Семейная хроника Уопшотов

      Мозесу слышался скрип мела. В его спальню проник дух классной комнаты, и его розы, казалось, завяли. В зеркале он видел прелестное лицо Мелисы, непроницаемое и своенравное, созданное для того, чтобы выражать страсть и нежность, и, думая о ее неисчерпаемых возможностях, он недоумевал, почему она ими не пользуется. Некоторым объяснением могло служить то, что с ним возникали трудности - взлеты и аварийные посадки чувственности, что иногда он выпускал газы и ковырял в зубах спичкой, что он не был ни блестящим, ни красивым мужчиной, но он этого не понимал. Он не понимал, размышляя о ее словах, какое право имела она называть плодом чистой праздности ту любовь, которая делала его ко всему восприимчивым, благодаря которой даже звуки дождя, проникающего сквозь течь в водосточном желобе, казались музыкой.
      - Но я люблю тебя, - с надеждой сказал он.
      - Некоторые мужчины приносят из конторы работу домой, - сказала она. Большинство мужчин приносят. Большинство тех мужчин, кого я знаю. Прислушиваясь к ее словам, он испытывал такое ощущение, словно ее голос становился суше и терял свои глубокие интонации, по мере того как ее чувства мельчали. - И большинству мужчин, занятых делами, - без всякого выражения продолжала она, - приходится много разъезжать. Они много времени проводят вдали от жен. У них есть другие отдушины, кроме секса. У большинства здоровых мужчин есть. Они играют в бадминтон.
      - Я играю в бадминтон.
      - Ты ни разу не играл в бадминтон с тех пор, как я с тобой познакомилась.
      - Раньше я играл.
      - Конечно, - сказала Мелиса, - если тебе совершенно необходимо заниматься со мной любовью, я буду это делать, но я думаю, тебе следует понять, что это не самое главное.
      - Ты все сводишь только к постели, - уныло сказал Мозес.
      - Ты такой противный и самовлюбленный, - сказала она, покачивая головой. - Мысли у тебя такие грубые и низменные. Ты только хочешь причинить мне боль.
      - Я хотел любить тебя, - сказал он. - Я весь день думал об этом и радовался. Когда я нежно попросил тебя, ты пошла к туалетному столу и напихала себе в голову куски металла. Я был полон любви, - печально сказал он. - Теперь я полон злости, во мне все кипит.
      - И вся твоя злость направлена, я полагаю, на меня? - спросила она. - Я уже говорила тебе, что не могу быть всем, чем тебе хочется. Я не могу быть одновременно женой, ребенком и матерью. Ты требуешь слишком многого.
      - Я не хочу, чтобы ты была моей матерью и моим ребенком, - хрипло сказал Мозес. - У меня есть мать, и у меня будут дети. В них у меня не будет недостатка. Я хочу, чтобы ты была моей женой, а ты напихала себе в голову шпильки.
      - Мне казалось, мы уже давно пришли к выводу, - сказала она, - что я не в состоянии дать тебе все, чего ты хочешь...
      - У меня нет больше желания разговаривать, - сказал он.
      Он снял пижаму, оделся и вышел из комнаты. Он пошел по подъездной аллее и свернул на дорогу, которая вела к деревне Скаддонвил. До деревни было четыре мили; дойдя до нее и увидев, что на улицах темно, он повернул обратно по тропинке, которая шла лесом, и тишина летней ночи успокоила наконец его волнение. В дальних домах собаки услышали его шаги и лаяли еще долго после того, как он прошел. Деревья слегка покачивались на ветру, а звезд было так много а они были такие ясные, что воображаемые линии, образующие Плеяды и Кассиопею в ее кресле, казались почти зримыми. Летней ночью от темной тропинки веяло несокрушимым здоровьем - в этом месте и в это время года нельзя было питать злых чувств. Вдали Мозес увидел мрачные башни "Светлого приюта"; пройдя аллею, он вернулся в дом и лег спать. Мелиса уже спала, и она все еще спала, когда он уходил утром.
