Истории любви в истории Франции (№9) - Женщины времен июльской монархии

Два жандарма устроились в мансарде. Два веселых малых, которые, чтобы убить время, принялись рассказывать друг другу фривольные байки, к величайшей радости Мари-Каролин.

— Никогда я ничего подобного не слышала! — прошептала она, смеясь.

Но потом ей пришлось подумать о вещах более серьезных. Ночью было очень сыро, и четверо замурованных вскоре начали дрожать от холода в своем тайном убежище. Тесно прижавшись, друг к другу, они грызли кусочки сахара, которые Менар догадался сунуть себе в карман.

К десяти вечера жандармы, также закоченевшие, решили зажечь огонь в камине.

Услышав их приготовления, Мари-Каролин обрадовалась:

— Теперь мы согреемся!

К несчастью, тайник очень скоро стал заполняться густым дымом, к тому же в нем стало нестерпимо жарко. Чувствуя, что начинают задыхаться, Мари-Каролин и ее друзья попытались изменить положение и перевернулись «с невероятным трудом», сообщает Гибург.

Закрывавшая помещение плита раскалилась докрасна, и неожиданно на герцогине загорелась одежда. Все перепугались.

— Не волнуйтесь, я сама справлюсь, — сказала Мари-Каролин.

И она спокойно погасила огонь, сделав пи-пи на свое платье.

Около одиннадцати ночи жандармы уснули, огонь в камине постепенно затух, и положение замурованных снова улучшилось. Прошла ночь.

— Может быть, на рассвете они совсем уйдут, — сказала Мари-Каролин.

Но с наступлением дня жандармы пробудились и снова разожгли огонь. И сразу еще более густой дым, чем накануне, проник в убежище».

На этот раз, сообщает Гибург, «никакой надежды не осталось, и герцогиня смирилась».

Толкнув плиту, которая сразу открылась, она крикнула:

— Погасите огонь, мы сдаемся!

С черным от дыма лицом, с покрасневшими глазами, со сгоревшим наполовину платьем, она выползла из укрытия на четвереньках по горячему пеплу. Оказавшись в комнате, она встала и сказала обоим изумленным жандармам:

— Я — герцогиня Беррийская; вы оба французы и военные, я вверяю себя вашей чести!..

Через несколько дней Дейц явился в министерство внутренних дел и потребовал причитающиеся ему пятьсот тысяч франков.

Тьер выложил ему все до одного, франк за франком. С помощью пинцета…

ГЕРЦОГИНЯ БЕРРИИСКАЯ РОЖАЕТ В ТЮРЬМЕ

В любых обстоятельствах она рожала ребенка…

Анри д'Альмера

Через несколько дней после ареста Мари-Каролин была доставлена по морю в цитадель Бле, куда и была заключена.

В начале ноября полковник Шуссери, лично ответственный за свою знаменитую пленницу, сообщил маршалу Сульту, что герцогиня «очень нездорова и столь же впечатлительна».

В цитадель прибыл врач Жентрак и прослушал Мари-Каролин. Сделав это, он ограничился тем, что прописал успокоительное питье и ножные ванны.

На другой день, немного успокоенный полковник Шуссери сообщил в военное министерство, что у принцессы лишь легкое недомогание. Впрочем, он счел нужным добавить:

«Такое впечатление, что живот ее несколько округлился, что, однако, не было отмечено врачом, хотя многие это видели».

Действительно, в тот же день лейтенант Фердинанд Птипьер, адъютант полковника Шуссери, записывал в своем дневнике:

«У мадам походка и живот беременной женщины, со сроком пять-шесть месяцев. В то же время я бы не сказал, что со дня приезда ее комплекция постепенно увеличивалась. А ведь я видел ее каждый день. Беременна ли она?»

Вскоре этот вопрос уже задавали себе буквально все. Все, но не д-р Жентрак, который продолжал приписывать затрудненное дыхание Мари-Каролин сырому и холодному воздуху, которым она дышала в цитадели.

Шуссери попросил его еще раз, теперь уже полностью, осмотреть герцогиню и рассеять все сомнения. Последовавшую за этим сцену описывает Птипьер:

«Доктор собрался было решительно приступить к выяснению главного вопроса. Но она не дала ему это сделать. Едва только он произнес первые слова, она воскликнула:

— Я вижу, к чему вы клоните! Ведь я беременна, верно? Ну и что, это уже в четвертый раз.

С этими словами она встала со стула:

— Смотрите, господин Жентрак, убедитесь сами, — сказала она, распахивая одежду. — Ощупайте мой живот!

И, после того как г-н Жентрак сквозь нижнее белье сделал самые общие наблюдения, она обхватила обеими руками свой живот и сильно нажала на него.

— Вот, — сказала она с горечью, — как я беременна! Вы оказали бы мне куда большую услугу, если бы избавили меня от этой болезни».

Обманутый в который уже раз дерзостью Мари-Каролин, д-р Жентрак вернулся к полковнику Шуссери и заявил ему важным тоном:

— Я не думаю, что герцогиня беременна. Если ее живот и увеличен, то это вследствие расширения селезенки.

Он прописал ей ванны с последующим растиранием и удалился.

Полковник, все более озадаченный, решил попросить военного министра прислать парижских врачей. Сульт назначил д-ра Орфила, декана медицинского факультета, и д-ра Овити, который когда-то лечил Мари-Каролин. Оба специалиста прибыли в Бле 24 января. Увидев их входящими в комнату, герцогиня, казалось, испугалась. Потом взяла себя в руки и сказала, что готова дать себя осмотреть.

Орфила и Овити, скинув сюртуки, со всем тщанием ощупали сиятельный живот, покачали головами, вновь ~ облачились в свои сюртуки и вернулись в Париж.

— Ну что? — спросил их Сульт. Ответ оказался гораздо менее категоричным, чем ожидал маршал:

— Живот показался нам несколько увеличенным по сравнению с обычным состоянием.

— Так она беременна?

Орфила сделал неопределенный жест:

— У нее как будто есть симптомы этого.

— Очень хорошо, — сказал Сульт, — значит, она нуждается в постоянном наблюдении. Я назначу в Бле человека энергичного и проницательного…

Спустя неделю, 31 января, полковника Шуссери сменил маршал Бюжо.

— Прямо в день своего приезда он отправился в цитадель, чтобы взглянуть на молодую женщину опытным взором военного и послать Сульту донесение о своих собственных впечатлениях.

«Было бы затруднительно, — писал он глубокомысленно, — объяснить при ее хорошем здоровье вздутие живота водянкой или засорением кишечника и желудка».

Заметим, что к этому времени герцогиня была уже на пятом месяце беременности…

Вскоре на голову Бюжо свалилась еще одна проблема. Несмотря на все более заметное округление живота, Мари-Каролин не проявляла ни малейшего беспокойства по поводу скандала, который неизбежно должен был разразиться в связи с этим.

11 февраля маршал написал Сульту:

«Мадам герцогиня очень весела и с удовольствием играет со своими попугайчиками и маленькой собачкой Бевис. И у нас в сознании не укладывается, как это возможно в том состоянии, которое производит впечатление беременности большого срока. Если то, что мы предполагаем, верно, ей необходимо найти какой-то способ защитить свою честь. И таким способом может быть только замужество, подлинное или фиктивное».

Доблестный вояка как в воду глядел. Мари-Каролин нисколько не беспокоило ее состояние. Как писала графиня де Буань, «это была далеко не первая ее подпольная беременность. Она полагала, что в этом отношении принцессы стоят вне норм общественной морали, и ни в коей мере не считала, что данный инцидент должен серьезно отразиться на ее политическом существовании». К тому же в последние дни верные друзья подыскали ей «мужа», который соглашался взвалить на себя это странным образом приобретенное бремя отцовства…

22 февраля Бюжо, который боялся, как бы его не постигла участь Шуссери, упросил Мари-Каролин сказать ему правду.

— Правительство будет вам очень признательно за искренность, мадам. Вы ждете ребенка?

Герцогиня подумала, что признание может принести ей свободу. Она разрыдалась, бросилась в объятия маршала и призналась ему, что тайно обвенчана и что она на шестом месяце беременности.

Бюжо с облегчением вздохнул.

— Мне необходимо ваше письменное заявление, — сказал он.

Мари-Каролин взяла лист бумаги и написала:

«Ввиду того, что меня торопят обстоятельства и в силу правительственных предписаний, а также имея серьезные причины для сохранения своего брака в тайне, считаю своим долгом признаться как себе, так и моим детям в том, что тайно вышла замуж во время моего пребывания в Италии.

Мари-Каролин».

Эта записка была немедленно отправлена Сульту, а тот опубликовал ее текст в газете «Монитор» за 26 февраля.

Узнав, что герцогиня Беррийская, этот «незапятнанный ангел реставрации Бурбонов», «вандейская Мария Стюарт», находясь в заточении, ждет ребенка, легитимисты были точно громом поражены. Большинство утверждало, что это гнусная выдумка правительства с целью дискредитировать «регентшу».

Орлеанисты же задавали себе только один вопрос: кто отец будущего ребенка?

Не Гибург ли? А может быть, Розамбо, который был в числе ближайших друзей во время изгнания и вандейской эпопеи? Шарет? Бурмон? Или даже Дейц, как это полагал Бюжо? Назывались самые невероятные имена.

Наконец 10 февраля герцогиня родила малышку, которую назвали Анн-Мари-Розали. Доктор Дене немедленно взял слово:

«Я только что принял роды у мадам герцогини Беррийской, являющейся женой в законном браке графа Гектора Люкези-Палли, князя де Кампо-Франко, офицера, служащего при короле Обеих Сицилий, проживающего в Палермо».

Когда имя отца было опубликовано, вся орлеанистская Франция разразилась хохотом:

— Ну и муженька нашла себе герцогиня! — говорили все. — Более грубого фарса и вообразить нельзя! Когда же это они поженились? И каким образом этот итальянец мог встретить Мари-Каролин в августе 1832 года, если она в то время скрывалась в нантской мансарде?

Легитимисты, вынужденные смириться с фактами, возражали:

— Что ж, пусть она родила, но ее муж хорошо известен и принадлежит к знатной фамилии. Семейство Кампо-Франко ведет свое начало от одного из двенадцати нормандских баронов, которые вместе с Танкредом завоевали Сицилию на обратном пути из Святой земли. Герцогиня заключила тайный брак с графом Гектором в 1831 году, и так же тайно он приезжал из Голландии в Нант, чтобы повидаться с ней. Все это выглядело совершенно невероятно. На деле никто ничего точно не знал. И вся Франция задавалась одним вопросом: кто же все-таки отец маленькой Анн-Мари-Розали?..

Для легитимистов, разумеется, отцом мог быть только Люкези-Палли. Тем не менее, признание Мари-Каролин привело их в некоторое замешательство. Они боялись, как бы орлеанисты не узнали от жителей Гааги, что в августе 1832 года граф ни на один день не покидал Голландию…

И потому они решили дать другое объяснение встрече двух «супругов»:

— Под впечатлением эмоций, вызванных материнством, — заявили они, — принцесса перепутала события, и мы поняли так, что ее муж приезжал в Нант. В действительности все было иначе. Это она, переодевшись в вандейскую крестьянку, приезжала в августе в Голландию. Вполне естественно, ее путешествие держалось в большой тайне, и никто в Гааге не знал об этом. Впрочем, она пробыла там с графом Люкези всего несколько дней и так же негласно вернулась в свою мансарду.

Сразу оговоримся, что сегодня это объяснение отвергается всеми историками. Послушаем, что говорит Марк-Андре Фабр:

«Легитимистам хотелось, чтобы Анн-Мари-Розали была ребенком, зачатым в Голландии, куда Мари-Каролин, покинув на несколько дней свое убежище, ездила, переодевшись в крестьянское платье, чтобы повидаться с графом Люкези-Палли, а затем вернулась к своим нантским друзьям. В подтверждение этой смелой версии они произвели на свет два письма, якобы обнаруженных виконтом де Резе под „грудой старых бумаг“ после смерти герцогини. Одно из них от графа Люкези. Он пишет: „Ваш стремительный приезд, подвергший вас стольким опасностям, был еще одним поводом для моего волнения, хотя ему же я обязан счастьем снова увидеть вас“. Другое от герцогини. Оно заканчивается следующими словами: „Последствия моего поспешного приезда вынуждают меня вскоре открыть наш союз“.

Однако письма эти, датированные временем ее пребывания в Бле, были явно написаны в соответствии с возникшей необходимостью, точно так же, как в те же дни составленный и задним числом помеченный акт о брачной церемонии, совершенной П. Розаваном. Среди бумаг, найденных в мансарде нантского дома и переданных в

национальный архив, фигурирует подробный перечень писем, полученных и отправленных герцогиней с 23 июня по 18 сентября. В нем помечены почти все дни этого периода за исключением, может быть, двух-трех в разное время. Но в эти дни Мари-Каролин не покидала нантское убежище».

Чтобы объяснить существование найденных бумаг, легитимисты утверждали, что «перед отъездом в Голландию герцогиня оставила верным ей людям письма, помеченные задним числом, с тем чтобы если ее укрытие будет обнаружено, ничто не указывало бы на ее поездку, которая могла послужить поводом для неблагоприятных толкований и повредить интересам Генриха V.

Как пишет один из биографов Мари-Каролин: «У врагов власти ответ находился буквально на все, и эпизоды, точно из какого-нибудь романа, достойного пера Ксавье де Монтепена, сочинялись лишь для того, чтобы спасти репутацию герцогини…».

Орлеанисты, само собой разумеется, не верили ни единому слову из объяснений, предлагаемых легитимистами. Они поручили нескольким своим людям, внедрившимся в стан своих политических противников, провести специальное расследование и смогли собрать все необходимые данные, позволявшие выстроить версию, принимаемую сегодня почти всеми историками. Вот эта версия в изложении Ж. Люка-Дюбретона:

«К началу 1833 года появление мужа стало настоятельной необходимостью. Карлисты принялись за поиски. Возглавила их г-жа де Кейла, бывшая фаворитка Людовика XVIII, которая, помимо остатков былой красоты, обладала подлинным гением интриги. В Гааге, где она жила, она начала с атаки на г-на де Руффо, неаполитанского посла, который оказался там проездом; но посол, как только понял, о чем идет речь, перепугался и сбежал.

Тогда сна обратила свой взор на Гектора Люкези, который, в свою очередь, сделал вид, что не слышит, что ему говорят. Тогда Рошешуар, неисправимый легитимист, присоединил свои усилия к усилиям почтенной дамы и предложил Люкези «жениться на герцогине ради спасения ее чести»; граф не отозвался на эти призывы. А между тем время уходило; пленница не могла ждать бесконечно, чтобы ей нашли мужа. И тогда появился банкир Уврар с его неотразимыми аргументами. Сколько получил Люкези? Сто тысяч экю? Миллион? Мы не знаем. Но он согласился взвалить на себя честь отцовства, и тут же, без промедления, в маленькой итальянской деревушке было сфабриковано брачное свидетельство, датированное июлем 1831 года».

Версия орлеанистов впоследствии была частично подтверждена доктором Меньером, который после возвращения Мари-Каролин в Палермо написал из Италии министру внутренних дел следующее письмо от 30 июля 1833 года:

«Никогда не существовало никакой интимной связи между молодым Гектором и г-жой герцогиней Беррийской. Графу не больше двадцати восьми лет; он честолюбив, взбалмошен, но человек чести и неспособен уступить материальным соображениям. Он предан партии легитимистов и, не колеблясь, пожертвует собой ради главного дела. В Масса у него было немало встреч с герцогиней, которая посылала его в Париж с депешами к главе партии сторонников Генриха V, но он не ездил в Вандею, равно как и герцогиня не ездила в Гаагу, хотя после своего возвращения из Голландии граф неоднократно пытался распустить такой слух.

Меня здесь убедили в ложности этих двух историй, слишком уж явно сочиненных после происшедшего события. Именно находясь в Голландии, молодой человек получил уведомление о том, какие имеются на него виды. Ему пришлось одолжить шесть тысяч франков, чтобы совершить поездку; и только в Италии он получил окончательные инструкции… Граф находился здесь инкогнито, и те несколько человек, которые с ним встречались, отметили, что он был очень опечален. И, после того как он появился в Палермо, все отметили то же самое. Молодому графу не хватило сил сыграть свою роль до конца; отцовство было ему в тягость, и герцогиня даже решила удалить от себя ребенка. Я был дважды приглашен к принцессе и нашел ее сильно изменившейся. Она демонстрирует веселость, которая мне показалась неестественной. И если никто не верит в их брак, то еще меньше верят в отцовство графа Гектора, но все считают, что, как человек преданный и романтичный, он просто согласился прикрыть своим именем происшествие, так некстати случившееся. Полагают, что, будучи к тому же человеком честолюбивым и легковерным, он не слишком оскорблен в глубине души тем, что оказался в такой тесной связи с состоянием принцессы, которое, судя по ее замыслам, предназначено для обеспечения новой Реставрации».

Наконец, существует главный документ, который окончательно разбивает версию о тайном браке. Это копия письма, сделанная рукой г-жи де Кейла, которое написала Мари-Каролин из Бле на имя Оливье Бурмона, прибывшего в Гаагу 12 апреля 1833 года, то есть за два месяца до родов. Это письмо, бывшее, по-видимому, шифрованным, содержит следующее:

«Я всю жизнь останусь вам признательна, мой дорогой Оливье, за то, что вы так убедительно поведали мне о чувствах графа Гектора; я и сама ему написала, чтобы поблагодарить и выразить ему, как я тронута его предложением, которое принимаю с живейшей благодарностью; моей главной целью станет составить его счастье.

Мне кажется, очень важно, чтобы он со всей осторожностью, но при этом как можно быстрее и тайно, приехал в Неаполь для регистрации брачного свидетельства и подождал меня там. Разумеется, я беру на себя обязательства обеспечить будущее Эктора специальным контрактом, когда окажусь в Италии и ознакомлюсь детально с моими собственными делами. Я воспользуюсь разрешением назвать его имя, столь деликатно мне предоставленным, если в этом возникнет срочная надобность. Я отвечаю, что ни с чьей стороны не будет никакой претензии. Мое письмо графу Л… свидетельствует о моем полном согласии взять его в мужья. Я через вас прошу его только об одном, об абсолютной тайне, за исключением его отца, если граф сам сочтет это необходимым. Само собой разумеется, для короля Неаполитанского, семьи графа и моей семьи брак заключен во время моего пребывания в Италии; однако, если это возможно, все они должны об этом узнать только после того, как я выйду на свободу.

Если будет сочтено полезным договориться о моем кратком приезде в Голландию, то он может состояться лишь в период между 15 августа и 15 сентября. Мне нет необходимости убеждать вас в моей искренней дружбе и в том, как я тронута этим новым доказательством вашей преданности» .

Выходит, что граф Люкези-Палли был всего лишь подставным лицом? Но кто же тогда был отцом Анн-Мари-Розали?

Уже современники герцогини отказались, и довольно быстро, от поисков.

— Герцогиня, — говорили они в растерянности, — это была далеко не первая промашка. Вспомните ее прошлые внезапные отъезды в Рони, в Бат. Уже тогда они наводили на размышления. После ребенка из Англии ребенок из Вандее. Поистине эта неаполитанка не ставит целомудрие ни во что.

Итак?

Большинство современных историков полагает, что отцом «ребенка из Бле» был молодой и соблазнительный нантский адвокат Гибург, проводивший долгие вечера наедине с Мари-Каролин в мансарде на улице От-дю-Шато. Но это только предположение, не подтвержденное ни одним документом.

Поэтому из осторожности мы присоединяемся к мнению графини де Буань, которая пишет в своих «Мемуарах»:

«Я не знаю, останется ли имя подлинного отца тайной для истории, но лично мне оно не известно. И может быть, стоит согласиться с Шатобрианом, который однажды на мой вопрос по этому поводу ответил:

— Как вы можете ждать ответа от кого-то, если она сама этого не знает…» .

ГОСПОДИН ТЬЕР ЖЕНИТСЯ НА ЭЛИЗЕ ДОН, ДОЧЕРИ СВОЕЙ ЛЮБОВНИЦЫ

Не любить, возможно, ли

Все, что приготовлено

Женщиной любимой?

Любовь и Кухня

(Песня XVIII века)

После ареста герцогини Беррииской Адольф Тьер поспешил к г-же Дон и с радостью объявил ей о своей победе.

Едва он успел произнести первые слова, как жена финансового магната издала вздох облегчения и тут же стала раздеваться. Она была женщиной настолько эмоциональной, что ни одной приятной вести не могла воспринять без того, чтобы тут же не насладиться удовольствием физическим.

Торопливым жестом она увлекла Тьера в постель, с ловкостью лущильной машины раздела его и, по образному выражению хрониста тех лет, «пригласила его побороться у себя на лужайке»…

Маленький Адольф, которому успех придал прыти, сразу взялся за дело и позволил себе множество отчаянных проказ, которые наверняка позабавили бы публику, если бы подобного рода дела не совершались тайком, будто что-то предосудительное…

После того как сражение было окончено, г-жа Дон и ее маленький «великий человек» приступили к долгой и нежной беседе.

— Нельзя ни в коем случае упустить выгоду от этой победы, — сказала Софи. — Удача позволила тебе начать карьеру министра с таким блеском; этим надо воспользоваться так, чтобы правительство восхищалось тобой еще больше, и чтобы ты наконец вышел на широкий политический простор.

Утонувший в подушках и восстанавливающий свои силы, Тьер прошептал:

— И тогда я буду ждать, чтобы мне предложили пост министра поважнее?

— Ты меня совершенно правильно понял. Но вот тут обрати внимание, тебе нужен портфель министра торговли и министра общественных работ. От этого двойного портфеля зависят архивы королевства, изящные искусства, театры и опера. В твоих руках окажутся все нити, открывающие двери Французской академии.

Адольф сразу понял, как надо потянуть за винтик, чтобы шпулька выпала. Он встал с постели и совершенно голый стал ходить туда и обратно по комнате, вслух набрасывая планы грандиозных работ, которые он обязательно осуществит:

— Я добьюсь завершения Триумфальной арки и восстановления парижских монументов, ставших ветхими и грязными: площадь Мадлен, Пантеон, Коллеж де Франс, Вандомская колонна, Музей изящных искусств, Музей естественной истории, Пале-Бурбон…

Г-жа Дон улыбнулась:

— И мой Адольф станет академиком…

Такая перспектива ослепила Адольфа Тьера. Ничего не сказав, он снова залез в постель и срочно отыскал местечко, куда можно было упрятать свое волнение.

Через несколько месяцев после этого разговора маленький марселе принялся пункт за пунктом осуществлять программу, начертанную его любовницей.

31 декабря 1832 года ему были вручены портфели министра торговли и министра общественных работ. Он сразу принимается скоблить все парижские памятники, хлопочет о возвращении на место обелиска и заказывает статую Наполеона.

Правда, эта последняя инициатива дала кое-кому повод для насмешек:

«Только, пожалуйста, не смейтесь, „Монитор“ нам совершенно официально объявляет, что уже отлита статуя Бонапарта, и не кто иной, как г-н Тьер, возглавил это интересное мероприятие. Вы представляете себе статую Наполеона, отлитую по инициативе правительственного карлика, который мог бы легко уместиться в одном из ее сапог? Для статуи самого г-на Тьера мы не знаем лучшего места, чем Вандомская колонна: он вполне уместится между ног Наполеона…»

Но «правительственный карлик» не обращал внимания на насмешки журналистов и продолжал осуществлять свой план. Весной 1833 года, после того как Тьер заказал Эксу, Рюду и Корто скульптурные группы для украшения Триумфальной арки, он выставил свою кандидатуру в Академию.

Несмотря на свой молодой возраст — ему было всего тридцать два года — он был избран семнадцатью голосами против шести, поданных за Шарля Нодье, и двух чистых бюллетеней…

На этот раз маленький марселец уверовал, что он и вправду «нечто».

Теперь г-жа Дон усадила его к себе на колени и сказала:

— Адольф, теперь твоему честолюбию нет преград. Но ты должен изменить свою жизнь. Выдающийся политик не должен быть холостяком. Он должен устраивать приемы, праздники, балы. Ему нужна подруга. Ему нужна хозяйка дома. Ему нужна жена…

Тьер взял Софи за руку.

— Нет, — сказала ласково г-жа Дон, — я не могу покинуть г-на Дона. Но я хочу предложить тебе жену, которая не разлучит нас. Согласен ли ты жениться на Элизе?

Элиза была старшей дочерью г-жи Дон. Ей было всего пятнадцать лет, и Адольф видел в ней только ребенка. Г-жа де Дино (бывшая любовница Тьера) так описывает эту девочку: «У нее хороший цвет лица, красивые волосы, изящное телосложение, большие глаза, которые еще ни о чем не говорят, неприятная линия рта, недобрая улыбка, выпуклый лоб… Злое выражение лица и без тени предупредительности…»

Видя, что любовник колеблется. Софи стала настаивать:

— Она ласковая, послушная. Очень любит меня. Она будет гордиться тем, что стала твоей женой, а главное — даст нам возможность спокойно любить друг друга. Ты можешь не опасаться с ее стороны ни слез, ни семейных сцен. В наших отношениях ничего не изменится…

В конце концов Тьер согласился, и 6 ноября 1833 года в газете «Конститюсьоннель» было опубликовано следующее сообщение:

«Вчера м-ль Дон, дочь главного налогового сборщика города Лилля, достигла своего пятнадцатилетия, и вчера же состоялась церемония ее обручения с г-ном Тьером. М-ль Дон, говорят, очень маленькая, очень хорошенькая и, что особенно важно, очень богатая — поговаривают о двух миллионах» .

Эта новость произвела в Париже эффект разорвавшейся бомбы. Чтобы министр-академик осмелился жениться на дочери своей любовницы, такое наповал сразило даже наиболее далеких от добродетели

…тот толстяк завитой, чтоб семейные узы упрочить, за любовника жены выдал дочь.]. В Тюильри королева Мария-Амелия пришла просто в ужас.

— Это просто пятно на нашей репутации, — сказала она.

Луи-Филипп постарался ее успокоить:

— Г-н Тьер из тех честолюбцев, для которых все средства хороши, чтобы добиться желаемого. Пусть себе делает, что хочет. Его излишества выявят его возможности.

Бракосочетание, отмечавшееся скромно, состоялось 7 ноября в полночь в мэрии 11-го округа. Затем новобрачные отправились в церковь Сен-Жан на Монмартре, где их благословил кюре .

В час ночи Адольф и Элиза в сопровождении г-жи Дон, которая нежно расцеловала обоих, приехали ночевать в министерство.

Галантный Тьер вел себя с малышкой Дон точно добрая свекровь…

На другой день, узнав, что супруги венчались в церкви, королева успокоилась.

— Подумать только, — заметила она, — оказывается, этот г-н Тьер набожный человек.

Ей и в голову не могло прийти, что министр, зная нужды кюре из церкви Сен-Жан, обменял обогреватель на свидетельство об исповеди…

БЫЛА ЛИ ФАННИ ЭЛЬСЛЕР ЛЮБОВНИЦЕЙ ОРЛЕНКА?

Это было тело, трепещущее от волновавших его желаний и парившее в танце.

Грильпарцер

В июне 1834 года парижане, все еще взбудораженные кровавой резней на улице Транснонен , на время отвлеклись от политических страстей, и причиной тому оказался всеобщий интерес к танцовщице.

Этой танцовщицей была знаменитая Фанни Эльслер, которую д-р Верон, директор парижской Оперы пригласил во Францию, чтобы познакомить с нею столичную публику.

Маленькие газеты публиковали восторженные описания молодой женщины, и вскоре весь Париж узнал, что она является «обладательницей самых красивых в мире ножек, безупречных коленок, восхитительных рук, достойной богини груди и девичьей грации самой Дианы».

Такого букета достоинств было вполне достаточно, чтобы ввергнуть в мечтания буквально всех мужчин, начиная от маршала Сульта и кончая приказчиками в галантерейном магазине. Но парижанам, и без того чрезвычайно взволнованным, предстояло пережить новый шок, от которого потомки многих из них и по сей день еще не вполне оправились.

2 июня журналист по имени Шарль Морис, руководивший газетой «Театральный Курьер», опубликовал посвященную Фанни статью, которая заканчивалась следующими словами:

«Когда эта артистка танцевала в венском оперном театре, было много разговоров о том, что ею очень интересовался один принц, чье имя далеко не безразлично французской нации и чья жизнь оборвалась во цвете лет, к величайшему огорчению его современников. Обоснован он или нет, но слух этот вызывал доброжелательное отношение и пробуждал любопытство к м-ль Эльслер. Вполне возможно, она послужила лишь новым поводом для дорогих воспоминаний, для мысли о так жестоко разрушенных надеждах, для случая (впрочем, весьма косвенного) снова подтвердить неизменность своих чувств к бесценному праху людей, спасенных из вод забвения, и, может быть, потому все будут стремиться увидеть ее, аплодировать ей и погрузиться в размышления».

Сразу после этой статьи в гостиных, служебных кабинетах, лавках все только и спрашивали друг у друга, возможно ли это? Была ли эта молодая женщина любовницей Орленка , умершего два года тому назад? Можно ли себе представить, что эти тонкие руки ласкали белокурые кудри сына императора?

Следующая статья, написанная Жюлем Жаненом и появившаяся спустя несколько дней в солидной газете «Журналь де Деба», убедила даже завзятых скептиков.

«Еще совсем недавно, — писал он, — вокруг королевского дворца в Вене существовал парк, куда по вечерам, незаметно, приходила молодая женщина, чьи шаги, однако, выглядывавший из окна герцог Рейхштадский слышал издалека.

Эта молодая женщина была первой и последней улыбкой сына императора.

Фанни Эльслер покинула Австрию. Ей там больше нечего было делать. Она не в силах была танцевать в Вене после того, как навек закрылись полные блеска и жизни глаза, смотревшие на нее с такой любовью. Теперь, когда ложа молодого принца пуста, Фанни нечего делать в Вене. Отныне она принадлежит прекрасному французскому королевству, преданным и восторженным поклонникам из славного города Парижа».