кадьяке капитан стал как-то снисходительнее делал вид, что не замечает, как матросы таскали на корабль выменянные у туземцев, а может, и купленные и даже, может быть, выигранные в азартные игры шкурки и разные интересные местные изделия...
      Вдали показался величественный Эчком. За ним Ново-Архангельск, на фоне темно-зеленой хвои двадцатисаженных елей, лиственницы, пихты и американского кипариса - ярко-зеленая листва дикой яблони. Еще дальше - заволоченные синей дымкой высокие горы.
      Все потрясены; как в сказке, перед изумленными взорами широким полукругом раскинулся новый город. У воды, отражаясь в ней, громадное здание с двумя башнями по бокам. Это казарма гарнизона. Дальше внушительный корпус для лавок и материального склада. Пристань с громадным сараем и двухэтажным, обращенным к морю вторым складом, дом для служащих, эллинг с кузницами. По правую сторону - еще дом, кухня, баня.
      Удивлению прибывших нет границ, когда Баранов показывает свое хозяйство. Восемь домов - это и так всем видно, но, оказывается, кругом разведены и щеголяют густой зеленью овощей пятнадцать огородов...
      - Юрий Федорович, прошу обратить особое внимание на то, к чему вы сами щедро руку приложили, - говорит Баранов и ведет к скотному двору.
      Какое богатство: четыре коровы, две телки, три быка, овца и баран, три козы, свиньи, куры...
      - Да вы североамериканский крез, Александр Андреевич, - смеется Лисянский, - а кроме того, маг и волшебник. А сами-то где живете?
      - Я? А так... Я еще не вполне устроился, - смущенно бормочет главный правитель Русской Америки. - Потом покажу, а теперь пойдемте обедать.
      Проходят мимо нескольких колошских юрт. Здесь живут немногие не устроенные еще каюры и кадьякские американцы.
      - Вот еще не успел... но к осени устроим и этих... - как бы извиняясь, говорит Баранов.
      - А это что? - спрашивает Лисянский, указывая на дощатый, наскоро сшитый сарайчик с одним слюдяным окошком у самой земли.
      - Здесь пока я... - сконфуженно говорит Баранов и старается заслонить собой вход.
      Но гости бесцеремонны и, главное, на Кадьяке наслышались легенд о Баранове, которого знают хорошо не только побережье Северной Америки, но даже Калифорния, Сандвичевы острова и капитаны судов всего мира.
      Входят...
      "Пять аршин на шесть, - мысленно определяет Лисянский, осматриваясь, высота до потолка около четырех..."
      На покрытой густой плесенью деревянной стене - отсыревшая одежда, на кое-как подвешенной полке - книги, на деревянном некрашеном столике - бумаги и вместо лампы ситхинский "чадук". В углу - постель из набитого мхом тюфяка и такой же подушки. На простыне лежит, видимо вместо одеяла, дорожный суконный плащ. Весь угол комнаты в воде, которая доходит до половины обеих ножек косо стоящей койки.
      На немой вопрос гостей хозяин окончательно конфузится и пытается объяснить:
      - Каждый день вытираем плесень со стен... С весны все дожди, сыро... Сегодня, видимо, еще не вытирали... А это, видите ли, - кивает в сторону кровати, как бы отвечая на вопрос, - ночью дождь шел... с площади натекло. По-настоящему надо бы приподнять этот угол дома, да как-то все руки не доходят... Ну, это все неинтересно, - прерывает он себя, - пойдемте обедать, нас ждут...
      На следующий день все ночевавшие на берегу своим видом возбуждали сочувствие и смех: распухшие физиономии кровоточили, под слипшимися глазами образовались багровые пятна. Это оставила следы мошка, но не сибирская, а еще злее. Особенно ядовитыми оказались укусы москитов и маленького насекомого вроде черной мушки с белыми лапками.
      Побывали и на горе Эчком. Оказалось, что его кратер наполнен снегом, который летом оседает, тает и образует бассейн - водой его питаются бегущие с горы чистые, веселые ручейки. Запасались противоцинготными средствами: диким щавелем, моченой брусникой, брусничным соком, диким луком, чесноком, сельдереем, ложечной и огуречной травами, сараной и ягодами - шикшей, черникой, смородиной, малиной. Грузились. Принимали гостей.
      Не скоро и с различными церемониями собрался получать своего сына-аманата, прибывшего на "Неве" из Кадьяка, главный ситхинский тойон Сагинак, настолько важный, что даже для удовлетворения естественных потребностей заставлял себя носить на плечах. Он прибыл со свитой на двух больших батах, в сопровождении трех байдарок. Подходя к берегу, сопровождающие затянули разноголосицей какую-то песню. На носу передней лодки стоял почти голый колош и, держа в одной руке содранную орлиную шкурку, вырывал из нее пух и сдувал его на воду. Остальные с тойоном во главе, стоя в лодках, плясали на месте. Тойон при этом в такт и не в такт махал орлиными хвостами.
      Лодки причалили, но гости не выходили из них, наслаждаясь специально для них устроенной на берегу пляской чугачей. Появился отряд кадьяковцев. Кадьяковцы подняли лодки с людьми и тойоном прямо с воды и опустили уже на суше.
      - Хорошо бы этих американских чванных древлян, по примеру святой Ольги, бросить в яму и закопать, как вы думаете? - спросил Лисянский Баранова.
      Не выходя из лодок, гости продолжали несколько минут любоваться плясками, после чего тойон был положен на ковер и отнесен в назначенное для приема место. Туда же были отнесены и остальные гости, но не на ковре, а на руках.
      Посольство пировало на берегу у Баранова до утра, и только на следующий день состоялась церемония передачи подросшего и располневшего сына.
      Побывал в гостях на "Неве" и знаменитый Котлеан, уже не главный, а простой тойон, но еще более важный, чем прежде, во всем подражавший главному.
      Прежде чем пристать к берегу, он прислал Баранову в подарок одеяло из черно-бурых лисиц, а Баранов отдарил его табаком и синим халатом с горностаями. Свита, получившая табак от Лисянского, одарила его корнем джинджами, коврижками из лиственничной заболони и бобрами.
      Котлеан признал себя виновным в восстании и разрушении Ситхи, но обещал впредь оставаться другом. Несмотря на более чем холодный прием, он прогостил четыре дня.
      В день отплытия Лисянский сказал Арбузову:
      - Я решил на Сандвичевы острова не заходить и взять курс прямо к островам Ландроновым.
      - Почему? - спросил Арбузов, разглядывая на карте прочерченную капитаном толстую синюю черту маршрута.
      - А видите ли, я хочу пройти по тем местам, где капитан Портлок в тысяча семьсот восемьдесят шестом году поймал тюленя. А мы, когда шли на Кадьяк, видели что-то похожее на выдру. Может, удастся что-нибудь открыть... - задумчиво проговорил Лисянский и продолжал: - Пройдем по неизведанному пути до самых тропиков. При этих условиях мы, быть может, наткнемся на остров, о котором перед нашим отплытием из Кронштадта писал Крузенштерну граф Румянцев.
      Граф действительно писал, что будто уже в древние времена в трехстах сорока немецких милях от Японии открыт был большой и богатый остров, населенный просвещенными белыми людьми.
      Безветрие заставило "Неву" лечь в дрейф вблизи крепости. Этим воспользовался Баранов. Он еще раз приплыл на "Неву" проститься.
      - Хочу еще раз поблагодарить вас, Юрий Федорович, за услугу, которую вы оказали здесь России со своими офицерами и матросами, - говорил Баранов, крепко пожимая руку Лисянскому. - Ведь без этого форпоста мы не только не могли бы двинуться дальше, но потеряли бы навсегда с таким трудом добытое...
      Внезапно подул крепкий северо-западный ветер - прощание пришлось ускорить. Выпили по бокалу вина, обнялись. Баранов спустился в шлюпку и долго махал платком, взлетая на гребни волн.
      - Полюбил я этого чудака и уважаю за труды в пользу отечества, - сказал Лисянский Арбузову, проходя в каюту. - По-моему, Российско-Американской компании лучшего начальника в Америке не найти.
      - Исключительный человек...
      "Нева" бежала не задерживаясь. Котики, кулички, треугольные ракушки, плавающие по морю, как цветки, служившие котикам пищей, и... ни малейшего признака земли. Достигли 1650 долготы и спустились к югу. Сильный западный ветер нагнал мрачно насупившиеся низкие тучи. Взяли курс на Ландроновы острова.
      Становилось все жарче и жарче, несмотря на октябрь. Гребные шлюпки рассохлись, стеньги и бушприт, сделанные из елового леса, расщелились, пришлось наложить найтовы. Появились тропические птицы и летучие рыбы.
      - Смотреть в оба, парусов поменьше, - предупредил капитан вахтенного офицера и добавил: - Земля, несомненно, близко...
      Действительно, весь день кругом плавали касатки, бенеты, лоцманы-рыбы, с криком носились белые, с черной опушкой на крыльях чайки, узкокрылые, с закорюченным клювом и вилкообразным хвостом буро-черные фрегаты. Они, поблескивая то зеленым, то пунцовым металлическим отливом своего оперения, спокойно кружили среди разных тропических непуганых птиц.
      Становилось темно, душно, жарко... Лисянский сунул руку в карман, чтобы вытащить носовой платок и обтереть влажное, несмотря на ветер, лицо, но так и застыл прислушиваясь. До слуха долетело царапанье днища обо что-то острое и жесткое. "Мель?" - пронеслась в голове жуткая догадка...
      - Все наверх!.. Руль лево на борт!.. Крепи паруса! - скомандовал он, опередив растерявшегося вахтенного офицера.
      Царапаясь о дно, корабль дрожал как в лихорадке... Толчок, другой - и он остановился. Полураздетая команда бросилась крепить паруса, штурман начал обмерять глубину. Сомнений не было: сели на мель посреди коралловой банки.
      Полетели в воду все ростры, за ними вслед, тяжело хлюпая и обдавая людей брызгами, пошли одна за другой карронады с поплавками. Спустили шлюпки, завезли верп и стали подтягиваться...
      При свинцовом свете раннего утра развернулась жуткая картина: вблизи судна виднелась гряда камней, о которые с шумом бились кипящие, белые как снег буруны.
      Налетевший вихрь свел всю ночную работу на нет и вновь отшвырнул корабль на мель. В воду сбросили бунты канатов, якоря и разные тяжелые вещи. Свежий ветер с тупым и жестоким упрямством бил корабль об острые кораллы до самого вечера, и только наступивший к ночи штиль помог к утру сойти на глубину и стать на якорь. В воде плавало несколько сажен отбитого фальшкиля...
      На следующий день утром на двух шлюпках Лисянский с несколькими офицерами подошли к злосчастному острову и тотчас скрылись в черных густых тучах непуганых птиц. Их приходилось отгонять палками. Особенной неустрашимостью и настойчивостью отличались громадные стаи глупышей - они яростно налетали на людей, не обращая внимания на палки. Величиной с гуся, с желтым клювом и такими же ярко-желтыми глазами, глупыши заглушали голоса людей своим резким, неумолкающим гамом. Сонные тюлени в сажень длиной лежали неподвижно, как мертвые, удостаивая пришельцев только безразличным взглядом слегка приоткрытых глазных щелок. У берега, на отмели, неподвижно лежало несметное количество больших черепах.
      Обмеры показали, что мель весьма обширна и что дно всюду коралловое...
      Весело праздновали на "Неве" избавление от смертельной опасности. Несмотря на двухсуточную работу без сна, после обеда, в изобилии уснащенного свежим тюленьим мясом, птицей и чаркой вина, матросы веселились до глубокой ночи.
      Кают-компания блистала роскошной скатертью и лучшей сервировкой. Лисянский поздравил товарищей с открытием не значащегося на картах, опаснейшего для мореплавания острова.
      "Юго-восточная мель, на которую сел корабль наш, назвал я Невскою, записал он у себя в дневнике, - острову, по настоянию моих подчиненных, дал имя Лисянского, а громадную мель около острова назвал Крузенштерновой..."
      В конце ноября в португальской колонии Макао встретились с "Надеждой". До двадцатых чисел января 1806 года были вынуждены заниматься "расторжкой" сбывали меха, коими набиты были трюмы "Невы". Только в последний день января при свежем попутном ветре оба корабля благополучно вышли из залива Макао. В Индийском океане разминулись. И хотя было условленно о встрече на острове Святой Елены - не встретились. Поговаривали, что Лисянского тяготила опека Крузенштерна и он, пользуясь быстроходностью своей "Невы", улизнул. Потом, в Петербурге уже, узнали, что Лисянский впервые в истории парусного флота проделал огромный путь от Кантона до Портсмута безостановочно...
      * * *
      На прощальном обеде в честь экипажа "Надежды" у губернатора острова Святой Елены много говорилось о войне, начавшейся между Францией и Англией в союзе с Россией, о французских военных кораблях, крейсировавших вдоль западных берегов Европы и Африки... "Удастся ли пройти в Балтику?" - с тревогой раздумывал Крузенштерн.
      Пасмурный и недовольный собою, бродил он по кораблю, не находя себе места. "Вот когда надо было держаться во что бы то ни стало вместе", - думал он, и досада на Лисянского не оставляла его ни на минуту.
      Было еще и другое, беспокоившее Крузенштерна обстоятельство: стремясь поскорее закончить кругосветное плавание, он пренебрег выполнением некоторых важных государственных заданий. Так, незаконченным оставлено было обследование Сахалина, брошено важнейшее для России обследование устья Амура...
      14. ПОСЛЕДНЯЯ ДОРОГА
      Резанов все еще оставался в Ново-Архангельске. Результаты Калифорнийской экспедиции и добытые в Сан-Франциско сведения радовали его. Правда, Калифорния не покрывала японской неудачи, но зато разрешала к обоюдной выгоде вопрос снабжения островов хлебом. Кроме того, теперь можно было с достаточным основанием судить о необходимых мероприятиях для дальнейшего устроения и усиления русских владений в Северной Америке. А если к этому прибавить предполагавшуюся на обратном пути домой хотя бы летучую ревизию Сибирского генерал-губернаторства, то Резанов мог считать изложенные в его инструкции поручения выполненными.
      Чем дальше отходила японская неудача, тем хладнокровнее и спокойнее Резанов подвергал неоднократной проверке случившееся. Стало совершенно ясно, что причиной провала вовсе не являлись какие-либо допущенные им промахи, а обстоятельства, которых ни предвидеть, ни тем более устранить со стороны никто не мог, - они таились глубоко в недрах внутриполитической жизни самой Японии.
      Резанов раздумывал: что предпочесть - немедленное возвращение в Петербург, чтобы там добиться осуществления ряда необходимых мероприятий, или задержаться в Ситхе для проведения намеченных им реформ?
      Мысленно он прикидывал время, ориентируясь когда-то предположенными сроками обследования Сахалина и устья Амура и встречи кораблей в Кантоне. Выходило так, что только к средине 1807 года "Надежда" и "Нева" могут добраться до Петербурга... Проходило лето 1806 года - значит, необходимо было торопиться.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31