Слово о граде Путивле

Александр Чернобровкин
Слово о граде Путивле

1

      Холодные и чистые воды Сейма, недавно освободившегося ото льда, казавшиеся черными в темноте ночи, безлунной и беззвездной, текли с едва слышным плюскотом, словно боялись разбудить прикорнувший на высоком правом берегу град Путивль, окруженный рвом, глубиной в сажень и шириной в две, затем земляным валом высотой в восемь аршин с внешней стороны и в три аршина с внутренней, увенчанным деревянными стенами с четырехугольными башнями, у которых островерхие кровли были почти в два раза выше остального строения, из них две срединные башни, более высокие и широкие, Андреевская и Троицкая, были проезжими, с образами святого и праздника на воротами, в честь которых были названы, остальные – глухими, а одна из наугольных башен, самая ближняя к реке, была Тайнинская, с подземным ходом. За стенами находился княжеский двор, каменная соборная церковь святой Богородицы с куполом, крытым белым железом, которое в солнечный день так блестело, что больно было смотреть, и две деревянные, съезжая изба с тюрьмой, дворы воеводы, тысяцкого и бояр, а также осадные дворы для простонародья на случай военного времени. Ниже по течению раскинулся вдоль реки посад, в свою очередь огражденный осыпью с дубовым тыном из толстых остроконечных бревен, поставленных тесно одно к другому. Там располагалось еще одиннадцать деревянных церквей, некоторые совсем маленькие, рассчитанные только на семью и дворню того, на чьи деньги была построена. Примерно посередине посада находилась большая торговая площадь, окруженная лавками купцов и мастерскими богатых ремесленников. От площади к городским стенам шли богатые дворы: гридей, священников, купцов, а в другой стороне селился народ поплоще, и чем беднее, тем дальше от городских стен. Несколько домов, особенно в бедной части посада, пустовало: кто помер от морового поветрия, кто разорился и пошел побираться, кто подался в другие края искать лучшей доли.
      В конце бедной части, рядом с воротами в тыне, названными Поскотинскими, потому что за ними располагались выгонные земли, стояла крытая почерневшей от времени соломой, избушка в два узких оконца, заделанных бычьими пузырями, не то, чтобы запущенная, но много чего надо было по мелочи подправить в ней. Построили жилую ее часть на холмике, отчего избушка казалась выше, чем была на самом деле, а сени держались на сваях. На стрехе находилось большой аистиное гнездо, пока пустовавшее, не вернулись еще птицы с юга. К избушке примыкал сарай, разделенный на хлев и птичник, а на чердаке хранилось сено. В хлеву стояла черная корова с белой «звездочкой» на лбу и ее недавно родившийся теленок, совсем черный, без единого светлого пятнышка. Высокая перегородка отделяла их от свиньи, тоже черной, но с большими овальными серо-белыми пятнами на боках, и тоже недавно обзаведшейся потомством – дюжиной черных поросят. В птичнике сидели на насесте два десятка черных кур и выше всех устроился крупный черный петух. Проход в сад отделял сарай от бани и погреба. Собак во дворе не было.
      В сени вело широкое крыльцо, под которым, а также между сваями, куры вырыли несколько ложбинок, видимо, любили там лежать в ненастную или жаркую погоду. В сенях у порога лежала рогожа для вытирания ног, а справа в углу стояла ивовая корзина с сеном, в которой сидела на яйцах черная курица. Из сеней дверь слева вела в кладовую, где хранились в ларях и бочках сухие припасы, а дверь прямо – в жилую комнату. Пол в комнате был земляной, утрамбованный до твердости камня и тщательно подметенный. Справа от входной двери, занимая угол, почти четверть помещения, стояла большая белая печь с лежанкой наверху и дырками для сушки рукавиц и валенок в боковой стенке. В топке горели дрова и на огне стоял накрытый крышкой большой горшок, в котором что-то булькало и рычало по-звериному. Создавалось впечатление, что в нем варят живого медвежонка или волчонка. От печки вдоль стены, наглухо приделанная к стене, шла широкая лавка с постелью, состоявшей из двух овечьих шкур вместо перины, подбитого заячьим мехом оделяла и подушки. «Ногами» постель упиралась в боковую стенку печи, «головой» – в стену с узким слюдяным окошком. Под лавкой на рогожке лежала черная кошка с шестью черными котятами, еще слепыми. От окна до красного угла расположился узкий дубовый стол, возле которого стояли скамья такой же длины и два столбца. В красном углу висела икона, закрытая занавеской – застенком, а перед ней висела лампадка с засохшим фитильком, потому что давненько в нее не заливали масло. От угла к двери стояли у стены два больших окованных сундука. Четвертый угол занимал поставец – столб с полками. На нижних широких полках стояла большая посуда, а чем выше, тем уже были полки и мельче посуда. Между поставцом и входной дверь занимали место два деревянных ведра с водой, накрытых крышками. На ближней от печки крышке лежал ковшик в виде гуся. На четырех крюках, вбитых в потолок, висели пучки трав, от которых шел тяжелый дух, не то, чтобы неприятный, но казалось, что воздух стал гуще и поэтому дышится тяжелее.
      Была ночь на Благовещение. Завтра откроется земля – пробудится ото сна, из нее вылезут змеи, лягушки, мыши, выберутся из берлог медведи, вылетят из ульев пчелы, а с юга прилетят аисты. Завтра нельзя работать и топить печь, иначе будет мор и засуха. В Благовещение даже птица гнезда не вьет. И до этого дня нельзя пахать землю: закровоточит. Ночь на Благовещение – время разгула нечистой силы, колдовства, гаданий, можно задействовать такие силы, какие в обычную ночь не наберешь. Поэтому, несмотря на позднее время, у печи стояла ведьма – молодая женщина в черной холщовой рубахе, простоволосая и босая, очень красивая, причем какой-то необычной, иноземной красотой и в то же время типично русской. Может быть, так казалось из-за того, что волосы у нее были жгуче-черные, очень густые и мелко вьющиеся, а глаза васильковые, чудной сочности и глубины. Была в этих глазах детская беззащитность и, глядя в них, никто не верил, что имеет дело с ведьмой. Впрочем, ведьмой она стала случайно. Десятилетней девочкой пасла на выгоне гусей, а мимо пронесся вихрь – свадьба чертей – и подхватил ее. Очнулась она на лесной дороге. Над ней склонилась красивая женщина, богато одетая. Как потом узнала девочка, то была княгиня Ефросиния Ярославна. А вот сразу, неведомо откуда, поняла, что женщина приголубит ее, угостит медовой просфорой и довезет в своем возке до дома, и что еще не раз их пути пересекутся, и отплата за ласку будет намного выше. Счастье не обретешь, если не встретишь. С того дня она стала «слышать», о чем думают люди, и видеть их судьбу, а еще через год, в ночь на Ивана Купала, к ней придет известная посадская ведьма Провна и передаст ей свои знания, потому что в то лето была засуха, и через несколько дней народ решит проверить старую ведьму на ведовство – утопит в Сейме. Если бы Провна не передала знания, то не утонула бы, но тогда бы ее, как ведьму, сожгли на костре. Молодая ведьма подождет еще неделю, чтобы отвести подозрение от Провны, и «растворит» небеса – три дня и три ночи будет лить, как из ведра. С тех пор она помогала людям, но так, чтобы об этом никто не догадывался. Единственное ведьмовская примета, от которой не смогла отказаться, – это любовь к черному цвету, обретенная во время кружения в вихре с чертями. Мать запрещала ей носить черное, поэтому ведьма в четырнадцать лет вышла замуж за углежога, чтобы через два месяца схоронить его. Углежога привалило дерево, которое он срубил. Она ведала, что это случится, просила мужа не ходить в лес, пожить еще, но от судьбы не уйдешь. Так она и стала вдовой – свободной женщиной, вольной делать, что хочет, и носить, что нравится, в том числе и черное – якобы траур по мужу.
      Ведьма взяла ухват, подцепила им горшок и отнесла на стол, сняла крышку. Двигалась она плавно, словно плыла по воде, отчего напоминала черного лебедя. Горшок был заполнен темной жидкостью на три четверти. Варево продолжало рычать по-звериному. На поверхности вздувался нарыв, подрастал, рыча, почти до края горшка, потом издавал звук, похожий на сплевывание – и разом исчезал, а рядом начинал расти другой. Ведьма провела над горшком сначала правой рукой по солнцу, потом левой – против, будто пригладила нарывы, и варево перестало урчать и пузыриться, начало быстро застывать. Чем тверже оно становилось, тем светлее. Вскоре по цвету и виду оно напоминало старый лед, серовато-белый и с голубоватыми трещинками внутри. Ведьма сделала жест двумя руками, будто зачерпывала воду, находившуюся над самой поверхностью «льда», и тихо произнесла томным голосом:
      – Покажи счастье моё – князя Владимира.
      На поверхности «льда» забегали золотые искорки, которые начали было складываться в картинку, но вдруг рассыпались и погасли.
      – А ну-ка, покажи, кто еще колдует на него, – приказала ведьма.
      Опять забегали золотые искорки, сложились в картинку, которая быстро потемнела. На ней стали видны старуха и девушка. Они были совсем рядом, казалось, протяни руку – и дотронешься. При свете лучины старуха что-то нашептывала на кусок земли с отпечатком мужского сапога – вынутый след, а девушка, прикрыв рот ладошкой, неотрывно с испугом и надеждой смотрела на нее. В старухе ведьма узнала ворожею Акимовну, жившую около рыночной площади, не очень умелую, но умудрявшуюся убедить глупых девок и баб в своих якобы недюжинных способностях, а в девушке – Евдокию, дочь седельника Касьяна Кривого. Лучшая подружка Дуньки уже пустила слушок, что та путается с князем, но пока в это не верили, слишком неправдоподобным казалось, чтобы Владимир связался с бедной и некрасивой простолюдинкой.
      – Будет он твоим, голубушка, женится на тебе обязательно, – произнесла Акимовна.
      – А когда женится? – с радостным придыханием спросила девушка. – Поскорее бы, а?!
      – Не знаю, получится ли, но попробую сделать так, чтобы ты до лета обвенчалась с ним.
      – Ой, сделай, родненькая, я тебе доплачу, сколько скажешь! – попросила Евдокия.
      – Сейчас мы след в печи просушим, чтобы князь сох по тебе, пока не женится. Если до лета не успеет жениться, умрет от сухоты, – сказала Акимовна и понесла вынутый след к печи. Положив его поближе к огню, предложила: – А хочешь, соль наговорю. Подсыплешь ему в щи или уху, съест – и навек полюбит тебя.
      – Конечно, хочу, миленькая!
      – Только доплатить надо будет, – предупредила Акимовна.
      – Доплачу, бабушка, сколько скажешь, столько и дам! – заверила Дуня.
      Акимовна достала из солонки щепотку грязной соли, насыпала ее на лоскуток материи, зашептала, низко наклонившись над ней, почти касаясь губами:
      – Как ту соль люди в естве любят, так бы князь Владимир любил девицу Евдокию и восхотел взять ее в жены...
      – Есть сказ, да не про вас, – произнесла ведьма, дунула на картинку – и все как бы покрылось изморозью, а потом сделала жест руками, словно вдавливала что-то большое и упругое в горшок, отчего изображение с хрустом рассыпалось на осколки, быстро растаявшие. – И полюбит тебя другой, и обвенчаешься до лета не с князем.
      Ведьма опять как бы зачерпнула с поверхности горшка – и появилось изображение спящего пятнадцатилетнего юноши. Владимир лежал на правом боку, поджав колени. Длинные темно-русые кудри рассыпались по червчатой – красно-фиолетовой – шелковой подушке. У него уже выросли усики, но бороды еще не было. Владимир был настолько красив, что даже тонкий шрам на левой щеке – след от половецкой стрелы, не портил его. Этот шрам он получил два года назад, во время битвы с пловцами, в которой командовал передовым полком. После этой битвы отец и дал ему на княжение град Путивль. Ведьма никак не могла на него насмотреться – так он был ей люб и мил. Самое обидное, что она не могла видеть судьбу тех, кого любила, не знала, что его ждет и, главное, ждет ли его встреча с ней и чем она кончится. Вдруг ей показалось, что над головой Владимира пролетело темное облачко. А вот судьбы тех, кто замыслил зло на ее любимого, ведьма могла увидеть. Она, тяжело вздохнув, провела над горшком руками, как бы скомкивая изображение. Оно сразу исчезло, будто растворилось между ее ладонями. Ведьма в третий раз как бы зачерпнула с поверхности горшка.
      – Откуда беда идет на него? – спросила она у горшка.
      Золотые искорки быстро сложились в новую картинку. Это был тайная комната в тереме князя переяславского Владимира Глебовича. Хозяин – тридцатичетырехлетний мужчина с густыми усами и бритой головой и бородой, в белом зипуне из тафты поверх красной рубахи с золотой тесьмой по краям рукавов – сидел во главе маленького стола. На лавке у стены примостился купец – дородный чернобородый мужчина в возрасте немного за сорок, одетый поверх зипуна в желтый кафтан с длинными, почти до земли, рукавами и серебряным кружевом, прикрепленным к красной тесьме, украшающей передний разрез, а поверх кафтана – в распахнутую беличью шубу. Красный атласный колпак с собольей опушкой и серебряной запоной гость держал в руках. В колпаке лежала червчатый тафтяной платок с золотой бахромой, которым купец часто пользовался, чтобы вытереть со лба пот, катившийся градом, потому что в тереме жарко натопили: князь был мерзляк.
      – Ты думаешь, князь Игорь пойдет на меня? – спросил Владимир Глебович.
      – Кто его знает, куда ему вздумается?! – ответил купец. – Да только за половцами он зимой погонялся да никого не поймал, распутица помешала. Еще раз пойти и опять ни с чем вернуться, ему охоты нет, а дружине его и тем более. Сказал он на пиру, как бы между прочим, о новом походе в степь, да только никто из бояр его не поддержал. И еще никак он не забудет, что в позапрошлом году ты пограбил его села.
      В позапрошлом году князья Игорь Святославич и Владимир Глебович должны были вдвоем идти на половцев, но поссорились из-за старшинства. Переяславский князь отказался починяться новгород-северскому, обиделся и, пока Игорь бил в степи половцев, прошел огнем и мечом по селам родственника (Всеволод, брат Игоря, был женат на сестре Владимира).
      – Ты, князь, не половец, волость свою в суму не положишь и к седлу не приторочишь, искать тебя по степи не надо, – продолжил купец.
      – Да уж, бегать от него не собираюсь, – сказал князь. – Но и воевать мне сейчас с ним не выгодно. Почти вся дружина в битвах полегла; бывшие союзники, черные клобуки, теперь кормятся с руки князя киевского Святослава, у меня на них денег сейчас нет; а летом половцы обещают быть в гости.
      – Я знаю людей, которые ссудят тебе денег. Почти даром дадут.
      – Знаю я ваше купеческое «даром»! – ехидно произнес князь переяславский. – До сих пор не могу прошлый долг вернуть. Такое впечатление, словно бездонную яму должен наполнить.
      – Ну, князь, не тебе на нас жаловаться! – возразил купец. – Сколько запросил, столько и дали. А иначе все мог бы потерять.
      – Не каркай, – остановил его князь. – Надо сделать так, чтобы Игорь пошел на половцев. Сможешь?
      – Попробую, – ответил купец. – Есть у меня в Новгороде-Северском юродивый один, Юрашка, очень его народ слушает. Скажу, чтоб покричал за землю русскую, за веру христову.
      – Этого мало будет.
      – Есть и боярин думный, Вышата Васильевич. Жаден он до денег. Только возьмет много.
      – Заплати, потом рассчитаемся, – приказал князь.
      – Потом – когда оно будет и будет ли?! – произнес купец – Лучше бы сразу.
      – Могу село дать на кормление, – предложил Владимир Глебович.
      – Зачем оно мне?! Я купец. Ты лучше от пошлин меня освободи на десять лет.
      – На десять – это много, – возразил князь. – Только на три года.
      – Как это много?! – возмутился купец. – А у меня сколько расходов! На одного только Вышату придется уйму денег потратить! Нет, князь, меньше, чем на семь лет, я не соглашусь.
      – Согласишься на пять, – отрезал князь Владимир, – иначе ничего не получишь.
      – Ну, так и быть, уступлю из уважения к тебе князь, – согласился купец, знавший крутой нрав князя.
      – Хорошо, если они по весне в степь уйдут и увязнут там до осени, отвлекут внимание половцев, чтобы мои смерды хотя бы в этом году урожай успели собрать, не перемерли с голода. И так волость из-за половцев совсем обезлюдела.
      – До осени не обещаю. Разве что Тмутаракань пойдут отвоевывать у неверных.
      – А что?! Когда-то князья черниговские ею владели. Пусть попробуют вернуть свою бывшую отчину, – с усмешкой произнес Владимир Глебович.
      Ведьма пригляделась к князю переяславскому и увидела, что в этом году он с Игорем Святославичем воевать не будет. Если князь новгород-северский не пойдет на него, то, скорее всего, отправиться воевать за бывшую отчину. Обидно Игорю, что в прошлом году, не желая биться вместе с князем переяславским, отказался, сославшись на распутицу, примкнуть к походу князя киевского, своего двоюродного брата, а Святослав Всеволодович побил половцев, взял много рухляди, скота и полона. Поскольку над челом князя Владимира пролетело темное облачко, значит, он пойдет с отцом, и поход будет неудачным.
      Ведьма разогнала руками видение, потом взяла горшок, вытряхнула его содержимое на стол. Хотя по виду застывшее варево напоминало лед, на стол оно плюхнулось, расползлось по гладким дубовым доскам и позеленело, став похожим на расплющенную лягушку. Ведьма плюнуло в середину его и прошептала заклинание:
      – Где укажу, там упади и прорасти, за все беды отомсти.
      Варево со скрипом затвердело и подобралось, став похожим на большое зеленое яблоко.
      Ведьма подошла к лавке, легла на нее ниц, поворочалась, устраиваясь так, чтобы тело случайно не изменило позу, иначе душа не сможет в него вернуться. Она напряглась, сконцентрировав силы и мысли где-то в глубине живота. Там словно стрельнула горящая головня – и душа ведьмы, точное повторение тела, в той же одежде, села на край лавки возле бездыханного и неподвижного своего вместилища. Чуть качнувшись, будто от подкатившей дурноты и недомогания, душа встала, беззвучно подошла к столу, взяла «яблоко», и направилась к двери. Кошка из-под лавки блымнула на нее зелеными глазами, словно желая счастливого пути, и принялась лизать котят, сосущих ее.
      Ночь была темная, потому что небо затянули тучи. В соседнем дворе испуганно взвыла собака и, гремя цепью, скрылась в конуре. Эта собака, в отличие от всех остальных посадских животин, боялась ведьму, потому что еще слепым щенком ее случайно окропили святой водой. С тех пор собака стала видеть нечисть даже сквозь стены и заборы и не потеряла эту способность, когда открылись глаза.
      Через дорогу был самый нищий двор на посаде. Там жил рыбак Сысой Вдовый. Жена и дети у него умерли от болезни. Возвращаясь с кладбища, он в сердцах выдернул вбитый в землю осиновый кол и стал колотить им по деревьям. А под колом сидели двенадцать злыдней, загнанные туда Провной на двенадцать лет. В тот день и час, когда мимо них шел Сысой, закончился срок заклятия ведьмы, и первый прохожий должен был выдернуть кол, высвободить их и, не догадываясь о том, занести в свой дом. С тех пор Сысой совсем обнищал: за что бы ни брался, ни в чем ему не было удачи, сколько бы добра не приносил в дом, к утру ничего не оставалось. К тому же, был он человеком безотказным, кто бы что у него не попросил, обязательно даст. Злыдни отбирали память у взявшего, тот не возвращал долг, а Сысой стеснялся напомнить. Даже если должник вдруг вспоминал и возвращал взятое, злыдни быстренько управлялись с этим добром. Вот и сейчас ворота приоткрылись, из них бесшумно выскользнул старший злыдень – маленький лысый старикашка с длинной, растрепанной, седой бородой и что-то вытряхнул на дорогу из подола рубахи. Следом вышел второй, похожий на старшего, только борода покороче, и тоже что-то вытряхнул. Затем третий, у которого борода была еще короче. И так по очереди все двенадцать. Таким способом они пускали по ветру хозяйское добро. Не смотря на все их старания, сломить Сысоя Вдового им до сих пор не удалось: ни дров, ни лучины, а живет без кручины.
      Когда опять появился старший злыдень, ведьма спросила удивленно:
      – Неужели у Сысоя хоть что-то еще осталось?!
      – Да почти ничего, но ты сама знаешь, последние крошки труднее всего вынести, по одной приходится таскать, – ответил злыдень.
      – А чего б вам не перебраться к хозяину побогаче? – поинтересовалась ведьма.
      – Мы бы и сами с удовольствием, но к нему ведь никто в гости не ходит, прицепиться не к кому, и выводить нас не хочет, наоборот, мусор от порога метет, чтобы мы сами не ушли, – пожаловался старший злыдень.
      Остальные одиннадцать, вышедшие к тому времени со двора и обступившие их, согласно закивали головами.
      – А у меня есть хороший хозяин на примете, там бы вам работы надолго хватило, – прельстила ведьма.
      – Да мы не против. Только кто нас туда перенесет? – сказал старший злыдень.
      – Мы бы в долгу не остались, – сказал самый младший злыдень и сразу получил одиннадцать тычков в бока.
      – Ну, если в долгу не останетесь, тогда могу перенести вас, – поймала его на слове ведьма.
      Огорченно вздохнув, потому что догадывался, что могли перебраться даром, старший злыдень произнес:
      – Раз так получилось, неси за долг.
      Долг – выполнить поручение, какое дадут. Дать могут очень трудное, а отказаться нельзя: между нечистью все по-честному.
      – Полезайте, – предложила ведьма, показав на старое, дырявое ведро, валявшееся во дворе у ворот.
      – Мы лучше в бочку, чтоб не тесно было и не выпали по дороге, – сказал старший злыдень.
      Старая бочка стояла у угла избы, чтобы в нее стекала со стрехи дождевая вода. Сысой умывался этой водой, ленился ходить за свежей к колодцу. Злыдни резво запрыгнули в бочку, умудрились все поместиться в ней, потолкались, устраиваясь поудобней, и затихли, предвкушая радость переезда. Переезжать они любили даже больше, чем пускать добро по ветру.
      Ведьма легко подняла бочку одной рукой и пошла по улице к рыночной площади. Неподалеку от площади она свернула ко двору среднего достатка и швырнула через забор зеленое «яблоко». Оно упало с таким звуком, словно выплеснули воду из ведра. До первых петухов без остатка впитается в землю и через несколько дней прорастет чертополохом, который изрядно попортит жизнь хозяевам, они долго не смогут извести его, пока не догадаются, что это не простое растение и не позовут на помощь священника. Во дворе гавкнула собака, точно спросила: «Кто?». Не услышав ответ и не почуяв никого живого, опять свернулась калачиком под крыльцом. Здесь жил с матерью-вдовой заклятый враг ведьмы – столяр Никита Голопуз. Говорили, что он родился с долотом в руке. Столяр он и вправду был знатный и вообще мастер на все руки. И не только на руки. Он уже столько посадских девок перепортил, что, наверное, и счет им потерял. Через две недели ему стукнет двадцать лет, а все еще не женат. Видать, предчувствует, что ничего хорошего не ждет его в семейной жизни. Ведьма с удовольствием оставила бы ему и злыдней, но нельзя в одну ночь делать человеку сразу две пакости, а чертополох был предназначен раньше. Да и без злыдней его жизнь скоро наперекосяк пойдет.
      Потом ведьма отправилась к Касьяну Кривому. Он жил в богатой части посада, хотя вырос в другом конце. Не было бы счастья, да несчастье помогло. В молодости был он гулякой, так и помер бы бедняком, если бы не пошел охотником в поход с князем. Из похода вернулся с одним глазом. Девка, которая была посватана за него, вышла за другого. Поняв, что бедняк-калека никому не нужен, он взялся за ум, на привезенное из похода приобрел инструмент, снял мастерскую неподалеку от площади, нанял подмастерье и принялся делать седла. Дело пошло, появились деньги, и он сразу стал завидным женихом. Вскоре нашлась и невеста с хорошим приданым. Вот только с детьми ему не везло. Жена долго не могла родить, уже собиралась постричься в монахини, но потом обратилась к Провне, хорошо ей заплатила. Старая ведьма наказала ей в ночь на Рождество лечь посреди соборной площади, чтобы ряженые перевели через нее ручного медведя. Сколько раз медведь через нее переступит, столько и детей родится. Медведь успел переступить только один раз, потому что его и ряженых прогнал поп Феофил из соборной церкви, который терпеть не мог языческое бесовство. Через девять месяцев у Кривых родилась дочка с густыми темно-рыжими волосами на голове и острыми ушками. В народе поговаривали, что зачата она была не от Касьяна, а от того ручного медведя, с которым мать позналась на следующую ночь после переступания. Родители тряслись над единственной дочкой, поэтому Евдокия выросла своенравная и такая же гулена, как отец в молодости. Это она отодвинула от дверей хлева борону, которую поставил на ночь Касьян, чтобы ведьма не отбирала у коров молоко. Дочка несколько дней воровала в птичнике куриные яйца и прятала в хлеву, а этой ночью забрала их и отнесла, как плату, ворожее.
      Ведьма поставила бочку со злыднями возле крыльца.
      – В сени занести не могу, дверь перекрещена на ночь, – сказала ведьма злыдням. – Но Касьян жадный, не станет выяснять, как бочка попала во двор, сам вас занесет в дом – быстро спрячет ее в кладовой, пока хозяин не объявился.
      – И на том спасибо! – поблагодарили злыдни хором.
      – Пойду я свое возьму до того, как вы за дело приметесь, – сказала ведьма и пошла в хлев.
      Двор стерегли спущенные с цепи два крупных кобеля с обрубленными хвостами и ушами, чтобы злее были. Они не учуяли ведьму и злыдней, но увидели залетающую во двор бочку. Сначала, испуганно взвыв, спрятались от нее в дальнем углу двора, потом осмелели, осторожно подкрались к бочке, обнюхали. Не найдя в ней ничего особенного, с двух сторон излили на нее, подняв заднюю лапу, все свое презрение. Досталась и злыдням. Теперь ведьма точно знала, кого в первую очередь обвинят в том, что со двора пропадает добро, и кто будет за это бит нещадно.
      В хлеву было темно и сухо. Слышалось дыхание животных: трех коров, у которых выдох пах парным молоком, двух телок, девяти овец с бараном и кабана с четырьмя свиньями и тремя десятками поросят. Она прошлась по хлеву, проводя подолом рубахи по спинам коров, телок, свиней и поросят. Овец не трогала: у нее такой живности нет. Теперь половина молока этих коров и привеса мяса свиней и поросят перейдут ее животным.
      Когда ведьма выходила из хлева, во двор тихо зашла Евдокия. У крыльца она налетела на бочку, вскрикнула от боли, ругнулась, а потом надолго замолчала, прислушиваясь, не разбудила ли родителей.
      Ведьма знала, что мать Дуни не спит, ждет возвращения дочери, но шум поднимать не будет. Сама девкой частенько возвращалась домой под утро и тоже думала, что мать спит и ни о чем не догадывается. Хотела было ведьма войти в дом вслед за Евдокией, немного набедокурить там, но пора было возвращаться, не ровен час первые петухи застанут вне дома, тогда придется до следующей ночи прятаться где-нибудь в развалинах или на кладбище.
      На обратном пути она заметила, как из соседнего двора лезет через забор вор Ванька Сорока. Прозвище Сорока ему дали потому, что очень любил блестящие предметы. Он и вором стал потому, что сперва стянул золотое колечко, потом сережки, потом монисто, а потом это дело ему так понравилось, что стал воровать все подряд. Ванька мог в солнечный день прийти на соборную площадь и полдня смотреть, не щурясь, на сверкающий купол. За такую дивную способность народ почитал его божьим человеком и отказывался подозревать в воровстве, хотя кое-кто из скупщиков краденого пускал такой слушок, завидуя Ванькиной удачливости. Сейчас он украл всего лишь утку. Больше мяса извел, чтобы подружиться с дворовой собакой, но в ночь на Благовещение вор обязан «заворовать», чтобы весь год сопутствовала удача. Да и пригодится ему дружба с собакой на будущее, не раз еще темными ночами наведается Сорока в этот двор за тем, что не так лежит.
      Ведьма вернулась к себе домой. Тело ее лежало в той позе, в какой было оставлено, поэтому душа без труда вернулось в него. Полежав немного и привыкнув к размеру тела, ведьма поднялась, сняла рубаху, повесила ее на веревку у печи. Затем принесла из кладовой большой деревянное корыто и подставила под черную рубаху, с которой тотчас закапало белое коровье молоко. К утру полное корыто накапает: коровы у Кривого отменные. Из-под лавки прибежала черная кошка, залезла в корыто и принялась с жадностью лакать молоко. Ведьма погладила ее и легла в постель. Спать она не будет: вместе с ведовством получила бессонницу.

2

      Утром, до восхода солнца, все путивльские девки, бабы и даже старухи вышли на берег Сейма умыться проточной водой, чтобы лицо целый год было чистым, без веснушек и морщин. Вода помогала только в том случае, если этой ночью женщины были чисты и поступками, и помыслами, а во время омовения не произносили ни звука. Вода была очень холодная, сводила пальцы, но женщины снова и снова зачерпывали ее и плескали в лицо, не издавая ни звука. Омовение мало кому помогало, но каждый год на этот обряд собирались почти все женское население Путивля. Была там и ведьма. Не для очистки лица, у нее для этого имелись средства получше. К тому же, могла внушить любому, что красива или безобразна. Она пришла сюда, чтобы никто не заподозрил ее в ведовстве.
      В соборной церкви зазвонили к заутрене. Колокола были особенные, звон напоминал стоны ребенка. Ходили слухи, что в расплавленный металл упал мальчик и сгорел без остатка. Пропажу ребенка обнаружили только после отливки колоколов и подумали, что его украла ватага нищих, побиравшаяся неподалеку. Нищих поймали, допросили. Главаря трижды встряхнули на дыбе и испытали огнем. Главарь нищих не выжил, а мальчика так и не нашли. Когда колокола повесили и зазвонили в них, мать сразу узнала голос сына. Снимать не стали: плач невинного младенца бог скорее услышит. И голоса живых людей звучали в соборной церкви по-другому, особенно попа Феофила и дьяка Луки. Как запоют в церкви – никто наслушаться не может, а на улице попробуют – ничего особенного. Князь Игорь, впервые услышав Феофила и Луку, забрал их с собой в Новгород Северский, в свою соборную церковь, но после первой службы на новом месте отправил их назад.
      Бабы сразу перестали умываться и потянулись в церкви замаливать только что свершенный языческий обряд. Почти все пошли к ближайшим от их дома церквям, но некоторые, и ведьма вместе с ними, – в соборную. Посещать церкви она не любила, поэтому и ходила в соборную по большим праздникам. Ее соседи думали, что и в остальные дни она ходит туда, а не в ближайшую, где молятся они, а постоянно посещавшие соборную, думали, что она в остальные дни молится у себя на посаде. Чтобы после службы выйти из церкви, ей надо было дотронуться до ризы священника или дьяка, а в соборной легче незаметно проделать это. И самая важная причина: там можно было увидеть князя Владимира.
      Сегодня князь не пришел на заутреню. Вчера вечером он вернулся с многодневной охоты, привез целый воз убитых волков, потом был пир с дружиной, а теперь, наверное, отсыпается. Ведьма без особого труда дотронулась незаметно до рясы попа Феофила и после службы смогла выйти из собора. Домой не спешила, надеясь увидеть князя Владимира. Она осталась на соборной площади поболтать с посадскими бабами, которым тоже некуда было спешить, потому что работать сегодня нельзя, даже еду готовить, иначе целый год нечего варить будет.
      Мимо них прошел столяр Никита Голопуз – статный парень с длинными курчавыми светло-русыми, почти белыми, даже казавшимися седыми, волосами, черными, как смоль, бровями и зелеными, кошачьими глазами. Это сочетание белого, черного и зеленого сводило девок с ума. К тому же, у столяра на шее на гайтане, рядом с нательным крестом, висел наговоренный узелок с сердцем ласточки, который очень помогает в любовных делах. Одет Никита был в червчатую шапку, лихо заломленную на правый бок, червчатую суконную однорядку и черные остроносые сапоги. Проходя мимо баб, он правой рукой свернул дулю и засунул под мышку левой, чтобы проверить их на ведовство. Ведьма сразу же против своей воли начала ругаться. Но и остальные бабы, увидев Голопуза, принялись ругать его за своих испорченных дочерей. Так что на этот раз опознать ведьму ему не удалось. И долго еще не удастся, до тех пор, пока его дочке не исполниться двенадцать лет. А дочка родится не скоро. Он будет гулять от жены направо и налево, вскоре почти половина посадской детворы будет белобрыса, черноброва и зеленоглаза, и бить свою лучшую половину смертным боем, даже беременную, чтобы загнать в могилу или в монастырь. Она шесть раз забеременеет и скинет плод. На седьмой раз Никита почти на год уедет украшать новый терем в Чернигове, где в то время будет княжить Игорь Святославич, и вернется через месяц после рождения дочери, названной при крещении Марфой. Столяр полюбит ребенка и перестанет колотить жену, пока она грудью будет кормить дочку. Кормление затянется на три Великие пятницы – больше двух лет, отчего девочка вырастет ведьмой. Потом побои возобновятся. Жена столяра еще два раза забеременеет и скинет. Тогда Никита Голопуз решит объявить ее ведьмой. Для этого он изготовит специальную скамеечку: начнет делать ее в Сочельник, ударяя топором один раз каждый день целый год. На Рождество он принесет ее в церковь, надеясь изобличить жену, встанет на скамеечку – и узнает, кто на самом деле ведьма. От удивления он соступит со скамеечки, которая сразу потеряет колдовскую силу. Столяру никто не поверит, но летом, когда горожан начнет косить моровое поветрие, на всякий случай сожгут ведьму вместе с домом. За три дня до смерти она передаст свои знания Марфе. Столяр не угомонится в своем желании изобличить жену, через год сделает еще одну скамеечку и с ее помощью узнает страшную тайну любимой дочери. От удивления Никита упадет на пол. Упадет неудачно, его разобьет паралич, который обездвижит Голопуза и сделает немым. Жена припомнит ему все унижения и побои, а столяр не сможет кому-нибудь пожаловаться на нее, попросить защиты. Только дочь будет жалеть его, смягчать страдания – любимая дочь-ведьма. Промучается Никита Голопуз ровно восемь лет – по числу убитых плодов – и умрет в ночь на Рождество.
      Столяр шел к княжескому ключнику, чтобы получить заказ в селе Кукушкино. Вместо старой церкви, «вознесшейся» на небо из-за пожара, князь дал деньги на постройку новой, ее надо было украсить резьбой. Владимир Игоревич, в отличие от отца, не отличался сильной набожностью, крестился только, когда гром грянет, а в церковь ходил по большим праздникам да когда поп Феофил надоест напоминаниями, поэтому, искупая вину, щедро тратил деньги на богоугодные дела. На княжеском дворе Голопуза ждал тиун этого села Яков Прокшинич и его шестнадцатилетний сын Савка – тщедушный юноша с черными, горящими глазами и темными полукружьями под ними. Казались, что полукружья – копоть от огня, пылающего в глазах. Отец и сын были в новых овчинных тулупах и шапках, к которым пристали соломинки. Видимо, пока отец и сын ехали, тулупы везли в телеге, а перед княжеским двором надели, чтобы выглядеть побогаче. Яков обговаривал с ключником Демьяном Синеусом хозяйственный дела, Савка, как бы между прочим, вышел на соборную площадь к съезжей избе. Это была крепкая изба из толстых дубовых бревен, в подклети которой, наполовину закопанной в землю, была тюрьма для татей, воров, клятвопреступников и прочих злодеев. Подклеть имела почти у земли вырубленное, продольное, невысокое и узкое, еле детская рука протиснется, окошко, частично заткнутые пучками соломы. Из окошка тянуло такое зловоние, что даже бродячие собаки оббегали тюрьму как можно дальше. Сейчас в подклети сидел только волхв-чернокнижник. Он ходил по селам, прельщал народ ересью. Волхв ли поджег церковь в Кукушкино или нет – неведомо, но свалили на него, заковали в цепи и посадили в тюрьму. По совету попа Феофила князь Владимир приговорил волхва к смерти, сожжению на костре: как еретик поступил с церковью, так и ему решили воздать. Казнь отложили до конца Великого поста и Пасхальной недели.
      Савка, не обращая внимания на вонь, подошел к окошечку, наклонился и негромко позвал:
      – Эй, волхв!
      – Чего тебе? – послышался из подклети слабый старческий голос.
      – Это я, Савка, сын тиуна из Кукушкино. Не помнишь меня? Мы с тобой договаривались встретиться за околицей, но тебя мечники повязали.
      – Много я с кем договаривался, всех не упомнишь, – ответил волхв. Говорил он с трудом, делая паузы между словами.
      – Ну, как же не помнишь?! Ты обещал дать мне почитать «Волховник».
      – Ничего я никому не обещал, – произнес волхв. – Я тебе не поп. Это они чего только не обещают на том свете, чтобы на этом люди служили им исправно.
      – А все получить надо на этом свете и служить дьяволу, который и создал его! – горячо молвил Савка. – Правильно я говорю?
      В подклети зазвенели цепи: волхв подобрался к окошку.
      – Ну-ка, отступи на шаг, чтобы я тебя получше разглядел, – попросил волхв.
      Сын тиуна выполнил просьбу.
      Из окошка изнутри вынули пучок соломы.
      – Узнал? – спросил юноша. – Я тебе тогда хлеба дал, а вечером обещал каши, молока и сала принести.
      – А это разве не ты мечников позвал? – спросил волхв.
      – Нет, что ты?! Христ... – Савка запнулся и поправился: – Чертом клянусь! Это поп наш Лазарь послал за ними служку. Князь за это мальчишке алтын пожаловал.
      – Верно. При мне гаденыш хвастался монетой, – подтвердил волхв. – Значит, ты тот самый... И чего ты от меня хочешь?
      – Хочу душу дьяволу продать, только не знаю, как.
      – Делами, которые угодны ему, – подсказал волхв.
      – А какими именно?
      – Сам думай.
      – Я уже столько лет грешу, а ничего не получается, – пожаловался Савка.
      – Грех греху рознь.
      – Я думал, ты меня научишь, поэтому и пришел сюда.
      – Зря пришел, – сказал волхв, но после паузы произнес: – А может, и не зря... Так что ты хочешь знать?
      – Всё.
      – На всё у нас с тобой времени нет. Тебе пора уже уходить, а то народ поймет, зачем ты здесь, и окажешься по эту сторону окна.
      – Тогда скажи, где книгу спрятал. Я из нее узнаю.
      – А тебя не попы подослали? – спросил волхв. – Они тоже допытывались, куда я книгу дел. Да так и не узнали.
      – Никто меня не подсылал! – воскликнул юноша. – Мы с тобой одной веры. Вот смотри, – Савка сорвал с шеи нательный крест, плюнул на него и швырнул в окошко. – Теперь веришь мне?
      – Не совсем, – ответил волхв, – но деваться мне некуда. Скоро я умру, а вместе со мной и книга погибнет... – Он замолчал надолго. – Всё село они перевернули, только в новой церкви не искали. Посмотри там.
      – А где именно?
      – Не помню... Если ты истинно веришь в дьявола, он подскажет, – волхв хохотнул и тяжело закашлялся.
      Савка просунул в окошко монету:
      – На, купишь еды.
      – Мне уже ничего не надо, – отказался волхв и зазвенел цепями, отходя от окошка.
      Юноша спрятал деньги в карман и торопливо пошел на княжеский двор, потому что к тюрьме начали подтягиваться зеваки, которым было интересно узнать, о чем Савка разговаривал с волхвом. Кроме ведьмы, которая знала не только то, о чем они говорили, но и то, что этот разговор будет последним в жизни волхва. Когда зазвонят к обедне, у него лопнет в горле жила и волхв захлебнется собственной кровью.
      На подходе к дому ведьму нагнал дружинник Воислав Добрынич – рослый мужчина с пудовыми кулаками, всегда скорый на руку и расхристанный от внутреннего жара. Он нес молодого черного петуха, держа за связанные ноги. Петух вертел головой, стараясь держать ее вверх, и издавал звуки, напоминающие кудахтанье наседки, снесшей яйцо. Дружинник поздоровался с ведьмой и сообщил:
      – Вот несу Сысою Вдовому петуха. Взял у него позапрошлой весной пятерых цыплят на развод и запамятовал. А тут у меня петухи передрались, молодой со старым. Хотел я молодого оставить, а старого, красного, зарубать на разговение пасхальное. Старому уже семь лет, а говорят, на седьмой год петух может снести яйцо с антипкой – нечистым духом, который будет тебе служить верой и правдой три года, а потом исчезнет вместе с твоей душой. Только что-то в последнее время мы с женой стали часто ссориться. Вчера ее так прибил, что чуть не умерла. Люди говорят, что ссоры из-за черного петуха. Нет, думаю, жена мне еще нужна: дети малые да и привык я к ней. Черт с ним, с антипкой, оставлю старого петуха! Тут я и вспомнил о долге. Пусть Сысой принесет его в жертву водяному, чтобы весь год с уловом был.
      – И правильно, – согласилась ведьма. – Водяной, говорят, любит черных петухов и свиней.
      – Точно любит, – подтвердил дружинник. – У меня тесть – мельник, знается с водяным дедушкой, он мне это и посоветовал. Но мне рыбачить некогда, скоро в поход пойдем.
      – На кого?
      – То ли на переяславцев, то ли на половцев. Нам без разницы. Куда князь скажет, туда и ударим копьем, – ответил Воислав Добрынич и повернул ко двору Сысоя Вдового.
      Ведьма зашла на свой двор. Со стрехи донесся звук, будто палкой о палку били. Ведьма увидела в гнезде пару аистов, которые щелкали клювами, и радостно улыбнулась. В тот год, когда ее сожгут, аисты не прилетят в гнездо на ее стрехе. Хотя ведьма знала, что случится это не скоро, все равно каждую весну радовалась прилету птиц.

3

      Новгород-северский князь Игорь Святославич, как научили его в детстве по завещанию Владимира Мономаха, каждое утро обходил свой огромный двор. Грузный и неторопливый, он выглядел старше своих тридцати двух лет. На нем была низкая четырехугольная золотого шитья шапка с меховым околышком из соболя, красная камковая чуга – узкий кафтан с рукавами по локоть и короче обычного, предназначенный для верховой езды, – подпушенная соболем, с золотыми пуговицами и подпоясанная золотым поясом, вишневые порты из тафты и золоченые юфтевые сапоги, подбитые серебряными гвоздиками. Он всегда одевался ярко, чтобы издали узнавали. Первым делом князь проверял кладовые в подклетах, где хранилось всякое добро: в одной – оружие, в другой – конная упряжь, в третьей – столовая утварь, в четвертой – одежда... Потом шел в хлебню и поварню, узнавал, что готовят на обед, давал советы, которые никто не слушал: поесть князь любил, но в еде был неразборчив. Дальше направлялся в пивоварню, где еще и меда сытились, пробовал свежие напитки и тоже давал советы. К этим советам прислушивались, потому что в напитках Игорь Святославич разбирался хорошо. Дальше он проверял погреба и ледники, где хранились молоко, сыр, яйца и другие скоропортящиеся продукты; сушило, где висело соленое мясо, вяленая и пластовая рыба в рогожах; житницу, где в бочках, сундуках и коробах лежал зерновой хлеб, мука и сухари. Мимоходом заглянув в мыльню, на гумно, в овин с печами и ригами, князь шел на скотный двор, отделенный от главного заметом. Там он быстро обходил птичник, свинарник, овчарню, коровник и неспешно заходил в конюшню, над которой была сенница из двух отделений: для сена и для соломы. Князь Игорь очень любил лошадей. Конюшню была самой большой постройкой на скотном дворе. Старший конюх – сухощавый, жилистый старик без правой руки, потерянной в битве, – встретил его в воротах.
      – Как мои красавцы поживают? – спросил князь.
      В последнее время особой его гордостью были два угорских жеребца-иноходца, игреневые – рыжие со светлыми гривами и хвостами, Огонек и Рыжик.
      – А что с ними станется при таком-то уходе?! – сказал старший конюх. – Сейчас выезжать их будем. Сам проедешься, князь, или мне доверишь?
      – Одного – я, другого – ты, – оказал ему честь князь. – А как остальные лошади?
      – Наши все в порядке, а вот купеческого коня домовой всю ночь гонял, в мыле стоит и такой запуганный, что даже от меня шарахается.
      – Какой он масти? – спросил Игорь.
      – Вороной, другого бы домовой не тронул, – ответил старший конюх.
      Князь Игорь был темно-русый с рыжинкой и не любил черноволосых, следовательно, и домовой был той же масти и с такой же неприязнью.
      – В другой двор отвести его – гостя обидишь, оставить здесь – коня загубишь и домового рассердишь. Что в таком случае лучше? – задумался князь.
      – В таком случае гость должен думать. Тем более, что он мог бы коня и на гостином дворе оставить, – подсказал старший конюх.
      – И то верно! – радостно воскликнул Игорь Святославич, который не любил ломать голову над трудными вопросами.
      – И вообще, мутный он какой-то, этот гость. Домовой зазря не стал бы гонять лошадь, – поделился своими соображениями старший конюх.
      – Да уж, – согласился князь Игорь то ли со словами о госте, то ли о домовом, то ли об обоих.
      Он подошел первому к деннику, в котором стоял Рыжик, протянул ему краюху ржаного хлеба, щедро обсыпанного крупной синевато-серой солью. Жеребец радостно всхрапнул и осторожно влажными теплыми губами взял хлеб из княжеской руки. Игорь Святославич перешел к соседнему деннику и скормил вторую посоленную краюху Огоньку.
      – Седлай их, – приказал князь и пошел дальше по конюшне, внимательно осматривая лошадей. Советы не давал, потому что в конюхах держал проверенных людей, которые сами знали, что надо делать. В конце конюшне он скормил третью подсоленную краюху старому коню, мухортому – красновато-рыжему с желтыми подпалинами и черным хвостом и гривой. В благодарность за долгую и верную службу, старого коня не убили, а оставили здесь, в тепле и покое, доживать свои последние дни. На теле коня было несколько шрамов, полученных в битвах. Князь погладил шрамы, вспоминая эти битвы.
      Когда Игорь Святославич вернулся к первому деннику, оба венгерских жеребца были оседланы. Князь отвязал Огонька, повел во двор.
      – Балуешь ты их князь, – пробурчал старший конюх, отвязывая Рыжика.
      – Глядишь, в бою вспомнят об этом и спасут меня! – весело произнес князь.
      Во дворе он ловко вскочил в седло и подождал, старшего конюха, который, не смотря на однорукость, с не меньшей легкостью оказался в седле. Они неспешно поскакали по двору, конюх – слева и на пол лошадиного корпуса сзади.
      – Купец рассказал, что Владимир Глебович переяславский ополчился, ждет гостей: то ли меня, то ли половцев. А может, и тех, и других! – князь засмеялся. – Бояре мои думные разделились: одни за то, чтобы идти на половцев, другие требуют отомстить переяславцам. А третьи готовы и туда, и туда идти одновременно! – Он опять хохотнул.
      Игорь Святославич медленно принимал решение, любил советоваться со всеми, кому доверял. Старший конюх не был думным боярином, поэтому князь и говорил как бы несерьезно.
      Старший конюх знал князя с малолетства, правильно понимал его и ценил доверие к себе. Подумав, произнес:
      – За последние годы Глебович много людей потерял, полк у него сейчас маленький.
      – Маленький, но князь переяславский – полководец отважный и полк под стать ему, – сказал князь. – Побить его, конечно, можно, только много своей дружины положим.
      – Я тоже так думаю. Но не нападет ли он на нас, когда мы с половцами будем биться? – усомнился старший конюх.
      Князь задумался. В это время они выехали со двора на соборную площадь. Заутреня давно кончилась, но возле собора кучками стоял народ, что-то горячо обсуждали.
      – Не должен напасть, – сказал князь. – Половцы в прошлом году сильно его потрепали. Да и в этом году могут наведаться. Пока мы одну орду будем бить, другая прискачет в гости к нему. Ведь его волость пограничная со степью.
      – Наша тоже.
      От соборной паперти к всадникам заковылял юродивый Юрашка. У него с детства были искривлены ноги, при ходьбе колени были вместе, а ступни врозь, поэтому передвигался медленно и сильно раскачиваясь из стороны в сторону. На Юрашке была рубище до пят. В прорехи проглядывало грязное тело с гнойными ранами. Одни говорили, что это он сам себя истязает, чтобы усмирить плоть, другие – что это нечистая сила мучает, чтобы поскорее извести его. Длинное узкое костистое лицо юродивого постоянно кривилось, особенно тонкогубый рот. Иногда казалось, что и черепные кости смещаются, искривляя голову.
      – Вот он – душегуб! – указывая грязным кривым пальцем с обкусанным до мяса ногтем на князя Игоря Святославича, закричал юродивый. – Вот он – истребитель христиан!
      – Типун тебе на язык, Юрашка! – пригрозил князь, придержав коня. – Когда это я христиан истреблял?
      – А-а, память короткая?! – кривя лицо и неестественно сгибая кисти рук, кричал юродивый. – Забыл град Глебов под Переяславлем?! – Юрашка указал кривым пальцем в небо. – А бог помнит!
      – Так они врагами нашими были! – попытался оправдаться князь.
      – Тебе все христиане враги, а ханы половецкие, еретики безбожные, твои сваты! – Намекнул Юрашка на несостоявшуюся свадьбу князя Владимира Игоревича с дочкой хана Кончака. Он затрясся в истеричном смехе, сильно изогнулся назад и чуть не упал.
      – Не сваты они мне, разорвал я помолвку! – отрекся князь и перекрестился, подтверждая свои слова. Торопливо достав из мошны несколько монет, швырнул их юродивому: – На, поставь за меня свечку и помолись.
      Юрашка упал на колени, чтобы удобней было подбирать монеты, завозил руками в темно-серой пыли.
      – Дешево ты оценил кровь убиенных христиан! – крикнул юродивый вслед отъезжающему князю.
      Игорь Святославич и старший конюх ехали какое-то время молча.
      – Ты ведь брал со мной Глебов на щит? – спросил князь.
      – Брал, – ответил старший конюх. – А взамен руку там оставил.
      Помолчав, пока не обогнали баб, которые шли на реку полоскать постиранное в мыльных, князь произнес решительно:
      – На половцев пойдем. Отгуляем пасхальную неделю, а на Фоминой – в путь. – После паузы добавил: – А по возвращению церковь поставлю, – и уточнил: – Каменную.
      Князь Игорь Святославич потянул повод, разворачивая коня, но вспомнил, что придется проезжать мимо собора, и повернул в переулок, чтобы вернуться на скотный двор через другие ворота.

4

      После того, как у Сысоя Вдового завелся петух, домовой как бы проснулся от спячки, перебрался из-под печи в курятник. В позапрошлом году здесь жили петух и две наседки с цыплятами. Половину цыплят Вдовый раздал соседям и знакомым на развод, вторую половину ястреб перетаскал, петух погиб в поединке с соседским, одна курица умудрилась выскочить со двора и попасть под колесо проезжающей мимо телеги, а последнюю хорек задавил. Теперь черный петух был единственной живностью во дворе, поэтому домовой пересчитывал его каждый день и несколько раз ночью. Обычно домового злил первый крик соседских петухов в конце ночи, который сообщал об окончании времени нечисти, о том, что пора прятаться от людей, а вот крик своего петуха, звонкий, хоть и не окрепший, радовал. Домовой довольно крякал: «Эк!» и приговаривал: «Знай наших!». Он был уверен, что со временем петух возмужает и будет кричать громче и солидней, затмит всех соседей. Поэтому домовой раскопал в углу сарая свой клад – горшок с просом, припрятанный на черный день много лет назад, – и скормил зерно петуху. Угощение понравилось, и петух перестал дергать головой, когда его пересчитывали: домовой ведь считает дворовую живность по головам.
      В пятницу ночью в курятник зашел Сысой Вдовый. Домовой спрятался, чтобы не испугать хозяина. В потемках Сысой на ощупь нашел петуха, схватил за крылья и понес в дровяной сарай. Там он, осторожно передвигаясь в темноте, добрался до дубовой колоды, на которой рубил дрова. На колоде лежал топор. Сысой взял его, а на колоду положил бьющегося петуха. Хоть и бил топором в темноте, снес голову птице одним ударом. Петух, брызгая кровь во все стороны, продолжал дергаться, пока Вдовый не шмякнул тушку о колоду. На ощупь Сысой нашел на земле отрубленную петушиную голову и отнес ее в курятник, положил в старую корзину с трухлявой от старости соломой, в которой раньше неслись куры. Взяв прислоненные к сараю весла, пошел на улицу.
      Когда за хозяином закрылась дверь курятника, домовой на всякий случай пересчитал петуха. Голова была на месте, и у домового отлегло от сердца. Ночной визит хозяина не предвещал ничего хорошего, домовой заподозрил, что сейчас убьют птицу. Он бы ни за что не простил этого, мстил бы так долго, пока не надоест. Поскольку утеха его не пострадала, домовой подумал, не стащить ли для петуха зерна в соседнем дворе? Не решился, поскольку за такие дела можно остаться без бороды, причем выдергивать ее будут по одной волосинке все домовые посада, которые успеют до первых петухов прибежать на зов пострадавшего домового. А без бороды ходить неприлично, пришлось бы сидеть под печью не только днем, но и ночью, пока не вырастет новая.
      Сысой Вдовый с безголовым петухом в левой руке и веслами на правом плече подошел к Поскотинским воротам посада. При свете ущербной луны он увидел стражника, который сидел на бревне у стены возле ворот. Копье он держал прижатым двумя руками к груди, а голова упала на грудь. Рыбак понял, что стражник задремал. Сысой почти круглый год, за исключением сильных морозов и глубокого снега, ходил босой. Шагов рыбака стражник не услышит, даже когда вплотную подойдешь, а застукаешь его спящим, разгневается и не выпустит из посада. Поэтому Вдовый отошел назад, в темноту у забора, по которому и стукнул веслами как бы случайно.
      Стражник встрепенулся, завертел головой, пытаясь понять, кто шумел.
      Рыбак вышел из темноты к воротам.
      – Это ты, Сысой? – спросил стражник.
      – Я, – ответил Вдовый.
      – Куда это тебя нелегкая несет?
      – Да вот надо водяного ублажить, чтобы с уловом был весь год, – ответил рыбак. – Приготовил ему петуха черного.
      – Это надо, – согласился стражник, с лязгом выдвинув засов, закрывавший калитку в воротах. Выпустив Вдового из посада, пожелал: – Удачи тебе!
      – Спасибо!
      – Спасибо в карман не положишь! – пошутил стражник. – Если год будет уловистым, угостишь рыбкой.
      – Обязательно, – пообещал рыбак.
      Сысой Вдовый и без напоминания дал бы стражникам рыбы даже в плохой год, потому что часто шел на рыбалку или возвращался с нее ночью, а от них зависело выпустить-впустить его или нет. И вообще, он не умел отказывать людям. Кто бы что ни попросил, в долг или без возврата, Сысой всегда отдавал. Поговаривали, что он и жену с детьми так отдал смерти: та в шутку спросила, думала, откажет, как все делают, а Сысой согласился. Смерть от удивления пожала плечами и забрала всю его семью. Это была одна из причин, почему он до сих пор ходил во вдовцах. Вроде бы работящий мужик, не злой и не старый, только недавно за тридцать перевалило. Понятно, девки его чурались, потому что на тот свете души супругов соединяются и вторая жена останется без пары, но на посаде вдовых баб было чуть ли не больше, чем замужних, но ни одна из них не решалась выйти за Сысоя. Жить в нищете да еще и бояться, что тебя в любой момент смерти отдадут, – нет, лучше остаться вдовой. Поэтому и дали ему прозвище Вдовый.
      Лодка Сысоя стояла на берегу реки, на цепи, обведенной вокруг ствола дерева и замкнутой на замок. Всю зиму она пролежала на берегу вверх дном, а когда с реки сошел лед, рыбак законопатил ее, просмолил по-новой и подтащил к воде. Завтра он собирался первый раз в этом году поставить сети. Вода еще не прогрелась, на хороший улов рассчитывать не приходилось, но даже несколько рыбешек помогли бы переждать до лучших времен.
      Сысой отомкнул замок, закинул цепь в лодку, положил в нее весла, оттолкнул от берега и запрыгнул сам. Он погреб к глубокому омуту чуть ниже посада. Реки он знал, как свои пять пальцев, и даже в темноте безошибочно, по едва заметным силуэтам берегов, мог определить, где находится. Перед омутом он перестал грести, лодку сразу начало разворачивать бортом к течению. Проплывая над омутом, Сысой Вдовый опустил в воду безголового петуха и произнес заклинание:
      – Вот тебе, дедушка-водяной, гостинец с весной! Люби нас да жалуй: чтоб дождь был вовремя в поле и рыбы в неводе вдоволь!
      Ниже по течению вскинулась огромная щука и с шумом упала в воду, подняв волны. Лодку рыбака покачало на этих волнах.
      – А больше у меня ничего нет! – крикнул Сысой в ту сторону, где плеснулась рыба, решив, что жертва показалась водяному слишком маленькой.
      Рыба больше не плескалась, поэтому рыбак огорченно вздохнул: угробил птицу зазря. Он развернул лодку против течения и погреб к посаду. Обратная дорога была намного труднее, потому что отвык за зиму махать веслами.
      Впереди послышались всплески весла – кто-то плыл навстречу. Сысой Вдовый перестал грести, развернулся к носу лодки, чтобы посмотреть, кому еще не спится ночью. Это была узкая короткая одноместная лодка-долбленка. В ней сидел и греб одним веслом грузный низкорослый мужик с непокрытой головой. Хотя лицо его разглядеть в темноте не удавалось, Сысой был уверен, что не знает этого человека. Встречный перестал грести и поздоровался:
      – Доброй ночи, Сысой!
      – И тебе доброй ночи! – ответил рыбак, перестав грести. Теперь обе лодки, развернувшись боком к течению, рядышком медленно плыли вниз. – А ты откуда меня знаешь? Что-то я тебя не припомню.
      – Забыл, значит?! – насмешливо произнес мужик в долбленке. – На свадьбе у тиуна кукушкинского мы с тобой рядом сидели.
      – Так это когда было! – сказал в оправдание Сысой.
      – А ты что, рыбу ловишь? – перевел разговор мужик. – Вроде бы рано еще, вода холодная.
      – Рано – не рано, а когда есть нечего, будешь в любое время ловить, – тяжело вздохнув, ответил Вдовый. – Завтра сети поставлю, а сегодня водяному жертву приносил. Зря петуха извел, мал он показался водяному.
      – С чего ты взял?
      – Я на речке всю жизнь провел, знаю, когда ему нравится, а когда нет. Если щука возле борта всплеснулась – не к добру это.
      – Много ты знаешь, – насмешливо произнес мужик. – А петух у тебя, действительно, последний был?
      – Вот тебе крест! – перекрестился рыбак.
      Мужик дернулся, будто его кнутом стегнули.
      – Да верю, верю! – торопливо произнес мужик и гребанул веслом, разворачивая долбленку носом вниз по течению. – Ну, бывай, Сысой! – произнес он и очень быстро заработал веслом, загребая по очереди с правого и левого борта.
      – И тебе всего хорошего! – пожелал Сысой, разворачивая лодку носом против течения.
      – Будешь в Кукушкино, заходи в гости, – донеслось из темноты.
      – Обязательно зайду, – пообещал рыбак. – А как тебя зовут?
      Ответа он не услышал, видать, мужик на долбленке далеко уплыл. Зато неподалеку от лодки, ниже по течению, как раз над омутом, опять вскинулась огромная щука. Сысой огорченно вздохнул, что такая рыбина не попадается ему в сети, и погреб к посаду.

5

      На святого Василия – «выверни оглобли» по всей Руси проводили ярмарки по продаже скота, телег и упряжи. В этом году Василий попадал на понедельник, поэтому торговать скотом начали в воскресенье. На выгоне возле посада собралось много путивльского люду, приезжих из ближних и дальних сел, заезжих русских и иноземных купцов. Путивльские в основном продавали телеги, повозки, колымаги, дровни, разнообразную недорогую упряжь, изредка корову, пару овец или коз. Заезжие русские купцы торговали гуртами скота из своих волостей. Иноземцы предлагали мохнатых варяжских тяжеловозов, резвых угорских иноходцев, грациозных византийских рысаков, низкорослых, выносливых, половецких лошадок и дорогую сбрую и скупали товары местного производства.
      Сысой Вдовый утром потрусил сети и удивился богатому улову. Рыба попалась не крупная, но много для этого времени года. Солить ее было нечем, обычную еду пресной ел, поэтому рыбак понес почти вес улов продавать. Ярмарка, конечно, была по продаже скота, но и по свежей рыбе народ соскучился. Скоромное есть нельзя, а вяленая и соленая рыба надоели всем под конец Великого поста. Ожидания Сысоя оправдались, рыбу расхватали мигом. Цену он не заламывал и торговаться не умел. Собьет покупатель цену чуть ли не в половину, Вдовый не возражает. Помогло ему то, что покупателей на его рыбу было много, большинство брало, не торгуясь. Распродав товар, рыбак закинул на плечо мокрый пустой мешок и пошел по рядам смотреть, кто что и почем продает и покупает. Ему бы и самому не помешала корова или хотя бы коза, но вырученных денег едва хватит на соль для засолки следующих уловов, хлеб для еды и репу на рассаду. В прошлом году нечего было сажать на огороде, отдохнула земля. Только чеснок вырос, но от этой заразы захочешь не избавишься.
      Полюбовавшись лошадьми, Сысой Вдовый перешел туда, где торговали коровами. Там его друг Воислав Добрынич приценивался к буренке. Продавала ее баба, толстая, с раздутым, будто водой опилась, лицом и закутанная в большой, не по ее размеру, мужской овчинный тулуп. Одежда была явно не по теплой погоде, но, как говорится, пар костей не ломит. На голове у бабы был червчатый платок с золотой змейкой по краю. Сысой никогда раньше эту бабу не видел, наверное, из дальнего села. Она сидела на телеге, запряженной черно-пегой понурой кобылой, и левым глазом зорко следила за дружинником, который хотел незаметно взять из-под копыт коровы соломинку и положить у себя в хлеву – унести здоровье скотины, а правым глазом – за Ванькой Сорокой, который вертелся рядом и то ли ее хотел обворовать, то ли Воислава Добрынича. А может, она просто была косой и ни за кем не следила.
      – Ты тут не вертись, ничего у тебя не получится, – предупредила баба хриплым мужским голосом. – Хочешь покупать – покупай, а нет – иди дальше.
      – Да хочу покупать, хочу, – смутившись, сказал Воислав. – Может, сбавишь немного?
      – Христа на тебе нет! – прикрикнула баба. – И так задаром отдаю!
      – Ну, уж и задаром! – не согласился дружинник. Корова ему нравилась, но что-то удерживало, не давало ударить по рукам. Может быть, то, что не смог стащить соломинку из-под копыт. Заметив рядом Сысоя, Воислав Добрынич поздоровался с ним и спросил:
      – Ну, как ты думаешь, покупать ее или нет?
      – На вид вроде хорошая, – ответил рыбак, который в коровах разбирался намного хуже, чем в рыбе.
      – Очень хорошая, два ведра молока в день дает, – сообщила баба.
      – Ладно, беру, – махнул рукой дружинник и полез за пазуху за деньгами.
      Рыбак толкнул его локтем в бок. В приметах он разбирался так же хорошо, как в рыбе.
      – Она над передними колесами сидит, – подсказал Сысой приятелю.
      Баба, продающая корову, может сидеть над передними колесами телеги или по незнанию, или со злым умыслом отнять молоко.
      – А ну-ка, пересядь, – попросил дружинник бабу.
      Она и не пошевелилась.
      – Ишь, чего придумал! Буду я тут пересаживаться с место на место! – закричала баба визгливым женским голосом. – Если не хочешь покупать корову, так и скажи, нечего уловки придумывать!
      – Я сказал, пересядь, – уже с угрозой повторил Воислав.
      – И не подумаю! – крикнула баба. – Ходят тут всякие голодранцы, на корову денег нет, вот и пристают к честной вдове, последнее хотят отнять!
      На ее крик подтянулись любопытные. Таких на ярмарке было много.
      – Это я голодранец?! – вскипел Добрынич. – Да я – княжий дружинник!
      – Какой князь, такие и дружинники! – не унималась баба.
      Если оскорбления в своей адрес Воислав Добрынич выслушал бы, еще малость поругался с бабой, потом плюнул со злости, что нельзя ее отдубасить, и ушел бы, то хулу на князя ни за что не прощал.
      – Ах, ты, гадина! – взревел дружинник и рывком стащил бабу с телеги.
      Она упала на четвереньки и завизжала истошно.
      Народ сперва засмеялся, ожидая продолжения драки, но потом замолк. Затихла и баба. Тишина наступила такая, что стало слышно, как льется на землю молоко из передней оси телеги. Оно текло толстой струей, выбивая все более глубокую ямку в земле и растекаясь все шире. Баба говорила, что корова дает два ведра молока в день, – столько и должно вытечь.
      – Ведьма! – выдохнул Сысой Вдовый.
      Баба шустро поползла на четвереньках прятаться под телегу.
      – Ведьма! – заорали хором десятки свидетелей. – Бей ее!
      Толпа кинулась к телеге. Кто-то пытался вытащить бабу с одной стороны за ноги, кто-то – с другой стороны за руки, а остальные били ее руками и ногами. Баба под ударами не издавала ни звука, только в глубине ее толстого тела что-то громко булькало. С головы ее сорвали платок, и оказалось, что баба лысая, только на макушке шиш из волос, как у черта.
      – Разойдитесь, кому сказал!.. – через толпу на помощь к ведьме прорывался поп Феофил, высоко подняв серебряный восьмиконечный нагрудный крест, чтобы видно было, с кем имеют дело. – Прекратите, а то анафеме придам!..
      Чтобы быстрее остановить побоище, поп начал колотить крестом тех, кто загораживал ему дорогу. Крест был тяжелый и убеждал лучше угроз. Оттолкнув от бабы самых рьяных, Феофил загородил ее своим телом и строго спросил:
      – За что бьете?
      – Ведьма, молоко хотела отнять, – показал Воислав Добрынич на текущее уже тонкой струйкой молоко из тележной оси.
      – Истину он говорит? – спросил поп у бабы, лежавшей на земле под телегой, наклонился к ней и приблизил к ее устам крест, чтобы целованием подтвердила правоту своих слов.
      Она отвернулась от креста и ничего не ответила. Если бы она сейчас отреклась, то до конца жизни каждую ночь к ней приходили бы черти и терзали до первых петухов. Ведьмы, испытавшие такое, утверждали, что лучше на костре сгореть.
      – Понятно, – сказал поп Феофил и крикнул в толпу: – Эй, где там мечники?
      – Здесь мы, – расталкивая людей, к телеге подошли два мечника.
      – В тюрьму ее, – показав на бабу, приказал поп. – И чтоб никто ее и пальцем не тронул.
      Поп Феофил не имел права приказывать им, но все знали, каким уважением он пользуется у князя Владимира и как лют ко всякой нечисти и всему языческому. А поскольку, по убеждению Феофила, русичи – народ двоеверный, и христиане, и язычники, и каждого найдется, за что покарать, ослушаться его боялись. К тому же многие исповедывались ему, а кое-кто, особенно перед битвой, во время исповеди говорил больше, чем было принято среди ратных людей.
      – Не тронут, – ответил один из мечников, а второй, поддев острым носком сапога червчатый платок, валявшийся в пыли, закинул его бабе на грудь, чтобы прикрыла лысую голову с шишом.
      Хотя било бабу много людей, на лице и голове ее не осталось ни одного синяка или ссадины. По всему было видно, что больше всего ее огорчило то, что опростоволосили. Первым делом, лежа на земле, она повяла платок, а потом уже встала на четвереньки и вылезла из-под телеги.
      – Сжечь бы ее надо, – предложил Воислав.
      – Не убий! – напомнил поп библейскую заповедь. – Я ее от ведовства отучу да так, чтобы после себя порчи не оставила на земле, – пообещал Феофил. – Найдем умирающую старуху, заставим ведьму передать ей свои знания и отпустим на все четыре стороны: больше вреда она не принесет, потому что нечистью по два раза не становятся. А старуху пострижем в монашки, очистим молитвами и с божьим благословением отпустим ее душу прямо в рай.
      – Оно, конечно, можно и так, – согласился Добрынич, хотя с удовольствием бы посмотрел, как баба будет корчиться на костре.
      Остальные тоже не отважились спорить с попом Феофилом. Был он мал ростом и худ телом, но огромной внутренней силы, веры и ума. Взгляд его глубоко запавших глаз цвета неяркой весенней сини на снегу, прикрытых нависающими верхними веками, не выдерживал никто. В детстве Феофила подменили. Родители его не почитали своего банника, не оставляли ему воду и веник, чем сильно рассердили. Однажды мать Феофила пришла с ним в баню мыться и забыла произнести заклинание: «Крещеный на полок, некрещеный с полка». Банник и воспользовался ее оплошностью. С того дня у ребенка росли только голова и пузо, он перестал говорить и ходить. Такие дети живут два-три года, а потом превращаются в головешку или банный веник. Мать догадалась, в чем дело, и обратилась за помощью к Провне, пообещав в награду козу. Старая ведьма объяснила ей, что надо сделать. Следуя ее совету, мать Феофила вырезала ореховый прут, забила им до смерти лягушку, а потом отнесла подменыша в баню и принялась лупить его этим прутом. Подменыш, до этого в течение многих дней не издававший ни звука, вдруг заголосил так громко и так жалобно, что никакое женское сердце не выдержало бы. Но материнское, подготовленное поучением ведьмы Провны, не дало слабины. Мать била долго, пока, устав, не вытерла пот со лба и на миг прикрыла глаза. В этот миг банник, раздраженный плачем подменыша, обменял его на человеческого ребенка. Феофил долго болел, рос медленно, сильно отставая от ровесников, и отличался странностями. Идет по какому-нибудь делу – и вдруг остановится, словно окаменеет, не видя и не слыша происходящего рядом. Долго так стоит, иногда по полдня. Затем очнется, обязательно скажет что-нибудь невпопад и пойдет дальше. Зато с малолетства поражал всех большим умом и силой воли. Бывало, зрелые мужи спрашивали совета у мальчишки, и всегда Феофил говорил дело, а если упрется, никакое наказание или награда не заставят его отступиться. И еще он дня не мог прожить без козьего молока и обзывал извергами тех, кто резал и ел коз. Люди знали, чем он обязан козе, поэтому не обижались. Знатоки нечисти утверждали, что «возвращенного» ждет большое будущее, если пойдет в священнослужители. К мнению этих людей прислушался тогдашний поп соборной церкви Протасий, взял мальчика в ученики. Феофил поразил его способностями. Протасий сообщил о смышленом отроке черниговскому епископу Порфирию. Благодаря содействию епископа, в семнадцать лет Феофил стал попом соборной церкви. А мог бы и выше подняться: Игорь Святославич и Владимир Игоревич хотели сделать его своим священником. Феофил отказался. Он считал, что в соборной церкви больше пользы принесет людям и вере христианской.
      Поп Феофил пошел покупать козу, потому что старая его вот-вот должна была сдохнуть. Народ тоже разошелся по своим делам. Пришел ярмарочный староста, чтобы забрать и сохранить добро нечистой бабы, пока ее не «перекуют» в обычную, но корову ее так и не нашел. Вроде бы только что буренка была здесь, а куда делась – никто не мог объяснить. Ярмарочный староста решил, что пусть баба сама ищет ее, не его это дело, и повел на княжий двор лошадь с телегой.
      Воислав Добрынич пошел искать другую корову. Вместе с ним отправился и Сысой Вдовый. После долгих перебираний, остановились на черно-белой корове, продаваемой кукушкинским тиуном Яковом Прокшиничем. Хоть она и давала всего полтора ведра молока в день, зато цена терпимая, и дружинник сумел-таки незаметно стащить соломинку из-под ее копыта. Когда ударили по рукам, и продавец передал новому хозяину коровы ее подойник, чтобы не перестала доиться на новом месте, Сысой Вдовый спросил тиуна:
      – Слушай, ты не помнишь, как зовут того мужика, с которым я рядом сидел на твоей свадьбе?
      – Слева или справа от тебя? – спросил Прокшинич. Память у него была необыкновенная, все об этом знали, за это его и поставили тиуном.
      – А черт его знает! Позавчера встретил его на реке, в темноте не опознал. Он позвал меня в гости, а как зовут, я никак не вспомню, – признался рыбак.
      – Не могли они тебя позвать в гости, – сказал тиун. – Ни тот, что слева сидел: его семь лет назад под Рождество медведь-шатун в лесу задрал; ни тот, что справа: он утонул зимой в реке, в полынью провалился, только шапку и выловили.
      – И тот мужик на реке без шапки был, – припомнил Сысой. – С кем тогда я разговаривал? Не с утопленником же?!
      – Это тебе виднее, – ответил Яков Прокшинич и подозрительно посмотрел на рыбака.
      В это время в центре ярмарки появился конный княжий бирюч, загудел в трубу, сзывая народ. Сысой Вдовый и Воислав Добрынич пошли послушать.
      Бирюч объявил:
      – Прошлый год князь Святослав Всеволодович Киевский побил половцев, взял большой полон, богатую добычу и освободил из плена многих христиан. Поэтому Игорь Святославич Новгород-Северский, послал сказать брату двоюродному Ярославу Всеволодовичу Черниговскому, родному брату Всеволоду Святославичу Трубчевскому и Курскому, племяннику Святославу Олеговичу Рыльскому и сыну Владимиру Игоревичу Путивльскому: «Разве мы не князья? Добудем и мы себе такой же чести!» Ярослав Всеволодович ответил: так тому и быть. Остальные князья ответили: на чем старший город положил, на том и пригороды стали.
      Чернигов и Новгород-Северский были старшими городами, а Трубчевск, Курск, Рыльск и Путивль считались их пригородами.
      – Князья порешили выступить после Пасхи, на Фоминой неделе. Ежели есть охотники постоять за землю Русскую и веру христианскую, пусть объявятся тысяцкому. Князь Владимир поможет оружием и броней.
      – А я думаю, почему у меня рука правая так сильно зудит?! – сказал Воислав Добрынич своему другу Сысою Вдовому. – Если почешу, и сразу перестанет, значит, подерусь с кем-нибудь. А тут уже который день зудит. Я и подрался, и жену поколотил – не проходит. Теперь понятно.
      – Везет тебе, в поход пойдешь, – позавидовал рыбак. – И я бы пошел, да не возьмут.
      Не то, чтобы статью Сысой не вышел, просто все знали, что смелости и злости в нем маловато, с детства недрачливый был. Потому он и дружил с Воиславом, что тот мог за двоих постоять. А Добрынича притягивала во Вдовом доброта и безотказность, которых у дружинника было маловато.
      – Слушай, а почему бы тебе ездовым не пойти? – предложил Воислав. – Дело не тяжелое и не опасное, сиди себе в телеге да лошадь погоняй. Денег заработаешь, и, глядишь, что-нибудь из добычи перепадет. Все равно тебя дома никто не ждет.
      – Рыбы надо на всю зиму заготовить, – сказал Вдовый, который представил, что придется шляться по степи, а, может, еще и биться с половцами, и поостыл к походу.
      – Успеешь. Мы должны к уборочной вернуться, – произнес Добрынич и решил за приятеля: – Пойдешь ездовым. Я замолвлю за тебя словечко тысяцкому.
      – Нет, не надо просить за меня... – начал было Сысой, окончательно перехотевший идти в поход.
      – Да чего там, мне не трудно, попрошу! – перебил дружинник, приняв его отговорку за стеснительность. – Пойдем по такому случаю в харчевню, меда ставленого выпьем. Я угощаю.
      Он всегда обещал угостить, но каждый раз странным образом получалось, что платил за все Сысой. Они пошли к Якиму Кучковичу, у которого было лучший мед на посаде, по пути оставив корову во дворе Добрынича. В харчевне уже много народа собралось. Кто праздновал удачную покупку, кто продажу. И Ванька Сорока что-то праздновал, угощал, как обычно, своих друзей-приятелей, которых у него было без счета. Потягивая мед, о того крепкий, что с ног сшибал, все обсуждали предстоящий поход. Кое-кто, несмотря на пост, закусывал вареными яловичными потрохами: сердцем, печенью, желудком, выменем, губами и ушами, которые Кучкович продавал с большой скидкой. Чем больше выпивали меда, тем больше становилось охотников пойти на половцев. Вскоре и Сысой Вдовый решил, что он не трусливее остальных, что сумеет постоять за землю Русскую и веру христианскую. Он вышел во двор по нужде и увидел через открытую дверь сарая подвешенную на крюках, вбитых в подволок, свежую коровью шкуру такой же масти, какой была буренка бабы. Хотел рассказать об увиденном другу Воиславу, но передумал, потому что драка начнется, а Сысой этого не любил. Он даже прикрыл дверь в сарай, чтобы Воислав случайно не заметил шкуру.

6

      Ванька Сорока родился двадцать два года назад в семье богатого псковского купца. Родился он девочкой и получил при крещении имя Варвара. У Варвары было три старших брата, которых девочка очень любила, а они в ней души не чаяли. Мать ее, выросшая в бедной семье и успевшая помыкать горя, воспитывала дочку в строгости, с детства приучала к работе по дому. До двенадцати лет всё в жизни Варвары было хорошо. Она уже начала заглядываться на парней, а поскольку была мила лицом, и приданное за ней предполагалось хорошее, от женихов отбоя не было. Отец не спешил расставаться с любимой дочкой, ждал, когда созреет для замужества. И дождался на ее голову. Он с сыновьями отправился в Кафу за жемчугом и другими заморскими товарами и сгинул: ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. Жена, не дождавшись их, малость помутилась разумом и оставила дочку без присмотра. Девчонка получила от отца любовь к странствиям и, избавившись от надзора, стала в одиночку гулять по окрестностям Пскова. Однажды она попала в грозу, переждала ее в лесу, а потом вышла к пруду, из которого пила радуга, случайно прошла под ней – и превратилась в мальчика. Несколько дней она стеснялась признаться, а потом открылась матери. У бедной женщины разум помутился еще больше. Она по дешевке продала все имущество и увезла дочь, ставшую вдруг сыном, туда, где никто не знал, что Ваня раньше был Варварой – в свой родной город Путивль, якобы для того, чтобы быть поближе к степи, где легче разузнать о муже и сыновьях: вдруг в плену маются, и можно их выкупить? Здесь она успела купить хороший двор с избой, клетью, сенником, сараем и амбаром, который использовала для хранения товара, а на оставшиеся деньги, вспомнив дела мужа, – разного товара и дать его двум купцам на продажу. Обеспечив сына жильем и доходом, она упала в колодец и утонула. Сама ли себя убила или случайно свалилась – осталось неведомо, никто не видел. Поскольку все знали, что она слаба на голову, не решились обвинить покойницу в грехе. Похоронили ее на кладбище, а не за оградой его, как самоубийцу, но на всякий случай обильно посыпали могилу маком. Если она заложный покойник и ночью встанет из могилы упырем, то должна будет сперва пересчитать маковые зернышки, а их насыпали столько, что хватит до первых петухов. После смерти матери Ванька Сорока сам следил за домом, убирал, готовил, корову доил, хотя мог бы нанять бабку, деньжата у него водились. Ему нравилось заниматься женской работой. Нанимал он людей, когда надо было сделать мужскую, потому что ничему такому не был научен. И еще один недостаток имелся у Ваньки: девки не любили его. Вроде бы приятный парень, не бедняк и добрый, а не лежало у девок сердце к нему, не чуяли в нем мужика. К тому же, у него не росли усы и борода, такие парни обычно становились монахами. Никто ведь не знал, что нет растительности на Ванькином лице потому, что в период созревания он еще был девушкой. Да и ему с женщинами скучно было, потому что знал все их мысли, желания, секреты и хитрости.
      С этой своей бедой Ванька Сорока и пошел к тюрьме в воскресенье вечером. Солнце уже зашло, но еще было светло. Народ отстоял вечерню и разошелся по домам, на соборной площади никого не было. Тюремный стражник, как обычно, сидел в съезжей избе.
      Ванька наклонился к тюремному окошку и позвал:
      – Эй, ведьма!
      – Чего тебе? – отозвалась баба мужским голосом.
      – Какая же ты ведьма, если не знаешь, чего?! – поддел ее вор.
      – Меня крестным знамением обложили, ничего сквозь него не вижу, – сообщила баба. – Ты кто будешь?
      – Ванька Сорока – знаешь такого?
      – Не знаю, – ответила она, – но слышала, что на руку ты нечист и удачлив, значит, с чертом водишься, наш брат.
      – Нет, не ваш! – хвастливо произнес Ванька. – Под радугой я прошел, поэтому и везет, как нечестивцу.
      – Ну, почти наш, – уступила баба.
      – На волю хочешь? – спросил Сорока.
      – А кто ж не хочет.
      – Могу помочь, если отблагодаришь взамен, – предложил Ванька.
      – Если смогу, отблагодарю. Чего ты хочешь? – спросила баба.
      – Хочу, чтоб девки меня любили.
      – Чтоб все любили – этого не смогу, а одну – пожалуйста.
      – А она красивая будет? – недоверчиво спросил Ванька.
      – Тебе понравится, – заверила баба.
      – И чтоб характер у нее хороший был, – опасаясь подвоха, уточнил Сорока.
      – Не бойся, получишь именно такую, какая тебе нужна.
      – Побожись! – потребовал вор, потом вспомнил, с кем имеет дело, и поправился: – Поклянись!
      – Ключ и замок – мое слово крепко! – поклялась баба.
      – Смотри, обманешь – под землей найду! – пригрозил вор.
      – Мне тебя обманывать ни к чему, нам с тобой вместе в аду гореть, – сообщила баба и подленько хихикнула тонким женским голоском.
      – Ладно, держи, – Ванька просунул в окошко змеиную шкуру. – Сумеешь в гадюку оборотиться?
      – Сумею, – ответила баба. – Только потом одежда мне нужна будет. Я тебе сейчас просуну в окошко рубаху и платок, вынеси их за Троицкие ворота. Там справа от ворот, в двадцати шагах, у стены камень лежит, под него и спрячь.
      – Хорошо, – согласился Сорока.
      – А тулуп придется оставить здесь, – с жалостью произнесла баба. – Его, наверное, в реку выбросят. Вылови тулуп и возьми себе. Он не только тело, но и душу греет.
      – Нужен он мне! – отмахнулся Ванька. – А ты когда свое обещание исполнишь?
      – Как домой доберусь, в первую же ночь и наворожу тебе любимую, – пообещала баба и просунула в окошко чистую, словно только что постиранную, беленую холщовую рубаху и червчатый платок с золотой змейкой по краю.
      Ванька Сорока спрятал ее одежду за пазуху, вынес за Троицкие ворота и положил под указанный бабой камень. Он успел отойти сотни на две шагов от того места, когда услышал у Троицких ворот крики людей. Бегом вернувшись к воротам, увидел там четырех стражников – весь караул ворот. Они, наготовив мечи, смотрели в ту сторону, где лежал камень.
      – Что случилось? – спросил Ванька Сорока.
      – Гадюка проползла! – ответил ближний стражник. – Длиной в сажень и толстенная такая! Чуть меня за ногу не укусила, еле успел отпрыгнуть!
      – А я ее мечом рубанул, – сказал другой стражник.
      – Поранил? – испуганно спросил Ванька.
      – Нет, промахнулся, верткая очень.
      – Она за камень уползла, – сообщил третий стражник. – Пойдем поищем?
      – Зачем ее искать? Вдруг укусит?! – сказал Сорока.
      – И то верно, пусть ползет к чертовой матери! – согласился с ним четвертый стражник, самый старый из них. – Не к добру это. Лет двадцать назад, когда моровое поветрие половину Путивля выкосило, тоже много змей было, прямо по улицам ползали. В чей двор заползет, там и покойник случался на следующий день. – Он перекрестился и приказал стражнику, которого чуть не укусила гадюка: – Беги к попу Феофилу, попроси святой воды. Окропим здесь всё, чтоб порчи не случилось.
      – Раньше надо было кропить, – насмешливо произнес Ванька Сорока и заспешил домой, вспомнив, что пора доить корову.

7

      Ночью в чистый понедельник Савка Прокшинич, одевшись во все черное, чтобы быть неприметней, отправился в церковь. Несколько раз он приходил в нее днем, пытался угадать, где волхв спрятал книгу. Он совал нос во все закоулки и щели, из-за чего привлек внимание столяра Никиты Голопуза, который украшал резьбой алтарь. Столяр рассказал о странном юноше попу Лазарю. Поп начал расспрашивать Савку, но тот нагрубил и ушел. Чтобы больше не встречаться с попом, юноша и перенес на ночь свои визиты в церковь. В прошлую ночь он вроде бы понял, где волхв спрятал книгу, но добраться до нее не смог, потому что надо было выломать доску. Сегодня он прихватил с собой топор.
      Дверь в церковь была приперта палкой, чтобы не открылась самопроизвольно. Савка убрал палку и постарался как можно тише открыть дверь. Петли заскрипели так, будто их не смазывали сто лет. На самом деле последний раз их смазывали три дня назад, а до этого – каждый день, но извести скрип так и не смогли и перестали с ним бороться. Кроме этой странности, у церкви была и другая – из сосновых стен продолжала сочиться смола. Срубили сосны зимой, тогда же и обтесали. Пока они просто бревнами, смола не сочилась, как только их сложили в церковь, сразу заслезили. Зато дух сосновый и от сальных свечей в церкви был такой сильный и приятный, что первое время, пока не привыкнешь, голова кружилась, а если пробудешь долго, казалось, будто сала наелся. Савка оставил дверь в церковь открытой, чтобы видней было. Старая луна хоть и совсем ущербная была, а светила ярко. Казалось, ее свет попадал только на иконы, одни они были заметны. Савка не видел ликов, но чудилось, что святые провожают его гневными взглядами. Он чувствовал эти взгляды кожей.
      Савка прошел к амвону. Именно амвон делали строители, когда схватили волхва. Савка поддел топором крайнюю доску, налег на него всем телом. Доска затрещала, сопротивляясь, а потом, сдавшись, выскочила из пазов. Послышался тихий шелест, словно обсыпались иголки с сосны. Юноша засунул руку в образовавшийся просвет, завозил ею по сторонам, но ничего не обнаружил. Тогда он вырвал топором вторую доску и возобновил поиск. На этот раз ему повезло – нащупал что-то твердое, завернутое в холстину. От материи шел дух прели, точно гнила здесь уже много лет. Сысой развернул ее – и материя сразу рассыпалась, как истлевшая. Внутри была книга, именно от нее и шел дух прели. И еще она была необычно тяжела, словно из железа сделана. Юноша хотел открыть ее, но услышал шаги.
      Поп Лазарь был в рубахе и накинутом на плечи кожухе, в левой руке держал огарок свечи, а правой опирался на посох. Он плохо видел, поэтому заметил сидевшего на полу юношу, когда подошел почти вплотную к нему.
      – Ты что здесь делаешь, отрок, в такой поздний час? – спросил поп.
      – Помолиться пришел, батюшка, – ответил Савка, пряча книгу за пазуху.
      – Помолиться? – поп поднес свечу поближе к юноше. – Это с топором-то?! – Он заметил оторванные доски, закричал: – Ты что надумал, безумный?! Как ты посмел осквернить храм божий?! – и замахнулся посохом, намериваясь ударить юношу.
      Савка уклонился от удара, вскочил на ноги. Когда поп во второй раз замахнулся посохом, юноша отмахнулся топором, попав Лазарю острием в голову над ухом. Поп вскрикнул коротко и упал навзничь. Свеча покатилась к ногам юноши, продолжая гореть. Он, не задумываясь, наступил на нее, затушив. Сделал это, а затем пожалел: надо было поджечь церковь, тогда бы все решили, что Лазарь погиб в огне. В ризнице послышались шаги, тяжелые, будто шел воин в броне. Испуганный Савка стремглав выскочил из церкви. Он закрыл дверь и придавил ее плечом. Тяжелые шаги очень медленно приближались к двери. Казалось, что идущему слишком тяжело переставлять ноги. Вот он приблизился к двери, остановился. Савка слышал его жуткое дыхание: короткий, со всхрапыванием, вдох и длинный, сипящий выдох, причем создавалось впечатление, что выдыхает раза в два больше воздуха, чем вдыхает. Савка ждал, что изнутри сильно ударят по двери, распахнув ее настежь и далеко отшвырнув его. Не ударили. Тогда юноша засунул руку за пазуху, дотронулся до книги, попросил истерично:
      – Помогай!
      От книги в руку как бы перелилась холодная решительность, пальцы даже занемели, будто сквозь них протекла ледяная вода. Юноша смело распахнул дверь и замахнулся топором, намериваясь разделаться с погоней. В церкви было пусто и тихо, никто за ним не гнался. Только запах внутри ее изменился: кровь перебила сосну и сальные свечи. Савка облегченно вздохнул, опустил топор. Он закрыл дверь, подпер палкой. Вокруг не было ни души и необычно тихо. Что-то в этой тишине было не так. Савка вдруг понял, что именно: петли не скрипели, когда он закрывал дверь. Юноша открыл ее. Ни звука. Захлопнул – опять не скрипит. Савка испуганно отпрянул от двери и, не оглядываясь, побежал домой.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.