К неведомым берегам

      Ужинали в столовой отведенного офицерам дома: пробовали китовое жирное мясо, брезгливо и недовольно фыркали. Строгий и подтянутый Хвостов, особенно интересовавшийся состоянием здешнего флота, рассказывал:
      - Суда до сих пор строились в Охотске людьми, не имеющими ни малейшего о сем представления, самими промышленными или какими-нибудь корабельными учениками. Они же становились и к штурвалу, прозываясь старовояжными в отличие от новичков, именуемых казарами. Старовояжный идет по затверженному им в прежних вояжах курсу, по приметным местам. Это называется перехватить берег: из Охотска - берегом Камчатки до первого курильского пролива, дальше перехватывают какой-нибудь из первых Алеутских островов и идут вдоль гряды, или, как они говорят, "пробираются по-за огороду". Идут до начала сентября, а потом отыскивают песчаный отлогий берег, вытаскивают на него судно и зимуют... до самого июля. До Кадьяка, как правило, в один год не добираются, а бывали примеры, что еле доходили на четвертый. Лавировать не умеют, идут только с попутными ветрами или ложатся в дрейф.
      На Кадьяке Резанову сообщили о благополучном прибытии "Невы" после отвоевания Ситхи и о том, что Лисянский после зимовки, двадцать дней назад, ушел в Ситху, чтобы оттуда направиться в Кантон, на встречу с "Надеждой".
      Резанов заторопился, хотел застать "Неву" еще в Ситхе и потому решил ограничиться здесь лишь самыми необходимыми мероприятиями. Больше всего беспокоило духовенство. О его жизни на островах Резанов был осведомлен еще в Петербурге, так как прочитал не только все документы, имевшиеся в правлении, но и доносы и письма, посланные в разное время в синод. Привезенного же "Невой" отца Гедеона он знал по совместному путешествию как робкого, безобидного и недалекого человека.
      Выслушав доклад Гедеона, Резанов позвал остальных монахов, Германа и Нектария, и, не подавая руки, строго сказал:
      - Вами очень недоволен святейший синод. Господину прокурору его досконально известны все здешние дела: вмешательство ваше в распоряжения главного правителя, плохие, отнюдь не христианские, отношения друг с другом, из рук вон скверная работа по приведению в христианство язычников, по просвещению их и смягчению нравов в духе православной веры, наконец, леность и праздность, коей вы предаетесь. Считаю своим долгом предупредить, что в силу предоставленной мне власти я церемониться с вами не буду, и ежели вы когда-нибудь осмелитесь что-либо сделать без разрешения правителя или вмешиваться в гражданские дела, то пощады не ждите. От меня будет дано повеление немедленно высылать такого преступника в Санкт-Петербург, где за нарушение общего спокойствия будет он лишен духовного сана и примерно наказан, яко изменник отечеству.
      Дружный грохот неожиданно упавших к ногам Резанова трех тел заставил его невольно вздрогнуть.
      - Простите, ваше превосходительство, будьте милостивы! - взмолились монахи.
      - Встаньте... прошу вас, встаньте, - несколько раз повторил ледяным тоном Резанов, брезгливо глядя на унижающихся, забывших про свой духовный сан священнослужителей.
      - Встаньте! - топнул он, наконец, ногой.
      - Не встанем, пока не простишь, милостивец, ваше превосходительство, упорствовали монахи.
      - Ну, так и лежите себе! - сердито проговорил Резанов и вышел в соседнюю комнату.
      - Миновало, - сказал, еще лежа на полу, отец Нектарий.
      - Кажись, миновало, - с некоторым сомнением в голосе подтвердил отец Герман и стал подыматься.
      - Я вам покажу, стервецам! - зловещим шепотом прошипел поднявшийся раньше всех Гедеон, грозя двум остальным кулаком. - Будете у меня ходить по струнке!
      - Отче, прости! - опустились оба перед Гедеоном на колени, молитвенно складывая ладони.