      Когда он вечером возвратился, Мелисы в их комнате не было; оглядевшись в надежде обнаружить какие-нибудь признаки того, что ее настроение изменилось, он заметил, что в комнате сделана тщательная уборка. Само по себе это могло быть хорошим предзнаменованием, но он увидел, что Мелиса убрала с туалетного стола флаконы духов и выбросила все цветы. Он умылся, надел домашнюю куртку и сошел вниз. В зале был д'Альба; сидя на золотом троне, он читал приключения Микки Мауса и курил огромную сигару. Любовь к комиксам была у пего неподдельная, но в остальном, как подозревал Мозес, его поведение было позой - напоминанием о традициях Дж.П., почти безграмотного крупного оптовика. Д'Альба сказал, что Мелиса в прачечной. Это было неожиданно. За все время, что Мозес ее знал, она никогда даже близко не подходила к прачечной. Он прошел запущенным коридором, который вел куда-то в сторону от главной части дома, и по грязной деревянной лестнице спустился в полуподвальный этаж. Мелиса была в прачечной: она засовывала простыни в стиральную машину. Ее золотистые волосы потемнели от пара. Она на ответила, когда Мозес заговорил с пей, а когда он дотронулся до нее, сказала:
      - Оставь меня в покое.
      Она сказала, что постельное белье в доме уже несколько месяцев не стиралось. Горничные доставали из бельевых шкафов все новые смены, и она обнаружила, что весь спускной желоб в прачечной забит простынями. Мозес достаточно знал Мелису, чтобы не предположить, будто она сама отправила простыни в прачечную. Он понимал, что ее заботила не чистота. Она с успехом унижала свою красоту. Платье, которое было на ней, она, наверно, отыскала в чулане для метел, нежные руки покраснели от горячей воды. Волосы у нее слиплись, сжатый рот выражал крайнее отвращение. Мозес страстно любил ее, и при виде всего этого лицо его исказилось.
      Он не знал ее семьи, если не считать темно-коричневой карточки ее матери, которая сидела на резном стуле, держа в руках десяток роз, опущенных вниз цветами. Ее родственников - теток, дядей, братьев и сестер, - которые могут иногда объяснить нам превращения характера, он не знал, и, если сейчас ею владела тень какой-то тети, он этой тети никогда не видел. И теперь, когда он наблюдал, как она засовывает простыни в стиральную машину, в нем впервые промелькнуло сожаление, что она была сиротой. Ее рвение казалось покаянным, и пусть так оно и будет. Он полюбил Мелису не за ее способности к арифметике, не за ее чистоплотность, рассудительность или какие-либо другие выдающиеся достоинства. Это произошло потому, что он разглядел в ней какую-то необычайную внутреннюю привлекательность или изящество, которые были созвучны его потребностям.
      - Тебе больше нечего делать, как стоять здесь? - раздраженно спросила она.
      Он сказал: "Да, да" - и поднялся по лестнице.
      Джустина встретила его в зале очень сердечно. Ее глаза были широко раскрыты, и она говорила взволнованным шепотом, когда спросила, в прачечной ли Мелиса.
      - Возможно, мы должны были предупредить вас до женитьбы, - сказала она, - но, знаете, Мелиса всегда была очень, очень... - Слово, которое она хотела произнести, показалось ей слишком грубым, и она закончила иначе: Она никогда не была слишком сговорчивой. Идемте, - предложила она Мозесу. - Пойдемте выпьем. У д'Альбы, кажется, есть виски. Сегодня вечером нам нужно что-нибудь покрепче хереса.
      Картина, нарисованная ею, была уютной, и хотя Мозес ясно чувствовал всю остроту ее враждебности, ему не оставалось ничего лучшего, разве только уйти в сад и любоваться розами. Он прошел с Джустиной по залу, д'Альба вытащил из-под трона бутылку виски, и они все выпили.
      - На нее накатило? - спросил д'Альба.
      Они уже наполовину съели суп, когда появилась Мелиса в платье из чулана с метлами. Когда она подошла к столу, Мозес встал, но она не взглянула в его сторону и за весь обед не проронила ни слова. По окончании его Мозес спросил, не хочет ли она погулять, но Мелиса сказала, что ей надо развесить простыни.
