Мои часы идут иначе

      Как раз в этот день мыслями я был с тобой и мне захотелось иметь маленький медальон с твоим портретом. Когда я раскрыл письмо и действительно обнаружил там медальон, я только повторял: "Спасибо, спасибо, спасибо". Ты услышала мои мысли.
      Я так радуюсь медальону с маленьким фото потому, что теперь всегда могу носить его с собой. Всегда, когда мне захочется, я смогу посмотреть на него, оно будет со мной в тысячах метров над Англией, оно разделит мою судьбу, сгорит, пойдет в плен или замерзнет вместе со мной в ледяных волнах.
      На улице воет ветер. Я вслушиваюсь в него - я хочу услышать твой голос и твои легкие шаги и вправду слышу их...
      Ветер продолжает завывать, бесконечно, беспредельно...
      Бесконечным должно быть и маленькое "я" во Вселенной..."
      "Март 1941. Вчера я снова бродил, при этом проходил мимо французского кинотеатра, в котором шел фильм "Les mains libres" ("Освобожденные руки"). Я видел фильм раньше, но мне захотелось снова увидеть тебя. Я счастлив. И замечаю там много деталей: например, твою сумочку с монограммой "Le Journal d'Olga Tschechowa". Ты все время старалась держать ее так, чтобы нельзя было прочесть твое имя...
      Мне было приятно видеть тебя, но ты не стала ближе. Ты ведь и так всегда со мной. И все же я радовался мелочам, которые знаю в тебе. Не было твоего голоса - какая-то француженка тусклым, приглушенным голосом говорила вместо тебя. Так комично, когда слышишь синхронизированный голос, голос, который совсем не подходит человеку...
      В одной газете я сегодня увидел снимок с тобой и Вилли Домом, из спектакля "Шестая жена"...
      Ты права, когда пишешь, что я снова был в деревушке. В тот момент, когда ты писала эти строчки, я уже вернулся. На следующий день я услышал тебя по радио... Ты так нежно описываешь, как тебе снится, что я, с маленьким чемоданчиком, небритый, сижу около тебя. Как верны твои сны - я действительно часто небрит...
      Мое сердце всегда рядом с твоим.
      Недавно мне приснилось, будто я должен спрыгнуть над Англией на парашюте; я приземлился в старом, немного заросшем парке небольшого замка и нашел там тебя. Тебя одну.
      Стены чудовищно толстые, и двери тоже. В огромном камине тлели большие поленья. Мы вместе стояли на коленях перед огнем. Ты сказала мне: "Отныне тебя ожидает тишина и покой, сюда не придет ни один человек, и никто не догадается, кто живет у меня, пока идет война, а она будет идти долго. Ничто не проникнет сюда из внешнего мира... Но и ты ни за что не должен выходить отсюда, иначе ты пропал!"
      И я больше не желаю никуда уходить...
      Потом сон растворился в каком-то шуме, возникшем неподалеку от дома.
      Мне хотелось и дальше смотреть этот сон. Но он уже не вернулся.
      Когда я совсем очнулся ото сна, то подумал: не тот ли это страх, который постоянно прячется в подсознании, - страх, что можно упасть над Англией, что, возможно, неизбежен плен на многие годы, что любая связь с тобой прервется да что, собственно говоря, я уже давно мертв для всех... для тебя...
      Все это затем преломляется во сне в желаемую противоположность... Сновидение - что за странный, вневременной, желанно вневременной мир..."
      "Воздушный бой...
      Я веду соединение, которое состоит из двух эскадрилий - каждая по шесть машин, - на свободную охоту над восточным побережьем Англии. Как уже сотню раз до того, мы ввинчиваемся ввысь на несколько тысяч метров. На высоте 7000-8000 метров попадаем в облачность.
      При подлете к побережью я оказываюсь только с шестью машинами моей эскадрильи. Вторая эскадрилья оторвалась. И тут почти сразу далеко под нами я вижу кучу маленьких точек, которые быстро приближаются. Пока еще трудно определить, какого типа эти самолеты - "спитфайеры" или "харрикейны"*. Разница в высоте минимум пятьсот метров.
