Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Слово о граде Путивле

ModernLib.Net / Чернобровкин Александр / Слово о граде Путивле - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Чернобровкин Александр
Жанр:

 

 


Александр Чернобровкин
Слово о граде Путивле

1

      Холодные и чистые воды Сейма, недавно освободившегося ото льда, казавшиеся черными в темноте ночи, безлунной и беззвездной, текли с едва слышным плюскотом, словно боялись разбудить прикорнувший на высоком правом берегу град Путивль, окруженный рвом, глубиной в сажень и шириной в две, затем земляным валом высотой в восемь аршин с внешней стороны и в три аршина с внутренней, увенчанным деревянными стенами с четырехугольными башнями, у которых островерхие кровли были почти в два раза выше остального строения, из них две срединные башни, более высокие и широкие, Андреевская и Троицкая, были проезжими, с образами святого и праздника на воротами, в честь которых были названы, остальные – глухими, а одна из наугольных башен, самая ближняя к реке, была Тайнинская, с подземным ходом. За стенами находился княжеский двор, каменная соборная церковь святой Богородицы с куполом, крытым белым железом, которое в солнечный день так блестело, что больно было смотреть, и две деревянные, съезжая изба с тюрьмой, дворы воеводы, тысяцкого и бояр, а также осадные дворы для простонародья на случай военного времени. Ниже по течению раскинулся вдоль реки посад, в свою очередь огражденный осыпью с дубовым тыном из толстых остроконечных бревен, поставленных тесно одно к другому. Там располагалось еще одиннадцать деревянных церквей, некоторые совсем маленькие, рассчитанные только на семью и дворню того, на чьи деньги была построена. Примерно посередине посада находилась большая торговая площадь, окруженная лавками купцов и мастерскими богатых ремесленников. От площади к городским стенам шли богатые дворы: гридей, священников, купцов, а в другой стороне селился народ поплоще, и чем беднее, тем дальше от городских стен. Несколько домов, особенно в бедной части посада, пустовало: кто помер от морового поветрия, кто разорился и пошел побираться, кто подался в другие края искать лучшей доли.
      В конце бедной части, рядом с воротами в тыне, названными Поскотинскими, потому что за ними располагались выгонные земли, стояла крытая почерневшей от времени соломой, избушка в два узких оконца, заделанных бычьими пузырями, не то, чтобы запущенная, но много чего надо было по мелочи подправить в ней. Построили жилую ее часть на холмике, отчего избушка казалась выше, чем была на самом деле, а сени держались на сваях. На стрехе находилось большой аистиное гнездо, пока пустовавшее, не вернулись еще птицы с юга. К избушке примыкал сарай, разделенный на хлев и птичник, а на чердаке хранилось сено. В хлеву стояла черная корова с белой «звездочкой» на лбу и ее недавно родившийся теленок, совсем черный, без единого светлого пятнышка. Высокая перегородка отделяла их от свиньи, тоже черной, но с большими овальными серо-белыми пятнами на боках, и тоже недавно обзаведшейся потомством – дюжиной черных поросят. В птичнике сидели на насесте два десятка черных кур и выше всех устроился крупный черный петух. Проход в сад отделял сарай от бани и погреба. Собак во дворе не было.
