Боровиков С
Путь к народу
С. Боровиков
Путь к народу
Предисловие
Толстой А. Н. Четыре века. - М.: Сов, Россия, 1980. - 512 с, ил.
1
Обширные пространства, лежащие к востоку от Волги, в Саратовской, Симбирской, Самарской губерниях, назывались и теперь называются Заволжьем. От низменного левого берега начинаются плодородные земли - зимой бескрайне белые, весной зеленые, летом желтые и прозрачно чернеющие осенью. Здесь находились крупнейшие частные имения (почти 80 процентов земли к началу XX века принадлежало крупным землевладельцам). Два самарских уезда Ставропольский и Сызран-ский - были центрами этого заповедного до поры до времени царства хлеба, дворянских красных околышей, поголовной родственности, царства простора, необузданности нравов и сословной спеси, на которое, однако, уже наступал новый век.
В самарском Заволжье родился (10 января н. ст. 1883 г.) и вырос Алексей Николаевич Толстой, оно стало для будущего писателя той малой родиной, с которой начинается постижение страны, мира, эпохи.
Незадолго до рождения третьего сына родители его пережили семейную драму, в результате чего их союз распался. Отец писателя граф Николай Александрович Толстой был одним из заметнейших людей губернии, неся в себе причудливое смешение черт провинциального дворянства, в котором буйство сочеталось с добродушием, кичливость с широтой натуры, природное чувство родины с нелепыми, зачастую невежественными представлениями о мире. Эти черты в разном обличье мы встретим у героев цикла "Заволжье", к которому относятся и повести "Мишука Налымов" и "Приключения Растегина".
Мать писателя Александра Леонтьевна (девичья фамилия Тургенева) была человеком, оказавшим огромное влияние на сына. Помимо естественной материнской любви и близости, она заложила основание его писательской судьбы - в первую очередь тем, что сама была писательница. Писала она всю жизнь - и живя с Н. А. Толстым, и уйдя от него к либералу, прекраснодушному земскому деятелю и прожектеру А. А. Вострому, который и стал вторым отцом Алексею Николаевичу, "вотчимом", как называл его позже писатель. С новым браком ушло многое, что связывало Александру Леонтьевну с заволжским дворянством, его преданьями, предрассудками и нравами. Пришло иное, в том числе и либерально-литературное, провинциально-интеллигентское. Вот в этой смеси и, да позволено будет сказать, диффузии дворянства и либеральной интеллигентности рождалось раннее мировоззрение будущего писателя, которое будет диктовать ему на долгие годы и общественное поведение, и направления творчества, во многом и судьбу.
Раннее детство Толстого протекало в имении Сосновка, в русской заволжской деревне, на берегу речки Чагра, в Николаевском уезде Самарской губернии (годы отрочества прошли в самой Самаре и уездной Сызрани). "Оглядываясь, думаю, что потребность в творчестве определилась одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зим-кие вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум воды, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времени года, рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность (учился я, разумеется, скверно)... Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый... Я медленно созревал, в дальнейшем медленно вживался в современность, но, вжившись, воспринял ее всеми чувствами. Меня могут упрекнуть в чрезмерной эпичности, но происходит она не от безразличия, а от любви к жизни, к людям, к бытию". Так вспоминал А. Н. Толстой в 1929 году. Писать он начал очень рано. Александру Леонтьевну, мечтавшую о писательской карьере сына, писания эти огорчали. "Все очень серо", - вынесла она приговор. В самом деле, не только юношеские сочинения, но сохранившиеся тетради двадцатидвух-, трех-,четырехлетнего Алексея Николаевича буквально ничем не обещают скорый и мощный литературный взлет. Трудно сказать, в чем причина медленного созревания писателя. Вспомним, что и Бунин жаловался Чехову на то, как постыдно слабо начинал, на что Чехов успокоительно ответил, что это свойство настоящих талантов. В применении к А. Н. Толстому хотелось бы подчеркнуть именно методичность его работы. Он с юности положил себе писать ежедневно (хотя и выбрал поначалу себе профессией технику поступил учиться в Петербургский технологический институт), и поразительная его работоспособность вызвала, наконец, к жизни, к творчеству все, запавшее в детскую душу на берегах степной речушки Чагры. Как бы то ни было, но к моменту своих успешных дебютов в прозе, относящихся к 1910 году, Толстой был опытным литератором, проведшим за письменным столом тысячи часов. Уже его первые книги стихов, особенно сказок ("Сорочьи сказки" и "За синими реками"), привлекли внимание критики и читателей "какой-то особой свободой, непринужденностью, (которой всегда отличались все писания Толстого)" [И. А. Бунин. Собр. соч. Б 9-ти т. Т. 9. М., "Худож, лит.", 1967, с. 434.].
Повести и рассказы, объединенные позднее в цикл "Заволжье", открыли русскому читателю уверенного мастера, "писателя, - по словам М. Горького, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства" [М. Горький. Собр. соч. в 30-ти т. Т. 29. М., Гослитиздат, 1955, с. 141.]. Далее в этом же письме слушателям школы в Болонье Горький называет начинающего писателя "новой силой русской литературы". Завидная прозорливость!
Действительно, эти повести и рассказы дают яркое представление о последних годах жизни поместного дворянства. Если И. А. Бунин в своем "Суходоле", "Антоновских яблоках" и других произведениях пропел, как выразился Горький, отходную уходящему классу, с печалью по невозвратному прошлому, то молодой Толстой взирал на упадок и разрушение с веселой, не всегда объяснимой усмешкой. Здесь стоит обратить внимание на эту черту, как о б-щ у ю для всего творчества Толстого. Опять-таки Горький писал ему: "Да, воспринимаю его, Ваш талант, именно как веселый, с остренькой усмешечкой".
Произведения о заволжской жизни, с которыми встретится читатель в этом сборнике - "Мишука Налымов" (1910) и "Приключения Растегина" (1913), весьма отличаются от "Повести о многих превосходных вещах", как называлось сначала "Детство Никиты". Ведь мы помним хозяев Сосновки - родителей Никиты добрыми, умными, деликатными людьми, помним их ясную чистую жизнь, чистую совесть и твердые нравственные принципы. А здесь с первых страниц о богатом помещике Михаиле Налымове читатель узнает, что тот "с отвислыми усами, с воловьим, в три складки, затылком" сидит у окна, ждет, не проедет ли кто. "...Не понравится ему проезжий - перегнется за окошко и закричит: "Спускай собак, - моя земля, кто разрешил мимо дома ездить, черти окаянные!.." А сколько безобразий успеет сотворить Мишука в небольшой повести - не счесть!
Не лучше и помещики, чью галерею выстраивает писатель в "Приключениях Растегина". Здесь и Сомов, у которого "в кабинете нашли младенца в спирту", и Борода-Капустин, "жену заморил... голодом и живет с цыганкой", и барышни Петуховы, у отца которых "жил араб из Индии в камердинерах, оказался больной проказой; смотрите, как у них щеки-напудрены". Правда, все эти гадости сообщает не автор, а один из помещиков - Дыркин, но и того, что рисует нам писатель, достаточно, чтобы ужаснуться, правда, со смехом, так как ужасы явно преувеличены и не всегда серьезны. Если присмотреться, то о собственных безобразиях обитатели Заволжья более говорят, чем осуществляют их. Они не злопамятны, во многом наивны и доброжелательны. Главная беда их - страшная оторванность от настоящего времени, особая принципиальная отсталость, стремление во что бы то ни стало остановить ход времени. Вот и цепляются они за что угодно, лишь бы выглядеть настоящими поместными дворянами, не хуже предков. Они как бы усердно копируют пушкинского барина Троекурова.
Для характеристики отношения молодого писателя к героям "Заволжья" следует подчеркнуть фигуру "нового человека" - крупного предпринимателя богача Растегина. Как ни смешны, а порою и ужасны дворянские последыши, с которыми сводит его поездка "за стилем" (Растегин выполняет здесь роль Чичикова в "Мертвых душах", что неоднократно отмечала критика), но в сравнении с ними он вовсе ничтожен, своего ничего за душой у этого новейшего российского буржуа.
Единственное святое, что есть в мире "Заволжья", - это свет чистой и верной женской любви. Образ Веры Ходанской положит начало целой галерее толстовских девушек (в которых не без основания замечают влияние Тургенева), героинь романов "Чудаки", "Хромой барин" и других произведений.
2
Период, наступивший у молодого писателя вслед за успехом "заволжских" повестей и рассказов, был для него весьма непростым. Он много пишет, печатается. Пьесы, созданные по темам "Заволжья", пользуются успехом шумным, порой даже скандальным. Выходит первый - "Чудаки" (1911), а затем и второй - "Хромой барин" (1912) романы Толстого. Он - петербуржец, участник кружков и литературных клубов, посетитель вернисажей и салонов, сотрудник многих журналов, газет, альманахов, сборников. Но за успехом этих лет стоит и нечто иное: все углубляющийся кризис художника и гражданина, ощущение тупика, в который он движется (обратим внимание, что "Приключения Растегина" - "помещичья" повесть, написана после двух лет писания и печата-кия рассказов и повестей совершенно иного плана: писатель вернулся, чтобы вновь зачерпнуть из первого и главного своего источника). Сам Толстой уничтожающе отрицательно отзывался о своих произведениях 1912 - 1914 годов: "Я исчерпал тему воспоминаний и вплотную подошел к современности. И тут я потерпел крах. Повести и рассказы о современности были неудачны, не типичны".
Совершенно зачеркивать этот период неправомерно. Такие произведения, как роман "Чудаки", рассказы "Клякса", "Большие неприятности", "Прогулка", "Барон", могли бы составить имя иному писателю. И все-таки не каждый, знающий зрелое творчество Алексея Толстого, узнает его в этих произведениях. Поиски "нерва" современности не приводили его к подлинному успеху, он не находил чего-то главного, станового в той действительности, какую видел и, как ему казалось, знал.
Тесен оказался и мир столичного искусства, в который с таким интересом вошел молодой писатель и где его с такой радостью приняли. Он прекрасно ощущал зыбкость, двойственность своего положения. От природы трезвый и ясный реалист, Толстой - постоянный сотрудник декадентских изданий; демократ, труженик, добывающий хлеб насущный упорным трудом, - он играет роль стародавнего поместного барина; большой художник, ищущий большую тему, - он сочиняет стилизованные водевили. Как выразился о нем А.Амфитеатров: "По результатам письма - демократ яркой окраски, но по письму - барин с головы до ног" [А. В.Амфитеатров, Собр, соч., т, 15, Спб,, 1911, с, 344].
Писатель отомстил впоследствии этим годам своей двойственности, растерянности, отомстил и бывшему своему окружению из "Скорпионов", "Шиповников", "Аполлонов" и других декадентских изданий, своим застольным приятелям из "Вены", "Бродячей собаки". Эта месть - ярко сатирическое и, как всякая месть, не всегда справедливое изображение столичного искусства в статьях, романе "Сестры" в особенно в незавершенном романе, который в сущности является завершенной повестью, - "Егор Абозов". Но до ИТОГО и для этого надо было, "содрав с себя наглухо застегнутый черный сюртук символистов", "увидеть, осознать русский народ". Это пришло с войною, а затем с революцией.
Трудно переоценить факт превращения А. Н. Толстого в военного корреспондента крупной газеты "Русские ведомости", в публициста с погонами прапорщика и блокнотом в кармане френча.
В статье "Отечество" (1914) он выразил вдруг очнувшееся в нем, как и во многих русских интеллигентах, сознание родины: "Мы даже не знали - любим ли мы нашу страну, или так - проживаем в ней только?" Война пробудила, по словам писателя, "величайшее понятие, таинственное по страшному могуществу своему: слово - отечество".
Герой рассказа "Обыкновенный человек" (1914), художник, а теперь прапорщик Демьянов в этом смысле выражает настроение самого писателя, когда с брезгливой иронией вспоминает свое искусство: "моя живопись была одной нервностью, а не искусством", когда сравнивает суету столичной богемы с блеском нефтяных пятен на воде. Сейчас душа его "полна, страшно полна..." именно потону, что он почувствовал себя не избранным творцом среди других непризнанных гениев, а обыкновенным человеком среди других обыкновенных, среди таких, как солдат Аникин - несомненный сколок с Платона Каратаева (влияние Л. Н. Толстого, особенно "Севастопольских рассказов", впервые в творчестве писателя проявилось в военных рассказах и очерках).
Однако следует различать благотворность отрыва от замкнутого круга петербургской жизни, живительную струю народности, влившуюся в произведения писателя, и тот неоправданный оптимизм, который порой овладевал Толстым в предчувствии великих побед Русского государства. Тот же Аникин более идеален, чем реален. Писателю очень хотелось видеть солдат такими, однако, разумеется, в действительности в них куда меньше было и "патриотизма", и близости к офицерам. Большевистской позиции "пораженчества" писатель ни понять, ни принять не мог. И все же его ум и честность не позволили ему стать в ряд сочинителей, бурно и как правило бездарно принявшихся на разные лады возносить грядущую миссию России как освободителя Европы от "тевтонского зверя", впадать в верноподданнический восторг от высочайших манифестов и казенных "народных" демонстраций. Циклы очерков А. Н. Толстого "По Волыни", "В Галиции", "На Кавказе", рассказы "Обыкновенный человек", "Анна Зисерман", "На горе" и др. невозможно сравнить с потоком "патриотической" халтуры, с рассказами и очерками В. Ропшина (Бориса Савинкова), Б. Лазаревского и других сочинителей в "Ниве" и прочих журналах, живописующими зверства германцев и умилительную благостность русского "серого солдатика". Это различие было подмечено еще современными рецензентами: "В нем (в А. Толстом. - С. Б.) нет шовинизма и опьянения жутко сладким вином войны, нет развязности и бахвальства всезнаек, пишущих о войне за десятки верст от нее" ["Современный мир", 1915, No 2]. Наряду со смелостью и самоотверженностью русского солдата писатель видел и циничную суету буржуазии, извлекающей прибыль из крови, и страх обывателя и со свойственной ему чуткостью понимал отсутствие исторической перспективы в вызванном войной подъеме духа. В гом же рассказе "Обыкновенный человек", созданном в самом начале войны, Демьянов признается не только в том, что душа полна, но и в том, что "когда начну думать об зтом, получается страшный сумбур. С прошлым, со всем, что я делал до сегодняшнего дня, покончено. Вчерашнее мне не нужно, завтрашнего не знаю".
Эти прозорливые слова как бы определяют сознание значительной части интеллигенции на годы вперед, годы не только войны, но и революции. Вот это "завтрашнего не знаю" сулит Демьянову и многим другим, сулит и самому автору будущие "хождения по мукам", из которых лучшая часть интеллигенции, прозрев, придет к большевикам, придет учиться у них, придет работать для светлого будущего Отечества.
Но с прошлым еще не совсем покончено. "Содрав с себя наглухо застегнутый черный сюртук символистов", Толстой обратился к недавним годам своего пребывания в пестрой и пустопорожней среде столичной интеллигенции.
Среди названий вариантов незавершенного романа "Егор Або-зов" (1915) есть и такое: "Болотные огни". Подобно вспыхивающим по ночам пузырям болотного газа, призрачным светом вспыхивают и лопаются книги, карьеры, судьбы героев романа. Эта жизнь для писателя, возвращающегося в Петроград с фронтов, высветилась безжалостно критическим светом. Вспомним, что старший современник А. Н. Толстого, И. А. Бунин, в рассказе 1916 года "Старуха" пишет о том, что "молодые мужики были убиты из пулеметов немцами", плачут по избам голодные дети и молятся о детях, мужьях, братьях женщины, старики и старухи, а в это время в двух столицах в ослепительном свете театров, кабаре, ресторанов, клубов "шло истинно разливанное море веселия".
Роман "Егор Абозов" не щедро оценен критикой; все, кто писал о нем, справедливо отмечали бледность и условно сюжетную роль главного героя, эскизность картин, несозвучность резкой сатиры в изображении богемы с сугубой серьезностью подхода к герою. Однако и того ценного, что содержит произведение, с избытком хватает, чтобы отнести его к числу этапных. Кстати, незавершенность "Абозова", обусловленная многими причинами, не вызывает неудовлетворенности: кажется, что дальше и говорить нечего; ясно, что не сможет Егор Абозов кружиться в мертвенном хороводе болотных огней, поклоняясь их жрице Валентине Салта-новой.
Характерную черту произведения составляет его хроникаль-ность, несомненная портретность многих персонажей.
Не всегда можно полностью согласиться с изображением некоторых реальных людей в романе "Егор Абозов". Вот, к приме" ру, "писатель-натуралист Правдив". Зайдя в кабачок "Капернаум" на Владимирском (такой действительно был), Абозов увидел компанию, в которой "коренастый и низенький, с воловьим затылком, крутил в руках салфетку, свернутую жгутом, шея у него надувалась и нижняя губа оттопыривалась зверски; наконец, салфетка разорвалась, собеседники дались диву (...) Егор Иванович... догадывался, что коренастый человек, разорвавший салфетку, был Правдив, повести которого любил еще в юности". Нетрудно понять, что здесь изображен Куприн. С волнением провинциального идеалиста следит за ним Абозов, но как узнать писателя, который "влез на стол и принялся топать по нему, разбивая жилистыми ногами рюмочки, стаканчики, бутылочки из-под коньяку..."
Подобных справедливых и несправедливых шаржей в романе много: здесь и представитель "Зигзагов", поэт "в застегнутом сюртуке с хризантемой на шелковом отвороте", похожий на Уайльда (Северянин), здесь и безумный устроитель безумных вечеров и маскарадов Иванушко (Мейерхольд): "растрепанный человек а помятой одежде табачного цвета, с большим бантом галстука под острым подбородком", "лицо все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом", и многие другие; словом, можно бы выстроить целый карикатурный справочник деятелей литературы и искусства, запечатленных в романе "Егор Абозов". Можно, но вряд ли особенно важно. В конце концов похоже и ехидно набросать портреты хорошо известных людей для талантливого художника не так сложно, и это не может быть целью серьезного художественного произведения. Важнее, как мы уже отмечали, в самих же персонажах найти типическое, чем прототипическое. После того как на фронтах писателе, по его словам, "увидел русский народ", еще фальшивее, антинароднее показался ему тот мир столичного искусства, который он знал. В сущности, те же чувства двигали и Буниным, ведь рассказ "Старуха", о котором мы говорили, написанный в то же время - годом позже, также построен на резком столкновении народной жизни, народного горя и жизни тех столичных "народных заступников", что пируют, говоря о России.
Вот и герои "Абозова": каким словоблудством, какой болезнью философствования одержимы они! Даже меценат богач Абрам Се-меныч Гнилоедов, издатель декадентского журнала, человек по роду деятельности трезвый, подлаживаясь к интеллигенции, твердит: "Русскому просвещению служу (...). Мы пьем за Россию, за русский народ, за нутро!" - завопил Гнилоедов и, чмокнув красными губами, захохотал, тряся животом стол". А чего стоит "роковая красавица" Валентина Васильевна Салтанова, коллекционирующая любовников наркоманка, с душой, выжженной дотла себялюбием и пороком!
Но при том, чго эти литераторы, художники живут, казалось бы, безоглядно и беспорядочно, как расчетливо действуют они, когда требуется "рукопись продать", сколь беспринципны оказываются они. Особенно ярок в этом смысле образ художника Бело-копытова из партии "молодых". Он учит Абозова тонкому искусству рекламы, уверяя, что тому надо создать себе ореол "мужика", учит и выбору позиции. Для него позиция - не выстраданное убеждение, а площадочка, с которой сегодня удобнее всего и выгоднее творить и жить: "Стержень твоих идей - все смертно, тленно, непрочно. Но горе в том, Егор, что подобного направления держится романист Норкин. Он пока наш враг. Ты должен выбрать себе другую позицию, если хочешь успеха. Мы вместе подумаем с тобой на досуге".
Апогеем этого маскарада, ночного кошмара, пляски "болотных огней" является сцена в артистическом кабаке "Подземная клюква" (здесь писатель изобразил петербургский подвал - ресторан "Бродячая собака"), где "под землей просиживали ночи до утра те, кого не брал уже обычный дурман, кто боялся в конце дня остаться один и затосковать до смерти". А. Н. Толстой не преувеличивает драму этих людей, без снисхождения потешаясь над их карнавальными страстишками, их тщеславием, их зависимостью от "денежных мешков". Роман очень смешно написан и безжалостно развеивает пряный туман, которым буржуазная пресса окутала жизнь "богемы".
3
Вспомним слова прапорщика Демьянова: "Завтрашнего не знаю". А "завтрашним" оказалась революция. Не Февральская, криками ликования встреченная русской интеллигенцией, а Октябрьская, суровая заря новой эры, поставившая перед выбором: с кем ты? Следствием этого выбора для многих стала эмиграция.
Казалось бы, просто: уехал тот, кто против большевиков, против коммунизма. Но дело обстояло сложнее. В Советской России вдруг оставался аристократ, генерал, богач да еще предлагал большевикам свои услуги - и уезжал выходец из низов, всегдашний демократ, да еще к тому же пострадавший от царизма, побывавший в ссылке. А кроме этого, сколько было случайно унесенных бурей гражданской войны рядовых людей, оказавшихся под белыми погонами. Вспомним эпизод из "Тихого Дона", когда в Новороссийске в угаре эвакуации лишь трещавшие от напора людей сходни отделяли от эмиграции не помещика и банкира, а крестьянина Григория Мелехова.
Картина эмиграции безмерно пестра. Столь же разнородно и отображение ее в литературе: от злобных мемуаров побитых белогвардейских генералов до сатирических произведений А. Толстого и М. Булгакова.
Для самого писателя эмиграция была одновременно шагом и случайным, и закономерным. Случайным, если помнить о том, что двинулся он с семьей в 18-м году на юг из голодной Москвы, соблазнившись уговорами импресарио, с публичными выступлениями, да и вообще - туда, где хватало еды и тепла (Алексей Николаевич не любил жить скудно, в чем были всегда непрочь упрекнуть его завистливые люди, Но при этом надо всегда помнить, что нескудную жизнь он обеспечивал себе неустанным, воистину каторжным трудом). Неслучайным настолько, насколько эмиграция была неслучайной для всех прекраснодушных интеллигентов, либерально-демократически любивших народ, но испугавшихся, увидев вблизи его "рассвирепевшую совесть" (выражение А. Н. Толстого). Настроение круга, в котором жил Толстой в то время, было антибольшевистским; в неотвратимом движении красных там видели угрозу не только прежней жизни - она кончилась, и для зорких людей, как Толстой, это было неоспоримо, - а возможно, самому физическому существованию. И все же, говоря об аполитичности писателя, нельзя забывать, что подхваченный волной исхода, он многое видел и понимал лучше других. В 1918 году он записал слова, услышанные на улице от одного "веселого парня": "Для одних кончилось, для других - начинается". И наконец, главной точкой в истории эмиграции Толстого будет все же его скорое возвращение на Родину. Его знаменитое "Открытое письмо Н. В. Чайковскому" стало своего рода манифестом тех, кто "хотел хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль". Прозрение, на которое другим потребовались десятилетия, у Толстого заняло три-четыре года.
Размышляя о причинах скорого возвращения писателя из эмиграции, выделяешь две из них. Первая была главной для многих из тех, кго вернулся. Нет, это не только тоска по Родине. Разве не тосковал тот же Бунин или другие? Однако они не вернулись. Это - вера в историческое будущее России. Объясняя позицию газеты "Накануне" в "Открытом письме Н. В. Чайковскому", Толстой, в сущности, объяснял свою (и многих других) позицию: "На" кануне", по его словам, "ставит себе целью - укрепление русской государственности, восстановление в разоренной России хозяйственной жизни... В существующем ныне большевистском правительстве газета "Накануне" видит... реальную единственную в реальном плане - власть..." Именно здесь находится объяснение и неожиданным на первый взгляд переходам к большевикам представителей высшего офицерства, знати (например, генерала А. А. Игнатьева).
Вторую причину можно определить короче: инстинкт художника. Алексей Толстой был не из тех, кого, по словам А. И. Куприна, "хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение - они и там будут писать роман за романом". Россия была необходима ему рядом, за окном, был необходим ее воздух, язык, ее люди. Писатель вернулся на Родину в 1923 году.
Возникает вопрос: почему в его произведениях, написанных об эмиграции, преобладает сатирическая струя?
Алексей Толстой умел отрекаться от прошлого да еще высмеивать его при этом. Не все в прошлом он был готов предать осмея" нию, а лишь то, что, по его мнению, отжило, было несомненно дурно и тянуло назад, мешало идти вперед. Такой уж был человек и писатель Толстой. В жизни он не переносил смерти, боялся похорон и покойников. В творчестве не жалел того, что исторически обречено. Писатель не отрекся от светлых дней детства, от деревенских ребятишек, своих товарищей. Но высмеял умирание заволжского барства. Он не отрекся от солдат первой мировой, которых встречал на фронте. Но высмеял литературно-художественный круг, в котором успешно провел не один год. И в этом секрет его отношения к эмиграции. Он лишь чуть затронул тему ее трагизма - рассказ "В Париже"1 некоторые статьи (что не мешало ему всерьез относиться к этой проблеме, прикладывать немало усилий для возвращения эмигрантов домой; известно, например, его письмо И. В. Сталину по поводу возможного возвращения И. А. Бунина).
Возможен иной, не сатирический взгляд на эмиграцию? Разумеется. Но столь же правомерен и взгляд, свойственный Толстому. Повесть "Похождения Невзорова, или Ибикус" (1923 - 1924) можно без преувеличения назвать сатирической энциклопедией начала эмиграции. Перекликаясь местами с булгаковским "Бегом" (тараканьи бега, быт русских в Константинополе), повесть отличается от произведения Булгакова всепроникающим комизмом; история, подобная судьбе генерала Хлудова, в "Ибикусе" невозможна.
"...Выдумали же люди такое отвратительное слово - "эвакуация". Скажи отъезд, переселение или временная всеобщая перемена жительства - никто бы не стал, вылупив луковицами глаза, ухватив узлы и чемоданы, скакать без памяти на подводах и извозчиках в одесский порт, как будто сзади за ним гонятся львы". Так начинается третья книга повести. Толстой словно бы передоверяет интонацию участнику событий - растерянному русскому интеллигенту, влекомому историческим потоком. И не забывает при этом над ним посмеяться, впрочем, и над собой: ведь и он "на подводах и извозчиках" скакал в одесский порт в 1919 году.
Кого только не встретит читатель в небольшой, но чреззычай-но густо населенной повести: генералы и кабареточные "кокаинетки", писатели и думские деятели, быошие помещики и вездесущие спекулянты, мрачные офицеры со "шпалерами" и обезумевшие от непредуг а данных событий философы и ученые, бандиты и контрразведчики, надутые союзники, обессилевшие барыньки с голодными детьми... Повесть можно было бы назвать сатирическим обзором событий гражданской войны и эмиграции, И все же это не совсем так. Герой повести - Семен Иванович Невзоров, невзрачный блондин к сорока годам. Он-то и поставлен в центре бушующих событий.
В самом начале писатель обронил замечание о герое: "На улице его часто смешивали с кем-нибудь другим, и в этих случаях он предупредительно заявлял: "Виноват, вы обмишурились, я - Невзоров".
Безликость, стертость отличают этого человека, который за время повествования успевает побывать и графом Симеоном Невзо-роЕЬШ, и французским контом Симоном де Незор, и греком Семи-лапидом Навзараки, Убийца-грабитель, новоявленный помещик, казначей в банде атамана Ангела, содержатель игорного дома, агент белогвардейской контрразведки, удачливый спекулянт, уличный сводник, оракул компании пьяных офицеров - такова фантастическая, как и само время, линия жизни бывшего конторщика. В конце, приведя героя к осуществлению мечты ("Салон-ресторан с аттракционами Ибикус"), писатель рассуждает, что "было бы лучше для повести уморить Семена Ивановича, например, гнилой устрицей или толкнуть его под автомобиль. Но ведь Семен Иванович - бессмертный". Бессмертность, "жилистость" обывателя составили идею блистательного толстовского образа и повести в целом. Но почему такой человек стал в центре повести об эмиграции? Неужто, по мнению автора, Невзоровы составляли ее основу? Нет, повесть не оставляет такого впечатления.
Во-первых, невидимый, незаметный, сам по себе живущий, наблюдательный Невзоров - незаменимый хроникер в круговерти событий. Всякий человек, принадлежащий к какому-либо лагерю, не побывал бы в таких передрягах и не увидел столько. Ну можно ли перелетать подобно мотыльку от одного пылающего костра к другому, не обжигаясь, да еще греться при этом? И греть руки. Другого давно бы расстреляли, а Невзорову хоть бы что, только едкого опыта да жилистости прибавляется. Причина проста - он никого не любит, ни к кому не привязан, ничем не дорожит. Убьют сильных, храбрых, защищающих свое дело, а Семена Ивановича, изменяющего окраску с быстротою хамелеона, скоро не распознаешь в такой мешанине. И во-вторых, Семен Иванович выполняет роль куда более важную. Он один одновременно и фон для всех остальных, и сцепляющее их начало. Что, казалось бы, общего у этой пестрой толпы? А может быть, Невзоров? Почему он со всеми знаком, всем необходим? Ничего путного он все равно никому не делает. Может быть, необходима его бессмертная обывательская "ибикусова" душа? Может быть, она сидит большей или меньшей частью во всех? Может быть, Семен Иванович при всей чуть ли не физической ощутимости сам - бессмертный Ибикус, квинтэссенция обывательского духа?
