Ай эм эн экта !

Он провозглашал, что "от финских хладных скал до пламенной Колхиды, от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая" была одна русская земля. Для него Европа и Америка были "мертвечиной" в сравнении с пышностью императорской России. В его стихах звучало "тяжелозвонное скаканье" императорского кентавра, который давил под ногами племена и народы. Баяны большевизма только перелицевали Пушкина, и вот душители всяких свобод шагают "державным шагом" у Блока, а в его "Скифах" чувствуется отзвук стихотворения солнца русской поэзии "Клеветникам России"...
      Я не дочитал, но это был полный "гвиздец"! Забытое мороженое липкой змейкой стекало по моей руке. Я достал платок, вытер руку и почему-то постучал ею по тумбе. Она отозвалась самодовольной гулкой пустотой. Первая мысль, когда я отвалил наконец от нее и поплелся к гостинице, - счастливчик этот самый Гвиздец: он впервые наконец-то прочитал несколько достойных произведений Великой Русской Литературы.
      Что же это с недавних пор происходит со мной? Ведь если по Пушкину, куда бы меня "ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело", я неизбежно буду скучать по Украине. Да как! До слез, до ноющей боли под ложечкой. Страдать, маяться и задыхаться от ностальгии в самом классическом ее варианте. Так отчего же сегодня так тошно мне на этой земле, отчего же я чувствую себя обворованным, нищим, как тот попрошайка-погорелец, несчастный пацан, некогда повстречавшийся мне в метро? А, друг "Самсунг"?
      Да что ты понимаешь, чужеземец!
      В детстве, мать рассказывала, уже приедем в Киев, остановимся на несколько дней у тетки передохнуть после долгой дороги, а я, маленький, все родителей донимаю: ну когда же мы на Украину поедем - это значит к деду с бабушкой в село. В их беленькую, еще в молодости дедом с братьями построенную глинобитную хатку под соломой. Она и тогда-то, в моем детстве, музейным экспонатом в селе смотрелась. Шевченковская хатка. Вокруг домины кирпичные, а мне она мила, мила, и все тут. Просторный двор с такими знакомыми тропинками в мягкой траве. Большая, яркая и круглая, точно волшебная цирковая арена, клумба под окошками. Хатка в вишнях да старых-престарых, но все плодоносящих раскидистых яблонях. На вишню можно легко влезть, прилипая трусами к янтарной смоле, и налопаться ягод от пуза. А яблоками, скатившимися по мягкой, поседевшей от горьких лет и аккуратно подстриженной, будто это старушечья незатейливая прическа, крыше, яблоками этими можно так здорово кидаться. И они, попадая в ствол дерева, за которым спрятался мой сельский друг, боевой товарищ по сбитым коленкам, взрываются на солнце пенистым соком и разлетаются в белые клочья.
      Однажды прямо возле хаты я увидел медведку. Как она попала сюда с огорода, бог ее знает, но если ты хоть раз видел это крупное мохнатое насекомое, ты поймешь мой детский ужас. Коричневый, с рыжими подпалинами на боках, медленно перебирающий лапами, похожими на клешни, этот монстр, трижды увеличенный моим пятилетним воображением, полз прямо на меня. Не чувствуя ног, я бросился в хату, прополз по глиняному полу под кровать за печкой и, трясясь от страха, ждал, что вот-вот этот мохнатый дьявол появится в проеме двери...
