Оправдание крови

Красноармеец, увидев это, тоже перестал тюкать топором.

— Я, конечно, не знаю, — сказал он, садясь на пень, — но часто думаю и все хочу спросить. Занимает мою голову и морочит одна мысль. От самого начала войны.

— Что же это за мысль такая, что вы все спросить не можете? — доброжелательно откликнулся Шпакевич, который тоже успел усесться на пень, как раз напротив.

— А вот какая. — Солдат снял с головы пилотку, пришлепнул на правом колене, видно, его и вправду давно интересовало что-то. Он и теперь не торопился говорить, словно взвешивал или приглядывался к человеку: довериться ли? — Помню, в девятнадцатом годе собирали для немцев сухари. Самим есть было нечего, а немцам собирали.

— Я мал тогда был, не помню, — сказал на это Шпакевич, будто попытался отмежеваться.

— А я помню, хотя тоже не в больших годах был…

— Интересно, сколько вам теперь? — спросил Шпакевич.

— Так неужто не видать?

— Ну… —неуверенно начал Шпакевич.

— А уж много, — сказал, чтобы не делать лишней задержки, плотник. — Если по-настоящему, так в закутке должен сидеть или на печи греться. Ну, а по теперешней войне… Но я не про это. Истинная правда, собирали тогда для немцев сухари. Это я помню. А самим в те времена кусать было нечего. Хорошо, если по пол-осьмушки на взрослого человека в Москве и в Петрограде выпадало. Да и в других городах не жирней было. У самих люди помирали с голоду, а чужим сушили сухари. Говорили, немецким рабочим, ихним детям помощь нужна. Мол, пролетариат не забудет потом. Также солидарность проявит, когда понадобится.

— Что ж, правильно, — подтвердил Шпакевич.

— Но это еще как поглядеть, — словно бы с укоризной глянул на него красноармеец. — У меня тогда брательник в Питере с голоду помер. Маленький, сопливый еще был. Сиротина. Ну, и поехал к дядьке, на завод устраиваться или так в городе прижиться. Приехал, а дядьки нету. Я уж не помню, с кем тогда, в девятнадцатом, война шла. Да, видно, что не с немцами. У них тогда, писали, республика была. Баварская.

— С Юденичем, — подсказал Шпакевич.

— Так вот я и говорю… брательник мой… Пошатался бездомный да голодный по Петрограду и помер на каком-то вокзале. Ну, а если бы наоборот было, если бы не немчик какой те сухари скушал, а мой брательник? А их скушал немчик. И небось теперь по нас стреляет.

— А почему именно тот стреляет, что сухари ел? — пожал плечами Шпакевич, наконец уразумев, куда гнул солдат.

— Ну, не обязательно, конечно, однако…

— Дело как раз в этом вот «однако»! А почему не допустить, и это будет верней всего, что немчик тот сидит теперь в гитлеровском концлагере? А может, в подполье с фашистами сражается?

— Допустить, известно, можно, — снова с тем же укором посмотрел на Шпакевича плотник. — Ну, концлагерь, конечное дело, тюрьма. А что ему делать там, в Германии, в подполье?

— На заводе бомбы портить, гранаты…

— Где же тогда они, те порченые бомбы? Сдается, все время взрываются. Как которая падает на землю, так и взрывается'. Да и гранаты исправные!

— Фронт ведь не только здесь! — обиженно возразил Шпакевич. —Фронт ведь большой! Так почему вы думаете, что и там?…

— Эх, вижу, не стоило заводить разговора, — уже явно жалея, поморщился от досады пожилой красноармеец. — Думал бы себе и думал, как раньше, а так…

— Почему не стоило? — вскинулся Шпакевич, а сам в это время припомнил, как недавно вот тут, на сеновале, допрашивали сбитого над оборонительным рубежом немецкого летчика, который с двухкрылого самолета разбрасывал листовки. «Я рабочий!» — все повторял он, словно вкладывал в это какой-то особенный смысл, словно искал некоего контакта с допрашивающими его. А когда старший лейтенант из особого отдела спросил через переводчика, почему он, рабочий или сын рабочего, да воюет с рабочими, пленный ответил: «Потому что война!» Тогда ему сразу же другой вопрос поставили: «А почему ваши фюреры вообще начали войну против Советского Союза?» Ответ был неясный, видно, не совсем продуманный, да зато выученный; сводился он к следующему: мол, мы бы не пришли сюда, если бы вы сами отменили советско-марксистский строй, разогнали Коммунистический Интернационал, — словом, он понимал задачу так, что им, немцам, ничего не оставалось, как только из рабочей солидарности вмешаться в дела России…

Шпакевич теперь понимал, с пожилым человеком необходимо было поговорить сообразно моменту, растолковать ему, что тут к чему, хотя понимал он и то, как непросто было бы сделать это, ведь война сильно пошатнула многих, однако продолжить беседу им не удалось. Внезапно на поляну, где они разговаривали, сидя друг против друга на спиленных пнях, прибежал запыхавшийся посыльный, красноармеец из их взвода, и еще за несколько шагов крикнул Шпакевичу:

— Взводный приказал прибыть вам в расположение роты!

— Когда?

— Немедленно.

— А почему?

— Не знаю.

— Одному или с ним? — Шпакевич кивнул головой на пожилого красноармейца, который торопливо прилаживал пилотку, приминая ее сверху рукой.

— На этот счет ничего не сказано!

Шпакевич неохотно поднялся, почесал за ухом, как бы растягивая время, потом сказал плотнику:

— Вы вот что… Кстати, как вас зовут?

— Тарасом. Тарас Яковлевич.

— Его отец тоже Тарас, — сказал Шпакевич, имея в виду Холодилова. — Так что сыном мог быть.

— А молодой? — повернулся плотник в ту сторону, где чуть вздымалась на могиле земля.

— Студент. Тоже любил поговорить. Я даже подумал — сойтись бы вам раньше, вот наговорились бы, может, и мне объяснять потом не пришлось. Сами бы разобрались, что к чему. Но, как говорится, не судьба. Я вот о чем попрошу вас, Тарас Яковлевич, вы уж тут не бросайте начатого дела. Могилу я почти выкопал. Осталось только дно подчистить. Ну, а…

— Ладно, командир, — взялся за топорище плотник. — Идите уж, раз зовут. Небось не просто так, может, что случилось. А без вас не могут обойтись. Не волнуйтесь. Сделаю тут все в аккурате. Я такой, подвести никого не могу. Раз надо, так надо!

— А то, может, оставить и его? — показал на посыльного Шпакевич.

— Нет, я один управлюсь. Вы скажите только., Имя товарища своего убитого скажите…

— Ах, да. Чуть не забыл. Холодилов. Валентин Тарасович Холодилов.

— Запомнил.

— Так и напишите: «Красноармеец Холодилов Валентин Тарасович, погиб…»

— Говорите, написать? Нет, карандаш первый же дождь размоет. И следа никакого не останется. Жаль, стамески нет Ну да ладно. Ножиком попробую. Словом, не волнуйтесь, все сделаю в аккурате.

Словно предчувствуя, что говорит с человеком последний раз, а может, от обыкновенной признательности, которую хотелось выразить хоть чем-нибудь, Шпакевич крепко пожал красноармейцу руку и быстренько отправился вслед за посыльным, которому не стоялось на месте.

Командир взвода ждал его и начал чуть ли не с порога, хотя никакой вины за Шпакевичем не было:

— Приходил Зимовой, приказал разыскать тебя хоть под землей. Хорошо еще, что не влетело.

— А зачем я понадобился ему? — спросил Шпакевич.

— Если бы ему! А то кому-то в штабе дивизии! Шпакевич подумал, снова вызывает старший лейтенант из особого отдела.

— Так куда мне теперь — сразу в штаб дивизии или к Зимовому?

Взводный пожал плечами.

— Ну, раз приходил Зимовой, значит, к нему и надо. А там уж выяснится.

— Слушай, — сказал Шпакевич, — я там, в лесу, оставил бойца, ну, того…

— А-а, Светличного?

— Да. Так ты его не ругай, если чуть задержится. Могилу он там устраивает.

— Зря ты это надумал, Шпакевич, — покачал головой взводный. — Надо было похоронить своего товарища в братской могиле. Хотя, между прочим… не все ли равно убитому, где лежать? А насчет Светличного, пускай у тебя голова об нем не болит. Ну, давай прощаться. Чую, не вернешься ты к нам. Должно быть, забирают тебя навсегда. А жаль, добрый помощник был.

— Напомога-а-ал я тебе! — разочарованно протянул Шпакевич. — Только числился помкомвзвода.

— Ничего, все мы тут пока что числимся. Главное начнется, как немцы попрут. А они вот-вот соберутся с силами.

Почти то же через какие-нибудь полчаса говорил Шпакевичу и командир роты Зимовой. Напоследок спросил:

— Вещи-то хоть с тобой?

— Какие у меня вещи?

Подошел замполит, средних лет человек с круглым добрым и слегка удивленным лицом. Этот так и вообще в роте был со вчерашнего дня — работал где-то заведующим парткабинетом, пока район не попал в оккупацию. Но поскольку вся рота состояла из людей случайных, а значит, из тех, кого удалось объединить в одно подразделение на сборном пункте, то бойцы и командиры привыкали друг к другу быстро, довольно было перекинуться сочувственным словом да отсыпать в двурогую жестянку щедрую щепоть махорки. Замполита тоже сразу приняли в роте как своего, уже ходил среди взводных анекдот, рассказанный им в первый день знакомства: как осенью через крестьянские полоски торопился заяц и встретил в поле еж». «Куда ты, косой?» — спрашивает еж. «А за тем вот пригорком, — отвечает заяц, — верблюдов холостят». — «Где ты верблюдов у нас видел? Спятил?» — «А мне другие зайцы говорили!» — «Ну, а ты-то чего боишься? Ты же не верблюд?» — «Ну да, а как отрежут причиндалы, так поздно будет доказывать, что ты не верблюд».

И теперь, увидя замполита, Шпакевич почему-то первым делом вспомнил этот анекдот, улыбнулся про себя: ну и мужик, кажется, не из трепачей, а тоже выдумает…

Замполит, видно, почувствовал его улыбку, пошутил совсем по-дружески:

— Гляди, там, в штабе, руководи, да не слишком дерган. Особенно нас с Зимовым…

У Шпакевича, как и у теперешних командиров его, предчувствие было не напрасным: впереди его действительно ожидало задание, которого он и представить не мог.

Из штаба дивизии, куда он добрался вскоре, его направили в политотдел, занимающий избу в этой же деревне, напротив, окна в окна.

В деревенской избе из двух половин за столом сидели трое. Одного Шпакевич узнал сразу, еще со спины, это был знакомый старший лейтенант из особого отдела, хотя уже и переодетый во все военное, а в петлицах вместо трех своих наркоматских треугольников имеющий кубики. Вторым сидел начальник политотдела дивизии. До сих пор на начальника политотдела Шпакевичу привелось глянуть всего разок, и то мельком, когда тот зачем-то наведался несколько дней назад на сборный пункт в Пеклинском лесу. Третьего, присутствующего здесь и сидящего за столом лицом к Шпакевичу, он совсем не знал и даже не догадывался, кто он и откуда, тем более что на одежде его знаки различия отсутствовали начисто. А дело как раз и было в том человеке, командире специального разведывательно-диверсионного отряда, созданного из добровольцев в Москве по инициативе Народного комиссариата государственной безопасности и направленного сюда в расположение дивизии, чтобы отряд мог переправиться через линию фронта. С виду он показался Шпакевичу человеком приятным — хоть и сидел, но заметно было, что ростом высокий, с черной, еще не сильно отросшей бородой, с густыми бровями, с темными цепкими глазами. Нередко встречаются люди, которые свою проницательность пробуют на других, чтобы разгадать затаенные мысли, нагнать страху и этим утвердить себя. Но этот был не таков. Чувствовалось в его проницательности одновременно что-то и острое, и деликатное, словно он боялся зря уколоть человека своим взглядом.