      На следующий вечер Джустина с унылым и взволнованным лицом встретила Мозеса в дверях и сказала, что Мелиса больна.
      - Пожалуй, правильнее сказать, что ей нездоровится. - Она предложила Мозесу выпить с нею и с д'Альбой, но он заявил, что пойдет наверх повидать Мелису. - Она не в вашей комнате, - сказала Джустина. - Она перебралась в другую спальню. В какую именно, я не знаю. Она не хочет, чтобы ее беспокоили.
      Мозес заглянул сначала в их спальню, чтобы убедиться, что Мелисы там нет, а затем пошел по коридору, громко зовя ее по имени, но никто не откликался. Он попытался открыть дверь в комнату, расположенную рядом с их спальней, затем заглянул в комнату, где стояла кровать с пологом, но когда-то давно там обвалился большой участок потолка, и куски штукатурки свисали из дыры. Занавеси были задернуты, и в комнате стояла сырая мгла, напоминавшая о склепе - о привидениях, сказал бы он, если бы не относился к ним с величайшим презрением. Следующая открытая им дверь вела в ванную, которой не пользовались - ванна была наполнена связанными в пачки газетами - и которая была мрачно освещена окном с цветными стеклами. Следующая дверь вела в кладовую, заставленную штабелями бронзовых кроватей и креслами-качалками, дубовыми каминными досками и швейными машинками, унылого вида шифоньерками красного дерева и другой почтенной и вышедшей из моды мебелью, приобретенной, как он догадывался, еще до первого знакомства Джустины с Италией. В комнате пахло летучими мышами. Следующая дверь вела на чердак, где стояла цистерна для воды, величиной не уступавшая плавательному бассейну, а к следующей двери, которую он открыл, была прикреплена эолова арфа - и, хотя издаваемая ею музыка была хриплая и негромкая, от ее звуков он остолбенел, словно услышал шипение гадюки. Эта дверь вела к башенной лестнице, и Мозес стал подниматься по ней все выше и выше, пока не очутился в большой комнате со стропилами и стрельчатыми окнами, по без всякой мебели; над каминной доской золотыми буквами было написано следующее изречение: "ОТВЕДИ СВОЙ ВЗОР ОТ ТЕЛА И СМОТРИ ВГЛУБЬ, ГДЕ ИСТИНА И СВЕТ". Он сбежал вниз по башенной лестнице и открыл дверь детской - Мелисиной, как он подумал, - и другой спальни с обвалившимся потолком, и только тогда музыка эоловой арфы замерла. Затем, почувствовав, что слишком надышался спертым воздухом, он открыл окно, высунул голову в летние сумерки и услышал далеко внизу голоса обедающих. Затем он открыл дверь в чистую и светлую комнату, где Мелиса, увидев его, зарылась лицом в подушки и, когда он притронулся к ней, закричала:
      - Оставь меня в покое, оставь меня в покое!
      Ее болезнь, как и ее целомудрие, была, вероятно, выдумкой; Мозес напоминал себе о необходимости терпения, по, сидя у окна и наблюдая, как сгущается мрак на лужайках, чувствовал себя очень одиноким. У него была жена, обещавшая так много, а теперь не желающая разговаривать с ним ни о погоде, ни о банковских делах, ни даже о том, который теперь час. Он сидел там, пока не стемнело, а затем спустился по лестнице. Обед он пропустил, но в кухне еще горел свет, и толстая старая ирландка, вытиравшая деревянные сушилки для посуды, сварила ему ужин и поставила его на стол у плиты.