      Англичане тоже обнаружили нас - как только я хочу пропустить их под нами, все соединение довольно круто задирает носы самолетов и устремляется нам навстречу.
      Тогда я, используя преимущество в высоте, собираюсь с правого виража зайти англичанам в хвост. Это "харрикейны" числом от 18 до 20 машин.
      Но англичане тотчас выполняют крутой правый разворот с набором высоты и сразу же угрожающе рассредоточиваются. Я понимаю, что ситуация складывается не в нашу пользу, и приказываю уходить.
      На полном газу с ревом мы вшестером разворачиваемся на юго-восток и скрываемся в дымке. Через несколько минут мы снова разворачиваемся в сторону Канала**.
      "Харрикейнов" больше не видно.
      Где-то над Фолкстоуном я вдруг замечаю несколько неясных силуэтов англичан слева, справа, впереди под нижней кромкой облачности. Я собираюсь стремительно атаковать справа, как вижу слева еще одного англичанина; и когда я хочу подойти к нему, передо мной появляется еще пара силуэтов. В это время строй эскадрильи рассыпается. Каждый занят самим собой. Ситуация мне кажется безнадежной, и тогда я на приличной скорости ухожу вниз и в сторону Канала.
      На середине Канала я снова виражами набираю высоту до 7000 метров и опять лечу по направлению к Дувру. Самолеты эскадрильи исчезли.
      Неожиданно на той же высоте появляются силуэты самолетов, летящих на север. Далеко за ними видны еще и еще. Понимаю, что это "спитфайеры", и ухожу в сторону вражеских машин, туда, где разрыв между ними больше всего. Последний "спитфайер" от меня в 400 - 500 метрах. Теперь я снова над английским побережьем. Прежде чем я настигну переднего "спитфайера", окажусь в глубине суши. Кроме того, и за мной идут машины. Хотя возможно, что они и наши. Ситуация становится щекотливой.
      Справа от меня, на 500 - 1000 метров ниже, облако. В нем мне следует попытаться развернуться и скрыться.
      Однако стоило мне только выйти со снижением из облака, как справа появляется машина, которая подбирается ко мне. Пока еще трудно определить, "спитфайер" ли это или один из наших истребителей. Я только говорю себе: благоразумнее всего своевременно оторваться - и даю полный газ.
      Машина позади меня делает то же самое...
      И тут я слышу по радио: "За вами 109-й"*.
      Я выравниваю машину, злясь на особенности освещения, которое не дает определить, кто же, собственно, идет за мной. Между тем машина приблизилась, и я, оглядываясь через правое плечо, узнаю радиатор "спитфайера".
      Обеими руками я жму на рычаг от себя, мне становится жарко - он уже стреляет...
      Скоро я буду над нашей территорией.
      Со скоростью 700 км/час приближается мыс Грис-Нез. Я с трудом удерживаю штурвал. Впереди вижу облако, в которое ныряю, поднимаясь рывками. В облаке делаю крутой разворот снова в сторону моря. Когда опять проясняется, я больше не обнаруживаю "спитфайеров".
      Теперь замечаю в 1000 метрах надо мной Ю-88*, который летит через Канал от нашего побережья. Через несколько мгновений далеко позади Ю-88 обнаруживаю маленькую машину, которая устремляется к нему: "спитфайер"!
      Я подхожу сзади, "спитфайер" на полном газу поднимается вдогонку за "юнкерсом", расстояние все время сокращается...
      Тут я вижу, что англичанин замечает меня и, явно нервничая, начинает менять курс, но пока еще не удирает. Возможно, он ждет моих первых выстрелов.
      Я медлю несколько секунд, и вот мне приходится открывать огонь, чтобы не оказаться сбитым самому. Мои пушки и пулеметы вступают в дело. Как и ожидалось, при первых выстрелах "спитфайер" делает переворот через крыло. Точно так же быстро я сбрасываю газ и тоже делаю вираж со снижением, хотя знаю, что англичанин может делать разворот гораздо круче меня. Но нужно попытаться.