Потом, через несколько недель, когда они будут уже по ту сторону фронта, в тылу у врага, Шпакевич по-настоящему оценит этого замечательного человека и многое узнает о нем от других, особенно от Ерофеева, бывшего инструктора физкультуры одной из бумагопрядильных фабрик Подмосковья: и о том, что командир их кадровый чекист, который восемнадцатилетним пареньком участвовал в Октябрьской революции, разгонял полицию в Бежице и Брянске, и о том, что затем пошел он добровольно на фронт против Юденича, и о том, наконец, что после гражданской войны долго боролся с бандитизмом и контрреволюцией на Украине… А теперь они и откровенно, и тайком поглядывали друг на друга — Шпакевич и его будущий командир; командир спецотряда потому, что собирался предложить Шпакевичу кое-что, а Шпакевич — почувствовав его непростую заинтересованность своей особой. Но первым заговорил старший лейтенант.

— У нас тут новые обстоятельства обнаружились, — начал он издалека. — И вот товарищи хотят послушать, как вы из окружения сюда выходили. Маршрут опишите, разные там мелочи. Словом, попытайтесь изложить все так, как тогда у нас.

Шпакевич насторожился — по опыту знал, если дважды спрашивают об одном и том же, значит, что-то неладно. Но не ответить не мог. Словно собираясь с мыслями и проходя в них свой путь сюда из Забеседья, который пришлось проделать в самую дождливую погоду по немецкому тылу вместе с Чубарем и Холодиловым, Шпакевич прежде всего, конечно, вспоминал, что он уже говорил старшему лейтенанту из особого отдела там, на сеновале. Получалось, что тогда он не слишком-то вдавался в подробности. Говорил все, как было, однако схематично, словно боялся отнять много времени. Между тем командир спецотряда, видно, понял его заминку по-своему и поспешил на выручку.

— Карту читать умеете? — спросил он.

— Да, — ответил Шпакевич, наконец ясно поняв, что это тот самый человек, ради которого за столом сидели и начальство политотдела дивизии, и старший лейтенант из особого отдела и для которого вызвали сюда его, Шпакевича.

Командир спецотряда удовлетворенно кивнул, достал из-за спины распухшую военную сумку, которая лежала на скамье между стеной и ним, и вынул оттуда сложенную гармошкой топографическую карту. Старший лейтенант из особого отдела предупредительно потянулся к ней, помог разложить на столе—и это тоже не осталось незамеченным Шпакевичем, значит, и правда какая-то важная шишка!

— Подойдите ближе.

Шпакевич ступил к столу два шага, которых не хватало, чтобы оказаться рядом с остальными, кто находился в избе, и, не ожидая дальнейшей команды, точней, дальнейшего приглашения, наклонился над картой.

— Ну, а теперь покажите нам, как вы шли сюда и откуда. Шпакевич без всякого труда отыскал извилистую линию Беседи, показал пальцем, в каком месте впадает в нее Деряжня, где был взорван последний мост; к. уже оттуда, давая самые подробные объяснения, начал постепенно приближаться к Пеклину.

— У вас там знакомые остались? — спросил командир спецотряда, когда Шпакевич подробно показал весь маршрут от Беседи.

— Нет.

— Ну, а те?… Словом, вы же по дороге с кем-то встречались, где-то ночевали… Такие знакомые остались?

— Такие были, — смутился Шпакевич. — Известно, и еды у людей приходилось просить, и ночлега. Но это не в счет. Как говорится, поел-поспал, да и спасибо на том.

— Хорошо, — сдвинул густые брови партизанский командир. — А этот, Чубарь, с которым вы шли сюда, где он теперь?

— В Журиничах, там, говорят, ополчение собирается.

— Из какой он деревни был?

— Точно теперь не помню, но где-то недалеко от Белой Глины.

— И кем он там работал?

— Председателем колхоза.

— Тоже не лишний человек, — подумав немного, подытожил командир спецотряда, — но… это так, любопытства ради. Тем более — как его теперь найдешь?

— А Холодилов погиб, — договорил Шпакевич, — уже здесь, от бомбы.

В хате настала тишина. Но не потому, что Шпакевич вдруг напомнил о гибели товарища. Нет. И начальник политотдела дивизии, и старший лейтенант уставились на третьего — на партизанского командира, который задумчиво трогал, словно поглаживал снизу тыльной стороной ладони свою черную бороду, и терпеливо ждали, что скажет наконец он, устроит ли его кандидатура Шпакевича. А дело было вот в чем. В самый последний момент, когда партизанский отряд уже готов был переправиться во вражеский тыл, заболел проводник, даже не заболел в настоящем смысле этого слова — его покусали пчелы… Тогда командир отряда и обратился к штабу дивизии, чтобы срочно помогли подыскать ему другого надежного проводника, иначе срывалась операция, которую долго и детально разрабатывали в Москве. И вот старший лейтенант из особого отдела снова вспомнил про Шпакевича: «Действительно, а почему не порекомендовать его?» Позвонил начальнику политотдела: «Есть такой человек!»

Наконец молчание в избе было нарушено.

Тот, от кого ждали решающего слова, перестал теребить бороду, просветленно улыбнулся одними глазами, будто свалил с себя громадную тяжесть, и спросил, проникая тем же деликатным, но острым взглядом Шпакевичу в душу:

— А еще раз не хотели бы пройтись по тем стежкам и дорожкам?

— Как это? — не понял Шпакевич.

— Обыкновенно. Проделать примерно тот же маршрут, но в обратном направлении. Тогда вы шли оттуда сюда, а теперь пошли бы отсюда туда.

Шпакевич склонил голову набок, спросил:

— Один?

— Нет.

— Большая группа?

— Ну, об этом узнаете после. Теперь же от вас нужен ответ — согласны или не согласны? Пока в принципе. Товарищи вот за вас ручаются.

— А все-таки? — досадливо поморщился Шпакевич. — Хотелось бы и от вас услышать что-нибудь определенное.

— Услышите в свое время, — без улыбки, но приветливо пообещал командир спецотряда. — Повторяю, прежде всего необходимо ваше принципиальное согласие. Я понимаю, для вас это неожиданно, психологически вы не готовы к такому путешествию и вообще, но, не утаю от вас, у нас тоже свои трудности, может, для нас кое в чем более неожиданные, чем для вас. Так что я даже не имею возможности дать вам достаточно времени подумать.

Тогда подал голос начальник политотдела дивизии:

— Приказывать мы тоже не имеем права. Не тот случай. «Что же это за случай за такой? Что?» — подумал Шпакевич.

И начальник политотдела поторопился добавить:

— Да, не можем!

— Ладно, — решил наконец Шпакевич, хотя в душе до конца не победил настороженность. — Считайте, что уговорили.

— Значит, согласны?

— Да.

— Ну что ж, я рад! — Мужчина, который настойчиво и вместе с тем терпеливо добивался этого ответа, встал и протянул через стол Шпакевичу сухощавую руку. — Но то, что сейчас услышите, пока большой секрет. Сегодня ночью на ту сторону фронта, в тыл оккупантам, со специальным и ответственным заданием переправится партизанский отряд. В нем будет тридцать три человека. Вы пойдете проводником. Понятно?

— Да.

— Ну, а теперь надо собираться, — складывая карту, сказал партизанский командир. — У нас с вами, — посмотрел он на Шпакевича, — есть еще немного времени, думаю, мы успеем хоть в основном обдумать некоторые подробности будущего похода и уточнить отдельные детали. Поэтому сейчас, минут через двадцать, поедем с вами в расположение отряда. Это недалеко. В соседней деревне. А пока вы подождите меня на улице, там, кажется, есть скамейка на крыльце, посидите, мне с товарищами надо кое-что обсудить.

Шпакевич вышел.

Скамеек на крыльце было даже две. Но на них друг против друга сидели два незнакомых командира — совсем пожилой и помоложе, но тоже в годах; судя по знакам" различия, они имели одно звание; командиры были увлечены беседой, и появление Шпакевича на крыльце не вызвало у них никакого интереса, будто он уже давно мозолил им глаза. Чтобы не мешать им, а больше всего чтобы не вызывать лишнего внимания, Шпакевич козырнул и постарался быстрей сойти с крыльца.

Поскольку отлучаться далеко он уже не имел права — сказано было ждать на крыльце, — он не придумал ничего лучшего, как сиротливо прислониться боком к телефонному столбу против избы, где размещался политотдел дивизии.

Как раз от этой избы широкая деревенская улица поворачивала и выходила через несколько дворов в поле, где справа от дороги стояла под вязом грузовая машина, замаскированная сверху зелеными ветками.

В той стороне где-то высоко летел самолет, вокруг которого время от времени рвались зенитные снаряды; разрывы доносились слабо, зато хорошо было видно, как в небе вдруг появлялись маленькие белые облачка, словно там лопались коробочки хлопка.

VII

Уже несколько дней на Зазыбов двор заглядывал Кузьма Прибытков. Великая охота была у него поговорить с Масеем. А сегодня, кроме того, Прибытков таил надежду похарчиться у Зазыб, потому что одна его невестка, Анета, торопилась в Яшницу вместе с другими веремейковскими бабами и почти не стряпала, а вторая уже который день сильно хворала, не поднимаясь с постели даже к печи.

Между тем Зазыба ревниво перехватывал Кузьму по эту сторону своих ворот, даже в мыслях не давая старому задерживаться долго возле сына — не хватало еще, злился он, чтобы по случаю Масеева возвращения толпился тут народ!… Старый Прибытков, видно, тоже угадывал Зазыбово настроение. И не очень-то церемонился. Может, полагал, что старость имеет и на это право.

— Дак проснулся Масей или нет? — неизменно вопрошал Кузьма; при этом и вид у старого пильщика, и голос был такой, словно до хозяйского сына у него появилась крайняя нужда.

— Нет, — бросал в ответ хозяин откуда-нибудь из-под повети, и Прибытков без всякой обиды поворачивал обратно, топая враскоряку следом за своей палкой к калитке, высокий порог которой становился для него уже нешуточной помехой.

На этот раз Кузьма не выдержал до конца свою роль, завел под лоб глаза, будто старец, явившийся с поводырем в деревню, и сказал:

— Вот сколько я до тебя, Денис, ни хожу теперяка, а все на угощение не попаду. Сдается, и сын целый вернулся, а ты все куксишься.

— А как же, кукшусь, — легко согласился Зазыба, словно ему по нраву пришлось это словечко. — Нечем мне тебя угощать.

— Ну вот, нечем, — опять закатил Прибытков глаза, — а некоторые наши мужики цельные дни, может, из-за столов не вылазят. Все угощаются. Разве ж это не диво — умять целого лося?

— Ну, а что еще делать с ним было, с этим лосем? — равнодушно усмехнулся Зазыба.

— Дак… Если бы только одного лося, — вел дальше Кузьма Прибытков, подначивая Зазыбу. — А то Браво-Животовский и поросенка еще с колхозной фермы прихватил, будто без домашнего мяса дичина в брюхо уж и не лезет.

— А вот за это, что незаконно берут поросят с фермы, кое-кому и по рукам стоило бы…

— Гм… Некому!

Наконец Кузьма Прибытков посчитал, что после такого разговора ему уж наверняка можно задержаться на Зазыбовой дворе. Подошел поближе к завалинке, сел на доску, которая нарочно была здесь положена.

Вышел на середину двора из своего укромного места и Денис Зазыба.

— Будто не ведаешь, кому по рукам теперь давать надо? — хитро поглядел на него Прибытков.

— Я-то ведаю, — ответил насмешливо Зазыба; — да ведают ли другие?

— Дак…

Более определенно отозваться на слова Зазыбы Прибытков не сумел, верней, нарочно не захотел, понимая, что у Зазыбы вырвалось это скорей от запальчивости, чем от сознания реальной власти; просто никто теперь в деревне не осмелится, а тем более из-за поросенка, стать поперек дороги Браво-Животовскому и его компании. Другое дело раньше, почти до самого того момента, как в деревне появились немцы. До тех пор словно бы еще не верилось, что они вообще доберутся до Веремеек. Поэтому даже Браво-Животовский в роли полицейского всерьез не воспринимался. Но после того, как веремейковцы прошли под конвоем до деревни да постояли под угрозой расстрела на площади, все изменилось в их сознании, если совсем не перевернулось.

Конечно, подумалось веремейковцам, Браво-Животовский получил у криницы порцию колотушек от фашиста, но зато не стоял вместе со всеми односельчанами на площади и жандармский офицер не грозился расстрелять его. Значит, сколько ни издевайся над ним, сколько ни измывайся в мыслях или на словах, а он уже тебе не ровня!…

— Я это к тому, — наконец встрепенулся на завалинке Прибытков, — что у тебя вот зараз сын, дак тебе тоже бы лосятинки той не мешало взять. Тогда бы и угощение, как это водится, наладил. Сын ведь вернулся. А то я хожу-хожу, а все никак не дождусь, покуда ты к столу пригласишь.

— А-а, вон ты про что, — нехотя улыбнулся Зазыба. — И правда, есть с чего вспомнить про свежину. Так она уж небось успела просолиться?

— Солонина бы тоже к столу пришлась.

— Ничего, Кузьма, — помягчел Зазыба, — обойдемся как-нибудь своим харчем, без лосятины. А вот что они незаконно взяли с фермы скотину, так за это надо бы спросить кое с кого.

— Эх, — махнул рукой Прибытков, — не вяжись ты с ними, живодерами! Ты лучше скажи мне: как тебе показались немцы?

— Сам-то небось тоже видел?

— Дак ведь это, сдается, еще не немцы, что взяли да проехались по деревне из конца в конец. Взаправдашние немцы уже, видать, те будут, что приедут однажды и больше не уедут никуда.

— Эти тоже едва не перестреляли мужиков.

— Дак хто виноватый?

— Ага, кто виноватый?

— Каб не солдат той, что в колодезь свалился, может бы, и не было совсем страху. Но, как я теперя уже думаю, дак они даром не будут людей трогать.

Зазыба от негодования задохнулся.

— Да как это, скажи мне, трогать не будут?

— А так — коли их не зацепят, то и они ничего не будут иметь до тебя.

— Гм…

— Мы же мирные. До мирных и отношение должно быть свое.

Услышав это, Зазыба долгим взглядом, словно впервые, поглядел на Прибыткова, укоризненно покачал головой.

— Ну и мудрец ты, Кузьма, — сказал он. — Сперва надеялся, что немцы совсем не пойдут в Веремейки, потому что дороги к нам дрянные, а теперь, когда они все же завернули и к нам, ты другое выдумал. Ну и что, если мы мирные?

— Мирные и мирные!

— Мудрец! Мудрец!

— А что, может, и мудрец?

— Тогда ответь мне, мудрец, на такой вопрос. Вот ты считаешь, что мы мирные люди. Правда, мы с тобой мирные. И невестки твои тоже мирные, и внуки. А что ты думаешь про своих сыновей, которые воюют?

— Значит, они не мирные. Они военные.

— Но ведь и Роман Семочкин был военным!

— Романа тута не треба в расчет брать.

— Нет, ты все-таки Романа бери в расчет. А то по-твоему выходит, что его никогда не было и теперь не существует. Но это же не так. Он есть, неважно, хочешь ты этого или нет. Живет в деревне среди нас. А сыны твои тем временем воюют. Они тоже могли бы вот так, как Роман, бросить винтовку — да и домой, к женкам, мы, мол, тоже хотим мирными стать. Так нет же! Сыны твои воюют! И ты думаешь, воюют потому, что не пускают с фронта? А может, думаешь, что не улучат момента дезертировать? Такой момент всегда подвернется, я это знаю, сам воевал. Особенно теперь, когда и по ту сторону фронта, и по эту тыл большой. А Тимофей твой не бросает винтовку, понимает, что от немцев надо защищать и тебя, старого, и детей своих малых, и женку молодую. Иван тоже не бросает. Может, они не считают вот так, как ты: раз вы мирные, значит, ничего вам не угрожает. Может, они лучше нас с тобой знают, — Зазыба даже себя не пожалел рядом поставить, — что такое война и для чего она развязана!

— Что говорить про моих сынов! — не по нраву пришлось это Прибыткову. — Хто знает, где они теперя? Может, воюют, а может, и совсем уже нема на свете? Хорошо, коли еще в плену. Пошла же Анета вместе с другими бабами в Яшницу. Говорят, там военнопленные наши содержатся, дак, может, кого найдет.

— На войне по-разному случается, — словно бы утешая Кузьму Прибыткова, кивнул Зазыба. — Тут на расстоянии не угадаешь. А заговорить их от пули никто не может. Ну, а насчет плена… Тут тоже не заспоришь. Война без плена не обходится. Потому и бабы наши думают: а вдруг и правда ейный попал? Их, баб, понять можно. Особенно теперь, когда все столько говорят про плен да про пленных. Вот они и побросали хозяйство на детей, а сами в Яшницу. С другого боку, кто еще побежит туда, если не они?

— Да ужо ж…

— Но пускай бабы и есть бабы, но мы-то про живых твоих сынов говорим. Поэтому меня просто возмущает, как ты рассуждаешь обо всем. Ну а если вдруг сегодня или завтра придут снова немцы да скажут тебе — сыны твои воюют на фронте, значит, они наши враги. А раз они твои сыны, значит, и тынам ворог. Таким образом, и внуки твои вороги им, и невестки!…

— Ты уж скажешь, Денис…

— Не-е-ет, — покрутил головой Зазыба, — это не я говорю. Это мы с тобой так говорим. Как раз до этого и должны были договориться, начавши делить людей на мирных и немирных, глупых и сметливых, живых и неживых. Надо наконец понять всем, что это палка о двух концах теперь — мирный, немирный… Сам подумай: что было бы, если бы немцы не выловили из колодца своего утопленника? Все же выяснилось случайно. А если бы не лошадь? Кладбища не хватило бы похоронить нас. Да и кто бы хоронил? Один Браво-Животовский? Нет, здесь иначе надо рассуждать. Я разумею, что говорил ты без злого намерения. Просто хочется утешить и себя вот, и меня, и других. К тому же тебе хочется вжиться…

— Куда это мне хочется вжиться?

— В новую жизнь, вот куда!

— Ясное дело, что живой человек про это первым делом должен думать.

— Но это же обман. Верней, самообман. Покуда идет война, вообще надо забыть про это. Сама война вжиться хоть кому помешает. То ли нарочно, то случайно, а помешает. Это уж как водится, потому на то и волнения великие, на то и буря, чтобы сразу не дать корнями прирасти к земле. Ну, а утешаться совсем тоже не стоит. Недаром умные люди говорят: обещают землю, а надевают петлю.

— Но говорят ведь и по-другому тоже. Небось слыхал: одним война, другим мать родна.

— Как не слыхать? Слыхал. Знаю даже похлеще: мол, война — кому веревка, а кому дойная коровка. Только все это глупости. Не стоит забывать, что любая война прежде всего кровь людскую пьет и жизни забирает. Еще ни один человек, которого когда-нибудь затронула война, наперед не мог знать, чем она для него обернется.

— Ладно, Денис, хватит нам про это, — совсем просто, будто до сих пор только дурил Зазыбе голову, сказал Прибытков, но не усмехнулся. — А то выходит, что я самый плохой из всех. И зря ты учишь меня. На моем веку это уже которая по счету война. Однако не надо страшиться, что в войну беспременно все погибнут.

— Допустим, этого я не говорил.

— Может, и не говорил, но похоже было с некоторых твоих слов. А я всего только за то, чтобы люди тоже остерегались. Сами глядели, что и как. К чему гибнуть тем, кому не надо, от кого, как говорится, пользы мало. Ну, какой смысл может быть для войны, если вдруг погибнут мои малые внуки? Какая корысть от них?