Везти нужно было из Ленинска в Кзыл-Орду, шесть часов поездом. Файков, не желая позориться, за пять рублей сдал татарчонка в багажный вагон, примкнул замком цепь к стойке, оставшейся длины хватало дойти до туалета. А сам сел в плацкартный вагон, где до самой Кзыл-Орды предавался пьянке и блуду с проводницей.
В Кзыл-Орде татарчонок медленно дошел до дисбата. Когда командир батальона увидал вериги, его еле откачали от смеха:
– Я всё видел, но такого…
Некоторых, действительно, привозили в машине, привязанными к палке.
Дисбат был «рисовый», солдат гоняли на рисовые чеки. За полтора года такой «службы» начинали гнить ноги. Освоившись, татарчонок решил бежать, гнилая натура брала своё. Вода с полей уходила в трубу, в неё он и нырнул. Внутри труба оказалась перегороженой решеткой, течение не позволяло выплыть обратно. В дисбате знали где искать, вечером, при проверке, достали багром. На этом его эпопея и завершилась.
После этого Файков резко пошел вверх, ему даже доверяли получать спирт. Вскоре получил лейтенанта, выбился в инженеры, а мог бы и пропасть командиром регламентного взвода – самая собачья должность. На ней Файков и научился выживанию. А послали бы какого-нибудь майора, от него солдат сбежал бы уже в Тюратаме.
Далеко не все дезертиры были настроены мирно. Некоторые, особенно грузины и прочие «лица кавказской национальности», захватывали отдельные кочевья, объедали мирных казахов, насиловали казашек. Любопытно, что сами казахи относились к этому бедствию стоически. «Апа», имевшая к тому времени по десятку детей, также не отличалась чувствительностью. Обычно военные власти скрывали подобные преступления. Тогда за изнасилование, да ещё связанное с бесчинствами по отношению к местному населению, виновным грозила «вышка».
Кроме обычных причин, к дезертирству побуждала и специфика местных неуставных отношений. Стройбат по своей природе – структура неуправляемая. Главенствующее положение в ней занимали чеченцы, армяне и уголовники. Допустим, один УНР захватывали чеченцы, другой – уголовники, разражались побоища на почве межнациональной розни. Горели бараки, побежденная сторона нещадно избивалась. Убийства были повседневным явлением, жертвы числились в «бегунах». Однажды я присутствовал при следственном эксперименте. Убийцы сознались и указали место, где в котловане залили бетоном труп. Дней пять долбили бетон отбойными молотками, пока нашли… Некий проезжающий майор однажды обратил внимание на дым, поднимающийся со свалки. Принюхался – воняет паленым мясом. Подъехал ближе – жертвенник, над огнем вертел, к нему привязан человек, рот заткнут, чтобы не кричал. Вокруг солдаты-строители медленно вращают вертел. Увидели майора – разбежались. Тот отвязал несчастного; на нем уже и кожа полопалась.
Редкие спасшиеся вынуждены были искать самые недоступные убежища. Как-то начхим полка, протравил брошенную шахту хлор-пикрином на предмет истребления расплодившихся в подземельях собак. Каково же было наше удивление, когда из-под земли выбралось и бросилось врассыпную несколько грязных, оборванных людей. Солдаты поймали одного, по ошметкам военной формы опознали строителя-среднеазиата.
– Ты кто?
– Салябон.
– Что здесь делаешь?
– Льомом били, – и показывает скрюченные разбитые пальцы.
Зимой строители жили в сорока местных палатках, где стоял лютый холод, а полевые кухни у них работали на солярке. «Деды» и «паханы» теснились вокруг печки, а остальные ютились по углам. Ещё одним преимуществом палатки было то, что она сгорала всего за три минуты, «эфиопы» выскакивали испуганные, но обгореть не успевали. От палатки оставались только тлеющие матрацы и вонючие паленые шинели.