      - Никак у вас неприятности с вашей милой? - добродушно спросила она. Я сама была четырнадцать лет замужем за бедным мистером Райли, и я-то уж все знаю о радостях и горестях любви. Он был маленького роста, мистер Райли, - продолжала она, - и, когда мы жили в Толидо, все называли его коротышкой. Больше ста двадцати пяти фунтов он никогда не весил, а посмотрите на меня. - Она села на стул против Мозеса. - Конечно, тогда я была не такая толстая, но под конец из меня вышло бы три таких, как он. Он был из тех мужчин, что всю жизнь остаются мальчиками. Я имею виду, как он держал голову и все другое. Даже теперь, когда я проезжаю через незнакомый город и просто смотрю в окно вагона, я вижу иной раз такого маленького человечка и вспоминаю о мистере Райли. Он был поздним ребенком: его матери было больше пятидесяти лет, когда он родился. И что же, после того как мы поженились, мы иногда заходили в бар выпить пива, и буфетчик не подавал нам, так как думал, что он мальчик. Конечно, когда он постарел, лицо у него стало морщинистое, и под конец он казался высохшим мальчиком, но он всегда был переполнен любовью. Он как будто никогда не мог удовлетвориться, - продолжала она. - Когда я вспоминаю его, то вспоминаю вот таким - с печальным выражением лица, означавшим, что он переполнен любовью. Он всегда хотел получить свое и был восхитителен... Восхитительные вещи он говорил мне, когда ласкал меня, когда расстегивал на мне пуговицы. Он любил получать свое по утрам. Потом он зачесывал волосы на левую сторону, застегивал штаны и отправлялся - такой веселый я самоуверенный - как следует поработать денек в литейном цехе. В Толидо он в полдень приходил домой обедать и тогда тоже любил получить свое, а вечером он не мог заснуть, не получив своего. Он не мог спать. А если я будила его среди ночи и говорила, что слышу внизу на лестнице грабителей, от моих слов не было никакого проку. В ту ночь, когда сгорел дотла дом Мейбл Рейсом, я до двух часов утра не ложилась и смотрела на пожар, а он совершенно не слушал, что я ему говорила. Если ночью его будила гроза или северный ветер зимой, он всегда просыпался очень нежно настроенный.
      Но я-то не всегда была склонна к любви, - печально говорила она. Изжога меня мучила или газы, и тогда мне надо было вести себя с ним очень осторожно. Надо было выбирать слова. Однажды я, не подумавши, ему отказала. Однажды, когда он начал обхаживать меня, я грубо отшила его. "Позабудь об этом, Чарли, хоть ненадолго, - сказала я. - Элен Стармер говорила мне, что ее муж занимается этим только один раз в месяц. Что бы тебе последовать его примеру?" Тут началось сущее светопреставление. Поглядели бы вы, как потемнело его лицо. Смотреть страшно было. Даже кровь в его жилах потемнела. За всю жизнь я ни разу не видела его таким сердитым. Тут он взял и ушел из дому. Настало время ужина, а его нет. Я легла спать, ожидая, что он придет, но, когда проснулась, кровать была пустая. Четыре ночи я ждала его возвращения, но он не показывался. В конце концов я дала объявление в газету. Мы тогда жили в Олбани. "Пожалуйста, вернись домой, Чарли!" Больше я ничего не прибавила. Это стоило мне два с половиной доллара. Ну что ж, объявление я дала вечером в пятницу, а в субботу утром я услышала его ключ в замке. Вот он поднимается по лестнице, улыбаясь во весь рот, с огромной охапкой роз и с одной только мыслью в голове. Уже десять часов утра, а работа по дому у меня и наполовину не сделана. Тарелки после завтрака - в раковине, постель не застлана. Очень тяжело для женщины, если ее любят до того, как она закончила работу, но я уже знала, что меня ждет, хотя пыль на столах была еще не вытерта.
      Подчас это было для меня тяжело, - говорила она. - Это мешало моему развитию. Из-за Чарли я не посмотрела много интересного - например, после войны, когда как раз мимо наших окон проходил парад с маршалом Фошем и всеми остальными. Я ожидала этого парада, но мне так и не удалось его посмотреть. Чарли отвлекал меня, когда Линдберг перелетел Атлантический океан, а когда тот английский король - забыла, как его звали, - отказался от короны ради любви и произнес об этом речь по радио, я так и не услышала ни одного слова. Но когда я теперь вспоминаю Чарли, то вспоминаю вот таким - с печальным выражением лица, означавшим, что он переполнен любовью. Он как будто никогда не мог удовлетвориться, а теперь, господь да благословит беднягу, он лежит в холодной, холодной могиле.