      Вот и теперь жду. Жду худшего завтра. А чудовище выбралось на свет божий и все загребает своими клешнями, все подбирается ко мне... Необъяснимое предчувствие финала моей незатейливой пьески. Ну и... Да, парень, ты никогда особым оптимизмом не отличался. Странно, ведь и жил-то сравнительно комфортно - во всяком случае, особых лишений прежде не чувствовал. Не то что мой дед. Вечный председатель-трудяга, невероятными усилиями спасший чуть ли не весь свой район от голодного вымирания. Затем разжалованный, исключенный из партии, изгнанный отовсюду... И заложил-то его счетовод колхозный, соратник! Друг дома: все к бабке моей, красавице, залыцявся, чирикал все вокруг нее. Что он там в НКВД начирикал, бог его знает, но только деда моего едва не загребли да не расстреляли как врага война помешала. Обидеться бы деду на Советскую власть, хлебом-солью встретить "Гитлера-вызволытеля", а он, чудной коммунар-оптимист, наших давай ждать. Да хоть бы уж залег на дно, а то ведь из хатенки своей, той самой хатенки моего детства, на укрытой тополями-великанами улочке-овраге на самом краю села, между еврейским и православным кладбищами, явку для партизан устроил, оружие для отряда в погребе ховал, вышедшего из окружения израненного политрука, будущего батю моего, на сеновале прятал, дочку, то бишь матушку мою, девчонку быстроногую, связной в лес посылал... И никто его не трогал - вне подозрения - кому же в голову придет, что враг Советов такой вот? Правда, тот иуда счетовод что-то чувствовал. Сначала предлагал деду вместе с ним в полицию идти служить, водочку, сальце приволок. Дед Сашка, Александр Александрович мой, как хряснет ребром ладони по столу:
      - Хгэть звидсы! Иды хгэть, щоб я тэбэ нэ бачив!
      Матушка рассказывала, они с бабкой моей до смерти перепугались, схватили друг дружку за руки. А счетовод - к двери и говорит, ехидно так прищурившись:
      - Эх, Сашко-Сашко, от це я сёхгодни пью з тобою хгорилку, а взавтра, може, в твоеи крови довэдэться рукы помыты.
      И умыл руки кровью, кровью брата дедова младшего. Взяли того за ерунду в общем-то, даже поначалу смеялись все: фейерверк братка дедушкин устроил. Все он в лес, в отряд рвался. Едва восемнадцать исполнилось, сломил он наконец сопротивление прабабки моей. Но в отряд-то без оружия не брали, вот и собрал он на оттаявшем поле нестреляные патроны да разложил ночью на печке подсушить. Можно представить, что из этого вышло: стрельба, переполох на все село. Наутро увели полицаи дедова братана, и только когда наши пришли, выяснилось, как страшно он погиб. Не знаю, тронет ли тебя, мой друг "Самсунг", рассказ об этом. Ты-то со своим электронным равнодушием такими страшилками пугаешь, такая американская боевиковина из тебя порой прет, что смотришь - и кажется, собственные мозги в форточку вылетят. Это уж я тебе точно скажу, ты тело человеческое разделываешь, как лесопилка, запросто так, смачно, с выдумкой. Ты скажешь, ну а чё делать, человечинка-то, она ведь мягкая, податливая. Опять же те, кого еще не режут, дюже любят смотреть, как кровушка чужая брызжет.
      Брата дедова казнили полицаи во главе с тем самым счетоводом. Долго мучили, а потом разложили на столе, за которым перед тем водку жрали, взяли ножи, что сало да хлеб резали...
      У меня актерское, наверное: как увижу или услышу что-нибудь убийственное, ну, подобное тем ужастикам, что ты, друг "Самсунг", показываешь по вечерам, у меня под лопаткой начинает ломить и душа в каком-то сумрачном предчувствии замирает. Я вот однажды с книжной раскладки на улице взял в руки одно чтиво с иллюстрациями - "Преступный мир Москвы". Полистал так, механически и наткнулся на жуткую графическую картинку: стая бритоголовых зэков растянула на бревнах своего соплеменника, и детина-пахан с перекошенной рожей распиливал его пополам обычной зубастой пилой. Так вот, мне тогда показалось, я даже вопль дикий слышу, и поясница заныла. Долго потом от этого ужаса отойти не мог. Как только люди не изощряются, кромсая себе подобных. В детстве казалось, все это от меня далеко, в средневековье, на худой конец, в какой-нибудь латиноамериканской или африканской недоразвитой стране, а оно, оказывается, возможно сегодня, и даже не на соседней, а на твоей улице. Прогресса нет - есть только умножение шестеренок.
      Странная вещь, друг "Самсунг", я ведь и после той статьи руховской об Александре Сергеевиче тоже плелся по Ивано-Франковску, как подстреленный, будто в меня целая рота дантесов по отмашке пальнула. Опять почувствовал боль под лопаткой. Кстати, у деда моего на спине под лопаткой был глубокий шрам - след тяжелого ранения. Это, когда наши пришли, его вдруг, отца пятерых девчонок мал мала меньше, мобилизовали да сразу - на фронт, да в штрафбат, на самую передовую. В первый же день как по дедовой необученной роте немцы шандарахнули - сплошные трупы вокруг, а дед один, бабкой моей отмоленный, живой, но с осколком мины в спине.