      - Глядеть противно на вас обоих... Подымитесь! - сказал он и тоже, брезгливо морщась, подражая Резанову, вышел вслед за ним.
      - Вот гадюка! - в один голос обменялись впечатлениями Герман и Нектарий, встали и в сердцах сплюнули на пол, и затем на цыпочках подошли к двери и прислушались.
      - И вы тоже хороши, отец Гедеон, - говорил повышенным голосом Резанов. - Столько времени не можете справиться и навести у себя порядок!
      - Трудно, ваше превосходительство, - еле доносился из-за двери елейный тенорок Гедеона. - Увещевание не помогает, ваше превосходительство. Огрубели здесь, оскотинели, тут надо бы либо заточение, либо железы.
      - Злая ехидна, - прошипел Нектарий, а затем от волнения и негодования оба не выдержали и, толкнув дверь, медленно вошли. Придерживая наперсные кресты, оба истово перекрестились на икону и отвесили поясной поклон Резанову, после чего по его приглашению, нервно перебирая на коленях складки ряс, уселись на краешек табуретов.
      - Крестили вы здесь несколько тысяч и этим хвастаетесь, - опять заговорил Резанов. - А не видите, что идолопоклонник как был, так им и остался: в одном углу у него Спаситель на кресте, в другом - идол. На обоих крестится, обоих тухлой китовиной кормит и обоих бьет, ежели не потрафили. Думаете, кивнул-мигнул - и православный христианин готов?
      Монахи потупились и исподлобья многозначительно уставились на Гедеона, который действительно просто сгонял крестящихся американцев в море и там крестил их толпами.
      - Про Ювеналия слышали?.. Только завели хороший торг на Аляске, обещавший большие прибытки, тотчас поскакал непрошеный туда, да и давай работать: насильно крестил и венчал на родных сестрах, девок отнимал у одних и отдавал другим. Пускал в ход и кулаки. Долго терпели, а стало невтерпеж убили. Дальше - хуже, заодно и всю русскую артель перебили: ни одного живым не выпустили... Как вы думаете, сколько времени носа туда нельзя показать? Сочтите, сколько убытку произошло от одного сего неистового безумца. Почему не посоветовался с главным правителем? Ведь он хозяин, он отвечает за все. Вольничанья, повторяю, не потерплю!..
      Монахи смиренно молчали.
      11. РЕЗАНОВ И БАРАНОВ
      Жутью повеяло на Баранова ледяное "благодарю вас", небрежно брошенное Резановым, когда Баранов ввел его в отведенное на высокой горе помещение.
      Баранову очень не понравился этот вылощенный петербуржец, высокий и худой, с холеными, бледными и набухшими в суставах подагрическими пальцами. Привычка Резанова картавить, медленно, как-то по-особенному процеживать слова сквозь зубы и затем старательно нанизывать их; его снисходительный взгляд сверху вниз на маленького Баранова, его короткое "подумаю" или расслабленный и брезгливый взмах костлявой руки, обозначающий не то "отстаньте", не то "не говорите вздора", действовали угнетающе. В разговоре с ним Баранов терялся и умолкал.
      Его ближайший помощник и заместитель Кусков недоумевал, куда вдруг делась кипучая энергия, непреклонность, звучавшая во всех распоряжениях этого волевого, решительного человека. Баранов как бы застыл, потерял веру в себя. Он сбился с тона и на распоряжения Резанова безразлично отвечал: "Делайте, как знаете, пусть будет по-вашему".
      Казалось, что эти люди, выходцы из двух разных миров - камергер, выдающийся прожектер высоких канцелярий и купец, прошедший суровую школу жизни, привыкший полагаться только на самого себя, - не могли понять друг друга.
      Резанов творил планы для выполнения их другими. Баранов неутомимо действовал сам, легко применяясь ко всякому положению и находя наилучшее практическое разрешение всех трудностей, встречающихся на его пути. Эту энергию Баранова не могла сломить самая суровая действительность, но она замерзала от холодного дыхания таинственного, туманного Петербурга в лице приехавшей "особы". Баранов упрямо стал твердить одно и то же: "Освободите, я ухожу". За ним то же самое повторял Кусков.