      Без газа, обеими руками взяв регулятор управления на себя, я оказываюсь в хвосте у англичанина, который круто лезет вверх. У меня рывком выходят подкрылки; но я все еще где-то позади англичанина, который теперь не медлит ни секунды и начинает крутить фигуры высшего пилотажа.
      Во время второго переворота через крыло англичанин снова на краткое мгновение раскрывается для залпа. Каждый раз когда он хочет взять курс на Англию, я даю упреждающую очередь, чтобы не пропустить его, и он не решается пролететь сквозь шквал моего огня - все время отворачивает.
      Я не знаю, что за фигуры мы выполняем. Я чувствую, что моя рубашка все больше и больше промокает от пота... "Спитфайер" делает еще несколько оборотов - он попадает под мой прицел в третий раз. Струя огня точна.
      Я вижу, как машина стремительно падает вниз и по прямой старается дотянуть до нашей территории.
      Я лечу намного выше вслед за ней, радуясь, что у "томми" есть возможность совершить вынужденную посадку, что он останется в живых и будет взят нашими в плен.
      Вечером я, вероятно, смогу с ним побеседовать. Мне приятно сознавать, что вынудил противника сесть, не убив его. Я надеюсь...
      Между тем "томми" на побережье уже довольно далеко углубился в сторону суши - и, конечно же, через несколько секунд наши зенитчики все портят, открыв ураганный огонь из 20-миллиметровок.
      И "спитфайер", еще не окончательно добитый, начинает смертельную борьбу, выполняя такие фигуры, какие мне приходилось редко наблюдать.
      Я тоже кручусь как сумасшедший на хвосте у "спитфайера". Светящиеся разрывы наших малокалиберных зениток осыпают конфетти этот танец...
      Вдруг "томми" круто разворачивается мне в лоб и, приближаясь, открывает огонь...
      Я прямо смотрю на мерцающую струю огня его пулеметов. Мне не остается ничего другого, как еще круче заложить вираж, чтобы зайти "томми" в хвост, - и это удается через несколько секунд...
      У меня самого нет ни царапины. Есть ли пробоины у машины, я пока не знаю. Над нашей территорией это не имеет значения.
      Я не понимаю, почему "томми" до сих пор не прыгает с парашютом, ведь ситуация для него совершенно безнадежная. Делая "бочки", он продолжает лететь. Потом оперение его хвоста вспыхивает. От огня машина становится неуправляемой и врезается в землю.
      Лежа на спине, самолет полыхает там, внизу. В последний раз блеснула черно-белая задняя обшивка одного из его крыльев.
      Мне было не суждено подбить эту птицу, не убив человека".
      Когда я читаю эти строки, в памяти всплывает картина из моего детства. Я вижу Льва Толстого, как он посмотрел на меня во время той незабываемой прогулки и затем сказал: "Ты должна ненавидеть войну и тех, кто ведет ее..."
      "Январь 1941.
      Я только что оторвался от письма к тебе и вошел в нашу столовую, чтобы выпить кофе. Случайно включил радио - или это было не случайно? - и как раз в этот момент диктор произнес твое имя.
      Думаю, в эту секунду я был более взволнован, нежели ты сама. Потом я услышал твой голос, от этого можно было сойти с ума, здесь, в этой убогой деревушке во Франции... Знаешь ли ты, как мне хотелось удержать каждое слово? Но все кончилось слишком быстро. Аплодисменты вернули меня к действительности.
      Я был почти уверен, что в начале выступления голос твой перехватывало от волнения. Если бы ты знала, как редко я слушаю радио - в особенности концерты по заявкам! Возможно, перед этим ты думала: "Йеп, слушай сейчас концерт по заявкам - я хочу, чтобы ты меня услышал!.. Я хочу..." Это уже не случайность!
      Ты не пишешь, как провела Рождество, Новый год. Часто я думаю о том, что время должно идти быстрее, потом сразу вспоминаю маленькую сказку, помнишь, я как-то написал тебе: о человеке, который не умел ждать...
      Радость со мной, и она останется. Ты можешь не писать мне часто. Само ожидание письма уже радость. Тогда с каждым письмом ты становишься мне все ближе. Тогда ты совсем рядом. Тогда две души сливаются в одну".
      "Июнь 1941.
      Mon amour*, вчера я не писал тебе - бои.
      Сегодня я не летал, не нужно было вставать в четыре часа утра, можно было спать до двенадцати.
      В среднем мы спим едва ли больше трех часов, так что в течение дня засыпаешь, притулившись на каком-нибудь стуле, среди шума...
      Вчера во время полета я много думал о тебе. Мой двигатель работал с перебоями, а вокруг - вода, вода, ничего, кроме воды, насколько простирался небосклон - на сотни километров.
      Как легко я мог сгинуть в Северном море - но ведь у меня была твоя фотография в кармане..."
      "Август 1941.
      Вчера в Бретани я был около утеса, где ты несколько лет назад во время съемок перевернулась на рыбацкой лодке. Маяк все так же стоит неподалеку...
      Я сделал пару кругов над ним и был совсем близко от тебя... Можешь не очень бояться, "томми" давно уже не видно...
      Нас разделяет более тысячи километров, но мне кажется, что ты всего лишь в нескольких метрах, словно ты в соседней комнате и вот-вот войдешь: сейчас я услышу твой голос - и я забываю... о фронте, этом проклятом фронте, который я ненавижу, как ненавижу всю войну, но в то же время ищу приключения, эти бессмысленные приключения..."
      У Йепа отпуск.
      Он сидит в загородном домике в Кладове у рояля и импровизирует.
      Он очень хорошо играет. Я люблю его слушать.
      Теперь мы все живем в загородном доме. Моей городской квартиры больше не существует. Сохранился лишь остов. Лохмотья штор беспомощно рвутся в проемы вырванных с корнем окон, в которых когда-то были стекла.
      Когда падали бомбы, никого из нас не было дома.
      Йеп продолжает импровизировать. Он в цивильной одежде. Всегда, когда бывает здесь, он вешает форму в шкаф.
      Йеп улыбается мне. Сейчас он похож на большого, счастливого юношу. "Какой он, когда в небе Англии нажимает на гашетку пулемета?.."
      Я не знаю, почему эта мысль приходит именно сейчас. И я не хочу перебивать его игру. Тем не менее спрашиваю:
      - Зачем ты это делаешь?
      Он сразу понимает, перестает играть и, словно в поисках совета, поднимает плечи:
      - Я не хочу этого. Но все же в конце концов мы все в ответе. Отговорок не существует. Или все-таки есть? "Судьбоносная борьба"... "отечество в опасности"... "долг"... "не щадя сил"... "готовность к жертве"... но это говорят другие. Все это не так.
      - А как же?
      - Это подъем духа, бессмысленный или вполне осознанный, кто может судить об этом, - старт, взлет, отрыв от противника, атака в свободном пространстве... это всегда приключение, приключение с неизвестным... это опасность - мы ищем ее, провоцируем, преодолеваем или погибаем от нее... Смысл? Разум? Разум отключается. Это как наркотик - как и у других... - Йеп смотрит на меня и задумчиво повторяет: - Совершенно определенно, как и у других.
      - У кого - других?
      - У "томми".
      Йеп проигрывает новый мотив и говорит как бы между прочим:
      - Там, наверху, никто из нас не думает о Гитлере.
      Он продолжает играть, словно и не было этого разговора. В середине одной из парафраз неожиданно добавляет:
      - А смерть, моя душа, душенька... это смерть, физическая смерть, не более того, наши же души - не умирают...
      На Рождество у Йепа снова несколько дней отпуска. Он собирается быть в Берлине уже 23 декабря.
      Йеп еще будет мне телеграфировать, чтобы я встретила его. В ночь перед этим он снится мне. Он лежит на большом, усеянном цветами лугу, будто бы мирно спит. Вдруг Йеп как-то странно медленно поднимается. Я пугаюсь. Тонкий ручеек крови пересекает его лоб и левый висок. Он торопливо срывает несколько цветков, протягивает их мне вместе с медальоном и тихо восклицает: "Олинка..."
      Я просыпаюсь.
      Наступает 23 декабря. Йеп не телеграфирует. Я рассказываю матери о своем сне. Она успокаивает меня и более чем когда-либо уверена: раз я видела смерть Йепа во сне, он выживет в этой войне!
      Ефрейтор из истребительного полка Йепа - берлинец, с выговором, который невозможно спутать ни с каким другим. Во второй половине дня он стоит перед нашей дверью и несколько смущенно спрашивает, нельзя ли ему переговорить со мной.
      Я прошу его войти. Он ставит багаж - багаж Йепа.
      На несколько секунд меня охватывает надежда. Йеп послал вперед ефрейтора со своими вещами. Правда, такое впервые... и почему он не телеграфировал?.. Что-то должно было ему помешать. "Он послал ефрейтора вперед, - пытаюсь я убедить себя, - а сам остался купить какие-то мелочи в городе, скоро приедет и, радуясь, возьмет меня за руки".
      Ефрейтор украдкой рассматривает мебель в комнате, уклоняется от моего взгляда. Чтобы скрыть смущение, небрежно бормочет:
      - Честно, я все представлял себе по-другому.
      - Что вы представляли себе по-другому?
      - Ну вообще... - Он доверчиво смотрит на меня: - И вас тоже, госпожа!
      Я от всего сердца смеюсь:
      - И вы теперь сильно разочарованы?
      - Не, - расплывается он, - в натуре вы еще лучше, чем в киношке.
      Я продолжаю смеяться и в глубине души ликую: это радующее сердце нахальство... этот берлинский мальчишка не может принести дурную весть... он бы говорил иначе, если бы...
      Я окончательно отгоняю свои сомнения. Скоро появится и Йеп.
      Ефрейтор умолкает, смущенно мнется и потом медленно говорит:
      - Черт, да, - господин капитан...
      Он сглатывает, неожиданно достает письмо из кармана и без слов протягивает его мне.
      Я вскрываю его.
      Мне пишет командир полка Йепа.
      Йеп мертв.
      ОТДЫХ ОТ ВОЙНЫ
      Прага теперь - Мекка для всех киношников. На нее не падают бомбы. "Злата Прага" не утратила своего блеска; и в гастрономическом отношении она предлагает удовольствия, которых в рейхе для простых смертных уже давно не существует. Короче: Прага - отдых от войны.
      Мы снимаем "Храм Венеры" с Вилли Биргелем, Эрикой фон Тельман, Хубертом фон Мейеринком.
      Мы живем в отеле "Алкрон", а вокруг нас увиваются торговцы с черного рынка. Можем покупать прелестные вещички и контрабандой переправлять их нашим близким в Берлин. Райские деньки...
      С нами в отеле живет Оскар Сима, записной остряк, но патологический скупердяй. В один прекрасный вечер мы решаем проучить его.
      Из своего маленького имения с виноградниками и конюшнями, расположенного на чешско-австрийской границе, он получает все, что душе угодно. С не-скрываемым удовольствием он хвастается домашними колбасами и прочими сельскими припасами, в то же время бесхитростно подчеркивая:
      - Дети мои, вам известен мой принцип: я скупердяй и никогда ни с кем не делюсь, разве только с Олинкой (это он обо мне) половинкой яблочка, да и то потому, что я уже давно безответно влюблен в нее, так что не держите на меня зла!..
      Мы знаем, что в имении Оскара сломался электрический бойлер. Даже на черном рынке ему не удается найти запчасти. Он в отчаянии и настойчиво упрашивает меня поискать в Берлине недостающую деталь, как только я поеду туда на несколько дней. Я обещаю ему, хотя дело кажется безнадежным. Однако Сима не отступает.
      Однажды хозяин отеля удивляет нас приятной новостью. Он получил огромный окорок по-пражски, который хочет подать нам вечером в отдельной комнате со всеми полагающимися специями. Праздник-обжираловка... Нас десятеро. От жаркого вскоре остается только одна кость.
      Оскар Сима в это время в своем имении. Рудольф Пракк, насытившись, как и все мы, в благодушном настроении вспоминает о нашем намерении проучить Симу за скаредность. Он уже придумал, как это сделать. Мы велим выварить кость, полностью отчистить, затем посылаем ее дорогому Оскару наложенным платежом вместо запчасти к бойлеру. До этого каждый из нас "увековечивает" себя на ней собственным автографом.
      Десять дней спустя Оскар снова с нами.
      Он, вопреки своей натуре, упорно отмалчивается.
      Мы уже начинаем сомневаться, дошла ли посылка до него вообще, несмотря на всю тщательность упаковки.
      Когда вечером мы снова собираемся в нашей "обжорке", я изображаю из себя обиженную на Оскара; в конце концов он не выдерживает и благодарит за посылку "запчасти" одним-единственным словом...
      Оскара прорывает, свой позор он описывает во всех подробностях:
      - Сижу я на районном собрании крестьян. Тут входит почтальон и ставит передо мной посылку. Отправитель: Ольга Чехова... Я радуюсь как дурак. "Это деталь для моего электробойлера", - важно объясняю я крестьянам. Они радуются вместе со мной, поздравляют... "Да, - ликую я, - это Олинка, милая девица, она не забывает меня..." Вскрываю пакет перочинным ножом, разворачиваю - бумага, бумага и опять бумага. Мои крестьяне в восхищении от заботливости и обязательности Ольги. Я тем временем уже весь зарылся в бумаге, побагровел от напряжения, принюхиваюсь, думаю, должно быть, все-таки обманываюсь, принюхиваюсь еще раз - нет, точно пахнет копченым, и вот - в руках у меня кость с автографами!..
      Крестьяне гогочут, свистят и улюлюкают от злорадства! И что самое неприятное - я же еще должен уплатить 25 марок за доставку! Это при моей-то скупости! Чертова баба, Ольгица, я еще обмозгую, на чем мне отыграться, я еще тоже зашибу за свой автограф продуктами или деньгами...
      Не все фильмы рождаются в Праге.
      Я снова играю в театре в Берлине. Дорога туда-обратно теперь выглядит так. У меня все еще "фиат-дополино". Мой маленький автомобиль расходует лишь пять литров на сто километров, однако расстояние между Кладовом и моим театром туда и обратно сорок километров. На весь месяц я получаю карточки на пятнадцать литров бензина. А дополнительно купить на черном рынке бензин совершенно невозможно; это собственность вермахта.
      Таким образом, "фиат" почти отпадает.
      "Эрзац" предлагает Карл Раддатц. В его машине установлена своего рода печка, которую "кормят" дровами, сухими дровами, а они тоже на дороге не валяются.
      Раддатц, когда может, подвозит меня.
      Мы договариваемся встречаться за несколько часов до начала спектакля, потому что ни он, ни я не знаем, как поведет себя его повозка.
      Поедет она или нет - это еще вопрос.
      Мы заправляемся дровами, почти совсем сухими дровами. Шуруем кочергой и раздуваем огонь, раздуваем по очереди и вместе - все в копоти и саже. И вот чудовище начинает рычать.
      Мы торжествуем и трогаемся.
      Но после спектакля уже не торжествуем. Огненный "Илья-пророк" Раддатца бастует. Он встал окончательно.
      На трамвае мы едем до электрички, на электричке до конечной станции, а оттуда дальше на автобусе. От автобусной остановки до нашего домика "прогуливаемся" еще пять километров. Километр проходим примерно за десять минут, итого еще около часа.
      Мы валимся с ног от усталости.
      На горизонте занимается утро. Мои не приспособленные к подобному марафону ноги болят, разговаривать нет сил. Я размышляю о том, как долго я еще буду в состоянии выдерживать это путешествие вечер за вечером и ночь за ночью.
      - Они еще не привлекли тебя к трудовой повинности, а меня не призвали на службу, - неожиданно ворчит себе под нос Раддатц, словно догадавшись о моих мыслях, - пока мы еще можем играть в театре. - Он задумчиво смотрит на меня. А у многих уже не будет и такой возможности...
      Я киваю. Ноги мои болят меньше.
      Я играю в больших и маленьких городах, в центрах и захолустье, и вот однажды снова в Брюсселе.
      Портье сообщает, что меня спрашивают два немецких офицера, их имена мне неизвестны. Я отказываюсь принять, хорошо зная, что в обществе "актрис из обслуживания войск" многим лейтенантам на ум тотчас приходит шлягер "Ночью не бывают одинокими"*.
      Когда я собираюсь ехать на спектакль, меня догоняет в холле гостиницы моя русская костюмерша и передает очаровательную шляпную картонку, к которой прикреплена визитная карточка со следующими загадочными фразами:
      "От вас зависит наша жизнь! Просят принять: обер-лейтенант Э. С. и лейтенант М. Б.".
      В картонке лежит прелестно пахнущий букетик пармских фиалок.
      Аллочка, так зовут мою костюмершу, на трех языках уговаривает меня непременно принять обоих молодых людей, и лучше всего прямо сейчас в моих апартаментах.
      Я говорю категорическое "нет". Она ударяется в слезы. Мне хорошо известны эти вспышки моей "русской душечки" - за этим неизменно следует приступ истерики. Чтобы избежать скандала, я уступаю.
      Вскоре после этого в моем номере появляются два запыленных, небритых, смертельно усталых молодых человека. Их воспаленные глаза смотрят с таким неподдельным восторгом, что я забываю свой затаенный гнев и предлагаю им по стаканчику шерри.
      Между торопливыми глотками они буквально выстреливают свою историю. Их часть расквартирована в Париже. Как-то вечером в казино показывали один из моих фильмов. По окончании офицеры стали обсуждать сюжет и исполнителей, точнее говоря, не столько обсуждали, сколько немного мечтали, в том числе и обо мне. Поддавшись очарованию момента, оба моих трубадура заключают с товарищами пари: они вручат мне перед спектаклем в Брюсселе мои любимые цветы. А через 24 часа обязуются вернуться обратно.
      Безумная затея! Естественно, никто не может разрешить во время войны вот так запросто съездить из Парижа в Брюссель, чтобы поднести актрисе цветы. Но конечно же, это не останавливает моих донжуанов. Они не думают и о военно-полевом суде, который грозит им, если попадутся. Они думают о своем пари - и обо мне...
      В один из свободных от службы дней офицеры отправляются в путешествие. Практически они пробираются в Брюссель тайными дорогами и заявляются ко мне. Где меня можно найти, они прочитали во фронтовой газете. Там был анонсирован и репертуар.
      И вот они стоят передо мной и доверчиво вверяют свою судьбу в мои руки. Это значит, что мне нужно, используя свои связи, достать им настоящее командировочное предписание обратно в Париж. Потому что с них довольно "тайных троп", теперь они вдруг призадумались и о военно-полевом трибунале...
      Я смотрю на часы. Время поджимает - мне нужно в театр. Я поручаю Аллочке приготовить офицерам ванну, бритье и позаботиться о еде и напитках.
      Прежде чем мчаться в театр, я прошу по телефону у коменданта города срочной аудиенции после спектакля. Он дает согласие.
      Примерно в 23 часа я в приемной. Я знаю, что военный комендант мне очень симпатизирует. Все обойдется...
      Но не обходится.
      Когда я намекаю дежурному адъютанту, о чем идет речь, тот решительно отказывается подготовить своего начальника к моей просьбе. То, что "выкинули" оба офицера, - непростительно; решение может быть лишь одно - строжайшее наказание!
      Конечно, со своей точки зрения он прав. Но я пришла не для того, чтобы спорить с ним по поводу устава, я хочу спасти двух романтиков, которые из-за меня влипли в неприятности. Итак, я собираюсь с силами, бросаю адъютанту упрек в недостатке чувства юмора и не замечаю, что комендант города, генерал, вышел в приемную. Таким образом в основном он уже в курсе дела.
      От его симпатий ко мне не остается и следа. Он обвиняет меня в том, что я покровительствую "элементам, подрывающим боеспособность армии". И категорически требует, чтобы я сказала ему, где скрываются оба молодых офицера.
      Я уклоняюсь.
      - У вас будут неприятности!
      - Они у меня уже есть, - констатирую я с горечью.
      - У вас будут еще б?ольшие неприятности!
      - Вы угрожаете мне, вместо того чтобы помочь, господин генерал?
      - Речь идет не о вас...
      - В вас нет романтизма, и вы не любите искусство, господин генерал, как жаль...
      Я улыбаюсь ему.
      Он остается глыбой льда, на лице не отражается ничего:
      - Мои чувства в данном случае не являются предметом обсуждения.
      "Соблазнительными улыбками его не проймешь", - думаю я и резко поднимаюсь, изображая решительность:
      - Я найду выход, как спасти мальчишек от военного суда, будьте уверены, господин генерал!
      Говорю это и с шумом ухожу. На улице у меня дрожат коленки. Я не по-женски стремительно бегу к своей машине, еду в гостиницу и отвожу Аллоч-ку и офицеров на частную квартиру моей костюмерши. Там они и должны оставаться, пока я их не извещу.
      Мои герои слегка испуганы и повинуются, как два нашкодивших шалуна.
      Мы с Аллочкой в растерянности от всего этого. Как две усталые тигрицы в клетке, ходим с ней по номеру. Ну кто в Брюсселе сможет раздобыть командировочное предписание в Париж для двух юных авантюристов?
      Мне ничего не приходит в голову. Ясно другое: коменданту города известно, где я проживаю. И его намек на "большие неприятности" - не пустая угроза. Если сейчас постучат в дверь, то за ней может оказаться военный патруль - солдаты зовут их "цепными псами", - и безжалостные товарищи моих по-детски легкомысленных офицеров не станут долго церемониться с ними...
      В дверь стучат.
      Я торопливо говорю Аллочке, чтобы она предупредила нашего импресарио, если я буду долго отсутствовать, и иду, готовая ко всему и вдруг удивительно спокойная, к двери.
      Открываю. Передо мной не "цепные псы". Все тот же неумолимо строгий адъютант лучезарно улыбается и просит дозволения войти.
      Я смотрю на часы. Пять утра. Адъютант приносит извинения за вторжение в "столь неприлично раннее время", но цель его посещения оправдывает нарушение "всяческого этикета".
      Он вынимает из сумки два по всем правилам оформленных командировочных предписания и передает их мне с легким поклоном:
      - Господин генерал просит вас, сударыня, незамедлительно отправить обер-лейтенанта и лейтенанта на вокзал; офицеры еще могут успеть на утренний поезд в Париж.
      Я пристально смотрю на предписание, потом на адъютанта, который продолжает сиять:
      - Кроме того, господин генерал хотел бы через меня передать, что в данном случае он весьма своевольно нарушает свои полномочия, но - отнюдь не как бюрократ - хотел бы сказать без обиняков: если бы он был таким же молодым и способным увлекаться, как эти двое офицеров, кто знает, может, и он отважился бы на подобное...
      Но были и другие истории, не всегда с таким киношным хеппи-эндом. Героями других, совсем других историй были молодые солдаты, у которых нет родителей или только один из них; в своем "идоле" они ищут замену родителям. Один обер-ефрейтор настаивает на том, чтобы я дала ему кровь для переливания. У нас оказываются разные группы. Обер-ефрейтору все равно, врачам, разу-меется, нет. Они просят меня поговорить с юно-шей.
      Я часами сижу у его постели. В палате лежат еще двое раненых... Обер-ефрейтор рассказывает мне об умерших родителях и своей жизни. Он вырос в берлинских предместьях.
      Мы говорим о Берлине. Я роюсь в своем репертуаре и изображаю что-то в духе Цилле...*