      Мелиса сошла вниз только в субботу. Предлагая ей погулять после обеда, Мозес заметил, как она помедлила у дверей террасы, словно опасалась, что летняя ночь положит конец ее причуде. Потом она догнала его, по многозначительно держалась в некотором отдалении. Он высказал желание пройтись по саду, в надежде, что аромат роз и звуки фонтанов восторжествуют, но она продолжала сохранять благоразумное расстояние между ними; впрочем, когда они вышли из сада, она свернула на тропинку, шедшую через сосновый лесок, которой и раньше не видел и которая вела к огороженному участку, оказавшемуся кладбищем животных. Там было с дюжину могильных камней, заросших сорняками, и Мозес, идя за Мелисой, читал надписи:
      Здесь птичка певчая погребена.
      Она зимой с небес упала и застыла.
      Нам песенок ее совсем не слышно было,
      Такою крохотной была она.
      Здесь покоится прах крольчихи Сильвии.
      Семнадцатого июня она была наказана Мелисой
      Скаддон и умерла от побоев.
      Здесь покоится прах гончего пса Тезея.
      Здесь покоится прах колли по кличке Принц.
      О нем будут скорбеть все и каждый.
      Здесь покоится прах Ганнибала.
      Здесь покоится прах Наполеона.
      Здесь покоится прах Лорны, домашней кошки.
      От этого участка веяло могуществом клана, подумал Мозес, и той радостью, какую он вкладывает в свои глупые выдумки. Переведя взгляд с могильных камней на лицо Мелисы, он с вновь пробудившейся надеждой увидел, что его выражение как будто смягчилось при виде этого глупого кладбища, но решил не торопиться и пошел за ней дальше по тропинке, к сараям и оранжереям, где они оба остановились послушать громкое мелодичное пение какой-то ночной птицы. В только что наступившей темноте оно звучало вдали, сверкая, как скальпель, и Мелиса была очарована.
      - Знаешь, Джей Пи хотел завести соловьев, - сказала она. - Он привозил из Англии сотни и сотни соловьев. У него был специальный человек для ухода за соловьями и дом для соловьев. Когда мы возвращались на пароходе из Англии, то после завтрака первым делом спускались в трюм и кормили соловьев мучными червями. Они все умерли...
      Взглянув затем поверх головы Мелисы на крышу сарая, где, по-видимому, примостилась ночная птица, Мозес увидел, что то была вовсе не птица - то были жалобные звуки ржавого вентилятора, вертевшегося на ночном ветру. Понимая, что это открытие может изменить сентиментальное настроение Мелисы, зарождавшееся под влиянием сумерек, кладбища и песни, он поспешно увел ее в заброшенную оранжерею и устроил на полу постель из своей одежды. Позже вечером, когда они вернулись в дом, Мозес, чувствуя всего себя обновленным и освеженным любовью, в ожидании сна думал о том, что у него будут все основания удивляться, если с Мелисой не произойдет еще какое-нибудь превращение.
      Это подозрение вновь появилось у него следующим вечером, когда он вошел в их комнату и застал Мелису в постели в одном чулке за чтением любовного романа, взятого у какой-то горничной; когда он поцеловал ее и прилег рядом, от нее пахло, довольно приятно, конфетами. Но на следующий вечер, шагая по лужайкам от железнодорожной станции, он увидел нечто напомнившее ему отвратительные подробности из прошлого Мелисы, на которых любила останавливаться Джустина. Мелиса была на террасе с Джакопо, молодым садовником. Она стригла Джакопо волосы. Даже на расстоянии Мозесу стало от этого зрелища тревожно и грустно, так как ненасытность, которую он в ней обожал, могла повлечь за собой измену, и он воспылал к Джакопо смертельной ненавистью. Миловидный, охваченный вожделением, тот смеялся, пока Мелиса стригла и причесывала его, и казался Мозесу одним из тех типов, которые остаются для нас непостижимыми и разрушают в нас любовь к искренности и веру в радости жизни. Однако, как только Мозес подошел к ним, Мелиса отослала Джакопо и, здороваясь, так блестяще проявила свою любовь к Мозесу, что ни садовник, ни что-либо иное больше не беспокоили его, пока несколькими вечерами позже, проходя по коридору, он не услышал смех в их спальне и не увидев Мелису и какого-то незнакомца, которые пили на балконе виски. Это был Рэй Беджер.
      Нет ничего предосудительного в том, что Беджер посетил свою бывшую жену, подумал Мозес. На его сопернике, если тот еще мог считаться соперником, был изысканно модный костюм, один глаз у него косил, волосы глянцевито блестели. Когда Мозес присоединился к Мелисе и ее гостю, Беджер старался быть очаровательным, но воспоминания, которые были общими для него и Мелисы - он ведь кормил соловьев - касались прошлой жизни в "Светлом приюте", и Мозес не мог принять участия в разговоре. Мелиса редко упоминала о Беджере, и если она была с ним несчастна, то, судя по сегодняшнему вечеру, этого нельзя было сказать. Она восхищалась его обществом и его воспоминаниями - восхищалась и была печальна, так как, когда он ушел от них, она проникновенно заговорила с Мозесом о своем бывшем муже.
      - Он все еще похож на восемнадцатилетнего мальчишку, - сказала она. Он всегда поступал так, как желали другие, и теперь, в тридцать пять лет, осознал, что никогда не был самим собой. Мне так жалко его...
      Мозес воздержался от суждений о Беджере, а за обедом обнаружил в Джустине свою сторонницу. Она не разговаривала с гостем и, казалось, была очень взволнована. Она объявила, что продает все свои картины музею "Метрополитен". Хранитель музея приедет завтра к ленчу, чтобы оценить их.
      - Нет никого, кому я могла бы доверить ведение своих дел, - сказала она. - Я никому из вас не могу довериться.
      После обеда Беджер угостил Мозеса сигарой, и они имеете вышли на террасу.
      - Вы, наверно, удивляетесь, зачем я снова приехал сюда, - сказал Беджер. - Могу объяснить. Я занимаюсь производством игрушек. Не знаю, слышали вы об этом или нет. Недавно мне очень повезло с одним делом. Я получил патент на копилку - это пластмассовый вариант старой железной копилки, - и фирма Вулворта дала мне заказ на шестьдесят тысяч штук. В Нью-Йорке я получил подтверждение заказа. Я вложил в это дело двадцать пять тысяч собственных денег, но как раз сейчас мне представился случай приобрести патент на игрушечное ружье, и я готов продать начатое мною дело с копилкой за пятнадцать тысяч. Я ломал себе голову, кому бы продать его, и подумал о вас и Мелисе - я прочел о вашей свадьбе в газете - и решил приехать сюда, чтобы сделать это предложение вам первому. Только на заказе Вулворта вы удвоите свой капитал, а можно рассчитывать еще на шестьдесят тысяч штук для магазинов канцелярских принадлежностей. Если завтра под вечер вы можете быть в "Уолдорфе", мы бы вместе выпили и я показал бы вам патент, чертеж и переписку с Вулвортом.
      - Меня это не интересует, - сказал Мозес.
      - Вы хотите сказать, что у вас нет желания заработать? О, Мелиса будет очень разочарована.
      - Но вы не говорили об этом с Мелисой?
      - В сущности, нет, но я знаю, что она будет очень разочарована.
      - У меня нет пятнадцати тысяч долларов, - сказал Мозес.
      - Вы хотите сказать, что у вас нет пятнадцати тысяч долларов?
      - Совершенно верно.
      - О, - сказал Беджер. - А как насчет генерала? Вы не знаете, что он стоит?
      - Не знаю.
      Мозес вернулся с Беджером в зал и увидел, как тот угостил старика сигарой и покатил его кресло на террасу. Когда Мозес рассказал о своем разговоре Мелисе, ее сентиментальное отношение к Беджеру от этого не изменилось.
      - Конечно, он не занимается производством игрушек, - сказала она. - По правде говоря, он никогда ничем не занимался. Он лишь пытается как-нибудь выбиться в люди, и мне его так жаль.
      Намерение Джустины расстаться со своими художественными сокровищами, потому что она не знала ни одного достойного доверия человека, привело к тому, что следующий день оказался одновременно грустным и волнующим. Мистер Дьюитт, хранитель музея, должен был явиться в час, и случилось так, что впустил его в ротонду Мозес. Это был худощавый человек, носивший коричневую мягкую шляпу на несколько номеров меньше нужного размера, которая делала его похожим на Простака Мак-Натта. "Не захватил ли мистер Дьюитт по ошибке чужую шляпу на какой-нибудь вечеринке с коктейлями?" подумал Мозес. Лицо у него было узкое, изрезанное глубокими морщинами, он слегка наклонял голову, словно страдал близорукостью, под глазами были мешки, а нос отличался необыкновенной длиной и треугольной формой. Эта тонкая костлявая часть лица казалась изящной, порочной и похотливой посланным в наказание дьявольским даром - и усиливала общее впечатление изящества и похотливости. Ему было, вероятно, лет пятьдесят - мешки под глазами вряд ли могли образоваться за более короткий срок, - но он держался с достоинством и заговорил, слегка заикаясь, словно на язык ему попал волосок.
      - Только не свинину, ни свинину! - воскликнул он, принюхиваясь к затхлому воздуху ротонды. - Я изнемогаю от жары!
      Когда Мозес заверил, что им подадут цыплят, мистер Дьюитт надел очки в роговой оправе и, окинув взглядом ротонду, обратил внимание на большую панель слева от лестницы.
      - Какая очаровательная подделка! - воскликнул он. - Конечно, я считаю, что самые очаровательные подделки бывают у мексиканцев, но эта панель восхитительна. Она сделана в Цюрихе. В начале девятнадцатого столетия там существовала фабрика, выпускавшая их вагонами. Любопытно, до чего обильно они употребляли кармин. Подлинным панелям далеко до такого совершенства.
      Тут какой-то запах, проникший в ротонду, вернул его мысли к ленчу.
      - Вы уверены, что это не свинина? - снова спросил он. - Животик у меня полный инвалид.
      Мозес еще раз успокоил его, и они пошли по длинному залу туда, где их ожидала Джустина. Она была победоносно изящна, и в ее голосе звучали все те глубокие ноты удовлетворенного социального честолюбия, благодаря которым он, казалось, возносился к вершинам холмов и опускался в тень долин.
      Мистер Дьюитт всплеснул руками, когда увидел картины в зале, но Мозес удивился, почему улыбка у него была такой мимолетной. С бокалом коктейля в руке он подошел к большому полотну Тициана.
      - Изумительно, изумительно, совершенно изумительно, - сказал мистер Дьюитт.
      - Мы нашли этого Тициана в разрушенном дворце в Венеции, - пояснила Джустина. - Какой-то джентльмен в отеле - англичанин, если память мне не изменяет, - знал о нем и провел нас туда. Это было совсем как в детективном рассказе. Картина принадлежала очень старой графине и находилась во владении ее семьи на протяжении многих поколений. Сколько мы заплатили, я точно не помню... Пики, не достанете ли вы каталог?
      Д'Альба достал каталог и полистал его.
      - Шестьдесят пять тысяч, - сказал он.
      - В другой лачуге мы нашли Гоццоли. Это была любимая картина мистера Скаддона. Мы нашли ее с помощью другого незнакомца. Мы встретились с ним как будто в поезде. Картина, когда мы впервые увидели ее, была такая грязная, покрытая паутиной и висела в такой темной комнате, что мистер Скаддон решил не покупать ее, но потом мы поняли, что нельзя быть слишком разборчивыми, и утром передумали.
      Хранитель музея сел, передал свой бокал д'Альбе, который вновь наполнил его, а затем повернулся к Джустине, в это время делившейся своими воспоминаниями о грязном дворце, где она нашла Сано ди Пьетро.
      - Это все копии и подделки, миссис Скаддон.
      - Не может быть.
      - Это копии и подделки.
      - Вы говорите так только потому, что хотите, чтобы я подарила мои картины вашему музею, - сказала Джустина. - Ведь так, не правда ли? Вы хотите получить мои картины даром.
      - Они ничего не стоят.
      - У баронессы Гракки мы встречались с одним хранителем музея, - сказала Джустина. - Он видел наши картины в Неаполе, где их упаковывали для погрузки на пароход. Он заявил, что готов поручиться за их подлинность.
      - Они ничего не стоят.
      В дверях появилась горничная и позвонила в колокол к ленчу. Джустина встала, неожиданно вновь овладев собой.
      - За ленчем нас будет пять человек, Лена, - сказала она горничной. Мистер Дьюитт не останется. И позвоните в гараж и скажите Джакомо, что мистер Дьюитт пойдет к поезду пешком.
      Она взяла д'Альбу под руку и пошла через зал.
      - Миссис Скаддон, - крикнул ей вслед хранитель музея, - миссис Скаддон!
      - Вам ничего не удастся сделать, - сказал Мозес.
      - Как далеко до станции?
      - Немного больше мили.
      - У вас нет машины?
      - Нет.
      - А такси здесь бывают?
      - В воскресенье нет.
      Хранитель музея посмотрел в окно. Шел дождь.
      - О, это возмутительно! Это самая возмутительная история, с какой мне приходилось сталкиваться. Я приехал только из одолжения. У меня язва, и я должен регулярно питаться, а теперь я вернусь в город не раньше четырех часов. Вы не можете достать мне стакан молока?
      - Боюсь, что нет, - сказал Мозес.
      - Что за чепуха, что за чепуха, и как она могла, прости господи, подумать, что эти картины подлинные? Как она могла дать себя одурачить? Он встал, махнул рукой и пошел по залу к ротонде, где надел свою маленькую шляпу, делавшую его похожим на Простака Мак-Натта. - Это может стоить мне жизни, - сказал он. - Я должен есть регулярно и избегать волнений и физических усилий...
      И он ушел в дождь.
      Когда Мозес присоединился к обществу, сидевшему за ленчем, никто не разговаривал, и молчание было таким тягостным, что даже его несокрушимый аппетит обнаружил некоторые признаки ухудшения. Вдруг д'Альба уронил ложку и плачущим голосом сказал:
      - О госпожа моя, о моя госпожа!
      - У меня есть доказательства, - выпалила Джустина. Затем, резко повернувшись к Беджеру, злобно сказала: - Пожалуйста, ешьте и держите язык за зубами!
      - Простите, Джустина, - сказал Беджер.
      Горничные убрали глубокие тарелки и принесли цыплят, во при виде блюда Джустина знаком велела его унести.
      - Я ничего не могу есть, - сказала она. - Отнесите цыплят назад в кухню и положите в холодильник.
      Все склонили головы в знак сочувствия к Джустине и огорченные тем, что останутся голодными, так как в воскресенье днем холодильники бывали заперты на висячий замок. Устремив на Беджера тяжелый взгляд, Джустина оперлась о край стола и встала:
      - Полагаю, вы собираетесь в город, Беджер, чтобы рассказать всем о случившемся.
      - Нет, Джустина.
      - Если я услышу, что вы, Беджер, обмолвились хоть словом об этом деле, - сказала она, - я расскажу всем, что вы сидели в тюрьме.
      - Джустина!
      Сопровождаемая д'Альбой, она направилась к двери, не сгорбленная, а еще более прямая, чем всегда; дойдя до двери, она вскинула руки и воскликнула:
      - Мои картины, мои картины, мои прекрасные, прекрасные картины!
      Потом все услышали, как д'Альба открыл и закрыл дверь лифта и в шахте мрачно запели канаты, когда Джустина поднималась к себе.