      В номер гостиницы я ввалился как старик - сутулый, измученный, уставший. И ведь не с чего вроде, но душа измочалилась от всех моих дум, от переживаний за Александра Сергеевича. Хотя ему-то что? Он - солнце, он над всей этой националистической мутью. От него не убавилось. А вот мне срочно нужно было реанимироваться: предстояла боевая ночь во имя Зины и, как следствие, во имя моего будущего гонорара. Да, да, друг "Самсунг", в глубине моей томящейся души постоянно и прежде всего тлел огонек надежды на солидное вознаграждение за съемки. Что ж, кому как не тебе понять этот рыночный зуд? Мне еще предстоит к нему привыкнуть. Короче, нужно было срочно восстанавливаться.
      Был у меня пакетик кофе - в поезде выдали с постельным бельем. Взял я граненый стакан, стоявший кверху дном возле мутного графина на стеклянном надтреснутом блюде, набрал в него из-под крана воды, терпеливо пропустив желтую, застоявшуюся, и включил в розетку свой дорожный кипятильник. После этой операции я свалился на кровать прямо в одежде. Забросив руки за голову, так приятно потянулся всем телом и блаженно прикрыл глаза...
      ...Какие-то здоровенные темные мужики в охотничьих широких брезентовых плащах раскачивали белую, под седой соломой дедову хату, норовя столкнуть ее с горы. Наконец им это удалось, и хата покатилась, словно была на невидимых колесиках. Катится, катится, подпрыгивает на кочках и ставнями голубыми хлопает, будто крыльями. Ставни? Странно, у нашей хатенки их не было никогда. Но это наш дом, точно наш. Вот дверь распахнулась - о, как мне захотелось запрыгнуть туда на ходу, как на подножку трамвая. Пытаюсь хотя бы заглянуть в дверной проем, разглядеть хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь в его бездонной темноте - и не могу. Силюсь - и не могу. Мчится хата, мчится мимо меня и страшно хлопает ставнями, хлопает скрипучей дверью. Бах! ударилась и встала как вкопанная, и тут же давай осыпаться, будто из песка она. Сыпется, сыпется - да что же это?- так быстро да с таким шипением, будто это огромные песочные часы. И я ничего поделать не могу, только смотрю как парализованный на мой исчезающий дом. Вот уже только крыша шуршит по земле соломой, и тут вдруг сорвавшийся ветер усердно взялся ее разметать. Закружил, завертел, зашипел!.. Все. Ничего не видать. Все, нет больше белой хатки, нет.
      Я вскочил на кровати, как ошпаренный. Вода в стакане полностью выкипела. Кипятильник уже, наверное, собирался взорваться, когда я наконец пришел в себя и выключил его из розетки. Фу ты, господи, надо же так провалиться! Это даже не сон, именно какой-то мгновенный провал, дурман, колдовство. Я с силой потер виски. Взял графин и плеснул из него воду в стакан, тот щелкнул и развалился, осталось на блюде донышко. Вот тут я окончательно проснулся. За окном собирались сумерки. Кажется, на мгновение уснул, ан, глядь, и день зачах. Вот-вот должна была заявиться Зина. Я включил свет, разделся и направился в душ.
      Мое тело - мой инструмент, мое зубило, кайло и рубанок. Слава богу, в нем еще звучат античные мотивы, несмотря на всю cкудость нынешней потребительской корзины - эка засорили мою башку твои, друг "Самсунг", неунывающие комментаторы, эти серенькие трубадуры современных политических ристалищ. Так вот, следуя их новейшему и мудрейшему учению о скромности как о самом коротком пути в неизвестность, воскликну, что корпуленция моя, этот мой основной актерский костюм, вполне, вполне и еще раз вполне - небесный закройщик постарался! Внушительные грудные плиты, упругий, рельефный живот, ну и ниже... все... достойно гордости и стыдливого восхищения. Не ветхая тряпочка, елки зеленые, а боевой конь, вздрагивающий пружинистой статью в предчувствии ночной жаркой скачки. Впрочем, перед тобой-то, друг "Самсунг", я просто дерзкий, заносчивый мальчишка. Наивно форсить и становиться на цыпочки: ты-то, пучеглазенький, порой такое зажигаешь на своем биоэкране, что даже у меня, бывалого, взор туманится. Я бы твою пластмассовую коробочку, нафаршированную электроникой, назвал академией секса и комитетом по присвоению единственно высокого ныне мужского звания "секс-символ". Я не иронизирую, звание действительно завидное, оно как бы плечи распрямляет и позволяет мужику уже не суетиться, опровергая чьи-то подозрения и отстаивая собственную полноценность - можно спокойно выспаться. Вот стою под жаркими струями и думаю: а ведь я достоин. Тем более их теперь, званий-то таких, до фига. Это ж в одном СНГ и странах Балтии, по крайней мере, пятнадцать. А если в мире? Эх, мне бы нормальную профессиональную раскрутку, и красовался бы я сейчас на обложке какого-нибудь мускулистого мэгэзина для гёрлз - и яркие буквы, начертанные наискосок, перекрывают причинное место: "Последний секс-символ Отечества!"
      Душ взбодрил. Теперь нужно было раздобыть два стакана для меня и Зины, ведь между рамами окна охлаждалась до заветного часа бутылка шампусика.
      Горничной в коридоре не оказалось, и мне пришлось спуститься на самый первый этаж. Меня еще, кроме всего, привлекли крики, исходившие оттуда. Господи, что там творилось, возле стойки администратора! Я даже подумал, что все это похоже на гнусную разборку в зоне особого режима. Действительно, толпа женщин, обстриженных под нулевку, поднявшая весь этот беспредельный гам, грозная толпа, набившаяся в тускло освещенный холл, своими дикими, истерическими криками и ветхими, серыми, мрачными одеждами производила жуткое впечатление. Какое-то зазеркалье, честное слово. Мне даже захотелось ущипнуть себя: не очередной ли это сон? Вся необузданная энергия этих женщин, словно свалившихся сюда из фантастического мира, была направлена в центр толпы: они простирали туда худые, костлявые руки, посылали звонкие проклятия и угрожали вообще разнести гостиницу по кирпичику. Из-за своей стойки фальцетом кричала администраторша, но на нее никто не обращал ни малейшего внимания. Я, кстати, сначала удивился, что эта видная женщина с золотой прической и серьгами, тяжелыми, как ордена, так неестественно возвышается за своей перегородкой, и только потом сообразил, что она влезла на стул. Рядом с ней что-то кричала в телефонную трубку кассирша, затыкая свободное ухо пальцем, украшенным сверкающим рубиновым перстнем. Я уже было сложил на груди руки и приготовился на ступеньках лестницы, ведущей к лифту, как в амфитеатре, ожидать пронзительного финала этой шекспировской сцены, как вдруг заметил, что в эпицентре-то бушующих страстей- Зина. Зинуля! Бедная Зизи вертелась, как затравленный зверек, еще пытаясь отреагировать на каждый обращенный к ней крик, силясь что-то объяснить, но из груди ее уже вырывался только беспомощный хрип, едва различимый в общей визгливой партитуре. В ее отчаянно распахнутых и вот-вот готовых пролиться горючими слезами глазах было столько мольбы и неподдельной боли, что во мне тут же неудержимо взыграло благородное рыцарское чувство мужчины-защитника. Я схватился за перила и заорал что есть силы:
      - Ложись! Ложи-и-ись, ядрена-матрена!
      Все вдруг смолкло, женщины как по команде обернулись на меня, администраторша медленно, точно в рапиде, слезла со стула, а кассирша положила трубку. И тут в звенящей тишине я дрожащим голосом, но достаточно громко, с точным посылом и дикционно четко, используя трагическую модуляцию, произнес:
      - Зина! Жена моя! Что с тобой?!
      - Никита, милый, приехал!.. - тут же сориентировалась Зина.
      Женщины расступились, и она бросилась ко мне на шею. По-моему, это были самые жаркие и искренние объятия за все время нашего знакомства. Слезы сами потекли у нее из глаз, она затряслась всем телом, и я прижал ее к своей широкой груди еще крепче. Женщины смотрели на нас с таким пониманием и сочувствием, что у меня вдруг у самого комок встал в горле и захотелось броситься обнимать их всех подряд, включая золотую администраторшу и окольцованную кассиршу.
      Наконец Зина оторвала от моей в момент изрядно промокшей футболки лицо, блестящее, с потеками туши на щеках, и обратилась к только что бесновавшейся, а сейчас почтительно замершей толпе:
      - Муж приехал... Год почти не виделись.
      Кто-то из женщин всхлипнул, или это уже я сам по-режиссерски доиграл сцену и мне послышалось. Впрочем, от этих наивных лысух струилась такая теплая радость за нас, такая по-детски добрая энергия, что душа моя была готова выпрыгнуть от счастья и ощущения мировой гармонии. Но все же я ее взнуздал, дабы она не взлетела слишком высоко, а вместе со мной поднялась под крышу гостиницы в мой более чем скромный номер. Я нежно поцеловал Зинулю, размякшую и размокшую на моей груди, в висок, взял ее за плечи и повел к лифту. Когда за нами захлопнулись двери и кабинка, вздрагивая, понесла нас наверх, Зина кротко подняла на меня заплаканные очи, и мы вдруг расхохотались.
      - Представляешь, настригли их больше, чем нужно, - смеялась Зина, кончиками пальцев растирая под глазами тушь. - Этих итальяшки отказались снимать и платить не хочут. Черт меня дернул с площадки раньше всех приехать... Но ты - актер! Ох, актер! Ты - глыба. Не-е, когда-нибудь я тебя на роль пристрою, - она выразительно подняла палец. - На ролищу!
      Шампанское мы пили прямо из горлышка, поочередно вручая друг другу тяжеленькую бутылку, и это придавало нашей любовной сцене особую неистовость, этакий средневековый варварский шик. Кроме того, сам по себе сей исходящий реквизит был достаточно изыскан и прохладен, чтобы облагораживать и слегка остужать безудержную страсть, с которой сплетались наши тела на скользящих крахмальных простынях. Я в своем амплуа нео-казановы был на такой высоте, что куда там Майклу Дугласу с его "Основным инстинктом". Но и Зина, друг "Самсунг", Зина-мазина была великолепна. У тебя, наверное, сложилось о ней впечатление как об особе грубой, неотесанной? О, как ты не прав! Прежде всего, как любовница онапрофессионал экстракласса. Она тебе не разляжется - давай, дескать, утешай. Она сама творит, творит любовь, творит мужчину. Когда ее руки, слегка прижимая, поглаживают мои напряженные мускулы - шею, плечи, грудь, небольно вонзают ноготки в ягодицы, мне кажется, что она меня лепит, создает, и я чувствую себя колоссом, полубогом, наделенным силой неземной. И как легко я вздымаю ее белокожее, упругое тело, покрываю поцелуями трепещущий живот, крепкими руками обхватываю бедра и скольжу наверх, наверх, туда, где можно задохнуться меж двумя белоснежными холмами. Еще, еще... Не спеши-и-ить! Едва сдерживаюсь, чтобы не впиться зубами в розовый сосок. Вот она, эта минута, ради которой стоит жить и умереть - и умирают, гибнут в смертельном поединке, - минута, ради которой, в конце концов, пишут романы, бросаются в бой и покоряют вершины, минута, ради которой стоит родиться мужчиной.
      Счастливая сила, едва сдерживаемая мною, вот-вот оторвет меня от земли, и я еще крепче прижимаю Зину, дабы вместе подняться над этой глупой, бесплодной суетой...
      В самый кульминационный момент раздался стук в дверь. Конечно же, мы не сразу его услышали, а уже после всего, когда он повторился настойчиво несколько раз и наконец затих.
      - Вот жлобиха! - возмутилась Зина. - Европейский культур-мультур.
      Я припал к горлышку бутылки: с таким приспособлением легче было сыграть наив, дескать, я родился, удивился - так и остался. Сделал несколько глотков и как можно равнодушнее спросил:
      - А кто это, как ты думаешь?
      - Это как ты думаешь?! - еще больше возмутилась Зина. - Не строй из себя рыцаря, пожалуйста. Воображаешь, я не догадываюсь, что ты успел уже эту римскую проститутку подцепить?
      - Бог ты мой, о ком ты так нелестно?
      - О Франческе, о ком же еще?
      - Глупенькая, - я поднес к ее ротику горлышко бутылки, - у меня с ней могут быть исключительно деловые отношения, я же в языках ни бум-бум.
      - Зато ты другим местом бум-бум. - Зина сопроводила свои слова действием руки, от которого мне пришлось ойкнуть и перевернуться на живот, чуть-чуть разлив шампанское по подушке. - Твой язык ее как раз не интересует.
      - Может быть, она хотела договориться об оплате. - я не слишком талантливо продолжал изображать целомудрие.
      Зина выхватила у меня бутылку и поднесла к алым губкам:
      - С нашими актерами я об оплате договариваюсь.
      После паузы я залепетал:
      - Кстати, Зинуля, я все хочу тебя спросить - быть может, это нескромно с моей стороны, но ты так давно знаешь меня... я думаю, ты не осудишь, в конце концов оценишь мою искренность... я всегда был с тобой откровенен... сейчас такая жизнь, что только в верных друзьях можно найти опору... не имей, как говорится, сто...
      - Я попробую, - сделав крупный глоток, проговорила Зина.
      - Что? - удивился я.
      - Попробую повысить твою дневную ставку на сто баксов.
      - То есть - триста?! - возликовал я.
      - Но это, как говорил вождь мирового пролетариата, архисложно. За это мне придется половину этой ночи провести с Лучано.
      - Кто такой Лучано?! - я приподнялся на локтях и приготовился сыграть Отелло.
      - Продюсер.
      - Он здесь?
      - Да. В люксе на третьем. Сейчас скока времени?
      Я взял со стола часы:
      - Как раз полночь. Десять минут первого.
      - В два я уйду, - решительно заявила Зина. - Сигарета есть?
      - Зизи, ты - мой бог! - воскликнул я, прошлепав босыми ногами к джинсам, брошенным на стул. - Понимаешь, моей Наташке, доцюле...
      - Я все понимаю, - грустно сказала Зина, выхватывая из пачки сигаретку.
      Она действительно все понимала, все и всегда. Господи, почему я не мог на ней жениться? Не знаю. Все воображал себя рядом с Настасьей Кински. Зина хотела нормальной семьи, детей? Конечно, хотела. Однажды она как бы в шутку сама сделала мне предложение. Я глупо, бездарно сыграл удивление - вытянул морду, как дурак, и она тут же поспешила рассмеяться, неловко пряча смущение: "Да не пугайся ты - я пошутила!"
      Бедная-бедная Зина! В сущности, всегда до слез одинокая. Почему так складывается? Ведь гёрл в общем-то классная. Ну, носик слишком вздернут, а так все на месте: фигурка просто божественная. Она с детства занималась художественной гимнастикой, звезд с неба не хватала, но в спортзале пропадала целыми днями: родители у нее были синюшные пьяницы... Я всегда испытываю какую-то затаенную вину перед ней. Хотя в чем я виноват? Она сама всегда меня находит. В общем, все банально. Как там у Есенина? "История, сердцу знакомая".
      В ту ночь до двух часов я еще сумел отблагодарить ее достойно, по-мужски. В определенный момент, совершенно неожиданно для меня, Зина вдруг поднялась, оделась и ушла. Я не удерживал ее: ведь она ушла к Лучано... Завел свои командирские, подаренные когда-то отцом, - было ровно два часа и блаженно растянулся под одеялом: все, что мог, ты уже совершил - отбой!
      Как пишут бывшие труженики спецслужб в своих малохудожественных детективах-воспоминаниях, еще только начинало светать, когда я подскочил на кровати от жуткого грохота в дверь. Зина влетела фурией:
      - Дрыхнешь, блин-клинтон?! Вот дура я, пожалела, не разбудила тебя пораньше. Водителю твоему сказала, чтоб, козел, разбудил. Так он тоже спит внизу в машине! Давай в темпе!
      Я поспешно облачился в игровой костюм, подобранный для меня оскароносным Микеле.
      - Зин, а как там Лучано? С договором моим как?
      - "Как, как"... нормально, как!
      - Что, триста, что ли?
      - Ну а ты думал? Фирма веников не вяжет.
      - Зин, я без договора на площадку не поеду.
      - Ты чё, не веришь, что ли?
      - Верю, но у меня в кармане должна быть копия договора.
      - Вот блин! - воскликнула Зина и бросилась к двери. - Меня ж из-за тебя уволят...
      Когда через десять минут на стареньком, но бойком "жигуленке" я догонял киногруппу по загородному шоссе и встречный ветер, врываясь через узенькую щель в неплотно прижатом дверном стекле, бесцеремонно трепал мои вихры, душу мне ласково грел вчетверо сложенный, в общем-то обычный листик папира фор ксерокс энд фор принтер с печатью, и в папире этом черным по белому значилось: три съемочных дня по триста долларов. И я тупо складывал: триста да триста, да еще триста - девятьсот! Ух ты! Триста да триста... Только бы заплатили за вчерашний день, а то, чего доброго, не засчитают, заплатят шестьсот, а не девятьсот. Девятьсот-то, пожалуй, хватило бы окна поменять в моей квартирке, металлопластик поставить, а то уж больно прогнили, в палец щели, и открывать опасно: дернешь за ручку, и, гляди, рамы развалятся, и стекло бздынь о подоконник - полный атас. Впрочем, у Тамарки, бывшей половины моей, такие же окошечки. Может, лучше у нее поменять? Дело не в Тамарке, конечно, она не пропадет, ради Наташки надо, она внешне - моя копия, значит, и характером такая же дура простодырая вырастет. Нет, наверное, лучше на образование ей отложить, сейчас ведь все платное будет, бабки нужны охрененные, если не хочешь, чтобы кровинушка твоя ненаглядная на старости, тебя и весь белый свет проклиная, в подземном переходе сигаретками промышляла, а то и просто с картонной иконкой у груди каждому встречному тянула руку дрожащую... Точно! Спрятать, будто их и нет. До ее совершеннолетия. Допустим, восемьсот отложить, спрятать подальше, а сто тратить на подарки ей на всякие праздники и дни рождения: куклы там, шмотки разные. Кстати, у них же долг жуткий за квартиру, за услуги, будь они неладны, коммунальные, да и за мою за полгода не плачено. Нет, тут уж надо будет за все заплатить из этих бабок, а то еще выкинут к чертовой бабушке и их, и меня на улицу или хотя бы свет, газ, воду отключат, как в том "Белом доме" хасбулатовском - чё, лучше, что ли?
      Прибыли на съемочную площадку, где устало пыхтел тот самый допотопный паровозик с несколькими телячьими вагонами. Из машины меня выдернула Франческа и потащила к телятнику. По дороге она все что-то возмущенно лопотала - в мой адрес, как нетрудно было догадаться, - смоляные волосы выбились из стянутого резинкой хвоста на макушке, и она нервно отбрасывала их назад левой рукой, правой же увлекала меня к вагону, мертвой хваткой уцепившись за рукав, под которым ныл бицепс после щипка перламутровыми коготками, и я, естественно, опять вспомнил о черной римской волчице.
      Телятник был уже до отказа забит массовкой. Веселые мужички протянули мне руки и втащили в свою плотную компанию. Тут же за мной, ржаво проскрежетав, задвинулись двери, едва не прищемив мне пятку.
      Свет еле проникал через узкое решетчатое оконце наверху. Меня теснили и толкали в спину, и в конце концов я пробился к противоположной стене вагона, крепко наступив при этом кому-то на ногу.
      - Ой, простите!
      - Да нэчохго, мэни нэ боляче, - отозвался голос.
      Глаза начали привыкать к темноте, и я по стене опустился на пол, сел, привалившись спиной к черным доскам. Вагон дернулся, звякнули сцепы, скрежетнули рельсы - и колеса застучали на стыках, все быстрее, быстрее...
      - Ой, слухайтэ, люды добри, чохго я сёхгодни у сни побачила. И тата, и маты прыснылыся... И тут дывлюсь, мэнэ сам Кучма хочэ поцилуваты... И поцилував такы! Тпфу ты, трасти твоий матэри! А рот такый слюня-а-авый...
      - От цэ-то парубок! Як мышь з дрожжей!
      Бабы дружно засмеялись.
      - А чохго ж? Хлопэць пэрспэктывный. Йёму он волосся нарощують.
      - Та дэ?
      - Та звистно дэ, на хголови, дэ ж щче?
      - Ну, можэ, дэсь ныжче.
      И опять бабы грохнули.
      - Це ж тэ насныться, чохго у житти хочэться.
      - Дуже вин мэни потрибэн! Хай вин сказыться!
      - Эхгэ ж, цэ як бы Кравчук... Хгарный хлопчына, а щче кращче Ельцин, от цэ парубок так парубок! Як прытыснэ - ляхгай и нэ сипайся.
      Бабы опять громко расхохотались. А я подумал, вот ведь времечко какое интересное: политиков обсуждают как актеров популярных, а настоящие актеры никому на фиг не нужны, и не знают их, и не помнят. Жириновский вон в кино снимается. Сыграл какого-то полудурка милиционера, и в каждом киоске его наглая рожа на коробках видеокассет блестит. Фигляры! Я столько снимался, а кто сейчас эти фильмы видит, и кто меня сейчас тут узнает, даже если бы было светло в этом смрадном телятнике.
      - Ни, жиночки, самый файный хлопэць - цэ Хгорбачев...
      - Шо-о?! Та який вин там файный? На лоби нибыто хтось таку малэньку цяточку высрав. Тьфу хгыдота!
      - Ни, нэ кажи, на облычче вин нэпохганый. У нёхго таки очи хгарни... таки кари.
      - Та шо там вона балака?! До тети Фени ци кари очи! Це така плэшива падла, я б йёхго за яйця повисыла разом з йёхго Райкою, мавпою нахглючею! Такэ нам життя наробылы!
      После паузы одна из женщин горько вздохнула:
      - Цэ ж прыйдэ час - будуть усих йих судыты, цих кравчукив, шушкевичев, ельциных, за наше лыхо, за наше життя паскуднэ...
      - Ой, жинки, слухайтэ, цэ ж у Есковичей-то дочка пойихала у Хфранцюю и зараз пыше, що служанкою у старойи хфранцюженки працуе. Так ось стоить у цийеи старойи счетчик водопроводнойи воды. Ось колы вона помыеться, тут же хгукае Наталку, дочку Есковичей, у той самой води мытысь, бо экономия така.
      - А хай воны хгорять! Чохго туды було йихаты?!
      - А шо ж вы дывуетэсь? Мы ж для ных быдло, тай хгоди. Показалы нам усим ковбасу з отворотом, а зараз йиздять нас учиты, як життя це будуваты. Цэ ж ця, як йийи. Хераля, Клинтова жинка, все йиздыть...
      - Нэ Хераля, а Хилари...
      - Та хай вона сказыться! Йийи Бил прыблудил, скурвился, падлюка - от так йийи за нас усих!
      В душном полумраке вагона я не мог разглядеть без устали болтавших бабенок, да и не интересно было, не весело как-то от их умозаключений. Мне дышать нечем, и вообще на душе вдруг муторно сделалось, несмотря на подписанный договор, а они пустомелят без перерыва, будто этот вонючий телятник как раз их стихия. А может, и так - чё они в жизни видели-то, кроме хвостов коровьих, а тут в кино попали, им и весело.
      - А куда это мы, собственно, телепаемся? - слегка раздраженно спросил я сидевшего рядом парня, того самого, которому отдавил ногу, когда протискивался по вагону.
      Он пожал плечами, улыбнулся, как мне показалось, несколько смущенно и ответил:
      - Казалы, до места зъёмок.
      Чему радуется, подумал я, счастлив, что в кино снимается? Удивительная вещь, все мечтают увидеть себя в оживших на экране картинках. Любого позови в фильме сниматься - тут же побежит с радостью, будь он дворник или профессор, все бросит, обо всем забудет и, точно ребенок, светясь от восторга, доверчиво отдаст себя в лапы кинопроизводства - лепите из меня, выжимайте, делайте что хотите: голым - пожалуйста, лысым - пожалуйста, в огонь, в снег, в грязь - да с нашей радостью!