Это была уже не «дедовщина», а неизвестно что. Мы солдат пугали: – Будешь плохо служить, отправим в стройбат. Я впервые видел прапорщика – замполита роты. Встречались и ротные командиры – прапорщики. Кто был бригадиром в зоне, оставался бригадиром и в отряде. Были целые городки строителей: «чеченские», «армянские»… Те же «зоны», только без колючей проволоки. Одного солдата-строителя, лет двадцати шести, пускали в бассейн для офицеров только потому, что он весь, от ногтей до ногтей, был обколот. Даже бабы из военторга приходили смотреть. Особенно их поражало изображение мухи на члене. Что она символизировала, я, по наивности, до сих пор не знаю, но бабы были ушлые и шалели. Было только одно условие: чтобы купался голым. С ним в обнимку и снимались. К слову, порядок в бассейне удалось навести только тогда, когда заведовать им поставили двух чеченцев из самых отпетых. Ночевать в казарму они все равно не ходили, в столовой не питались, честь не отдавали. Один из них носил фамилию Гилаев, может родственник? Физрук – расстрига нашелся, предложил им:
– Чем вам в тюрьме сидеть, лучше заведуйте бассейном.
Они навели порядок, нагнали строителей, сделали ремонт. Теперь на входе сидел солдат и сверял фамилии посетителей с мифическим списком участников соревнований. Всех непричастных и непонятливых вышибали с применением грубой физической силы. Чеченцы даже не давали себе труда материться. Блядей из военторга запускали только после отбоя, требуя едва ли не санкарту. Благо, чеченцы брезгливы: в воду не войдешь, пока не осмотрит фельдшер и не пройдешь через душ. Осенью нагрянула комиссия и бассейн закрыли за перерасход питьевой воды. Как-будто можно наливать в него воду из очистной станции.
Как-то зашел в «тифозный барак»; лежит один с гепатитом, весь желтый. На столе вместо лекарств – кусок ракетного кабеля СМКПВБ. На оплётке ножом вырезано «Партполитработа». Нам сдался один строитель-грузин.
– Я зарезал одного.
– Как зарезал?
– Ножом.
– А чего к нам пришёл?
– Далеко, домой не дойду, а эти зарежут. Лучше к вам.
Звоню в прокуратуру, те – ни в какую:
– Ты хочешь навесить на меня эту хуйню? Выкинь его с площадки. Ещё раз возьмешь не нашего – приеду с проверкой.
Его еле выбили из камеры, цеплялся руками за решетку. Пробовали прижать дверями. Потом он прятался за баней. Когда выгнали за стрельбище, пошел на звук поезда. Мы ему ещё дали булку хлеба, чтобы не сдох. Вообще, народ был паскудный.
В системе было что-то «энкаведешное». Сначала отбивали почки, затем тащили в санчасть лечить, хлеб давали, воду. Я сейчас удивляюсь, зачем? Теперь бы они мне были на хрен нужны. Тогда мы все: я, прокурор, Язов, Горбачёв пребывали в одной системе и были скованы её цепями.
Власть
Я вкусил такую власть, какой в мои годы не было и у Наполеона. Не мог только расстреливать, зато мне не нужно было отчитываться перед Директорией. Попав в такие условия, многие начинали извлекать для себя какую-то пользу и на этом погорели. (Или не погорели.) Я устоял перед искушением, пресытившись властью.
Я был, что называется, дитя системы. Стою у КПП пятнадцать минут, и все это время площадка, как вымерла, только глаза из-за дверей блестят. Голос у меня был звероподобный, достигал котельни на противоположном краю площадки.
– Иди сюда, мудак.
У них и мысли не возникало, что он не мудак, не говоря уже о том, чтобы не идти.
– Давай ремень, и айда в комендатуру, я потом подойду.
Без ремня и военного билета он уже не человек. Я вкусил и понял, что мне это не интересно.
Племя младое, незнакомое…
… и наглое. Комсомольские работники отличались особым «шаровством». Чем занимался секретарь комсомольской организации? Устраивать пикники, как в других местах, им не доверяли, у нас их устраивали прапорщики. Раз доверили им поставить памятник «Боевой путь части». Солдата в каске сразу окрестили Иваном Ивановичем. Его дебильная морда поразительно напоминала предыдущего командира полка, Рокотова Ивана Ивановича. Откуда-то притащили и пушку «сорокапятку». С этого и началось. Каждую ночь её стаскивали с пьедестала, и солдаты-«первогодки» катали на ней «дембелей» по плацу. Писали на стволе «ДМБ-85» и «Вася – член». Когда пушку в очередной раз утром обнаружили у столовой, я поставил задачу прапорщику:
– Товарищ прапорщик, идите сюда. Почему пушка стоит возле столовой? Если ещё раз будут кататься на пушке – уволю к ёбаной матери!
Легко сказать «обездвижить пушку», но как? Забетонировать – пропадет вся красота. Заварить колёса, – так они МАЗы заводят с толчка. Взвод ставит машину под уклон и толкает. Также заводили и трактора, думаю, что могли бы и танки… Вы никогда не догадаетесь, какое решение было найдено. Простое до гениальности – пушку покрасили серебрянкой, чтобы солдаты на неё не садились.
Замполит полка Дьячков не выговаривал букву «л» и вместо неё произносил «в»: «вампочка-кивоватка». Его идиотизм выражался ещё и в том, что он учился в ВПА им.Ленина заочно. Там пять лет изучали марксизм-ленинизм. Мой замполит Борис Лопаткин – «Бен» – чем-то напоминал фельдкурата Отто Каца. Во время службы «полевой обедни» ставил пластинку «Малая Земля», размером напоминавшую диск культиватора – 45 минут каждая сторона. Солдаты сладко спали под мерный шум. Когда его заставляли «читать проповедь» – устраивать политзанятия, он не утруждал себя конспектом – читал прямо из журнала «Коммунист Вооруженных Сил». Солдата, додумавшегося спросить, сколько немецких дивизий насчитывалось на Восточном фронте, лупил указкой по голове. Форму презирал, рубашку не стирал, обувь не чистил, погоны на плечах загибались крылышками. Однажды замполит части застал его пьяного, спавшим на кровати в каптёрке.
– Как Вам не стыдно, товарищ Вопаткин!
– Я не Лопаткин, я – «Беби».
Родом он был с Дона и люто ненавидел политработу, замполитов и, кажется, саму советскую власть, что и не удивительно. Спустя два года пребывания замполитом роты, был направлен на повышение на капитанскую должность, замполитом в учебную батарею.
Подобную ненависть к советской власти у политработников я встречал часто. Ещё в годы моей солдатской службы, наш завклубом, родом из западной Белоруссии, при каждом удобном случае живописал, как им жилось при «панах».
Пропагандист полка майор Авдонкин, кличка «Гандонкин», помешался на почве борьбы с маоизмом. Сам чуваш по национальности, едал окрошку – помидоры с молоком. Его жена мастер спорта, была феноменальной блядью, что нисколько не смущало мужа, философствовавшего с истинно чувашским стоицизмом:
– Лучше есть мёд обществом, чем говно в одиночку.
Все пропагандисты почему-то отличались косноязычием. Замначальника политотдела полковник Харитонов (кличка «Бу-бу») после службы умудрился устроиться сторожем в детсад. Офицеры приходили туда пьянствовать. Отличался зверским здоровьем, выпивал за раз из горлышка фляжку спирта. Воду на рыбалку не брал, пил из Сыр-Дарьи, что для нас было равносильно самоубийству.
Однажды Харитонов мне велел доставить огурцы с бахчи. Заказывал с мизинец, а бестолковый прапорщик насобирал с указательный палец, да ещё и свой. Как истинный политработник, Харитонов в выражениях не стеснялся, бдя свои свой интерес, набросился на меня, как на врага народа:
– Мудак, что ты привез?!!! Я что говорил, какие размеры должны быть?! Что ты привез?! По морде тебя сеткой?!
Я бросил огурцы в прихожей – и ходу на улицу.
Когда Харитонов приходил на склад, начинался форменный грабёж. Его манера говорить – непередаваема; такое впечатление, что он, подобно Домосфену (тот тоже был косноязычен), держал во рту камни.
– Что это у вас? Рыба. Какая рыба? Окунь. Окунь – не надо. А это? Покажи! (неспрятанный ящик) Горбуша? Ну, давай, ложи, ложи. Для кошечки, ящик. А это что? Паштет. Чей?
– Не знаю.
– Попробуй, – (солдату) – хороший? Ну хватит, хватит, ложи. Весь ящик ложи в машину.
Начальник тыла потом елозил прапорщиков мордой об ящики за то, что не спрятали дефициты. Но разве от Харитонова спрячешь? Чтобы никого не подвозить и доставлять товары, он специально пользовался не «Волгой», а «УАЗиком» со снятыми задними сиденьями. Книги, приходившие в «Военторг», конфисковывал в секунду; жена продавала их на рынке. За нетрудовые доходы сражался, как лев, хотя на собраниях выступал с резкой критикой. Оставшееся от служения Партии и народу время он уделял поискам женихов для своих мордастых перезрелых дочек. Холостым лейтенантам не было спасу. Они его боялись, как чумы. Однако двум спастись не удалось. Ныне «Бу-бу» ошивается на Украине, где как ветеран получает приличную пенсию и пользуется всеми льготами.
Ушлый замполит Паша Саенко набил полированную доску гвоздями так, чтобы дневальный, сидя на тумбочке, не мог прислониться и уснуть. Все гордились таким достижением, а Паша поступил в Академию им.Ленина. Что из него вышло – не знаю.
К курсам контрпропаганды
Когда все читали Ленина, я начал читать Сталина. Подполковник один увидел:
– Что Вы читаете? Где Вы взяли?
– В библиотеке, товарищ подполковник.
– Где? В какой библиотеке? Кто выдал? Он же запрещен!
– На абоненте.
Он думал, что после Двадцатого съезда произведения Сталина были запрещены.
Зато я изучал боевое управление. Преподавателю не нравилось, что я плохо наношу обстановку на картах, рисую овалы, ставлю кляксы, пишу от руки, а не полупечатным шрифтом (ну, не обучен). Он мне все время двойки ставил. А на экзамене, при комиссии, когда все отличники провалились, пришлось ему поставить мне пятерку.
Вся культпросветработа в армии сводилась к разврату. Где больше всего разлагались? – в политотделе. Идея уже не конала и эти «политрабочие» предавались пьянству и блуду. Нормальные мужики из замполитов уходили в раскол или впадали в немилость. Одного в нашей части расстригли в физруки. Идею толкали «Бу-бу», Кузнецкий, Дьячков, Довлетов, не осознававшие свою глупость. Но окружавшие-то её осознавали. Кого, и на какие подвиги мог мобилизовать майор Дьячков?
Если верующие обычно собираются в храме, то нас, офицеров, для «разбора полетов» обычно собирали в кабинете контрпропаганды. Заведовал им пропагандист части майор Ржанецкий по кличке «Жопа», мужик весом в полтора центнера, ленивый до безобразия. Он поражал всех тем, что съедал два «бацильника» (шестилитровых термоса каши) и выпивал из горлышка флягу неразведённого спирта. По мере отъедания Ржанецкий добавлял в кашу все новые порции мяса. Солдаты специально накладывали пожёстче, но он стоически пережевывал жилы. Одним из его излюбленных занятий была рыбалка, где он появлялся только во время дележа улова. Только что говорил речь (о чём?), как смотришь – уже спит в КУНГе. Мужики для смеха отдавали ему самую крупную добычу – сомов и змееголовов, килограммов по девять. В условиях пустыни они погибают почти мгновенно. Раз не успел он вечером принести мешок рыбы домой, а утром пришлось её выбрасывать.
Идут политзанятия, прямо с развода отловили и привели, чтобы не сбежали. Спереди замполит, сзади начальник штаба. Посмотришь на Федорца – полная безысходность. Сидит и с бодуна упорно думает:
– Что быстрее всего на свете?
– Ясно, мысль.
– Нет, товарищ подполковник, понос. Вчера не успел подумать, как обосрался.
Часа два обсуждали. Начштаба сокрушался:
– Как я такого в наряд поставлю? Я на него посмотрю – язык отнимается.
Проверка
Когда прибывает проверка из Москвы, создается специальная блядская группа в составе штабных девок и медсестер. Кожанов лично их проверяет на предмет «венерии», после чего девок поселяют в санчасти под видом медперсонала. Там кровати с деревянными спинками и пружинным матрацем. Попробуйте отодрать кого-то на солдатской, покрытой поролоном. На несколько дней санчасть превращается в бордель для мелкой сошки, полковников-тыловиков, которых не допускают в гостиницу на «десятку». Больных на это время выписывают, чтобы никто не спросил, почему синяк под глазом.
К приезду комиссий красили в маскировочный цвет фасады всех зданий (нам-то они были на хрен нужны, да и тень в пустыне не скроешь). Поскольку казармы с одной стороны покрашены, а с другой засраны, все задворки и тылы затягивали МЗП. Пустынный ветер мигом заносил в проволоку обрывки бумаги, очистить заграждения не представлялось возможным, – на них закидывали трос и стаскивали.
Накануне очередного грандиозного шухера, мне была дана команда: подготовить казарму к смотру и показательным занятиям по бытовому обустройству личного состава. Как водится, за три дня до занятий. Я распорядился выкинуть из казармы на стадион кровати, тумбочки и личный состав. Из отпетых создал группу ремонта и захвата тыловых объектов, поскольку кроме приказа подготовить казарму, мне никто не дал даже гвоздя. А когда я подошел к Вене Малыгину за известкой, он меня послал подальше:
– Много вас здесь шатается, не напасешься на вас извести.
В принципе, я знал, что он не даст. Пошел для очистки совести перед тем, как грабить его склад.
Короче, прибегая к открытому насилию, грабежам и к командному языку я за сутки довел казарму до зеркального блеска. И чёрт меня дернул вычистить оружие в адской смеси керосина, солярки и бензина. Все было хорошо, пока бестолковый каптёр Чашкин не слил эту смесь в туалет, а рядовой по кличке «Нос», злейший враг Чашкина, сел на очко и закурил. Раздался оглушительный взрыв. Контуженного «Носа» выбросило из кабинки, он потом до конца службы вздрагивал. В туалете повыбивало стеклоблоки и начался тривиальный пожар. Издали казалось, что в казарме жгут резиновые скаты. Пожар быстро потушили, но белоснежные стены стали черными. Пришел командир полка с замами, посмотрел на все скучающим взглядом и философически заметил:
– Ну что ж, старлей, до утра есть ещё восемь часов, может и успеешь. А не успеешь…
И ушел. Я понял, что подвиг Матросова, был ничем по сравнению с тем, что меня ожидает. Построил личный состав и сказал:
– Ребята, три отпуска…
Ко мне подошел старшина и предложил:
– Товарищ командир, идите отдыхайте. В четыре часа утра приходите принимать работу.
Я ушел в санчасть и с горя напился. Все равно утром снимут, поэтому не пошел смотреть ни в четыре, ни в пять часов. В шесть за мной пришел дневальный:
– Товарищ старший лейтенант, Вас просит зайти старшина.
Когда я пришел в казарму, она сверкала и сияла. Какой это было достигнуто ценой я узнал позже, когда начальник штаба надумал потащить меня на суд чести за разграбление не только складов, но и ЗиПов. Оказывается, пока я предавался пьянству и унынию, моя банда всю ночь вскрывала хранилища, в том числе и находящиеся под охраной часовых. Из приемной командира спёрли пиноплен и оббили бытовку. Изумленный командир утром только и вымолвил:
– Ну и сука же ты!
Больше ничего сказать не успел, так как в казарму уже входили проверяющие.
Проверяющих из Москвы мы никогда не боялись. Если поставит «двойку», его же и оставят в подразделении – «проводить работу по устранению выявленных недостатков». А куда меня из пустыни переведут? Попробуйте провести занятие с солдатами. С ними могли справиться только прапорщики. Проводят строевые занятия, только треск стоит от подзатыльников. «Равнение в шеренгах, четкий строевой шаг и рот на ширину приклада». Солдат не поёт – у него душа кричит. Молодые орут, сзади их под бока шпыняют. На плацу стоит такой мат, что бабы окна закрывают.
Был у меня в роте рядовой Каторгин. Как-то старшина, скуки ради, надел на него офицерскую портупею. А в это время комиссия раcходится по подразделениям: служба войск – в боевые, тыловики – на камбуз. Заходит в роту полковник из Москвы – наглаженный, лощёный, аж смотреть противно, духами от него прёт, и, главное, выбрит, сука. Взгляд орлиный, презрительный. Смотрит – стоит дневальный, рядовой солдат в офицерской портупее со штык-ножом. Ошалел. Смотрел-смотрел и ушёл. Спустя какое-то время появляется другой (в комиссии полковников, как собак нерезаных). Спросил что-то безобидное, кажется: «Как тебя зовут, сынок?»
Каторгин в слезы. Полковник перепугался насмерть. Я ещё нагнал на него страху.
– Поосторожнее с ним, товарищ полковник, ещё повесится.
По окончании проверки спрашиваю Каторгина:
– Ты почему плакал?
– А у него звезды на погонах такие большие…
Один проверяющий услышал истошный крик из бытовки. Вошел – старшина тупой машинкой с шестью сохранившимися зубьями стрижет орущего солдата, собственно вырывает ему клочьями волосы.
– Ты, падла, мог ножницами подстричься?
Подполковник поспешил вмешаться:
– Прекратите издеваться над человеком!
– Вас тут, проверяющих, до … шатается, а мне его, ишака, через пятнадцать минут на развод вести.
Проверяющий рванул за подкреплением, набежали замполиты. У солдата слёзы на глазах.
– Он тебя стриг?
– Я сам попросил.
– У тебя же вся голова красная.
– У меня всегда такая.
Старшина показал и новенькую машинку из комплекта для бытовки. К нему относились ещё сапожные принадлежности. Пользоваться всем этим, конечно, никому не позволяли. Не дай Бог, какая блядь зайдет в бытовку или ленкомнату во время проверки. Не для того там наводили порядок. Дурь солдат очевидна: возьмет подшивку «Правды», вырвет кусок в туалет, да ещё и с верхней газеты с изображением генсека, а замполиту потом отдувайся за безыдейность личного состава из узбеков.
Некий высокий генеральский чин в порыве любви к личному составу подошел к низкорослому татарчонку по имени Салты-Балты Омар Омарович и спросил по простоте душевной:
– А покажи мне, солдатик, нашего врага?
Омар Омарович – рядовой и необученный – выпучил глаза, начал дико озираться. Потом метнулся к стенду с членами Политбюро. Проверяющие обмерли, генерал от страха покрылся синими пятнами. Рядовой Омаров внимательно осмотрел членов Политбюро и, не обнаружив среди них врагов, двинулся вдоль стены, внимательно исследуя все стенды по порядку. Наконец остановился возле одного с надписью: «Империализм – враг мира и человечества», расплылся в счастливой улыбке и сказал:
– Во!
Все вздохнули с облегчением. Замполит после такого испытания пошел в санчасть пить корвалол, а генерал-проверяющий больше никуда не ходил и никого ни о чем не спрашивал, даже офицеров. Взводный отхлестал Омарова по роже и отправил до конца проверки на стрельбище со строжайшим наказом – никуда не высовываться. Знаем мы вас, сук!
Нычки
В части, как и в любом коллективе, жизнь протекала в двух измерениях: на виду у начальства и сама по себе. Эта вторая была намного содержательнее. Казалось бы, в воинском коллективе все регламентировано и определено, тем не менее в расположении насчитывались десятки «нычек», «кандеек», «каптёрок», в которых бурно кипела жизнь. Такими злачными местами в полку была пожарная команда, всевозможные склады, БПК, КЧП, стрельбище, автопарк… Наиболее почетным притоном для самых избранных, считался продсклад. В английском парламенте кто-то сидел на мешке шерсти. Я, скромный армейский капитан, возлежал на мешке лаврового листа, это было единственное мягкое и относительно не пыльное место на всем складе. Попробуйте возлежать на перловке. Основным занятием, я бы сказал тайной церемонией, было «потеть масляком». На солдатский поднос выкладывали 5-8 кг масла, и тонко, так чтобы светился, нарезали хлеб. Масло намазывалось слоем не менее 2-х см, сверху, в зависимости от вкуса, посыпаешь сахаром или солью. Хлеб был нужен только для того, чтобы пальцы не мазались. Заваривали чайник крепчайшего «чифа». Заодно ели экзотические (тогда) рыбные консервы, вроде горбуши, или посылали бойца за «икрой» – рукой, по локоть в рассоле, выловить из бочки селедку с икрой, выпотрошить её и подать в миске с луком и постным маслом. Икру мяли и ели ложками, как и положено в России. Пиршество сопровождалось неспешными разговорами о жизни, женщинах или рыбалке. Служебных тем старательно избегали. На штабеле мешков до неба, в складской прокладке лежат человек шесть. С обеда.
– Сколько до мотовоза?
– Часа четыре.
Скуки ради можно было взять у часового-зенитчика карабин и пострелять в ящик с киселём. Выстрелов снаружи не слышно, были б только свои патроны. Часовой так и вертелся вокруг:
– Иди сюда! Дай пострелять.
– А что Вы дадите?
– Две банки кильки или банку тушенки.
Он рад, откроет банку штыком и за складом сожрёт. Кто ему даст? Главное – быстро, чтобы никто не засёк. Часовому запрещается есть, пить, отправлять естественные надобности, поэтому он все делает одновременно. В ореоле зеленых мух, рот красный, но не от красной рыбы, а от кильки. Мясные или рыбные консервы ест пальцем, так как штык торопится примкнуть к автомату. За складом все загажено. Начальника штаба спросили:
– Чем ты их кормишь?
Вторым притоном служила крыша пожарной команды. Весной там было хорошо. Залазили по карагачу, все пожарные лестницы на всем полигоне (да и во всей Советской Армии) были предусмотрительно обрезаны, чтобы солдаты на крышах не загорали и никто не повесился. Разбирали черепицу и прыгали через образовавшееся отверстие внутрь, на матрацы.
Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. На одной из «площадок» в корпусе КП и А за замаскированной дверью имелся форменный притон. На стене висел лозунг «Своим посещением ты мешаешь занятым людям». За стеллажами замполит с удивлением обнаружил ход, ведший в целый ряд помещений, не обозначенных ни на каких планах. Там «папа» Синицин играл с прапорщиками в карты на деньги и продукты. Когда проигрывали получки, играли на тушенку, вещеваки ставили на кон брезент, полушубки, танкачи. Молодых лейтенантов обдирали, как липку.
Со стороны это выглядело так: покружится такой Синицин на разводе, раз шесть зайдет к начальнику штаба, пока тот не выгонит:
– Тебе что, делать нечего, Иван Павлович? Идите, займитесь делом.
Это означало, что на сегодня ты не нужен. Главное, чтобы не захомутали с утра. Надо создать оптический обман, иллюзию присутствия.
– Кто видел Синицина?
По громко говорящей связи «ищут дурного». Сидит в каптёрке, прибегает «эфиоп»:
– Вас вызывают…
– Если ты, еблан ушастый, ещё раз зайдешь, я тебя…
Если не захомутали с утра – всё, можешь идти пить, спать, можно сбежать с площадки.
Когда я отошел от социально-полезной деятельности, и у меня появилась ВАИшка: этих престарелых набивалась полная машина. Они собирались у поста ВАИ, я с мешалками довозил их за 20 минут до города, высаживал у КПП и ехал назад. Они брели в «стекляшку» за вином, а оттуда в гаражи.
Библиотека части также служила очагом разврата. Там собиралась публика, приближенная к замполиту. Одно время эту компанию возглавлял майор Нежорин: замполит части, интеллектуал, злостный антисоветчик и горький пьяница, впоследствии блестящий преподаватель ВПА им. Ленина. Это он перед праздниками всех инструктировал о вреде пьянства и единственный попадал в комендатуру. Мне он напоминал швейковского патера Лацину.
Библиотека работала по особому графику, неведомому личному составу. Солдат, записавшийся в библиотеку, вызывал подозрение. Лучше послать замполита:
– Пойди, проверь, какая там блядь записана, и всех читателей из роты выгнать.
Хорошо баба не дура – солдатам книги выдавать, их никто не возвращал, завезут в караул, потом библиотекарь бегает за ротным. В карауле книги накапливались усилиями поколений читателей очередных призывов. Обилие газет и пропагандистской литературы решало проблему туалетной бумаги. Поэтому книги большей частью сохранились. Одним из побочных способов применения было и использование их в качестве мишеней. Три тома сочинений Ленина автоматная пуля уже не пробивала.
Библиотекарши так часто менялись, что никакого учета не велось, в последний раз книги клеймились в шестидесятые годы. Все новые поступления в библиотеку перебирались и делились по чину. Книги поприличнее хранились в сейфе или были уже проданы начполитотдела. Политиздатовский ширпотреб сразу сваливали в угол. Вообще, армейские библиотеки – кладезь антиквариата. В них регулярно поступали циркуляры: каждого неугодного правителям автора – убрать. А так как книги не жгли, их сваливали в подвал или по углам: приходи и ройся. Там я находил реляции Суворова, Кутузова, Ушакова, два тома Тухачевского, Клаузевица, от безделья набирал подшивки «Огонька» 50-х годов.
Достучаться было проблемой: к библиотекарше приходили подруги, запирались и чаёвничали. В ответ на настойчивый стук раздавался голос замполита:
– Я тебе постучу!
Любой ретивый читатель норовил сразу же исчезнуть. Замполит всегда мог объяснить своё присутствие в библиотеке, а вот что там в рабочее время делать читателю? В отсутствие замполита библиотекарь угрожала: «Я сейчас позвоню замполиту!», что охлаждало пыл желавших дорваться до глагола.
Поломала эту систему мордастая дочка «папы» Синицына. Он её по дури устроил в библиотеку, думал – выйдет замуж за лейтенанта. То же мне, додумался влить 18-летнюю девку в воинский коллектив! Она впала в такую эмансипацию, что через три месяца спала с солдатами-узбеками. Папа за голову хватался. Замполит Дьячков, с виду «голубой», гарем из библиофилок себе не создавал, её к сожительству не склонял и не интересовался с кем она спит. Коллектив смотрел на неё, как на зверюшку.
Госпиталь и кладбище
… Дикий крик. Заносят солдата. Один из сопровождающих выкладывает на стол окровавленную майку, в ней – голова.
– А её ещё можно пришить?
Оказалось, ехал строитель, машина заглохла, водитель вышел из кабины на проезжую часть. Сзади ехал другой строитель, прижал того бортом – оторвало голову. На такие мелочи никто не обращал внимания и второй строитель поехал дальше. У него не было даже зеркал заднего обзора. Хорошо, пассажир-земляк нашёлся, подобрал голову в майку – и бегом. Рассказывал, что пробежал метров триста, а глаза ещё моргали.
В должности коменданта приходится исполнять и неприятные обязанности. Одна из них – производство расследований в случае гибели военнослужащих. Прапорщик Храповицкий на почве неизлитой любви и неизлечимого триппера повесился на офицерском шарфе под окном у начальника штаба.
Начальник штаба долго потом жаловался:
