Лишь бы не было войны

В октябре 1989 года наша «партия» – Ударная Бригада Национал-Революционного Наступления – была раскрыта, и все мы пятеро получили выговоры с занесением в личное дело за «провокационный экстремизм» (мы в своей «программе» требовали суровых мер против бюрократов и спекулянтов), что, правда, ничуть не помешало нам продолжить свою комсомольскою карьеру, а наша директриса (ну вылитый Брежнев в женском роде!) стала обращаться ко мне на «вы».

Так и пролетели мои школьные годы, заполненные ученическими забавами, флиртом с одноклассницами, футболом, анекдотами, космическими мечтаниями и политическими фантасмагориями. Мне всегда удавалось за один год прожить несколько лет, и неплохих лет. Грусть мою по безвозвратно ушедшим годам усугубляет потеря школьных дневников – этой «табула раза», последовательно заполняемой из года в год летописи моих эмоций и свершений. Вспоминаются еще многочисленные описания русской природы в упражнениях по русскому языку и историческая олимпиада пятиклассников, в которой ваш покорный слуга – шестнадцатилетний мэтр – принимал участие в роли члена жюри.

С начала девяностых годов политическая ситуация резко изменилась. Разрешение частной торговли несколько улучшило ассортимент и снизило оппозиционность. МГБ, чьи штаты существенно расширились, отлавливало особо строптивых диссидентов. Миллионными тиражами расходились «Русь изначальная», «Память», романы балашовского цикла и повести деревенщиков. Один из последних гласных диссидентов, Янов, жаловался в «Новом мире», что человека, критикующего теорию этногенеза Д-ра Гумилева, в Москве ждут большие неприятности. Снова была ужесточена процентная норма в ВУЗах для евреев (помнится один постмодернистский анекдот на эту тему: «Процентная норма для евреев в ВУЗах 10 %, значит, в группу из четырнадцати студентов можно зачислить 1, 4 еврея!») Инициативные группы требовали переименования Свердловска, института им. Гнесиных и улиц Рубинштейна и Розенштейна.

В юности я перебрал множество профессий, и ни на одной из них не мог остановиться. В 5–6 классах я мечтал стать космонавтом или палеонтологом, в 7-м – хирургом (что, кстати, для меня нехарактерно), в 8-м – историком, и, наконец, в старших классах я окончательно избрал для себя сферу идеологии в ее философском ключе. Надо сказать, что факт ежегодного выпуска ЛГУ доброй сотни «философов» немало меня позабавил: ведь в самом подробном философском словаре едва ли насчитывается 2000 мыслителей всех времен и народов. Таким образом, силами одного нашего вуза эту славную когорту можно удвоить за каких-нибудь 20 лет. Во всякой шутке есть доля правды, и в этой тоже: информационный поток в современном мире удваивается каждые двадцать лет!

Еще в девятом классе я прослушал курс лекций на Малом Философском факультете, и вступительный экзамен сдавал по совпадению своему недавнему лереру. Это было в тот самый день, когда террористическая группа «Живое Кольцо» попыталась совершить покушение на Архипова во время его визита в Ленинград. Народное возмущение по этому поводу вылилось в ряд избиений диссидентов в Москве, Киеве и Днепропетровске. В первый день сентября мы – новоиспеченные студенты – перед тем, как отправиться на полевые работы в пригородный совхоз, ходили на митинг на Дворцовой площади с требованием смертной казни для террористов.

Каждое лето я отправлялся на Украину, проводя там полтора-два месяца в переездах между нашими многочисленными родственниками. Любопытная вещь – на юге мои отношения с прекрасной половиной советского общества были куда удачливее, чем на севере. В женщинах я искал – да поймут меня правильно! – женственность. Это сложное понятие можно перевести как антиэмансипированость (ведь эмансипация – суть бесплодная попытка женщин превратиться в мужчин). Наоборот, женственность не носит брюки, отращивает длинные волосы и не стремится сделать карьеру, она – наивна и беззащитна. Часто говорят, что женская эмансипация – неизбежное следствие «измельчания» мужчин. Отчасти согласен, но все же это встречные потоки. Если девушка владеет карате, то всякое желание защищать ее отпадает напрочь. Заокеанские феминистки (и феминисты!) бубнят о комплексе «единицы» у мужчин рядом с «вечным нолем» женщин. А что в этом странного или страшного?! Это вполне соответствует двоичному коду, открытому гениальным германцем, истинным арийцем Готфридом Ляйбницем. Типичная диссидентская штучка – критиковать законы природы.

По натуре я романтик. То, что многие мои ровесники узнавали на улице, я знал из литературы, живописи и музыки, естественно в моей интерпретации. Мое восхищение женщиной, оформившееся в сколько-нибудь определенное чувство годам к тринадцати-четырнадцати, было восхищением женственностью. Меня не интересовали девушки, к которым относится сонет Петрарки «Есть существа с таким надменным взором». Нет, меня привлекали несовершеннолетние существа, чья юность не исчезала десятилетиями. Не так давно, изучая творчество русского писателя-эмигранта Владимира Набокова, подметил у него те же склонности. Еще в 5–6 классах школы у нас сформировалась компания (на ее основе я и создавал вышеназванную «партию»), и девушки, дружившие с нами, по какому-то негласному правилу вполне соответствовали такому фюрнаме. Зимы сменялись веснами, у нас ломались голоса, мы дарили друг другу на день рождения электробритвы и «серьезные» книги. Менялись и наши девушки, все более и более удаляюсь от столь милого феминизму детского равенства. Я часто влюблялся, но, как правило, безуспешно, хотя сейчас, в начале моей семейной жизни, годы юности представляются мне вовсе не такими бесплодными, как могло казаться там, на месте действия.

Представьте себе сияющий фюрерсветер, эдак в конце мая, когда китель школьной формы выглядит сибирской шубой, а идущие к концу занятия в школе представляются лишь досадной помехой игре в теннис, перемигиванию с одноклассницами и наполеоновским планам в политике. Через открытое окно в жаркий класс доносится пахучее поветрие вскопанной парной земли, пышной травы и специфический запах зацветающего шиповника. Макс Геллер – единственный еврей на нашем пиру богов – с грустью рассматривает девственнообнаженные (отличный германизм!) плечики стройной Инны, которая, едва вслушиваясь в монотонно-бубнящую речь преподавателя об употреблении точки с запятой в нераспространенных предложениях, шушукает с Галинкой под прикрытием наших с моим соседом по парте Колей широких спин. А май за окнами звенит трамвайным лязгом, и мечта поэтов о вечной юности не кажется такой уж несбыточной.

А потом, когда вечер опускается на тихую улочку Героев Халхин-Гола, мы, юные и отыгравшие несколько партий в бильярд под акомпанимент песен Карела Готта острословы и мечтатели, отправляемся к Галинке – дегустировать только что приготовленный ею торт со взбитыми сливками. Синь белой ночи застает меня уже дома перед телевизором: идет фильм по мотивам геббельсовского романа «Микаэль» о германской помощи в индустриализации СССР, а из другой комнаты доносится разговор моей мамы по телефону об экзаменационных билетах для восьмиклассников. А безмятежная юность кажется бесконечной.

В детстве я мечтал быть военным, а несколько позже – офицером госбезопасности. Пятнадцать лет спустя мечты мои самым неожиданным образом реализовались: я подыскал себе преподавание в училище МГБ, что забирает у меня четыре дня в неделю и приносит две сотни рублей в месяц. Я нашел занятие, полностью удовлетворяющее моим вкусам: теперь я мог влиять на общественное мнение пятисот молодых людей (естественно, в рамках политической линии партии в наробразе), обязанных по уставу меня выслушивать и, главное, запоминать то, что я говорю. Я люблю разрядить «академическую» атмосферу лекции каким-нибудь анекдотом: например, о кинике, который реагировал на обидчика не более, чем на лягнувшего его осла, о взаимоотношениях Гегеля и Шопенгауэра, о чернильнице Лютера и т. д. Меня обмундировали в цвет голубой ели, и накануне эффектного появления Вальдемара-2 я получил чин младшего лейтенанта. Разумный консерватизм – закономерный итог всех метаний юности, любых «отклонений» – подобен тому, как Ванька-встанька неизбежно после многочисленных, как выражается мой двойник, альтернативных наклонов принимает единственно правильное вертикальное положение. Мир мнения, это гетто интеллигенции, лейдеяшафтен и валеннен, ибо, к примеру, мнение об обратной стороне Луны – до известного момента! – каждый житель Земли мог иметь свое. Но когда вид обратной стороны Луны благодаря успехам науки и техники из области гаданий перешел в область ясного научного знания, всякий «плюрализм» по этому вопросу нелеп. Истинный консерватизм приветствует науку, ибо она осеняет все вещи и явления аурой истинности или ложности в последней инстанции. Единица – ноль! – совершенно прав Маяковский; мы стоим на плечах наших предков, стоит нам оступиться, и «распалась веков связующая нить». Этого никогда не понять суицидным либералам, для которых торжество их сумасбродных идей куда важнее реального народного блага, и которые, как говорится, готовы судить народ за антинародную политику. Ужасные рассказы моего двойника окончательно убедили меня в этом. Представляю его радость, когда он попал сюда. Его хныканье, конечно, можно понять: в мановение ока, как говорят немцы, оказаться в чужом мире, под чужим небом, оставив там – у себя – родных и близких; мы – не роботы, чтобы переносить такое без стона. Но, с другой стороны, теплый прием здесь и участие в его судьбе стольких людей должны убедить его в преимуществе нашего общественного строя и общественных отношений, да и сам он рассказывал, что там у них ностальгии по советским временам предаются девять из десяти. Не скрою, что в его нынешнем положении я принимал не последнее участие: ведь я работаю в системе МГБ, и мое мнение относительно данного казуса отчасти было учтено начальством.

Пора спать. Завтра рано утром планерка в научной части. На часах ровно полночь, и Виола уже сладко уснула в неровном свете фосфоресцирующего ночника.

АВЕНТЮРА СЕДЬМАЯ,

в которой я начинаю обживаться в новом мире, а Вальдемар желает развеять мое одиночество

Да будет благословлена природа за неуживчивость, за завистливое соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать или господствовать! Без них все превосходные человеческие задатки остались бы навсегда неразвитыми.

И.Кант.

5 или 6 мая я проснулся довольно рано. По вчерашней договоренности с моим кузеном, я должен был сегодня «замещать» его в университете, и потому начал собираться. Вальдемар еще подремывал в своей комнате, а мы с Виолой на скорую руку завтракали на кухне. Сегодня юбилей: ровно пятьдесят лет назад Красная Армия вступила в пределы Индии. В радиопередаче, посвященной этому событию, процитировали Павла Когана:

И мы еще умрем в боях…

Виола собиралась в Щедринку (когда я «замещаю» Вальдемара в университете, она предпочитает там не появляться). Вот кто действительно понес урон – моральный урон от моего появления. Даже и не знаю, чем утешить ее.

В «Автово» новый частный фотокиоск: надо сдать на проявку пленки, отснятые мной в прошлое воскресенье в Павловске, чьи ансамбли, естественно, остались нетронутыми войной, которой не было.

В шумном, многолюдном вестибюле философского факультета меня встречает комсорг Руслан:

– Вальдемар, не забудь: сегодня в три летучка. Передай, кого из наших увидишь. Только не забудь!

На втором этаже в уютной аудитории с пианино собралось несколько философов-античников, а Катя (есть эквивалент в моем мире!) с видом хозяйки аристократического салона играет на пианино студенческий гимн. Один из студентов, Самуил бен Ионатан Шифаревич, единственный из присутствующих знающий латынь, негромко подпевает. Все меня знают и приветствуют. Я возвращаю Самуилу (которого отродясь не знал в своем мире) пластинку с модернистскими вариациями на темы Вагнера, которую брал Вальдемар. Я напоминаю о летучке Альгирдасу Томикявичусу, уже успевшему отслужить в армии штабным писарем литовцу.

Своих давних (еще по демократической России) друзей я нахожу играющими в преферанс в отдаленной аудитории. Все они комсомольцы: и коммуникабельный Борис, в совершенстве постигший софистическое искусство, и ироничный скептик Андрей Титомиров, давший мне когда-то телефон баркашовцев (здесь он убежденный германофил, и носит в петличке студенческого вицмундира миниатюрный портрет Ганса Дельбрюкка), и обстоятельный поляк Андрей Малиновский – человек без родины (до сих пор из деликатности не могу выяснить его отношение к пакту Молотова – Риббентропа). Они и не догадываются, что мне известно об их альтернативном антикоммунизме в мире Нюрнберга, Мальборо и Интифады. Но я не подаю вида.

– Какая у нас сегодня тема семинара по политологии? – спрашивает Борис.

– «Критика мелкобуржуазных аспектов национал-социализма», – я в курсе.

– Что там со стипендией?

– Должны повысить. Я (то есть Вальдемар) вчера заходил в бухгалтерию.

– Как здоровье твоей супруги? – бестактный вопрос, сам ведь женат.

– Да все в порядке. Скоро партию заканчиваете?

Андрей Титомиров рассказывает анекдот про Сталина:

– Поехал Сталин в США. Встречается с Рузвельтом. Разговор заходит о преступности. А в США, надо сказать, полиция стреляет с бедра и без предупреждения. Рузвельт – Сталину: «Не веришь?» – «Нет». – «Ну давай!» Взяли по автомату, пошли. Ну, тот своих знает – им мало не показалось! А Сталин ходил-ходил: везде люди как люди. Наконец, видит – идут строем: все в кожанках, взгляд настороженный. Он всех перестрелял, приходит в наше посольство, а ему посол говорит: «Иосиф Виссарионович, у нас тут приехала делегация к американским рабочим, а какой-то идиот всех перестрелял!» – и продолжает:

– А вы знаете, почему арабы присоединились к национал-социализму, а не к нашему коммунизму? – Я знал, почему, но промолчал.

– Дело в том, что в дословном переводе на арабский язык слово «коммунизм» означает «несправедливое разделение награбленного», а слово «социализм» – «справедливое разделение награбленного»…

– Так это готовый тост! – воскликнул Борис. – Так выпьем же за то!..

– Вы знаете, где у нас будут военные сборы?

– Нет. А что, ты уже узнал?

– Да. Как вы относитесь к сопкам Маньчжурии?

– Так что, на Дальний Восток поедем? Вот хорошо, я там никогда не был!

– Ну, и не много же ты потерял. Там жуткий климат и тучи комаров.

– Постой, так ведь комары только в тундре.

– Не веришь – проверишь.

Потом все стали почему-то говорить о снах, а Малиновский сказал по этому поводу:

– Я давно подметил, что конструкция, то есть режиссура сна зависит от умственного уровня, то есть начитанности человека. У людей попроще соблюдается это… аристотелевское правило единства места, действия и времени. А у людей образованных гораздо сложнее композиция: присутствует действие «за кадром» и «мысленная предыстория» событий.

Потом все стали считать общую сумму прожитых лет, и получилось 87. Тут же пришла миниатюрная Аллочка, подружка моей (то есть Вальдемаровой) супруги, поинтересовалась у меня, где она, и спросила, что это за поэт, у которого есть такая строка:

Я предположил, что это кто-то из декадентов (чуть не сказал «из Серебряного века»), но оказалось, что это какой-то современный московский поэт с претензией на диссидентство. Андрей Титомиров сказал, что «такое дерьмо» его не интересует, и показал нам небольшой синий том «Избранного» из дневников Эрнста Юнгера.

Потом мы заторопились на семинар. Мой доклад на оном состоял из краткого сообщения о социальной окраске событий 34-го года в Германии и их влиянии на последующую историю Рейха.

День пролетел абсолютно незаметно, и в три часа я подошел к актовому залу на собрание комсомольского актива. Среди пришедших я с удивлением заметил одну мою знакомую с отделения философии науки, которая в моем деполитизированном мире подрабатывала в мухинском училище натурщицей. Кроме нее было множество совершенно незнакомых мне людей (при моей отличной зрительной памяти я там, у себя, знал в лицо почти всех студентов философского факультета). Двое из незнакомцев поздоровались со мной. Наконец появился Руслан и роздал всем присутствующим маленькие брошюрки с тезисами к начинающемуся в эти часы XXX съезду КПСС в Москве.

За Русланом появился секретарь Университетского комитета ВЛКСМ и начал заседание. Он представил нам инструктора Василеостровского райкома Арона Рувимовича Кизякберга – длинного тощего еврея, который сразу же взял широкий аккорд:

– Как вы все, товарищи, знаете, тезисы к XXX съезду КПСС помимо всего прочего предусматривают повышение бдительности и бескомпромиссную борьбу со всевозможными проявлениями антисоветского космополитизма. Товарищи, наш идеологический враг не дремлет, и неустанная борьба с космополитами – долг каждого советского человека. Антисоветские круги Великобритании и США делают ставку именно на космополитические круги в силу их патологической ненависти к нашему государству, советскому строю и русскому фольксгейсту… И чем более очевидна бесперспективность этой ненависти, тем более беспардонно и параноидально ее проявление. Пользуясь либерализацией советским правительством правил поступления в высшие учебные заведения, космополиты активно проникают в их стены с целью разложения советской науки и использования академической трибуны для своих человеконенавистнических планов….

Кивавший в такт речи инструктора Руслан воспользовался паузой в его речи для своей реплики:

– Выявим, Арон Рувимович, и обезвредим. Постараемся.

Я едва не расхохотался на весь зал.

Жара достигла апогея, когда я вышел из историко-философского корпуса. Сидящий Ломоносов провожал меня взглядом до самой троллейбусной остановки. Девушки-студентки, ожидающие транспорта, все как на подбор – в легких длинных платьях, а поверх них темно-сизые студенческие тужурки с кокетливо подвернутыми манжетами. И так же, как в моем мире, долго, отчаянно долго не было троллейбуса. Наконец он появился в перспективе Университетской набережной. Люди встрепенулись и приготовились к приступу.

На Невском во всю торговали мороженным в виде факелов – «Факельцуг», а у Казанского собора милиция разгоняла немногочисленных анархистов. На платформе метро немец-турист спросил меня на родном языке, как доехать до «Московской». Я показал ему на схеме метрополитена уже в вагоне. Когда поезд остановился на станции «Площадь Мира», ко мне обратился только что вошедший баптистский проповедник с увещеванием, соответствующим его убеждениям. Я отвечал, что у нас есть наши славянские боги, и уповать на каких-либо импортных богов – самое настоящее предательство. Не успел я перечислить по его просьбе славянских богов, как мы приехали на пересадочный «Технологический институт», и я вышел из вагона вместе с массой людей. В поезде, идущем, по объявлению машиниста, «только до Автово», девочка лет тринадцати везла в плетеной корзинке крупного кота, который из страха перед подземельем громко орал на весь вагон. На Автово (было уже пять часов тридцать пять минут) я купил факельное мороженное и германский ежегодник «Рейх» за прошлый год. Парило как перед дождем. На остановке, куда подходил автобус-двадцатка, ругались на чем свет стоит муж и жена алкоголического вида. В переполненном автобусе можно было не опасаться контролеров, да и действовали они при данном социальном строе как-то более застенчиво. Крупные капли дождя западали с темно-сизого неба, когда я уже входил в подъезд своего дома.

Вальдемар был один и готовил себе перекусить на кухне шпроты, бутерброды с сыром и чай. Я коротко рассказал ему о произошедшем в университете и показал газету, найденную только что в почтовом ящике – «Диссидентские посиделки», которую, по всей видимости, космополиты подбрасывают в почтовые ящики порядочных граждан.

– Да, попадается время от времени такое дерьмо, – сказал Вальдемар.

Я из любопытства стал читать. Эпиграфом к газете служили некрасовские строки:

Но гражданином быть обязан.

На первой полосе в статье под заголовком «Заклеймим советский фашизм!» последними словами поносился Шеварднадзе.

– А у нас он считается демократом, – заметил я.

– Да что им! По меркам диссидентов даже президент США – фашистско-маккартистский лакей.

На второй полосе – статья «Памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, зверски убитого советскими спецслужбами десять лет назад». В ней меня поразила фраза: «С первых дней установления тоталитарного большевистского режима Сахаров вел бескомпромиссную борьбу со всеми проявлениями русского фашизма – советизма».

– Постой, но ведь Сахаров родился в 1921 году! Он никак не мог бороться с советизмом с первых дней советской власти!

– В этом-то вся соль анекдота!

На следующей странице публиковался мартиролог диссидентов, расстрелянных в первом квартале 1996 года, а последняя, четвертая полоса целиком была посвящена рубрике «Враги и предатели». Из двух статей в первой был заклеймен Сергей Курехин, некогда близкий к диссидентству лидер «Поп-механики», а ныне принадлежащий к исследовательской группе директора Ленинградского НИИ геополитики Дугина. А во второй содержался призыв к ленинградцам-петербуржцам не приобретать и не читать погромно-антисемитского сатирического журнала, издаваемого Ленинградским отделением ДОСААФ, «Смеюсь над сатириками». Редколлегия газеты была анонимна, но стиль, лексика и ряд формулировок напоминали нескольких известных в демократической России политиков и журналистов.

Когда газета была отправлена в надлежащее место, Вальдемар, все это время внимательно следивший за выражением моего лица, сказал мне:

– Я замечаю все увеличивающуюся твою тоску. Но позволь предложить тебе средство.

Вот так я всегда начинаю разговор издалека, если не от Рода, то уж от Кия. Просто поразительно наблюдать себя со стороны.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе надо познакомиться с девушкой, – и сразу оговорился. – Нет, ты не подумай, что я перефразирую Гессе, но…

– А что, ты уж и кандидатуру подобрал?

Уж перед самим-то собой я не стесняюсь в выражениях; и он тоже.

– Да, а что?

– Боюсь, из этого ничего не получится. Я, как я понял – лицо квазигосударственное. А стало быть, моя личная жизнь неизбежно оказывается под государственным контролем. Я ведь по сей день пишу аккуратные еженедельные отчеты в известное ведомство. Да и потом, зачем портить кому-либо жизнь, я ведь еще надеюсь выбраться отсюда…

– Куда? – с самой крепкой иронией спросил он. – Если оставить в стороне родственные связи, что ты потерял?! Жалкую стипендию в тринадцать советских рублей? Синтетическое питье из «развитых» стран, сбываемое в развивающиеся? Лицезрение сатириков, на которых клейма ставить негде, и которых хлебом не корми, дай посрать людям в душу? Из твоего повествования о ваших злоключениях я единственного никак не пойму: ради чего все это? во имя чего? Кому вы хотите всем этим доставить удовольствие? Создается впечатление, что у вас вся страна живет по христианской заповеди о пощечинах. Но ведь так же не бывает?! И это лишний раз меня убеждает, что наша страна может жить или при тоталитаризме, или вообще жить не может.

Не успел я ответить на это, что когда герой одного фантастического рассказа на машине времени попал в свою мечту, в ту же минуту он понял, что покинул единственное пригодное для него место обитания, как надрывно зазвонил телефон. Это был Владик Борин – наш общий с Вальдемаром друг. Он звонил по международной линии из Марбурга, где уже год учился в университете по советско-германскому студенческому обмену (Вальдемар рассказывал, что председатель германской комиссии пришел в восторг от его расового типа: Владик был земляком Ломоносова). Пока Вальдемар на русско-немецкой смеси переговаривался с Владиком, раздался звонок в дверь – пришла Виола. Она уже научилась распознавать нас по выражению лица: у Вальдемара оно было куда жизнерадостнее и самоувереннее.

Вечером по телевизору немецкий киножурнал о праздновании 1-го Мая: титры предупреждали: «Евреям и их родственникам смотреть не рекомедуется». Горны, сияющие небеса, улыбки людей; престарелый Курт Вальдхайм, которому члены гитлерюгенда в белых рубашках и коричневых шортах дарят цветы; празднично иллюминированный Большой Зал Рейха, салюты в виде распускающихся роз и маков; немецкая рабочая семья – отец, мать и трое ребятишек – собрались вечером у огромного телевизора; студенты-ботаники Гамбургского университета сажают тонкие липы; в венском Пратере открываются фонтаны; сверхплановые фольксвагены сходят с конвейера на заводе в Кракау; молодожены получают в подарок от бургомистра экземпляр «Майн Кампф»; в далеком гарнизоне вермахта на Мадагаскаре поднимается по флагштоку государственный флаг; космонавты на орбитальной станции «Дойч Вельт» слушают токкаты. Потом сажусь за написание истории СССР и демократической России. Уже приближаюсь к концу, сегодня должна быть написана глава о чеченской войне.

АВЕНТЮРА ВОСЬМАЯ,

в которой я выражаю свое презрение к детективному жанру, а МГБ признает свою ошибку

Внутриполитическое положение страны характеризуется морально-политическим и идейным единством всех классов и социальных групп, всех наций и народностей, составляющих советское общество.

«Страны мира»

В ночь с восьмого на девятое мая мне приснился кошмарный сон. Вообще-то я с детства научился регулировать свои сновидения, но в тот раз суровый Утгард бесцеремонно вторгся в мой уютный и обустроенный Мидгард.

Снится мне, что я – не я, а немецкий еврей престарелой наружности. И будто живу я в самый разгар тридцатых годов. Будто бы у моих родителей – зажиточных торговцев – хорошая усадьба в шагаловском стиле. И будто бы я – Вениамин бен Даниэл Шофец – выхожу в свой сад и слышу разговор двоих слуг (тоже евреев). Они спорят, могут ли только евреи вкушать мацу, и приходят к выводу, что только евреи. Потом ко мне приходят две мои знакомые еврейки лет пятнадцати (одна из них должна вскоре стать моей женой) и играют со мной в теннис. Потом мы идём в город погулять и встречаем по дороге факельное шествие национал-социалистов. Стоящий рядом с нами русский купец, бежавший из Советской России, сокрушается (на русском): «Господи, и здесь социализм!» Потом к нам подходит высоченный штюрмер, очень похожий на Нильса из истории про диких гусей – занимательной географии Швеции. Этот Нильс совершенно бесцеремонно снимает с шеи моей невесты драгоценное ожерелье, а я ничего и ответить не могу. В отчаянье я бегу по улице и вижу, как в еврейском ресторане несколько скрипачей на визглявых скрипках очень противно исполняют «Полет валькирий». За такое беспардонное оскорбление величайшего музыканта всех времен и народов штурмовики карают горе-музыкантов, а под горячую руку достается и мне, пробегающему мимо. Я, подобно апулеевскому ослу, тщетно пытаюсь сбросить с себя эту гибельную наружность, хочу объяснить, что я – Вальдемар, сын немца и пасынок немца, но каркающие звуки, вырывающиеся из этой чужой гортани, никого не обманывают.

Пробудившись от столь тяжких сновидений в холодном поту, я счел это весьма дурным предзнаменованием и с удовлетворением потрогал правильной формы нос, а также удостоверился в отсутствии другого, более ужасного признака.

Предчувствия меня не обманули: сразу после завтрака зазвонил телефон, и меня срочно вызвали в райуправление МГБ. Обреченный, я собрался и пошел. Квадратное здание райуправления на Трамвайном проспекте было выдержано в канонах оруэлловского романа. А на тротуаре рядом кто-то написал розовым мелком: «Вова любит Машу!!!» Я вошел в здание минилюба, предъявив розовый пропуск.

Полковник, когда я вошел в его кабинет, перебирал бумаги в столе и кивнул мне на кресло напротив. Потом он долгую минуту изучал выражение моего лица и, наконец, спросил:

– Вальдемар, на кого вы работаете?

– В каком смысле, на кого работаю? – не понял я.

– Какого черта вы здесь?! – полковник едва сдерживался.

– Вопрос нелеп. С тем же успехом вы могли бы спросить Робинзона, какого черта он торчит на острове…

– Хватит валять дурака! Вы слишком дорого нам обходитесь, Вальдемар! Ваша писанина – бред сивой кобылы! Того, что вы пишете, не может быть! Вы столь самоуверенно лжете, что даже не стараетесь избавиться от логических противоречий в вашей версии российской истории. Мы проверяли на ЭВМ.

– А как же экземпляр «Истории СССР для поступающих в ВУЗы»? Его ведь писал не я…

– А как вы докажете, что эти вещи – подлинники, а не подделки ваших немецких хозяев?..

– У меня нет хозяев…

– Опять лжете! 1 марта сего года вы приехали из Германии.

– Но вот тут уж вы необъективны. Если бы я действительно был немецким агентом, зачем же мне было 20 февраля того же года появляться из ниоткуда в Ленинграде, зачем мне было являться к своему двойнику, и зачем мне было быть идентичным моему двойнику? Как вы это объясняете? Хозяевами?

Полковник помолчал, потом спросил:

– А какой черт понес вас в Германию?

– Мой двойник, чьими документами я воспользовался. Или, по-вашему, документы тоже подделка?

– Отвлекающий маневр. Вы направили следствие по ложному пути, да еще сочинили такое, что кровь холодеет.

– Но что же сказали ваши биологи по поводу нашего двойничества?

– Оставьте это. Это не ваш козырь. Нам известно об уровне немецкой генетики.

– Так вы меня, что, за биоробота считаете?! – мной овладели одновременно смех и ужас. Логика полковника была неопровержима. – Но в действительности вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! Я презираю детективный и шпионский жанр! Я ненавижу политику! Я возненавидел ее там, у себя!

– В Германии? – переспросил полковник.

– Нет, в России. Я историк, и мне чужд авантюризм. Несчастный случай вы приняли за злой умысел. Я желаю вернуться назад или жить здесь частным образом. Поставьте себя на мое место! Что бы вы отвечали? Как бы вы доказывали, что вы не верблюд?