      В сени вело широкое крыльцо, под которым, а также между сваями, куры вырыли несколько ложбинок, видимо, любили там лежать в ненастную или жаркую погоду. В сенях у порога лежала рогожа для вытирания ног, а справа в углу стояла ивовая корзина с сеном, в которой сидела на яйцах черная курица. Из сеней дверь слева вела в кладовую, где хранились в ларях и бочках сухие припасы, а дверь прямо – в жилую комнату. Пол в комнате был земляной, утрамбованный до твердости камня и тщательно подметенный. Справа от входной двери, занимая угол, почти четверть помещения, стояла большая белая печь с лежанкой наверху и дырками для сушки рукавиц и валенок в боковой стенке. В топке горели дрова и на огне стоял накрытый крышкой большой горшок, в котором что-то булькало и рычало по-звериному. Создавалось впечатление, что в нем варят живого медвежонка или волчонка. От печки вдоль стены, наглухо приделанная к стене, шла широкая лавка с постелью, состоявшей из двух овечьих шкур вместо перины, подбитого заячьим мехом оделяла и подушки. «Ногами» постель упиралась в боковую стенку печи, «головой» – в стену с узким слюдяным окошком. Под лавкой на рогожке лежала черная кошка с шестью черными котятами, еще слепыми. От окна до красного угла расположился узкий дубовый стол, возле которого стояли скамья такой же длины и два столбца. В красном углу висела икона, закрытая занавеской – застенком, а перед ней висела лампадка с засохшим фитильком, потому что давненько в нее не заливали масло. От угла к двери стояли у стены два больших окованных сундука. Четвертый угол занимал поставец – столб с полками. На нижних широких полках стояла большая посуда, а чем выше, тем уже были полки и мельче посуда. Между поставцом и входной дверь занимали место два деревянных ведра с водой, накрытых крышками. На ближней от печки крышке лежал ковшик в виде гуся. На четырех крюках, вбитых в потолок, висели пучки трав, от которых шел тяжелый дух, не то, чтобы неприятный, но казалось, что воздух стал гуще и поэтому дышится тяжелее.
      Была ночь на Благовещение. Завтра откроется земля – пробудится ото сна, из нее вылезут змеи, лягушки, мыши, выберутся из берлог медведи, вылетят из ульев пчелы, а с юга прилетят аисты. Завтра нельзя работать и топить печь, иначе будет мор и засуха. В Благовещение даже птица гнезда не вьет. И до этого дня нельзя пахать землю: закровоточит. Ночь на Благовещение – время разгула нечистой силы, колдовства, гаданий, можно задействовать такие силы, какие в обычную ночь не наберешь. Поэтому, несмотря на позднее время, у печи стояла ведьма – молодая женщина в черной холщовой рубахе, простоволосая и босая, очень красивая, причем какой-то необычной, иноземной красотой и в то же время типично русской. Может быть, так казалось из-за того, что волосы у нее были жгуче-черные, очень густые и мелко вьющиеся, а глаза васильковые, чудной сочности и глубины. Была в этих глазах детская беззащитность и, глядя в них, никто не верил, что имеет дело с ведьмой. Впрочем, ведьмой она стала случайно. Десятилетней девочкой пасла на выгоне гусей, а мимо пронесся вихрь – свадьба чертей – и подхватил ее. Очнулась она на лесной дороге. Над ней склонилась красивая женщина, богато одетая. Как потом узнала девочка, то была княгиня Ефросиния Ярославна. А вот сразу, неведомо откуда, поняла, что женщина приголубит ее, угостит медовой просфорой и довезет в своем возке до дома, и что еще не раз их пути пересекутся, и отплата за ласку будет намного выше. Счастье не обретешь, если не встретишь. С того дня она стала «слышать», о чем думают люди, и видеть их судьбу, а еще через год, в ночь на Ивана Купала, к ней придет известная посадская ведьма Провна и передаст ей свои знания, потому что в то лето была засуха, и через несколько дней народ решит проверить старую ведьму на ведовство – утопит в Сейме. Если бы Провна не передала знания, то не утонула бы, но тогда бы ее, как ведьму, сожгли на костре. Молодая ведьма подождет еще неделю, чтобы отвести подозрение от Провны, и «растворит» небеса – три дня и три ночи будет лить, как из ведра. С тех пор она помогала людям, но так, чтобы об этом никто не догадывался. Единственное ведьмовская примета, от которой не смогла отказаться, – это любовь к черному цвету, обретенная во время кружения в вихре с чертями. Мать запрещала ей носить черное, поэтому ведьма в четырнадцать лет вышла замуж за углежога, чтобы через два месяца схоронить его. Углежога привалило дерево, которое он срубил. Она ведала, что это случится, просила мужа не ходить в лес, пожить еще, но от судьбы не уйдешь. Так она и стала вдовой – свободной женщиной, вольной делать, что хочет, и носить, что нравится, в том числе и черное – якобы траур по мужу.
      Ведьма взяла ухват, подцепила им горшок и отнесла на стол, сняла крышку. Двигалась она плавно, словно плыла по воде, отчего напоминала черного лебедя. Горшок был заполнен темной жидкостью на три четверти. Варево продолжало рычать по-звериному. На поверхности вздувался нарыв, подрастал, рыча, почти до края горшка, потом издавал звук, похожий на сплевывание – и разом исчезал, а рядом начинал расти другой. Ведьма провела над горшком сначала правой рукой по солнцу, потом левой – против, будто пригладила нарывы, и варево перестало урчать и пузыриться, начало быстро застывать. Чем тверже оно становилось, тем светлее. Вскоре по цвету и виду оно напоминало старый лед, серовато-белый и с голубоватыми трещинками внутри. Ведьма сделала жест двумя руками, будто зачерпывала воду, находившуюся над самой поверхностью «льда», и тихо произнесла томным голосом:
      – Покажи счастье моё – князя Владимира.
      На поверхности «льда» забегали золотые искорки, которые начали было складываться в картинку, но вдруг рассыпались и погасли.
      – А ну-ка, покажи, кто еще колдует на него, – приказала ведьма.
      Опять забегали золотые искорки, сложились в картинку, которая быстро потемнела. На ней стали видны старуха и девушка. Они были совсем рядом, казалось, протяни руку – и дотронешься. При свете лучины старуха что-то нашептывала на кусок земли с отпечатком мужского сапога – вынутый след, а девушка, прикрыв рот ладошкой, неотрывно с испугом и надеждой смотрела на нее. В старухе ведьма узнала ворожею Акимовну, жившую около рыночной площади, не очень умелую, но умудрявшуюся убедить глупых девок и баб в своих якобы недюжинных способностях, а в девушке – Евдокию, дочь седельника Касьяна Кривого. Лучшая подружка Дуньки уже пустила слушок, что та путается с князем, но пока в это не верили, слишком неправдоподобным казалось, чтобы Владимир связался с бедной и некрасивой простолюдинкой.
      – Будет он твоим, голубушка, женится на тебе обязательно, – произнесла Акимовна.
      – А когда женится? – с радостным придыханием спросила девушка. – Поскорее бы, а?!
      – Не знаю, получится ли, но попробую сделать так, чтобы ты до лета обвенчалась с ним.
      – Ой, сделай, родненькая, я тебе доплачу, сколько скажешь! – попросила Евдокия.
      – Сейчас мы след в печи просушим, чтобы князь сох по тебе, пока не женится. Если до лета не успеет жениться, умрет от сухоты, – сказала Акимовна и понесла вынутый след к печи. Положив его поближе к огню, предложила: – А хочешь, соль наговорю. Подсыплешь ему в щи или уху, съест – и навек полюбит тебя.
      – Конечно, хочу, миленькая!
      – Только доплатить надо будет, – предупредила Акимовна.
      – Доплачу, бабушка, сколько скажешь, столько и дам! – заверила Дуня.
      Акимовна достала из солонки щепотку грязной соли, насыпала ее на лоскуток материи, зашептала, низко наклонившись над ней, почти касаясь губами:
      – Как ту соль люди в естве любят, так бы князь Владимир любил девицу Евдокию и восхотел взять ее в жены...
      – Есть сказ, да не про вас, – произнесла ведьма, дунула на картинку – и все как бы покрылось изморозью, а потом сделала жест руками, словно вдавливала что-то большое и упругое в горшок, отчего изображение с хрустом рассыпалось на осколки, быстро растаявшие. – И полюбит тебя другой, и обвенчаешься до лета не с князем.
      Ведьма опять как бы зачерпнула с поверхности горшка – и появилось изображение спящего пятнадцатилетнего юноши. Владимир лежал на правом боку, поджав колени. Длинные темно-русые кудри рассыпались по червчатой – красно-фиолетовой – шелковой подушке. У него уже выросли усики, но бороды еще не было. Владимир был настолько красив, что даже тонкий шрам на левой щеке – след от половецкой стрелы, не портил его. Этот шрам он получил два года назад, во время битвы с пловцами, в которой командовал передовым полком. После этой битвы отец и дал ему на княжение град Путивль. Ведьма никак не могла на него насмотреться – так он был ей люб и мил. Самое обидное, что она не могла видеть судьбу тех, кого любила, не знала, что его ждет и, главное, ждет ли его встреча с ней и чем она кончится. Вдруг ей показалось, что над головой Владимира пролетело темное облачко. А вот судьбы тех, кто замыслил зло на ее любимого, ведьма могла увидеть. Она, тяжело вздохнув, провела над горшком руками, как бы скомкивая изображение. Оно сразу исчезло, будто растворилось между ее ладонями. Ведьма в третий раз как бы зачерпнула с поверхности горшка.
      – Откуда беда идет на него? – спросила она у горшка.
      Золотые искорки быстро сложились в новую картинку. Это был тайная комната в тереме князя переяславского Владимира Глебовича. Хозяин – тридцатичетырехлетний мужчина с густыми усами и бритой головой и бородой, в белом зипуне из тафты поверх красной рубахи с золотой тесьмой по краям рукавов – сидел во главе маленького стола. На лавке у стены примостился купец – дородный чернобородый мужчина в возрасте немного за сорок, одетый поверх зипуна в желтый кафтан с длинными, почти до земли, рукавами и серебряным кружевом, прикрепленным к красной тесьме, украшающей передний разрез, а поверх кафтана – в распахнутую беличью шубу. Красный атласный колпак с собольей опушкой и серебряной запоной гость держал в руках. В колпаке лежала червчатый тафтяной платок с золотой бахромой, которым купец часто пользовался, чтобы вытереть со лба пот, катившийся градом, потому что в тереме жарко натопили: князь был мерзляк.
      – Ты думаешь, князь Игорь пойдет на меня? – спросил Владимир Глебович.
      – Кто его знает, куда ему вздумается?! – ответил купец. – Да только за половцами он зимой погонялся да никого не поймал, распутица помешала. Еще раз пойти и опять ни с чем вернуться, ему охоты нет, а дружине его и тем более. Сказал он на пиру, как бы между прочим, о новом походе в степь, да только никто из бояр его не поддержал. И еще никак он не забудет, что в позапрошлом году ты пограбил его села.
      В позапрошлом году князья Игорь Святославич и Владимир Глебович должны были вдвоем идти на половцев, но поссорились из-за старшинства. Переяславский князь отказался починяться новгород-северскому, обиделся и, пока Игорь бил в степи половцев, прошел огнем и мечом по селам родственника (Всеволод, брат Игоря, был женат на сестре Владимира).
      – Ты, князь, не половец, волость свою в суму не положишь и к седлу не приторочишь, искать тебя по степи не надо, – продолжил купец.
      – Да уж, бегать от него не собираюсь, – сказал князь. – Но и воевать мне сейчас с ним не выгодно. Почти вся дружина в битвах полегла; бывшие союзники, черные клобуки, теперь кормятся с руки князя киевского Святослава, у меня на них денег сейчас нет; а летом половцы обещают быть в гости.
      – Я знаю людей, которые ссудят тебе денег. Почти даром дадут.
      – Знаю я ваше купеческое «даром»! – ехидно произнес князь переяславский. – До сих пор не могу прошлый долг вернуть. Такое впечатление, словно бездонную яму должен наполнить.
      – Ну, князь, не тебе на нас жаловаться! – возразил купец. – Сколько запросил, столько и дали. А иначе все мог бы потерять.
      – Не каркай, – остановил его князь. – Надо сделать так, чтобы Игорь пошел на половцев. Сможешь?
      – Попробую, – ответил купец. – Есть у меня в Новгороде-Северском юродивый один, Юрашка, очень его народ слушает. Скажу, чтоб покричал за землю русскую, за веру христову.
      – Этого мало будет.
      – Есть и боярин думный, Вышата Васильевич. Жаден он до денег. Только возьмет много.
      – Заплати, потом рассчитаемся, – приказал князь.
      – Потом – когда оно будет и будет ли?! – произнес купец – Лучше бы сразу.
      – Могу село дать на кормление, – предложил Владимир Глебович.
      – Зачем оно мне?! Я купец. Ты лучше от пошлин меня освободи на десять лет.
      – На десять – это много, – возразил князь. – Только на три года.
      – Как это много?! – возмутился купец. – А у меня сколько расходов! На одного только Вышату придется уйму денег потратить! Нет, князь, меньше, чем на семь лет, я не соглашусь.
      – Согласишься на пять, – отрезал князь Владимир, – иначе ничего не получишь.
      – Ну, так и быть, уступлю из уважения к тебе князь, – согласился купец, знавший крутой нрав князя.
      – Хорошо, если они по весне в степь уйдут и увязнут там до осени, отвлекут внимание половцев, чтобы мои смерды хотя бы в этом году урожай успели собрать, не перемерли с голода. И так волость из-за половцев совсем обезлюдела.
      – До осени не обещаю. Разве что Тмутаракань пойдут отвоевывать у неверных.
      – А что?! Когда-то князья черниговские ею владели. Пусть попробуют вернуть свою бывшую отчину, – с усмешкой произнес Владимир Глебович.
      Ведьма пригляделась к князю переяславскому и увидела, что в этом году он с Игорем Святославичем воевать не будет. Если князь новгород-северский не пойдет на него, то, скорее всего, отправиться воевать за бывшую отчину. Обидно Игорю, что в прошлом году, не желая биться вместе с князем переяславским, отказался, сославшись на распутицу, примкнуть к походу князя киевского, своего двоюродного брата, а Святослав Всеволодович побил половцев, взял много рухляди, скота и полона. Поскольку над челом князя Владимира пролетело темное облачко, значит, он пойдет с отцом, и поход будет неудачным.
      Ведьма разогнала руками видение, потом взяла горшок, вытряхнула его содержимое на стол. Хотя по виду застывшее варево напоминало лед, на стол оно плюхнулось, расползлось по гладким дубовым доскам и позеленело, став похожим на расплющенную лягушку. Ведьма плюнуло в середину его и прошептала заклинание:
      – Где укажу, там упади и прорасти, за все беды отомсти.
      Варево со скрипом затвердело и подобралось, став похожим на большое зеленое яблоко.
      Ведьма подошла к лавке, легла на нее ниц, поворочалась, устраиваясь так, чтобы тело случайно не изменило позу, иначе душа не сможет в него вернуться. Она напряглась, сконцентрировав силы и мысли где-то в глубине живота. Там словно стрельнула горящая головня – и душа ведьмы, точное повторение тела, в той же одежде, села на край лавки возле бездыханного и неподвижного своего вместилища. Чуть качнувшись, будто от подкатившей дурноты и недомогания, душа встала, беззвучно подошла к столу, взяла «яблоко», и направилась к двери. Кошка из-под лавки блымнула на нее зелеными глазами, словно желая счастливого пути, и принялась лизать котят, сосущих ее.
      Ночь была темная, потому что небо затянули тучи. В соседнем дворе испуганно взвыла собака и, гремя цепью, скрылась в конуре. Эта собака, в отличие от всех остальных посадских животин, боялась ведьму, потому что еще слепым щенком ее случайно окропили святой водой. С тех пор собака стала видеть нечисть даже сквозь стены и заборы и не потеряла эту способность, когда открылись глаза.
      Через дорогу был самый нищий двор на посаде. Там жил рыбак Сысой Вдовый. Жена и дети у него умерли от болезни. Возвращаясь с кладбища, он в сердцах выдернул вбитый в землю осиновый кол и стал колотить им по деревьям. А под колом сидели двенадцать злыдней, загнанные туда Провной на двенадцать лет. В тот день и час, когда мимо них шел Сысой, закончился срок заклятия ведьмы, и первый прохожий должен был выдернуть кол, высвободить их и, не догадываясь о том, занести в свой дом. С тех пор Сысой совсем обнищал: за что бы ни брался, ни в чем ему не было удачи, сколько бы добра не приносил в дом, к утру ничего не оставалось. К тому же, был он человеком безотказным, кто бы что у него не попросил, обязательно даст. Злыдни отбирали память у взявшего, тот не возвращал долг, а Сысой стеснялся напомнить. Даже если должник вдруг вспоминал и возвращал взятое, злыдни быстренько управлялись с этим добром. Вот и сейчас ворота приоткрылись, из них бесшумно выскользнул старший злыдень – маленький лысый старикашка с длинной, растрепанной, седой бородой и что-то вытряхнул на дорогу из подола рубахи. Следом вышел второй, похожий на старшего, только борода покороче, и тоже что-то вытряхнул. Затем третий, у которого борода была еще короче. И так по очереди все двенадцать. Таким способом они пускали по ветру хозяйское добро. Не смотря на все их старания, сломить Сысоя Вдового им до сих пор не удалось: ни дров, ни лучины, а живет без кручины.
      Когда опять появился старший злыдень, ведьма спросила удивленно:
      – Неужели у Сысоя хоть что-то еще осталось?!
      – Да почти ничего, но ты сама знаешь, последние крошки труднее всего вынести, по одной приходится таскать, – ответил злыдень.
      – А чего б вам не перебраться к хозяину побогаче? – поинтересовалась ведьма.
      – Мы бы и сами с удовольствием, но к нему ведь никто в гости не ходит, прицепиться не к кому, и выводить нас не хочет, наоборот, мусор от порога метет, чтобы мы сами не ушли, – пожаловался старший злыдень.
      Остальные одиннадцать, вышедшие к тому времени со двора и обступившие их, согласно закивали головами.
      – А у меня есть хороший хозяин на примете, там бы вам работы надолго хватило, – прельстила ведьма.
      – Да мы не против. Только кто нас туда перенесет? – сказал старший злыдень.
      – Мы бы в долгу не остались, – сказал самый младший злыдень и сразу получил одиннадцать тычков в бока.
      – Ну, если в долгу не останетесь, тогда могу перенести вас, – поймала его на слове ведьма.
      Огорченно вздохнув, потому что догадывался, что могли перебраться даром, старший злыдень произнес:
      – Раз так получилось, неси за долг.
      Долг – выполнить поручение, какое дадут. Дать могут очень трудное, а отказаться нельзя: между нечистью все по-честному.
      – Полезайте, – предложила ведьма, показав на старое, дырявое ведро, валявшееся во дворе у ворот.
      – Мы лучше в бочку, чтоб не тесно было и не выпали по дороге, – сказал старший злыдень.
      Старая бочка стояла у угла избы, чтобы в нее стекала со стрехи дождевая вода. Сысой умывался этой водой, ленился ходить за свежей к колодцу. Злыдни резво запрыгнули в бочку, умудрились все поместиться в ней, потолкались, устраиваясь поудобней, и затихли, предвкушая радость переезда. Переезжать они любили даже больше, чем пускать добро по ветру.
      Ведьма легко подняла бочку одной рукой и пошла по улице к рыночной площади. Неподалеку от площади она свернула ко двору среднего достатка и швырнула через забор зеленое «яблоко». Оно упало с таким звуком, словно выплеснули воду из ведра. До первых петухов без остатка впитается в землю и через несколько дней прорастет чертополохом, который изрядно попортит жизнь хозяевам, они долго не смогут извести его, пока не догадаются, что это не простое растение и не позовут на помощь священника. Во дворе гавкнула собака, точно спросила: «Кто?». Не услышав ответ и не почуяв никого живого, опять свернулась калачиком под крыльцом. Здесь жил с матерью-вдовой заклятый враг ведьмы – столяр Никита Голопуз. Говорили, что он родился с долотом в руке. Столяр он и вправду был знатный и вообще мастер на все руки. И не только на руки. Он уже столько посадских девок перепортил, что, наверное, и счет им потерял. Через две недели ему стукнет двадцать лет, а все еще не женат. Видать, предчувствует, что ничего хорошего не ждет его в семейной жизни. Ведьма с удовольствием оставила бы ему и злыдней, но нельзя в одну ночь делать человеку сразу две пакости, а чертополох был предназначен раньше. Да и без злыдней его жизнь скоро наперекосяк пойдет.
      Потом ведьма отправилась к Касьяну Кривому. Он жил в богатой части посада, хотя вырос в другом конце. Не было бы счастья, да несчастье помогло. В молодости был он гулякой, так и помер бы бедняком, если бы не пошел охотником в поход с князем. Из похода вернулся с одним глазом. Девка, которая была посватана за него, вышла за другого. Поняв, что бедняк-калека никому не нужен, он взялся за ум, на привезенное из похода приобрел инструмент, снял мастерскую неподалеку от площади, нанял подмастерье и принялся делать седла. Дело пошло, появились деньги, и он сразу стал завидным женихом. Вскоре нашлась и невеста с хорошим приданым. Вот только с детьми ему не везло. Жена долго не могла родить, уже собиралась постричься в монахини, но потом обратилась к Провне, хорошо ей заплатила. Старая ведьма наказала ей в ночь на Рождество лечь посреди соборной площади, чтобы ряженые перевели через нее ручного медведя. Сколько раз медведь через нее переступит, столько и детей родится. Медведь успел переступить только один раз, потому что его и ряженых прогнал поп Феофил из соборной церкви, который терпеть не мог языческое бесовство. Через девять месяцев у Кривых родилась дочка с густыми темно-рыжими волосами на голове и острыми ушками. В народе поговаривали, что зачата она была не от Касьяна, а от того ручного медведя, с которым мать позналась на следующую ночь после переступания. Родители тряслись над единственной дочкой, поэтому Евдокия выросла своенравная и такая же гулена, как отец в молодости. Это она отодвинула от дверей хлева борону, которую поставил на ночь Касьян, чтобы ведьма не отбирала у коров молоко. Дочка несколько дней воровала в птичнике куриные яйца и прятала в хлеву, а этой ночью забрала их и отнесла, как плату, ворожее.
      Ведьма поставила бочку со злыднями возле крыльца.
      – В сени занести не могу, дверь перекрещена на ночь, – сказала ведьма злыдням. – Но Касьян жадный, не станет выяснять, как бочка попала во двор, сам вас занесет в дом – быстро спрячет ее в кладовой, пока хозяин не объявился.
      – И на том спасибо! – поблагодарили злыдни хором.
      – Пойду я свое возьму до того, как вы за дело приметесь, – сказала ведьма и пошла в хлев.
      Двор стерегли спущенные с цепи два крупных кобеля с обрубленными хвостами и ушами, чтобы злее были. Они не учуяли ведьму и злыдней, но увидели залетающую во двор бочку. Сначала, испуганно взвыв, спрятались от нее в дальнем углу двора, потом осмелели, осторожно подкрались к бочке, обнюхали. Не найдя в ней ничего особенного, с двух сторон излили на нее, подняв заднюю лапу, все свое презрение. Досталась и злыдням. Теперь ведьма точно знала, кого в первую очередь обвинят в том, что со двора пропадает добро, и кто будет за это бит нещадно.
      В хлеву было темно и сухо. Слышалось дыхание животных: трех коров, у которых выдох пах парным молоком, двух телок, девяти овец с бараном и кабана с четырьмя свиньями и тремя десятками поросят. Она прошлась по хлеву, проводя подолом рубахи по спинам коров, телок, свиней и поросят. Овец не трогала: у нее такой живности нет. Теперь половина молока этих коров и привеса мяса свиней и поросят перейдут ее животным.
      Когда ведьма выходила из хлева, во двор тихо зашла Евдокия. У крыльца она налетела на бочку, вскрикнула от боли, ругнулась, а потом надолго замолчала, прислушиваясь, не разбудила ли родителей.
      Ведьма знала, что мать Дуни не спит, ждет возвращения дочери, но шум поднимать не будет. Сама девкой частенько возвращалась домой под утро и тоже думала, что мать спит и ни о чем не догадывается. Хотела было ведьма войти в дом вслед за Евдокией, немного набедокурить там, но пора было возвращаться, не ровен час первые петухи застанут вне дома, тогда придется до следующей ночи прятаться где-нибудь в развалинах или на кладбище.
      На обратном пути она заметила, как из соседнего двора лезет через забор вор Ванька Сорока. Прозвище Сорока ему дали потому, что очень любил блестящие предметы. Он и вором стал потому, что сперва стянул золотое колечко, потом сережки, потом монисто, а потом это дело ему так понравилось, что стал воровать все подряд. Ванька мог в солнечный день прийти на соборную площадь и полдня смотреть, не щурясь, на сверкающий купол. За такую дивную способность народ почитал его божьим человеком и отказывался подозревать в воровстве, хотя кое-кто из скупщиков краденого пускал такой слушок, завидуя Ванькиной удачливости. Сейчас он украл всего лишь утку. Больше мяса извел, чтобы подружиться с дворовой собакой, но в ночь на Благовещение вор обязан «заворовать», чтобы весь год сопутствовала удача. Да и пригодится ему дружба с собакой на будущее, не раз еще темными ночами наведается Сорока в этот двор за тем, что не так лежит.
      Ведьма вернулась к себе домой. Тело ее лежало в той позе, в какой было оставлено, поэтому душа без труда вернулось в него. Полежав немного и привыкнув к размеру тела, ведьма поднялась, сняла рубаху, повесила ее на веревку у печи. Затем принесла из кладовой большой деревянное корыто и подставила под черную рубаху, с которой тотчас закапало белое коровье молоко. К утру полное корыто накапает: коровы у Кривого отменные. Из-под лавки прибежала черная кошка, залезла в корыто и принялась с жадностью лакать молоко. Ведьма погладила ее и легла в постель. Спать она не будет: вместе с ведовством получила бессонницу.

2

      Утром, до восхода солнца, все путивльские девки, бабы и даже старухи вышли на берег Сейма умыться проточной водой, чтобы лицо целый год было чистым, без веснушек и морщин. Вода помогала только в том случае, если этой ночью женщины были чисты и поступками, и помыслами, а во время омовения не произносили ни звука. Вода была очень холодная, сводила пальцы, но женщины снова и снова зачерпывали ее и плескали в лицо, не издавая ни звука. Омовение мало кому помогало, но каждый год на этот обряд собирались почти все женское население Путивля. Была там и ведьма. Не для очистки лица, у нее для этого имелись средства получше. К тому же, могла внушить любому, что красива или безобразна. Она пришла сюда, чтобы никто не заподозрил ее в ведовстве.
      В соборной церкви зазвонили к заутрене. Колокола были особенные, звон напоминал стоны ребенка. Ходили слухи, что в расплавленный металл упал мальчик и сгорел без остатка. Пропажу ребенка обнаружили только после отливки колоколов и подумали, что его украла ватага нищих, побиравшаяся неподалеку. Нищих поймали, допросили. Главаря трижды встряхнули на дыбе и испытали огнем. Главарь нищих не выжил, а мальчика так и не нашли. Когда колокола повесили и зазвонили в них, мать сразу узнала голос сына. Снимать не стали: плач невинного младенца бог скорее услышит. И голоса живых людей звучали в соборной церкви по-другому, особенно попа Феофила и дьяка Луки. Как запоют в церкви – никто наслушаться не может, а на улице попробуют – ничего особенного. Князь Игорь, впервые услышав Феофила и Луку, забрал их с собой в Новгород Северский, в свою соборную церковь, но после первой службы на новом месте отправил их назад.
      Бабы сразу перестали умываться и потянулись в церкви замаливать только что свершенный языческий обряд. Почти все пошли к ближайшим от их дома церквям, но некоторые, и ведьма вместе с ними, – в соборную. Посещать церкви она не любила, поэтому и ходила в соборную по большим праздникам. Ее соседи думали, что и в остальные дни она ходит туда, а не в ближайшую, где молятся они, а постоянно посещавшие соборную, думали, что она в остальные дни молится у себя на посаде. Чтобы после службы выйти из церкви, ей надо было дотронуться до ризы священника или дьяка, а в соборной легче незаметно проделать это. И самая важная причина: там можно было увидеть князя Владимира.

  • Страницы:
    1, 2, 3