Сидоров придирчиво всмотрелся в свое отражение. Старик! Чего уж там! Лицо обветренное, в бороде седины полно. Волосы светлые, в них седина не так заметна, а борода темнее, на ней она ярко выделяется. Но не седая борода виной. Глаза, вот что делает его стариком. Сидоров подошел поближе к зеркалу. В глазах, даже становящихся внимательными, когда смотришся в зеркало, стояла тоска, усталость и боль. И мудрость пожившего человека, многое испытавшего на своем веку. Глаза - зеркало души, с этим не поспоришь.
Сзади раздалось Окрошкино цоканье.
- Ты почему не спишь, болезный? - спросил Сидоров у Окрошкиного отражения в зеркале.
- Не спиться, Ляксеич. Вот решил щетину срубить. Завтра афганцем в метро пойду. Вставать-то рано, пока доскачу на трех ногах! Некогда бриться утром-то будет. А бриться надо. Беженцу со щетиной быть разрешается, воину-интернационалисту никак нельзя.
- Это точно, - согласился Сидоров.
Вдруг словно кто-то посторонний сказал за Сидорова:
- А у тебя, Окрошка, ножницы есть? - Сидоров даже сам удивился своему неожиданному вопросу.
- А то, как же? А тебе, Ляксеич, зачем?
- Давай сюда. Бороду хочу подравнять.
Окрошка вытащил из потертой женской косметички вполне приличные ножницы и протянул их Сидорову. Тот, недолго думая, схватил бороду в кулак и стал кромсать ее, только клочки пегой шерсти полетели.
- Ты это че? - ужаснулся одноногий бомж. - Ты че творишь, Ляксеич?
Ты зачем…? Ты…ты же весь свой авторитет…
- Не в бороде авторитет, Окрошка, - уверенно заявил Сидоров. -
Бритву лучше дай.
Через пару минут в зеркале отражался гладко выбритый мужчина средних лет с худощавым лицом и удлиненной прической из светлых волнистых волос. Одежда на Сидорове была простая, бедноватая, и казалось чужой, совершенно не вязалась с его лицом. Окрошка долго смотрел в зеркало на Сидорова, потом вынес свой вердикт:
- Говно.
- Ты так считаешь?
Окрошка склонил голову набок, выпятил нижнюю губу, оценивая.
- Конечно, говно. Был ты, Ляксеич, взрослым мужем, теперь юнец желторотый.
- Ну, не такой уж и юнец, - задумчиво пробормотал Сидоров, придирчиво всматриваясь в свое новое, вернее забытое старое лицо, и подумал: 'Очки бы темные. Кажется, я видел недавно неплохие солнцезащитные очки на ком-то из бомжей'.
Поднимаясь в свои апартаменты, Сидоров размышлял над только что совершенном им спонтанном брадобрействе. С чего это вдруг он пошел на поводу у своих совершенно необдуманных решений? С какого такого перепугу? Прожив сорок два года на грешной земле, испытав взлеты и падения, любовь и измену, страсть и разочарование, попробовав на вкус горечь утрат, он научился быть трезвым и расчетливым. Прежде, чем принять решение, он всегда рассматривал проблему с разных сторон, а уж потом… А тут такое…, такая отчебучка!
Нет, Сидоров, сказал он себе, ничего не возникает на пустом месте.
Каждый поступок, даже вроде бы не осознанный, имеет первопричину. До сегодняшнего дня он и не задумывался о том, как выглядит и сколько скопилось седины в его бороде…Альфред! Сегодня он встретил
Альфреда и услыхал от него о смерти Катерины, узнал о Прохоре и чеченских отморозках. Дальше просто - Прохора нужно наказать. А кому это надо сделать? Ему, кому же еще? Не Альфреду же Аркадьевичу, слабаку малохольному. В обличии бомжа отомстить Прохору не удастся, ведь надо близко к нему подойти, вплотную!
Сидоров зашел в свою опочивальню. В окне спальни тоже сохранились стекла, но только в верхних шипках, нижние были забиты фанерой. Свет падал спящему Альфреду на лицо. Альфред всхлипывал во сне, поскуливал, дергал носом и губами, обнажая зубы. Щенок. Ну, просто вылитый щенок. Жалкий, побитый, брошенный хозяйкой и уставший неприкаянно скитаться по улицам щенок. Спит и видит во сне своих обидчиков. А может быть, хозяйку…
- За что же тебя Катька полюбила? - тихо сказал Сидоров, обращаясь, скорей всего, к самому себе, чем к спящему Альфреду.
Подушка в плюшевой наволочке совсем сдулась. Сидоров осторожно, чтобы не разбудить спящего Альфреда, вытащил ее, придержав голову, пахнущую гарью, надул подушку и снова засунул ему под голову.
- Спасибо, Катенька, - пробормотал Альфред во сне, и его губы растянулись в добродушной и немного глуповатой улыбке.
- Не за что, - усмехнулся Сидоров и добавил: - По-моему, не за что тебя любить…
…Они с Катериной занимались любовью весь оставшийся вечер и почти всю ночь, уснули только под утро. Но выспаться им не дали.
Длинный, настойчиво длинный звонок в дверь, потом удары кулаком, а быть может, и ногами. Наверное, тот, который хотел попасть в квартиру, был уверен, что хозяйка дома.
Сидоров посмотрел на Катерину, она лежала с закрытыми глазами, но не спала, под такой грохот и звон не проснулся бы разве что мертвый.
- Я закрыла дверь на внутренний замок, - сообщила она, открывая глаза и вздохнула: - От наружного замка у него ключ есть.
- Он, это…
- Стас.
- Стас? Кто такой Стас?
- Мой любовник. Теперь бывший… Наверное, его выпустили из милиции.
- Так вот почему ты сомневалась приглашать меня к себе или нет, - догадался Сидоров.
Катерина не ответила.
- Надо открывать, - сказала она, вставая и набрасывая на точеное миниатюрное тело шелковый халатик. - Иначе, он дверь вышибет.
В дверь барабанили.
- Чтобы всякие придурки не могли выбить дверь, надо железную ставить, - посоветовал Сидоров.
- Ты боишься?
- Я?!!
Катерина затянула поясок халатика и пошла открывать, а Сидоров натянул штаны и поспешил за ней.
В прихожей у входной двери стоял молодой мужик довольно внушительных размеров. Сидоров оценивающе оглядел его с порога спальни, но вошедший его пока не замечал. Пожалуй, он был даже чуть выше Сидорова, рост которого не дотягивал только четырех сантиметров до двух метровой риски на ростомере. Выше и намного тяжелей. Он был не то, что толстый, так скажем, малость рыхловат. У мужика были безумные голубые глаза, всклокоченные светлые с рыжинкой волосы, совершенно рыжие усы, вислые, как у руководителя ансамбля 'Песняры',
Владимира Мулявина. Лицо Катиного любовника (бывшего любовника) было покрыто красными пятнами.
Так, отметил про себя Сидоров, моя черноглазая малышка любит крупных блондинов.
- Ты почему…? - Мужик даже подавился от возмущения. - Почему так долго не открываешь.
- Проходи, Стас, - спокойно сказала Катерина. - Завтракать будешь?
Или тебя в милиции покормили?
- Ты почему не открывала, я спра…, - Стас, наконец, заметил
Сидорова. Глаза его чуть не выскочили из орбит. У него отвисла челюсть. Он долго смотрел на соперника, а потом перевел взгляд с
Сидорова на Катерину: - Ах ты…сука! Ах ты блядь! Изменять мне вздумала со всякими пидорами?
- Э, любезный! - Сидоров вышел в просторную прихожую и направился к Стасу. - Базар фильтруй.
- С тобой я чуть позже разберусь, герой-любовник. А сначала…, -
Он занес руку для пощечины. - Получай, сука!
Ударить Катерину Стасу не удалось - Сидоров был уже рядом, успел перехватить разящую руку, отметив про себя, что противник достаточно силен, но что сила эта основана всего лишь на массе Стасова тела.
Раздумывать и пытаться унять экс-любовника словами Сидоров не стал, ударил резко, без замаха, но со всей силы, как в десанте учили - под подбородок. Услышал, как клацнули зубы и хрустнули шейные позвонки от резкого рывка головы. Не убить бы только, подумал запоздало.
Повезло, Стаса он не убил, но вылетел тот из прихожей, открыв спиной дверь, как пробка из бутылки. Силой инерции пересек лестничную площадку и ввалился в открывающуюся дверь лифта, подмяв под себя какую-то старушку.
- Убивают! - глухо запищала старушка под Стасом. - Хулиганье!
Наркоманы несчастные! - И попыталась выбраться из-под него, выпинывая его ногами и выталкивая руками.
Стас выполз из лифта и уселся на мозаичный пол площадки, тряся головой и массируя шею. Бабушка тоже кое-как вышла из кабины и, брызжа слюной, заголосила:
- Наркоманы! Алкоголики! Я этого так не оставлю! Я сейчас же в милицию позвоню! Пусть они приедут и всех вас к себе заберут!
- Не надо милиции, бабуся, - сказал Сидоров. - Этот человек только что оттуда. Давайте решим вопрос миром.
Он наклонился и, пошарив в кармане пиджака у сидящего на полу
Стаса, вытащил бумажник. В бумажнике были только доллары, в основном сотки, не одного российского рубля. Ста долларов за беспокойство, пожалуй, бабуле много будет, решил Сидоров. Найдя пятидесятидолларовую купюру, он отдал ее старушке, а бумажник вернул поверженному и мало что сейчас соображающему Стасу. Потом помог ему подняться и, взяв под руку, спросил:
- Так что, завтракать будешь? Я не понял.
- Пидор, - сказал Стас, тупо глядя перед собой.
- Ты неисправимый сквернослов, - заметил Сидоров осуждающе.
- Хулиганье! - ворчала старушка, тыча ключом мимо замочной скважины соседней двери. - В тюрьму бы вас всех… А тебе,
Екатерина, я последнее предупреждение делаю: если еще хоть раз, если хоть какой-то шум, если… И хватит уже на кровати скакать всю ночь! Вы что, дети малые? Твоя спальня через стенку от моей. А стены тонкие, слыхать все. Я полночи сегодня уснуть не могла.
- Извините, Серафима Юрьевна, - Катерина повинно опустила вниз свои черные очи. - Я поставлю кровать на кухне. Ладно?
- И чего так скакать? - недоуменно ворчала бабушка Серафима.
Вспоминая тот случай, Сидоров улыбался.
А со Стасом позже они даже подружились…
4.
Этот кошмар никак не мог закончиться. Альфред спал и видел сон, но не понимал, что это всего лишь сон, считал происходящее явью. Кошмар был бесконечным, как коридор, в котором он заблудился, спасаясь от чеченцев.
Он не видел преследователей, но знал - это чеченцы, и они гонятся за ним, чтобы перерезать ему горло острым, как бритва, ножом.
Коридор был освещен красным призрачным светом, а чеченцы находились где-то рядом, шли за ним по пятам. Он ощущал их присутствие, даже иногда слышал позади себя их гортанные голоса.
Увидев какое-нибудь ответвление коридора, Альфред тут же бросался туда, надеясь, что чеченцы это ответвление не заметят и пройдут мимо. Но они, как собаки, чуяли, наверное, куда он повернул, и шли следом. Вдруг коридор закончился. Тупик. Сейчас появятся его преследователи. Альфред с ужасом представлял себе, как один из них вытащил из ножен кинжал и, попробовав сверкающее лезвие пальцем, сказал другому:
- Острый, как брытва. Голову одным взмахом отсэчь могу!
Все! Это конец!
И вдруг…откуда-то сверху…голос Катеньки:
- Алик, иди сюда, я помогу тебе.
Альфред увидел тонкую изящную руку в лазе, высоко над своей головой. Высоко, но можно было дотянуться.
- Иди. Держись за мою руку. Я помогу тебе забраться в этот лаз. И мы оба спасемся. Здесь свет. Здесь много света. Это выход из подземелья. Мы спасемся, Алик…
- Спасибо, Катенька, - сказал Альфред и уцепился за ее руку.
Рука оказалась сильной и мускулистой.
Это не Катенькина рука, подумал Альфред, это мужская рука.
- Конечно мужская, - услышал он ответ на свои мысли. - Я же мужчина. Держись, Альфред.
Это был Сидоров. Алексей Алексеевич Сидоров, бывший муж Катеньки, который вдруг куда-то исчез. Нет, не сейчас, когда-то, Альфред не помнил когда. Сидоров исчез, и никто не знал где он и что с ним. А теперь, когда Альфреду была так необходима чья-то помощь, Сидоров вдруг появился. Появился, чтобы спасти его.
Альфред не понял, как это, так быстро, один рывок, и он оказался в этом лазе, рядом с Алексеем Сидоровым. На Сидорове был черный смокинг и галстук-бабочка. А на голове - белая вязаная шапочка.
Такая, какие носят сварщики, одевая их под маску-шлем.
- Алексей Алексеевич, а вы не сердитесь на меня за Катеньку? За то, что я ваше место занял?
- Свято место пусто не бывает… Нет, не сержусь я. Да и чего теперь-то…, когда Катенька мертва.
- Катенька мертва?
- А ты что, забыл?
- Не забыл, - вспомнил Альфред. - Помню. Они ей горло ножом перерезали. А теперь мне хотят перерезать. Бежим! Они уже близко.
- Беги.
- А вы?
- Я здесь останусь. Не привык я от опасности бегать. Да и очень уж мне хочется с этими черножопыми потолковать на их родном языке.
- Вы знаете чеченский язык?
- Я знаю, что такое хорошая драка.
- Но у них ножи! Они убьют вас!
- Лучше самому умереть, чем убийц без наказания оставить.
- Тогда и я с вами.
- Хорошо. Если решил, за мной!
И Сидоров спрыгнул из лаза в коридор, встал у стенки. Альфред посмотрел вниз, было высоко и очень страшно.
- Ну, чего ты там застрял? Прыгай!
Альфред зажмурился и…
…Проснулся.
Голова сильно болела.
Он лежал на матрасе, под головой - резиновая надувная подушка.
Альфред все вспомнил. Это кабинет начальника взрывного цеха завода
'Искра'. Бывшего завода. Теперь кабинет принадлежит Сидорову Алексею
Алексеевичу. И не только кабинет, но и весь завод, точнее его развалины. Сидоров - первый муж его Катеньки, а теперь бомж. И он,
Альфред, теперь тоже бомж.
Постанывая от жуткой головной боли, Альфред встал с матраса и, шатаясь, пошел в приемную, где некоторое время назад они выпивали с
Сидоровым, и где он рассказывал Сидорову о том, что с ним произошло.
С ним и с Катенькой.
Открыв дверь и увидев человека, сидящего у окна на лавке, он опешил. 'А где Сидоров?', хотел спросить Альфред, но тут же понял, что человек перед ним и есть Сидоров.
На Сидорове был добротный твидовый костюм, серый в тонкую красноватую полоску, голубая рубашка и темно-бардовый галстук.
Галстук был повязан по моде, ушедшей лет пять-шесть назад - узел тугой, на галстуке ни одной морщинки. Сейчас так не носят, подмывало сказать Альфреда.
Сидоров был гладко выбрит и казался моложе, чем в момент их неожиданной встречи, моложе, лет на десять. Он сидел на лавке разутый, ноги его стояли на газете, носки были дырявые и разного цвета, а в руках он держал разбитые кроссовки. Куча тряпья лежала рядом на лавке. В куче просматривалась камуфляжные пятна одежды, которая прежде была на Сидорове.
Подняв глаза на Альфреда, Сидоров сказал, показывая кроссовки:
- Несколько не соответствуют остальному гардеробу. Ты не находишь?
Альфред молча кивнул.
- Из обуви только это, валенки, резиновые сапоги и ботинки-говнодавы. Но те совсем стремные. Что делать?
- Не знаю, - растерянно ответил Альфред.
- Не знаешь? А ты роман Николая Гавриловича читал?
- Какого Николая Гавриловича?
- Чернышевского.
- 'Что делать?'? Нет, не читал.
Сидоров вздохнул:
- Жалко… Хотя, его, роман этот, никто не читал. Честно признаться, и я не читал. Пытался, но…эту тягомотину читать невозможно. Все только название и знают. Да еще про сны Веры
Павловны. Сны были, а о чем…тоже никто не знает.
Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.
- А вы…, - начал Альфред.
- Мы же договорились! - перебил его Сидоров.
- Не понял…
- Мы договорились, что ты будешь говорить мне ТЫ.
- А…, ну, да. А ты, почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?
- В гости собираюсь. Не идти же в этом! - Сидоров указал на кучу тряпья. - Неудобно как-то, в гости идти небритым и в повседневной одежде.
- В гости? Так может, мои туфли оденете,…оденешь?
- Твои? - Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда. - Вряд ли. У тебя какой размер ноги?
- Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.
- Не подойдут. Я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнет, что-нибудь найду. Кстати…, - Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр. - Кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришел домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! -
Сидоров стукнул кулаком по стене.
- А верхняя одежда? - спросил Альфред. - Пальто или куртка?
- Пальто у меня есть. Черное. Чистая шерсть.
- А откуда это все? - недоумевал Альфред.
- Из прежней жизни.
- Так может быть у вас и паспорт есть?
- У ТЕБЯ, - поправил Альфреда Сидоров. - Паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну, да ладно. В гости же собрался.
Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.
В дверь поскреблись.
- Заходи, Окрошка. У меня к тебе дело.
- Внимаю, Ляксеич… О, блин! - Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи. - А где…товарищ Сидоров?
- Не удивляйся, Окрошка. Это я, - сказал Сидоров.
- Ляксеич?
- Да я это, я.
- Ляксеич. Зачем ты это? Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?…А этого, - Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, - этого родственника вместо себя… Так не пойдет. У нас какая-никакая, а демократия…
- Нет, Окрошка. Не покидаю я вас. Все будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.
- Не врешь?
- Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.
- Ну, это…, это ладно. Дела, оно понятно…
- Так что? Внимаешь?
- Внимаю, Ляксеич!
- Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные.
Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?
- Малыша видел, Серегу Потоцкого, Сестер Звягинцевых - Ваньку и
Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть еще? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу вообще забил.
- Окрошка! - укоризненно произнес Сидоров. - Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.
- Пенсионер! - презрительно сказал Окрошка. - Что-то пенсию его я в упор не вижу.
- Он по-другому свое пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает. Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте…
Ну, ладно! Отвлеклись от темы.
Окрошка насупился.
- Твое слово - закон. Что я не понимаю что ли? - смирился он. -
Ладно, пойду, поспрашаю.
- Иди.
- Еще что-нибудь надо?
- Пока только туфли.
- Тогда я пошел.
- Иди.
Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:
- Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть, что одеть на себя, почему…?
- Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?
- Да! - Альфред закивал головой. - Да! Почему?
- Долго рассказывать, Альфред. Да и не хочу я. Настроение не то.
Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел
Сидоров выворачивать свою душу наизнанку. Не в его это было правилах, рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях и ждать от них сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то или иное, потому, что он - это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не может. А если поймет, то поймет не так. По-другому поймет, по-своему. Или сделает вид…
5.
Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.
Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.
Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?
Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?
Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.
Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.
Потом кое-что узнали и поняли - не отдаст, нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Сидоров Алексей Алексеевич нищий! Жена
Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.
Сидорова пожалели, простили его водочные долги, но наливать больше не стали.
Очнулся Сидоров в каком-то подъезде - в костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? А черт их знает! Может быть, снял с него, со спящего, какой-нибудь бомж туфли из крокодильей кожи. Выполз кое-как на белый свет, а вернее, в темную ночь, нашел возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, чем носил и пошел Сидоров, куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал, куда идет-бредет. Глаза не глядели, а ноги, обутые в ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.
Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда в порядке благотворительной помощи залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятелю монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, грехи свои замолить хотела таким образом? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял эту Катеринину благотворительность. Но молча не одобрял. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.
На стук в ворота, вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.
- Алексей Алексеевич? - удивился монах ночному гостю. - Что с вами? Ночью, без шапки?
- Погреться пустите?
- Конечно!
Монах отвел Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.
Сидоров все ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьет он уже давно и много, и почему пьет, рассказал, о Катерине, и о том, что потерял он все - деньги, работу, дом, веру в любовь и теперь не знает, что делать и куда идти.
- Иди к Богу, - посоветовал настоятель монастыря. - Путь к Богу самый правильный. На пути этом понимание, а в конце - истина.
- Не могу я к Богу. Не верю я в него. Крещеный, но не верю.
- Думаешь, все церковнослужители, и все монахи в Него верят? Нет, не все. Далеко не все. Но хотят верить и по пути веры идут.
- А я не хочу так. Без веры. А веры у меня этой не может появиться ни в конце, ни в начале пути. Я ведь в школе советской учился, у меня с детства атеизм в мозгах, и ничего другого там поселиться не может. И в институте я не Закон Божий, а исторический материализм изучал. Я книжки читал разные. Про космос. Уверен, что негде там
Богу жить. Где там рай? А ад где? Под землей? Нефть там, под землей, газ и прочее дерьмо.
- В Бога не веришь, в Высший Разум поверь.
- В Высший? Я и со своим-то разумом разобраться не могу.
- Разум твой - потемки.
- Потемки, - согласился Сидоров.
И ушел из монастыря, не вняв совету настоятеля. Простокваши попил, отогрелся и снова ушел в ночь.
Он снова не знал куда идти, но на пути его оказалась железнодорожная станция. Остаток ночи Сидоров скоротал на вокзальчике, а утром, когда подкатила первая электричка, он вдруг подумал: ведь у него есть дача, и до нее минут двадцать езды. Там есть печка и запас дров, продукты кое-какие остались. Правда, уже два года они там хранятся, крупу и макароны уже давно испорчены мышами, но соль, мука и сахар засыпаны в стеклянные банки с притертыми крышками, а жестяные консервные банки мышам не по зубам.
Денег на проезд не было, но он запрыгнул в электричку и зайцем доехал до Шугаевки.
Почти сровнявшиеся с уровнем земли грядки и едва заметные дорожки между грядками были припорошены снегом, а домик ему показался убогим и вросшим в землю чуть не по самые окна. Впрочем, таким он и был, щитовой домик, выстроенный еще его покойными родителями. Когда они с
Катериной жили на даче, продав обе квартиры, его двушку и ее трешку, чтобы увеличить оборотные средства Катерининого предприятия и вложить их в бизнес, они наняли каких-то алкашей и те, за совсем маленькие по тем временам деньги (девяносто шестой год), утеплили дом изнутри и кое-что поправили снаружи. Так что на даче можно было легко пережить зиму. Печка была в домике, а за домом дровник с приличным запасом березовых чурок.
…Счастливыми были эти два года, которые они с Катериной прожили здесь, в этом стареньком дачном домике. Пожалуй, самыми счастливыми в жизни Сидорова. Правда, небогато жили, деньги приходилось экономить, запуская большую часть в оборот, либо аккумулируя их в наличной форме для того, чтобы в скором будущем по замыслу авантюристки-Катерины совершить гигантский рывок к вершинам благополучия. Питались большей частью консервами, ездили всегда вдвоем на стареньком раздолбанном жигуленке пятой модели, так как и
Катеринин 'Форд' и Сидоровскую 'Висту' тоже продали, преследуя все ту же цель - максимально увеличить оборотные средства Катиного предприятия. С этой же целью и бизнес свой Сидоров продал Шурику
Шульману, чем немало его порадовал и даже можно сказать облагодетельствовал, так как у Шульмана появились дополнительные возможности оптимизации затрат.
От комфорта Сидоров отвык, точнее, перестал обращать внимание на его временное отсутствие. Ведь комфорт - это не главное! И потребление деликатесных продуктов не главное, и модная одежда, и престижность автомобиля ерунда, если у них было то, что они считали для себя самым важным - любовь. Именно в те годы Сидоров понял, что
Катерина - женщина всей его жизни, что все, кто был до нее - ничто, призрачные тени, и что кроме Катерины он никого и никогда не полюбит. Поговорка 'с милым рай в шалаше' - оказалась не пустым звуком. Они любили друг друга до умопомрачения, до беспамятства, и если бы не более трезвый, чем у Сидорова ум его любимой, кто знает, до чего бы могла их довести такая любовь? Катерина умела быстро переключаться с любовных утех, отложив их на вечер, к делам. Сидоров всегда поражался этой ее способности. Катерина никогда не забывала о своих планах. Она называла их 'наши планы', и Сидоров верил, что они действительно их общие. Он вообще безоговорочно верил Катерине, потому что все, что она задумывала, обязательно сбывалось.
Самая большая удача произошла в августе девяносто восьмого после дефолта, в результате которого многие их конкуренты обанкротились, а
Катеринино предприятие выжило. И не просто выжило!
С самого начала лета Катерина принялась усиленно изымать деньги из оборота и превращать их в валюту. Она хотела в очередной раз сыграть ва-банк, закупив за черный нал крупную партию товара. И на этот раз она не просчиталась, хотя предвидеть того, что произойдет восемнадцатого августа, она естественно не могла. О дефолте никто ничего не знал, даже слова-то такого!
Цены взметнулись вверх, рубль превратился в пар, а они с Катериной жили на даче, неистово занимались любовью, а под кроватью лежал чемодан, набитый долларами.
Когда все слегка устаканилось и народ как бы нехотя стал тратить деньги, причем пока исключительно на кормежку, Катерина поднялась с мятых простыней, потянув за собой и Сидорова, вытащила из-под кровати чемодан и с головой окунулась в работу. Первая же сделка принесла им немалую прибыль. Семьсот процентов! Если в додефолтовом эквиваленте. Как в смутные времена начала горбачевской перестройки.
Катины магазины, практически не работавшие несколько месяцев вновь стали функционировать на полную катушку. Крутить колесо бизнеса, когда конкурентов на горизонте не наблюдается - сплошное удовольствие, и формула 'товар - деньги - товар' работала исправно, но несколько видоизменилась. Теперь она звучала иначе: 'деньги - товар - деньги', хозяином положения был тот, у кого были черные и одновременно зеленые купюры. У них с Катериной таковые имелись.
Некоторое время они еще жили на даче, пока строился их дом в престижном коттеджном поселке.
…Открыв дверь ключом, который как всегда лежал за притолокой,
Сидоров завалился на кровать, не раздеваясь, и уснул. Спал долго, пока не замерз. Проснувшись, затопил печку и проверил состояние запасов. Естественно, мыши сожрали все, что смогли, но мясных и рыбных консервов он обнаружил четыре коробки - три с говяжьей тушенкой и одну с сайрой. Консервы они завезли сюда с Катериной.
Хотели потом забрать и отвести в магазин, но забыли. Мука, сахар и соль тоже имелись. Кроме этого богатства, в шкафу на кухне он нашел две банки сгущенного молока и большую банку 'Макконы'. Но самое главное - в членской книжке, которую Сидоров обнаружил за счетчиком, лежала тысячерублевая купюра. Он вспомнил, что прошлой осенью собирался заплатить за электроэнергию и внести членские взносы, но правление в тот день, когда он приехал в Шугаевку, по каким-то причинам оказалось закрытым. Он хотел приехать позже, а деньги так и остались в книжке, приготовленные к оплате. Книжку он сунул за счетчик. А потом замотался, ехать на дачу времени не было, и он перегнал деньги безналом на расчетный счет садового общества.