      Это не на шутку встревожило Резанова. Мысленно перебирая всех знакомых ему людей, он не находил ни одного мало-мальски пригодного для работы в тяжелых и своеобразных условиях Америки. Впрочем, самого Баранова он понял и оценил довольно быстро, но не сразу сумел примениться к нему.
      "Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое произведение природы, - писал он в свое правление, - имя его громко по всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в России лучшую цену..."
      Особенно подкупило Резанова и настроило в пользу Баранова полнейшее отсутствие забот о самом себе.
      "Неприятно, однако ж, будет услышать вам, - писал он дальше, - что в теперешнем положении компании сей не только для нее, но и для пользы государственной нужный человек решился оставить край. Назначенный им в преемники г. Кусков - человек весьма достойный и доброй нравственности. Я отличил его золотой медалью, которую он принял со слезами благодарности, но также решительно отозвался, что оставаться не намерен. Между тем, узнав и вникнув в здешние обстоятельства, скажу вам, милостивые государи мои, откровенно, что по нынешнему устройству края новый человек не скоро найдется здесь и, пока будет ознакамливаться, компания уже почувствует великие и невозвратимые потери, да легко и всех областей лишиться может. Таково-то безобразное устроение торгового нашего дела".
      Широкие по размаху планы Резанова, включавшие даже возможность продвижения на хлебный юг, с течением времени перестали пугать Баранова. Беседы стали чаще, продолжительнее и постепенно превратились в дружеские.
      - Мне хотелось знать, в чем вы здесь больше всего нуждаетесь, спрашивал Резанов.
      - Да прежде всего хотелось бы побольше флота, - говорил Баранов. - А то отрезаны мы и от Охотска и остров от острова, да и по-настоящему защищаться не можем. Иностранные компании хорошо знают эту нашу слабость. Мы сердимся, а как прогнать их? Чем?..
      - Кстати, - заметил Резанов, - у вас тут бостонец Вульф затесался и что-то подозрительно долго сидит.
      - Дай бог, чтобы все бостонцы были на него похожи. Вульф человек неплохой. Спросите у ваших офицеров, они с ним познакомились.
      - Завтра же расспрошу. А как ладите тут с морскими офицерами?
      - И не говорите, Николай Петрович! Флот - он вот как нужен, - провел Баранов ребром ладони по горлу, - а как подумаю об офицерах, мороз по коже подирает...
      Слова Баранова заставили Резанова вспомнить недисциплинированность лейтенанта Машина на "Марии". Он уже знал, как трудно было правителю островов справиться с офицерами, находившимися с разрешения правительства на временной службе компании по специальным личным договорам.
      Испытать на себе, что такое офицерская вольница, Резанову пришлось уже на следующий день по прибытии в Ново-Архангельск. Рано утром он увидел из окна входящее и гавань судно.
      - Это наша "Елисавета", - сказали ему. - Командиром на ней лейтенант Сукин. Мы думали, он давно погиб, с прошлого года сюда идет. Не быть добру... Он себя тут покажет... И где же это он пропадал?
      "А и в самом деле, где же он шатался?" - подумал Резанов, припомнив, что Сукин вышел в море из Охотска раньше "Марии" с предписанием держать путь прямо на Кадьяк и что, как рассказывали на Уналашке, он там и зимовал, занимаясь кутежами и разными бесчинствами.
      На посланное Барановым Сукину на всякий случай, кроме Кадьяка, еще и на Уналашку предложение спешить прямо в Ситху он не обращал ни малейшего внимания до тех пор, пока не возмутились его собственные подчиненные, мичман Карпинский и корабельный мастер. Однако, снявшись с якоря только в июне, он все же пошел не на Сигху, а в Кадьяк, простоял там несколько недель и исчез и только теперь пожаловал в Ново-Архангельск.
      Через час, не снимая шинели и шапки, Сукин ввалился к Резанову.
      - Я слышал, новое начальство приехало? Давно пора, - развязно заговорил он, подходя к Резанову.
      - Кто вы такой? - резко и сухо спросил Резанов, не вставая навстречу.
      - Я российского военного флота лейтенант и командир судна "Елисавета", - ответил Сукин.
      - А я, - сказал Резанов, вставая и выпрямляясь, - российского императорского двора камергер и начальник Русской Америки. Благоволите явиться ко мне через час.
      Сукин смутился и, пожав недоуменно плечами, вышел, а через час явился в мундире и с рапортом. Рапорта Резанов не принял, но о причинах замедления приходом и невыполнения охотского приказа и последующего распоряжения Баранова расспросил. Сукин ответил, что он считал необходимым прежде всего обследовать новооткрытые острова, однако описать, какие именно и где, не смог.
      - А вы не думаете, - спросил Резанов, - что ваша обязанность прежде всего охранять старые, которые мы можем потерять? Время неспокойное...
      Баранов притворился, что поверил Сукину, и предложил ему отправляться на остров Хуцнов для охраны посланной туда партии промышленников.
      - Благоволите немедленно приступить к исполнению распоряжения правителя, - сказал Резанов в ответ на заявление Сукина о том, что команда нуждается в отдыхе. - Необходимо тотчас же, в самом неотложном порядке спешить навстречу промысловой партии.
      - У меня некому грузить балласт, - попробовал отмахнуться Сукин.
      - Я дам вам на помощь людей с "Марии", - предложил Резанов.
      Сукин людей с "Марии" поставил немедленно на работу, а своих снял.
      Прошло три дня, балласт был погружен, но Сукин не уходил. Ссылался на то, что еще не запасся водой и не получил всего продовольствия. Продовольствие было выдано в тот же день, а он по-прежнему стоял на якоре.
      Резанов вызвал его, строго спросил:
      - Почему вы медлите?
      - У меня течет байдара, - отвечал Сукин. - Починю, подыму якорь...
      - Я предупреждаю вас, лейтенант, бросьте шутить! - прикрикнул на него Резанов. - Если завтра к шести утра вы не подымете якорь, вам больше здесь, в Америке, подымать его не придется.
      Сукин снялся, отошел на несколько миль и лег в дрейф, несмотря на попутный ветер.
      Тут взволновался и Баранов: он получил известия, что хуцновцы, вооружившись, поджидают возвращения партии после лова, чтобы отнять добычу, а в партии было шестьсот человек.
      К Сукину послали лейтенанта Хвостова, на этот раз с приказом Баранова сдать командование судном мичману Карпинскому и явиться к Резанову.
      - Лейтенант Сукин, почему вы так странно и вызывающе себя ведете? спросил Резанов, когда Сукин явился к нему. - Ведь если что-нибудь случится с промысловой партией, я вас не пощажу...
      Сукин молчал.
      В тот же день Резанов писал правлению в Петербург:
      "Энтузиазм Баранова все еще так велик, что я, несмотря на ежедневные отказы его, все еще хочу себя польстить надеждой, что он, может быть, еще и останется, буде компания подкрепит его настоящим правом начальника. Следует испросить высочайшую волю, чтобы утвердить правителя областей ее на основании губернаторского наказа, в равном праве начальственном. А без высочайшей конфирмации смею уверить, что правления компании не послушают, да еще без гарнизона, и в том сомневаюсь потому, что водочные запои не допущают ничего порядочно обслуживать, а в буйную голову можно ли словами поселить уважение к пользам отечества.
      По реестрам о заборе, вам посылаемым, убедитесь, что у многих офицеров за год вперед водкою выпито. Всюду, где ни погостили однажды, стекла у прикащиков выбиты. Господин Сукин по сие число более вперед забрал, нежели три тысячи рублей, но главная статья, как увидите, водка.
      Унять разнузданность сию нечем, да и некому... День - послушны, а как чад забродил, ругают без пощады. Истинно стыдно и прискорбно описывать, как далече язва неповиновения распространилась".
      * * *
      - Так вот, Александр Андреевич, садитесь и давайте подумаем вместе, что же нам делать с господами офицерами, - сказал Резанов, с трудом подвигая тяжелый рубленый стул местного изделия к такому же столу, накрытому чистой скатертью. С потолка свешивалась взятая с "Марии" лампа, а на столе, дрожа от собственного усердия, пыхтел и захлебывался хорошо начищенный самовар.
      - Как у вас уютно, - восхищался гость, - прямо как во дворце! И даже сахар в настоящей сахарнице!
      - Так что же вы скажете о морских офицерах? - продолжал Резанов начатую утром беседу.
      - Что скажу... - заговорил Баранов, ловко раскалывая на ладони обушком ножа кусок сахару. - Ну, Мишина и Сукина вы и сами теперь узнали. Пьют напропалую, буйствуют, и бывает, что с ними сладу никакого нет. Эти уж навсегда испорченные. И достойно сожаления, что являют собою пример... Вот вы привезли с собой лейтенанта Хвостова. Про него тут много рассказывали, когда он в первый раз появился, что он господин исключительно серьезный и приятный, и сын почтительный, и преданный делу человек. Так оно, рассказывают, спервоначалу и было, а потом ни с того ни с сего покатился, как с цепи сорвался. В трезвом состоянии, мол, его вовсе и видеть перестали. Да и сейчас, посмотрите, он как только освободится от надзора своей няньки, мичмана Давыдова, так сейчас же шныряет по складам, водку ищет, а в пьяном виде к нему лучше не подходи. Вижу, что приятель этот его, Давыдов, хороший, еще не испорченный юноша. Так он уже не раз в отчаяние впадал, приходил ко мне и плакал: "Ну, как мне с ним сладить - лезет все время на рожон; либо сам застрелится, либо его убьют". Сейчас вот его, к счастью, отвлекло от этих разных безумных и пьяных затей новое знакомство с бостонским капитаном Вульфом да с вашим ученым доктором Лангсдорфом. Их теперь водой не разольешь...
      - Я знаю Хвостова давно, - сказал Резанов, - знаю и его родителей достойные люди. Его мучает какая-то душевная рана... Ему нужно особенное, из ряду вон выходящее дело, основательная встряска, а она не подворачивается. Вот он и ищет каких-то других сильных ощущений. Их нет, ну и пьет. Мне очень хотелось бы поставить его на ноги. Чувствую себя виноватым перед его родителями, так как сам уговаривал его поступить на службу в компанию.
      - Душевными ранами, признаюсь, я не занимаюсь...
      Беседа была прервана Лангсдорфом, Хвостовым и Давыдовым, принесшими с собой вместе с запахом моря раздражающий запах пунша. Неожиданные гости были говорливы, очень развязны, но не пьяны.
      - Мы тут, Николай Петрович, - начал Лангсдорф, - извините, без вашего разрешения, но кажется удачно состряпали одно дельце... Бостонец Вульф решил, что для него удобнее и выгоднее будет совершенно отказаться от непосредственной торговли с колошами и покупать пушнину у вашей компании.
      - Это хорошо, очень хорошо, но я все-таки прошу вас, господин доктор, сухо проговорил Резанов, - на будущее время воздерживаться от вмешательства в мои дела и ограничить сферу вашей деятельности рамками ученого естествоведа и лекаря.
      - Никакого вмешательства тут не было, просто к слову пришлось, развязно заговорил Хвостов, не обращая внимания на замечание Резанова, в то время как Лангсдорф сразу потерял настроение и надулся. - А мы ему на это: "Тогда зачем вам "Юнона"?" - "Да я, - говорит, - "Юнону" продал бы, если бы только было на чем уйти отсюда и добраться до Сандвичевых островов". Вы подумайте, Николай Петрович, "Юнона" хоть и меньше "Невы", но все-таки вмещает больше двухсот тонн, построена всего четыре года назад из дуба, обшита медью. На ней десять четырнадцать с половиной фунтовых пушек. А как легка на ходу!.. Купить бы, ах, хорошо!
      - С одним условием, лейтенант, - усмехнулся Резанов. - Если вы кончите... догадываетесь?..
      - Догадываюсь и клянусь, - с чувством проговорил Хвостов и, скорчив рожу в сторону Давыдова, крикнул: - Ура, Гаврик, пошли!
      И все трое сейчас же поднялись.
      - Пожалуй, это не плохо, - сказал Резанов, когда компания вышла.
      - Очень даже не плохо, - подтвердил Баранов. - Положение наше здесь с кормами скверное, надо посылать в Кадьяк за юколой. А нам без двух суднишек самим оставаться здесь никак нельзя - время неспокойное.
      На следующий же день Резанов попросил Лангсдорфа начать предварительные переговоры с Вульфом.
      К вечеру пожаловал и сам капитан Вульф - молодой, жизнерадостный, видавший виды моряк. Хоть бостонец и дорожился, но умеренно, несмотря на то, что знал, насколько трудно было положение Баранова и на Кадьяке и в Ситхе.
      В результате корабельным мастерам Корюкину и Попову дано было поручение тщательно осмотреть бостонский корабль...
      - Ха-ха-ха! - после осмотра раскатисто грохотал Корюкин, не стесняясь присутствием Резанова. - Представьте себе, ваше превосходительство, половина пушек у него не пушки, а чурбаны. Ну, просто деревянные чурбаны, хотя здорово добре сделаны: обиты медью и так окрашены, что ни за что не отличишь.
      - Да ладно, - нетерпеливо прервал его Резанов, - бросьте пустяки и говорите дело. В каком состоянии судно?
      - Судно? - Корюкин перестал смеяться и стал докладывать: - Судно, я вам скажу, прекрасное. Медная обшивка совершенно как новая, листы толстые, во! он показал толщину в полпальца. - Дубовый корпус отлично сохранился, мачты в исправности. Паруса и такелаж такой, какого у нас нет ни на одном корабле, тоже и якоря четыре. Вся оснастка первый сорт... - И вдруг, что-то вспомнив, он опять расхохотался грохочущим смехом: - А парусина, парусина... наша ярославская, с русским клеймом... из Бостона, ха-ха-ха!
      "Юнону" купили. Командиром на нее был назначен Хвостов. Вместе с Давыдовым он должен был немедленно уйти на Кадьяк за юколой, но запил...
      Давыдов почти каждый день бывал у Резанова и просил списать его на берег, так как совместная жизнь с Хвостовым стала невыносимой.
      - Николай,- не раз говорил он Хвостову на корабле с такой мукой в голосе, что тот иногда, несмотря на опьянение, мгновенно переставал буянить и успокаивался. - Николай, голубчик, так дальше нельзя. Пойми, ты губишь себя, доставляешь неприятности Николаю Петровичу, который спускает тебе то, чего не спустил бы никому. Опомнись, перестань!
      - Мне наплевать на твоего Николая Петровича! - махал рукой Хвостов; после долгого молчания он говорил тихим и слезливым голосом, расстегивая куртку и разрывая на груди рубашку: - Душит меня... смерть бы скорей... - И вдруг кричал истошным голосом: - Ты понимаешь, мне тошно! Я больше жить так не могу и не хочу... слышишь?
      В один из светлых промежутков Резанов позвал его к себе и, не обращая внимания на растерзанный вид и мутные, плохо понимающие глаза, спокойно обратился к нему:
      - Николай Александрович, я жду от вас дружеской помощи.
      Хвостов, ожидавший упреков и уже приготовившийся отвечать дерзостями, удивленно поднял голову.
      - Чем же я вам могу помочь? - спросил он с кривой усмешкой.
      - А вот чем: продовольствие на исходе, и нам грозит голодная смерть. Надо спасать людей. На Машина надежда плохая. Я решил послать в Кадьяк за юколой "Юнону". Что вы на это скажете?
      Наступило тяжелое молчание.
      Положив руки на стол, Хвостов бессильно уронил на них голову, и только по судорожным подергиваниям плеч можно было угадать, что он плачет.
      - Простите, Николай Петрович, - сказал он, наконец, резко поднявшись и быстро, большими неверными шагами направляясь к двери. - Я завтра же подымаю якорь...
      На корабле началась спешка. Четыре катера непрерывно летали к берегу и обратно на корабль. Мрачный, но полный энергии Хвостов и повеселевший Давыдов носились из склада к Баранову, от Баранова к Резанову, от Резанова на "Юнону", раздобывая все нужное.
      С Хвостовым на Кадьяк ушел и Вульф, чтобы оттуда пробраться до Охотска или Камчатки, а затем по суше отправиться в Петербург.
      После ухода "Юноны" в Ново-Архангельске стало и скучнее и тревожнее. Полагались, в сущности говоря, на одного только Давыдова и отчасти на Вульфа. Баранов озабоченно считал дни, прикидывая, как скоро может вернуться "Юнона". Все время он проводил на верфи, подгоняя разленившихся корабельных мастеров и рассылая мелкие промысловые партии на ловлю рыбы и всего живого, что попадется под руку.
      Наступали холода, сильные ветры несли с собой дождь, град и снег.
      Резанов продолжал сочинять проекты, проверяя их беседами с Барановым. Особенно беспокоил его вопрос заселения островов, в котором он разошелся с Барановым.
      - Знаете что, Александр Андреевич, - начал как-то Резанов, когда они вдвоем возвращались с верфи, - без людей нам никак не обойтись. Я так думаю, нужно тысяч десять...
      Плохая пища и постоянное полуголодное состояние сильно подорвали его здоровье. Он шел тяжело, опираясь на палку, и обливался потом.
      - Что вы, что вы! - испуганно замахал руками Баранов. - Нам хушь бы несколько сот, и то было бы легче, а вымахнули -десяток тыщ! Попробуйте заманить сюда такую уйму народа... Да прокормить-то их как?
      - Ну, понятно, заманить нечем... А вы заманивать хотите? Да кто же пойдет, когда все знают, что климат здесь суровый, ни хлеб, ни овощи не родятся... Податься к Сандвичевым островам - взбудоражить целый мир против себя. Но я, видите ли, серьезно подумываю по весне спуститься по побережью Америки к югу, поразнюхать, нельзя ли там устроить русскую земледельческую колонию. Подманить народ на острова, конечно, нельзя, Александр Андреевич, я придумал другое...
      - Неужто принудительное переселение? - с ужасом спросил Баранов. Откуда? Ведь перемрет народ с непривычки! Не могу с этим согласиться, Николай Петрович. Говорят, молодой царь собирается освобождать народ, а вы хотите его еще крепче закабалить. Да и что делать здесь землеробу? Какую он будет возделывать землю? А ни к чему другому ведь он не привычен. А бабы, а семьи?.. Нет, Николай Петрович, поступайте, конечно, как знаете, а только хорошего, я думаю, ничего от этого не воспоследует.
      - Вы говорите - семьи... Но можно и без семейств, на манер рекрутского набора. Сдают ведь в рекруты, часть могут сдавать и нам.
      - Ну, русский мужик без семьи не может...
      - А то вот еще, - не унимался Резанов, - неоплатные должники, банкроты, преступники, наказанные поселением, разве это не население?
      - Помилуйте! - чуть не закричал Баранов. - Мы не можем со своими добровольцами-головорезами справиться, законтрактованными, а вы еще хотите их нам подбавить... Не годится это никак.
      - Ну, а политические ссыльные?
      - Политические... - задумался Баранов и не сразу ответил. - Пожалуй, было бы неплохо, особливо ежели пойдут добровольно. Мы тут постарались бы их обласкать. Но вот беда, бегать на иностранные суда начнут, а мы будем в ответе...
      Резанов замолчал: доводы Баранова были слишком убедительны.
      Рыба перестала ловиться совершенно Пропали морские окуни, налимы, за ними треска, и, наконец, стал редкостью даже палтус. Лужи затянулись тонким звонким ледком с круглыми хрустящими белыми пятнами. Скупое и редкое солнце уже не в состоянии было растопить корку льда. Береговые окрайки в бухте непрерывно и тонко звенели от рассыпающихся под ударами прибоя ледяных осколков...
      "Юнона" словно пропала.
      С мрачным видом ели ворон, противное, жесткое и вонючее мясо орлов, целыми днями партии врассыпную по берегам собирали ракушки. Очень радовались, когда среди множества маленьких пуговичных раков-каракатиц попадались шримсы, морские раки. И радости не было конца, когда кто-нибудь из охотников кричал во всю глотку: "Мамай! Мамай!" Из раков варили ароматный суп, но все же это было только лакомство, а не еда. Особенно тяжко приходилось больному желудком Резанову.
      Люди переносили голод стойко и даже ухитрялись проявлять трогательную заботу к заболевшим скорбутом.
      ...Вечерело. Было тихо и морозно, как вдруг у конторы Баранова, который вел с Резановым очередную беседу о новом устроении края, послышался топот бегущих людей. Бегущие кидали вверх шапки, что-то орали, но разобрать было невозможно.
      - Не кита ли нам господь послал на мысу? - всполошился Баранов, увидев в окно знакомую фигуру десятника, и вышел.
      - "Юнона"! - кричали на улице. - "Юнона"!
      Да, это была она. Все побежали к мысу.
      12. РЕЙД В САН-ФРАНЦИСКО
      Переполох в сонном испанском порту Сан-Франциско в Калифорнии, так же как и в близком к порту поселке, важно именуемом "президио", и даже в более отдаленной миссии францисканских монахов "Долорес", 25 марта 1806 года начался очень ранним утром.
      Еще вчера, после одуряюще жаркого, бездельно проведенного дня так приятно дремалось в обширных казармах грозной крепости, устрашающе обратившей ко входу в гавань широко и откровенно зевающие жерла пушек; так приятно думалось в тиши прохладного францисканского костела за монастырской оградой и так спокойно мечталось под тихие звуки клавикордов в уютной и гостеприимной квартире коменданта порта и крепости дона Антония де Аргуелло.
      А сегодня?
      Сегодня по валу крепости взад и вперед мечутся солдаты; по еще не потревоженной после тихой ночи глади гавани рассыпается горохом и далеко разносится отборная испанская ругань; около пушек хлопочут артиллеристы с кисло пахнущими порохом банниками в руках и торопливо подносят и складывают в сторонке снаряды. По пыльной дороге рысит кавалькада пестро одетых вооруженных до зубов всадников. Между ними тяжко трясется, отбивая спину ленивому старому коню, толстопузый монах в подпоясанной обрывком веревки длинной черной сутане, в широкополой шляпе и в сандалиях на босу ногу.
      В президио волнение овладело и женщинами. Две простоволосые прислуги индианки и полуодетые барышни, дочери коменданта, суматошно носились по квартире, торопясь поспеть к порту, чтобы хоть одним глазком взглянуть на что-то неизвестное, но захватывающе интересное и жутко любопытное.
      У подъезда в ожидании барышень стояли хорошо объезженные мустанги. Лошади нетерпеливо то одним, то другим копытом рыли жесткую землю. В окне на один момент показалось смуглое, с приятно очерченным овалом и живыми глазами личико, мелькнуло девичье плечо со сползшим с него кружевом ослепительно белой сорочки на загорелой коже и скрылось: барышни опаздывали.
      Быстро, на всех парусах, под легким утренним ветерком в гавань неожиданно ворвался и быстро прошел мимо крепости хорошо оснащенный корабль. Ему навстречу спешил шестивесельный катер. С катера еще издали кричали по-испански:
      - Становитесь немедленно на якорь, будем стрелять!
      С крепостного вала в то же время громко вопрошали в рупор: