Час волка на берегу Лаврентий Палыча

 
      СИБИРЬ МОЯ РОДНАЯ
 
      В тайге, которой нет конца и края,
      Меж азиатских зноем и пургой,
      Живет она – земля моя родная,
      И никакой не нужно мне другой…
      Мне каждая тропинка здесь знакома,
      И есть у встречных имя – земляки.
      Я здесь своя, я здесь повсюду дома,
      И потому шаги мои легки.
      И так далее, абсолютно все строчки в подобном ключе. Затем приводится отрывок из письма той же самой поэтессы: "У нас в
      Гусинореченске, как после войны. Работы нет, всё порушено, дома разграблены, кругом такой "порядок", что страшно смотреть. Всё загажено, везде валяется мусор, кругом шастают пьяные рыла, матерятся, дрыхнут в грязи, блюют, публично мочатся, никого не стесняясь… По улице словно трактор прошел туда обратно и повернул, всё разворотив. Грязь по колено, если не по пояс. Вокруг такая серость и убогость, что, кажется, летела бы к тебе в Канаду на чем угодно, хоть на метле, только бы отсюда!"
      Да что там какая-то поэтесса из далекой Сибири, возьмем самого нашего прославленного классика. В стихах посвященных Анне Павловне
      Керн: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты… А в прозе, в личном дневнике, в тот же день сделанная запись (цитирую по академическому собранию, где выставлены точки. В пушкинском же подлиннике – без всяких точек, открытым текстом): Вчера с Божьей помощью у..б Анну
      Павловну Керн. Ну и п…ща! Шире маминой!
      Посему утверждать, что автор вышеприведенных прекрасных строк заядлый оптимист не могу, ибо сложна душа поэта, сложна. Но строки он мне подарил поистине замечательные. Пишу "мне" ибо мир мой эмигрантский уже давным давно скукожился в четырех стенах с четырьмя книжными полками и фонарем за окном… И всё что внутри этого мира – это Я. А что снаружи, то – заграница фонарная…
      … Впрочем, чего-то понесло меня как всегда не в ту степь. Ведь ты мне не про поэзию вопросы задаешь, а про семейство наше, так что меняю тему. Тут получил на днях открытку из Таиланда от Володи
      Дьяконова, где он, полный восторга, описывает прелести этой прекрасной, но, увы, недоступной мне страны. Однако, прочтя её, порадовался я прежде всего за себя самого, пять лет в Африке проведшего. Знаешь, Александр Лазаревич, когда нынче узнаю про своих соотечественников, отправившихся на отдых в жаркие страны, то всегда вместо зависти думаю с умиротворенной радостью: Они такие бабки заплатили, чтобы пару недель понежиться под тропическим солнцем, а когда-то мне самому платили, чтобы я полтора года прожил в тропиках прямо на океанском пляже под Луандой. А на берегу моря Средиземного
      – так я ваще, блин, три с половиной года просидел! Сколько же им надо времени и бабок, чтобы провести подобные срока в тропиках и на средиземноморье! И надо сказать, очень мысли сии душу греют, когда ходишь по паркингам и в боковое стекло водителя пихаешь карточку с координатами фирмы по покупке подержанных автомобилей, но об этом чуть ниже, а пока – еще по одной…
      … Вообще, дорогой Александр Лазаревич, по большому счету мне не только с Африкой в жизни повезло, но еще и с подругой жизни
      Надежей. Представь себе, попалась мне в жизни баба, что сама за собой никоим образом не следит, никаких там тело укрепляющих гимнастик, что столь модны у нас в Совке под иностранными именами,
      (да и откуда бабки!), в жизни даже близко не совершала, а в свои 39 лет выглядит, как и 20 лет назад – такая же стройная без тени целлюлита и прочих женских горестей. И при всём том никаких претензий супруга моя мне не предъявляет, ни шуб, ни золотых побрякушек с брюликами не требует, а довольствуется лишь коллекцией джинсиков, да маечек, сиречь того, что было столь модно в 70-ые годы её ПТУ-шной юности. Она, ведь, у меня, Шурик, из весьма бедной семьи, дочь работяг-лимитчиков, самого, что ни на есть деревенского происхождения. Первая родившаяся в Москве, и, видимо, из-за этого – первый мутант в крестьянском роду. Весьма забавно смотреть на Надежу и на мать её, стоящую рядом. Матушка, родом из сельской тамбовской глуши, по-крестьянски совершенно приземленная: низкорослая, коренастая, крепко сбитая, задастая, грудастая. А московская дочка – эдакая вся в высь устремленная:тонкокостная, тонкокожая, худая, длинноногая, большеглазая. В общем, типичный продукт генной инженерии московского мегаполиса.
      Всё детство её прошло в огромной коммуналке на Большой Басманной возле Разгуляя, где была у неё подружка-соседка, дочка вернувшихся из Германии военных. У той имелась фантастической красоты немецкая кукла, что-то вроде нынешней Барби, с обширнейшим кукольным гардеробом. Маленькая Наденька часами могла зачаровано смотреть, как подружка бесконечно наряжает свою куклу во всё новые и новые шмотки, а уж если та снисходила и позволяла Надеже самой что-то с неё снять и снова одеть, то счастью её просто не было предела.
      Вот так же и ныне одевает она себя, как соседскую куколку.
      Напялит двадцать пятые джинсики и тридцатую маечку, да требует, чтобы во всем этом я её сфотографировал. Я сниму, а она уже счастлива, так что больше ей ничего в жизни и не надо. Правда, отсутствие шубы (уж не говоря про их коллекцию, как у бывших моих дам-коллег по редакции) нас с ней всё же несколько гнетёт, и мы, чтобы понт держать, выдаем себя за зеленых. Мол, такие мы оба, блин, зеленые, что не может она шкурку несчастного зверька на себе носить. Кстати, этой же зеленостью и отсутствие автомобиля знакомым объясняем. Мол, западло нам зеленым земную атмосферу гнобить автомобильными выбросами. Хотя, сам понимаешь, зеленые мы такие же, как голубые…
      Единственно тяготит меня прискорбный факт, что какая-то она у меня квёлая, малахольная, всё время дома сидит, никуда не вытянешь.
      Я ей говорю, мол, пока молодость не прошла, сходила бы куда, повеселилась, да хоть бы и потрахалась! Я ж не жадный, жалко что ль?
      А она мне: Ой, ещё куда-то там идти… Ещё трахаться… Мол, лень мне. Вон, говорю, пакистанец из бакалеи третий год зовет тебя во
      Флориду съездить. Так и съездила бы, развеялась, было бы потом, что вспомнить. Мол, мир бы посмотрела, себя показала. Противный, – отвечает. Ну, грю, милая, на тебя не угодишь!
      … Вот так и живём. Да что я всё о ней да о ней, пора и о себе любимом.
      О себе могу сказать, что работаю как всегда на разноске, но она у меня теперь несколько другая, с особенностями. Особенности же таковы: раньше я как подпольщик-большевик распространял листовки-флаерсы и пихал их в почтовые ящики. А те чаще всего, как я тебе уже сообщал, располагаются на какое-то (иногда весьма значительное) количество стyпенек выше уровня земли, и ежеминутно ступеньки сии приходится преодолевать, что в мои годы исключительно тяжко, особенно зимой со всей антиморозной амуницией. Сейчас же я разношу не листовки по почтовым ящикам, а визитные карточки компании по покупке подержанных машин. И пихаю их не в ящики, а прилепляю уголком на боковое стекло автомобилей со стороны водителя. Именно потому в снег и дождь хозяин нам работать не велит. Он у нас курд, скупает любые подержанные тачки в любом состоянии, включая жутчайший металлолом, но особенно охотится за старыми огромными американскими машинами. Затем его бригада курдов-автомехаников их латает, заменяет кучу деталей, варит, красит, обувает в новую резину, и отправляются машины в Курдистан, где их расхватывают на ура. Там, мол, у них в горах и пустынях воздух очень сухой, они еще сто лет пробегают.
      Таким образом, иду себе спокойно по монреальским улочкам, где машины стоят бампер к бамперу и всем подряд пихаю такую вот карточку уголком в щель между косяком левой дверцы и стеклом, и всем подряд пихаю такую вот карточку уголком в щель между косяком левой дверцы и стеклом, и всем подряд (тут, главное, меньше думать надо) пихаю такую вот карточку уголком в щель между косяком левой дверцы и стеклом… И всем подряд… И всем подряд…
      … И так каждый день по семь часов, с девяти утра до четырех вечера по цене 7 долларов за час, то есть в день выходит почти полтинничек. Естественно – черным налом. Я же, как тебе известно, живу на социальную помощь, оттого на чек работать не могу, с пособия вычтут. А так, поди докажи. Вот только из-за холода уж больно тяжко приходится, ибо остановиться, присесть, передохнуть совсем негде.
      Погода почти все мартовские дни стояла хоть и солнечная, но холодная, с северным ледяным ветром, а пословица "Пришел марток, надевай трое порток" к Канаде подходит ничуть не меньше, чем к
      России. Посему, когда после рабочего дня оказываюсь дома, сил хватает лишь на душ, ужин, просмотр очередных "Вестей" по РТР (они по нашему местному времени в 20 часов повторяют те же самые "Вести" и "Вести Москва", что по московскому показывают в восемь вечера) да на созерцание в лежачем положении очередной серии про питерских ментов и бандитов. Лежишь эдак, бывало, кино смотришь, а ножонки гудят: У-у-у-у-у-у-у-у! У-у-у-у-у-у-у-у!
      Ну а поскольку (как я только что тебе сообщил) погода две последние недели стояла солнечная, без осадков, то хозяин велел нам работать без выходных. Мол, в снегопады отдыхать будете.
      Представляешь, каково это – столько дней подряд ходить быстрым шагом по 7 часов и вставлять в ветровое стекло со стороны водителя всех встречающихся нам припаркованных тачек карточки нашего курда.
      Сегодня наконец-то первый день плохой погоды. Я поперся в винный магазин, иду по улице, смотрю на стоящие у тротуаров марки машин и машинально отмечаю: Такой я вставлял, такой вставлял, такой вставлял… А ведь еще совсем недавно подобная мысль, причем, отметь, в абсолютно идентичном словесном оформлении возникала у меня лишь при взгляде на различные типажи женщин, как-то, скажем, высокая блондинка с маленьким бюстом, маленькая брюнетка с большим и тд и тп.
      В общем, жизнь бы была вполне терпима, если бы ни одно явление, весьма меня гнетущее. Уж больно из-за этой работы сны у меня за последнее время убогими стали, а главное, действие в них уверенно переместилось сюда во время и место, в коих живу уже двенадцатый год. А ведь всего еще прошлой осенью были они у меня родными, светлыми, духовными. Снилось, например, как захожу в рюмочную за рестораном "Яхта", что в немецкой слободе, на Кукуе, возле метро
      Бауманская. Захожу и говорю рюмочнице: "Сто пятьдесят с прицепом".
      Она мне наливает на две трети русский граненый стакан и спрашивает:
      "Прицеп-то какой? Сыр али кильки?" А я, естественно, говорю: "Кильки конечно". Вообще-то надо бы было сказать "конеш-шно", чтобы изначально на Кукуе приняли бы меня за коренного москвича. Но я под него никогда не канал, а посему даже во сне гордо произнес по-нашему, по-питерски: конеч-чно!
      Продавщица выдает мне белый кусок хлеба, на нем чуток масла и три кильки тихонечко лежат, да смотрят на меня бисерными глазенками. И так всё это ярко мне во сне привиделось, что я проснулся в слезах. Проснулся и вспомнил, что уж давным-давно нет ни
      Яхты, ни примыкающей к оной рюмочной, да и самого нашего издательства по большому счету тоже уже нет. Есть здание с каким-то непонятным и неизвестным нутром, напичканным охранниками и кодовыми замками. Вспомнил я всё это и закручинился. И так, помнится, захотелось выпить шведской горькой!… Что я вот прямо сейчас и сделаю – выпью…
      … Но в основном снилось мне раньше само родное издательство АПН далеких прежних времен и все связанные с ним производственно-трудовые процессы. Например, грезилось постоянно, что прихожу на работу и открываю очередную верстку про то, как свободно, счастливо живут советские люди при советской власти. Вдруг вижу с ужасом: во фразе подэр совиИтику – poder
      soviИtico – советская власть – в первом слове poder наборщик вместо P по запарке набрал F, так что получилось слово фодэр (foder), что в переводе является самым что ни на есть срамным, словесным непотребством, обозначающим действо, в результате которого мужская хромосома Икс получает возможность встретиться с женской хромосомой Игрек. Или приснится, что редактирую книжку
      "Великие имена советской литературы", а там в статье об Аркадии
      Первенцеве он сам и творчество его сравниваются с могучим дубом. Дуб же по-португальски звучит как карвАльу (carvalho). Но тут вижу, что наборщик в слове сем букву "V" по рассеянности пропустил, так что вышло карАлью (caralho), что является самым, что ни на есть похабным и непотребным обозначением той самой срамной части мужского тела, что непосредственно участвует в процессе, позволяющем мужской хромосоме Икс слиться с женской хромосомой Игрек. Я же во сне ошибки сии нахожу, срамоту исправляю и просыпаюсь гордый, совершенно счастливый с радостным чувством исполненного долга.
      Но, увы, снилось мне всё это уже давно. а с некоторых пор столь духовных, соборных снов я более не вижу, ибо сам их себя и лишил.
      Дело же было так. Одно время имелся у меня здесь приятель врач-психиатр и, кстати, кандидат медицинских наук Семен Ефимович
      Портной, прибывший в Монреаль в качестве беженца из государства
      Израиль. Бежал Сеня, по его словам, от проклятых марокканцев – сефардов. Они, Шурик, проходу ему не давали, всё по телу били да в душу плевали только лишь за то, что он, мол, мало того, что
      ашкенази, а еще оле хадаш ми руссия, сиречь – прибывший из России новый иммигрант, а значит, мол, в их сефардийском понимании – вор, хулиган, пьяница и лентяй, коим в Израиле не место. Между нами говоря, Сеня действительно дружил с зеленым змием как последний русский алкаш, но зато реально был кандидатом наук, я сам лично его ученый диплом на французский язык переводил. Сейчас Портной опять пьет то ли в Ашдоде то ли а Ашкелоне (сведения расходятся) но, увы, не здесь в Монреале, ибо депортирован был еще перед новым годом.
      И как-то прошлым октябрем записался я к нему на прием. Сеня принимал пациентов (или как он их звал – пОциентов) во дворе бакалейной лавки – депанёра, что недалеко от меня на рю Виктория, где сам работал грузчиком. Значит, пришел я в депанёр, взял два литра пива Молсон Хай Драй и на задний двор к Сене, а у того как раз обеденный перерыв. Забежал он в лавку, насыпал себе в подол соленых орешков, мы зашли в уютный закуток за кустиками в соседнем парке
      Кинг МакКензи и там с ним приняли. Тут дернул меня черт сообщить доктору, мол, что ни ночь, то снится, что я старший контрольный редактор редакции изданий на испанском, итальянском и португальском языках издательства Агентства Печати Новости. А Сеня аж пол бутыли без отрыва от горлЮ заглотил, кинул в рот пару орешков, да и говорит мне: "Э-э, батенька, да у вас типичнейший случай делириум мегаломаникум, или, говоря по-русски, – бред мании величия. Вам, батенька, лечиться надо, а то скоро себя Наполеоном вообразите.
      Выход только в серьезнейшем курсе нейролингвистического самопрограммирования по методу гештальт терапии. Каждый день повторяйте по несколько часов: "Я – говенный иммигрант! Я – говенный иммигрант!" Тогда, мол. все ваши церебральные функции войдут в норму, и вы будете воспринимать собственную жизненную ситуацию без всяких психофизических дефигураций персепции окружающей вас объективной реальности.
      Что я сдуру и сделал. Всего-то провел три, четыре гештальт терапийных трейнинга, и как отрубило. Отныне снится лишь мне моя нынешняя работа, как хожу по паркингам и всем машинам подряд пихаю уголком карточку с рекламой в боковое стекло… А кругом всё иномарки… иномарки снятся… И хоть бы одна приснилась вазовская вишнёвая девятка, чтобы сойти во сне от неё с ума, как в известной песне! Куда там! И близко ничего такого… Уж не говоря о том, чтоб пригрезился бы, стоящий среди этих монстров американо-японского автомобилестроения ижевский Москвич семидесятых годов с милой сердцу ржавой решеткой радиатора. А еще лучше – эт, блин, ващще до слез! – родная вазовская жигуль-копейка, бывшая когда-то давным-давно моей собственностью под номером МКТ 33-90! Ну о сем можно лишь мечтать…
      Что и делаю, сижу культурно, мечтаю. Предаюсь грёзам, мол, вот сейчас усну, увижу сон, мол, иду я по паркингу вдоль хайвея
      Метрополитэн, возле бульвара Лакордэр, а там всё стоят вазовские копейки, трешки. пятерки, шестерки, семерки, восьмерки, девятки, десятки, Нивы, Уазики, Газельки, Волжанки, Москвичи, Оки, а из иномарок лишь Запорожцы, да Таврии. А я им всем карточки-то иду и пихаю, иду и пихаю, иду и пихаю, иду и пихаю, иду и пихаю, иду и пихаю…Эх, красота! А за красоту, Шурик, чтоб мир спасла, выпить надо…
      … Тут еще одна особенность: на сей раз я не кот-одиночка, что ходит сам по себе, как было всегда, а работаю в бригаде и завишу от них. Среди напарников моих был там до последних дней некий Лёха,
      35-летний черный алкаш из Воронежа, отвергнутый по беженскому суду проситель статуса беженца. Про себя Леха мне сказал: "Я ващще могу долго не пить, деньгу копить, хоть неделю. Но потом всё равно нахуячусь и всё до копейки прогондоню!" За три недели совместных трудов он о своей жизни много чего порассказал, но все его истории сводились к одному единственному сюжету о том, как кто-то где-то его нанял работать, а он с друганом начал пить и работодателя дурить, но в конце концов произошло нечто такое, что обман их раскрылся. Один пример запомнился. Нанялся он с кентом на швейную фабрику сторожить зимой их базу отдыха на Дону. Один должен был звонить и говорить, мол, вахту сдал. А второй – вахту принял. А база далеко, ехать утомительно. Да и на хрена кому она вообще нужна? Так они, сидя в
      Воронеже, пьяные в дупель каждый день звонили на фабрику и говорили: "В-вахту сдал! В-вахту принял!" А тут случилось наводнение, и всю базу смыло (там легкие домики были). А они по-прежнему: "Вахту сдал! Вахту принял!" Пока в дирекцию из
      Нововоронежа не позвонили (пол сотни километров вниз по течению) и не спросили, отчего это их домики к ним приплыли?
      Как-то утром сидим мы с ним возле входа в торговый центр нашего квартала, ждем Вовку бригадира, у которого машина сломалась,. Леха голову повернул и говорит: "Во, блин, магазины открылись, Толян на работу пошел". Я спрашиваю: "А он там в каком магазине-то работает?"
      Леха отвечает:
      – А во всех.
      – Как так? Кем он работает, делает-то что? – не понял я.
      – А он там пиздит, – отвечает Лёха.
      – Что пиздит? – спрашиваю.
      – А всё что плохо лежит.
      – Как же так? – я весь в наивном удивлении, как же можно? Почему?
      Оказалось, Лёху этот вопрос тоже волнует. И он с возмущением начал мне выдавать: "Да потому, как сука он! Беспредельщик! Ну, я там понимаю, ну два, ну три раза в неделю что-либо спиздеть! Но не каждый же день! Ну там, сам понимаешь, ну (и принялся пальцы загибать), ну там мыло, зубная паста, туалетная бумага, шампунь, чай, кофе, носки, трусы, ну там поебень всякую, что грех не спиздеть, ну сам знаешь, кто это покупать-то будет? Какой мудак!? Ну сам же знаешь!" И смотрит на меня эдак "утвердительно", взглядом единомышленника в абсолютной уверенности, что я его полностью понимаю и поддерживаю. Меня именно этот его взгляд в тупик поставил.
      В подобном тупике я лишь однажды в жизни побывал, когда в семидесятые годы бразильский стажер из Высшей школы профдвижения принялся мне рассказывать анекдот про плохого мальчика ZИ, который кур ёб.
      – Ну, – говорит, – взял Зэ курицу так за лапы, ну знаешь как, ну так как мы все в детстве делали, когда кур ебли, ну знаешь же как! И смотрит на меня точно таким же "утвердительным" взглядом единомышленника. А я на него с разинутой варежкой, в точности, как сейчас на Лёху. Лёха же, молчание мое приняв за полное с ним единомыслие, начал мне рассказывать, как они воруют вино в супермаркетах, мол, это, ващще "святое дело". Оказывается, они с корифанами абсолютно всё знают: где какие стоят видеокамеры, как работают и где у них "мертвые зоны", в коих можно бутыль спокойно переложить из корзинки за пазуху.
      Правда, нет с нами больше Лехи, вместо него появился Санек, что в первый же день вышел на работу, как говорит Старикашка Сева "на полной кочерге", то бишь в состоянии алкогольной интоксикации крайней степени тяжести, карточки уронил в лужу и наш бригадир Вован его прогнал. Однако Санек успел нам поведать, что Лёху замели менты, он на киче, а когда срок отмотает и откинется, то его депортируют. Я спрашиваю, мол, за что его повязали-то, а тот отвечает: "Кандишынс, бля, нарушил".
      – Что за кондишинс? – спрашиваю.
      Да, понимаешь, – говорит, – когда Леху, блин, последний раз выпустили, то ему три кандишынс поставили, даже типа расписаться заставили, что он реально не имеет права пить спиртное, воровать в магазинах, и в наш дом приходить, где он козлу одному черножопому по башне настучал. А он, блин, вчера в натуре нажрался, пошел в
      Провиго, там спиздил бутылку вермута, а его с ней чиста типа замели и снова в ментовку сдали. Потом, блин, выпустили, он к нам пришел, того черножопого встретил, тот на Лёху наехал, но Лёха реально не прогнулся, да чиста конкретно снова опустил его козла в натуре.
      Менты опять приехали и теперь, блин, его надолго типа забрали.
      Александр Лазаревич, из этого списка условий – conditions
      меня больше всего умиляет официально сформулированный запрет воровать товар в магазинах. В этом все канадцы, большие дети.
      Представь себе представителя власти в Совке, который бы говорил кому бы то ни было, что ему официально запрещается воровать в магазинах!
 
      .
      И в заключение хочу ответить на твой вопрос, почему я не пытался и не пытаюсь написать книгу с тем, чтобы издать её в России. Ну, во-первых, у меня на подобные развлечения денег нет. А во вторых, сами издательства не то что издавать, а даже и читать меня не будут, потому как я эмигрант, а, по авторитетному свидетельству известного петербургского литератора Хохлова российские книгоиздатели и критики нашего брата весьма не любят, и поделом, ибо завалили все редакции своими опусами. Действительно, представь себе: сидит эдакий старый хрен вроде меня в каком-нибудь своем Бостоне, Милвоке или том же
      Монреале, получает на халяву велфер, и от сытого безделья в голове у него начинают усиленно шарики крутиться, да самые разные мысли навевать. Особенно в нетрезвом состоянии. И тут же старому хрену этому хочется мыслишки свои сделать достоянием общественности, а еще лучше – вечности. Тогда он идет из своего нищего иммигрантского района в соседний район средних американцев и выясняет, когда туда приезжает мусоровозка. Выяснив, появляется в данный день с большим мешком, ходит и смотрит. И обязательно находит выставленный в куче мусора приличный компьютер в абсолютно рабочем состоянии, но несколько устаревшей конфигурации (они же каждый год новые марки на рынок выкидывают). Берет наш старый хрен сей компьютер, сует его в мешок, приносит домой, и вся забота найти у такого же как он сам старого хрена русскую программу, естественно, пиратскую. Установив же её, он скушает стакан Абсолюта и давай на вечность замахиваться, лупцевать обеими клешнями по клавишам. А потом всю эту свою трихамудию рассылает сразу во все мыслимые книжно-журнальные издательства. Там же, по словам литератора Хохлова, при виде водопада посылок с североамериканскими адресами все от редакторов до секретарш уже в обморок падают. Ну а поскольку мой случай полностью вписывается в вышеприведенную ситуацию, то никаких попыток я не делал и делать не собираюсь. Пустое всё, Александр Лазаревич.
      Кстати, только что супруга моя заявилась из спальни с сообщением, что, мол, судя по только что прослушанному ей прогнозу, завтра погода без осадков. Посему, как ни жаль, а приходится проститься с тобой до следующего снегопада. Ну, давай на посошок, будем, Шурик!
      Монреаль, 22 марта 2001
      Не долго, Шурик пришлось его ждать. Сегодня опять, несмотря на наступившую весну, метет как в феврале. Я слушаю по радиостанции
      Ностальжи про летающий, кружащий снег и, как положено, ностальгирую.
      Впрочем, Александр Лазаревич, внимательно читая современную российскую прессу, слушая и смотря по интернету российские радио с телевидением, пришел я к утешительному для себя самого выводу, что не только я один здесь в Канаде страдаю, но и, вообще, все русские люди, там у нас на родине, страдают параллельно со мной, ибо также поражены эпидемией ностальгии.
      Единственная разница, что, здесь на чужбине, я тоскую по России вообще, по московско-петербургским улицам и ландшафтам, по всему русскому, по всей многовековой российской истории, и, может быть, только чуть-чуть больше, по моему пребыванию в стенах Издательства
      АПН, ограниченному 1980 и 1989 годами. Тогда же, как вы все там у нас ностальгируете в основном по двум периодам. Те, кто оказался в говне сразу после 1991 года, страстно онанируют по Леониду Ильичу и его славной эпохе. А те, кого фекальные массы накрыли в августе
      1998, страдают по временам, которые длились с декабря 1993 по 18 августа 1998 года. Пик же этой ностальгической волны, судя по российским средствам массовой информации, приходится на 1995 год.
      И счастлив есмь, что именно в летний разгар сего незабываемого
      1995 года мне удалось провести почти два месяца (ровно восемь недель) в России. Так что, почти имею право считать себя самого почти очевидцем этого великого времени, которое столь точно выразила
      Вика Цыганова: "Народ ликует, страна гуляет, откуда бабки – никто не знает!".
      Вообще-то, между нами, Вика спела "откуда деньги", а не
      бабки. Но тут я с ней совершенно не согласен. Деньги, видишь ли,
      Шурик, понятие не наше. Деньги это в переводе – аржан, маней, гелт, сольди, динейру, пенёнзы – категория западного бюргера, зарабатываемая долгим повседневным трудом и весьма ценимая. А
      "бабки" – это то, что наши люди рубят, нарывают, на что друг друга разводят, опускают или, наоборот, круто поднимаются, особенно, когда удается по легкому срубить – золотая мечта каждого совка. Короче, то, что нам совкам падает с неба, и что необходимо срочно пропить, иначе уплывут, растают как дым. Посему был бы я её литературным редактором, решительно бы исправил "деньги" на "бабки". Ну, а поскольку им оказался кто-то другой, то исправляю здесь, где сам себе редактор.
      Я объявился тогда на родине, говоря языком одного из персонажей
      Рязановского фильма "Гараж", с целью её продажи. Не всей, конечно, а только принадлежащих мне 17 квадратных метров находящихся в перовской квартире. Оформил все документы, пьяно всплакнул, прощаясь с домом, где провел незабываемые годы, получил кучу бабок и впервые за много лет почувствовал себя королем. Боже, как я тогда гулял! Иду по улице, смотрю по сторонам и балдею от мысли, что любая выставленная бутылка может стать моей. Любая! Что еще надо русскому человеку для счастья? За те два великих месяца я снял тридцать фотопленок этой грандиозной эпохи, а, вернувшись в Монреаль, напечатал почти тысячу фотографий. Сделал из них два толстенных альбома и обожаю просматривать оные, приняв на грудь. Вот как сейчас.
      Представляю твое удивление. Мол, сам столько раз утверждал, что нельзя быть пьяным в великий пост и сам же пьешь. Неужто можно так поступать против собственных религиозных убеждений? Отвечаю: Вообще, конечно, нельзя. Но, немножко можно, понеже человек есть создание грешное, а особенно человек русский, который, увы, не всегда выбирает "нельзя", когда нельзя. Иногда, когда нельзя, он выбирает,
      "можно", вот как я сейчас.
      А вот подруга моя начала восьмидесятых годов, Верка Кондрашова
      (Будь земля ей пухом! Повесилась она в прошлом сентябре), всегда говорила:Если нельзя, но очень хочется, значит – немножечко можно. Я попал в её дом сразу после возвращения из Анголы, а привела меня туда Танюшка Карасева. Одна наша коллега по "Прогрессу" жила с
      Веркой по соседству, и Танюша, как Ногатинская соседка тоже с ней задружилась. Мы с Татьяной пришли к Кондрашовой буквально на третий день после моего приезда, когда по утрам, открыв глаза, я еще ожидал увидеть бухту Мусулу и восход над саванной с баобабами.
      Танюша в те дни очень близко к сердцу приняла мою сексуальную неустроенность, и возжелал свято соблюсти собственное обещание дать мне в любой позе, в любом доступном месте. Именно для выполнения этого соцобязательства она и привела меня к соседке-подруге, как в место вполне доступное. Я же увидал там этакое весьма забавное курносое, коротко стриженое существо лет двадцати пяти, худенькое, темно шатенистое и несколько смуглое для наших северных широт, среднего роста в джинсах в обтяжку, ковбоечке, больших очках и, явно, женского пола. При ближайшем рассмотрении пол подтвердился, несмотря на совершенно мальчишескую фигуру с маленькой попкой, узкими бедрами и с едва заметной грудкой. Однако при всем этом не классически сексуальном облике sex-appeal исходил от неё прямо волнами, что я сразу же и почувствовал. Это сложно объяснить, просто
      – загадка какая-то. Вроде бы и красоты особой нет, а как посмотришь на неё, так совершенно однозначно встает и дымится. Естественно, увидев такого сексапильного человечка, я целую комедию разыграл.
      Поздно вечером, когда мы с Танюшей, натрахавшись, собрались уже по домам, заявил, что у меня, мол, вроде простуда после Анголы началась из-за перемены климата, и попросил поставить себе градусник, что и было сделано. Потом совершенно элементарно набил его до тридцати девяти с хвостиком, нащелкал пальцем, как в детстве, чтобы в школу не идти. А на сей раз, чтобы от Верки не уходить. Меня, конечно же, с оханьями оставили ночевать, и ночью я, как партизан, проник в спальню хозяйки.
      Тут еще надо сказать, что жила она одна одинешенька в огромной трехкомнатной "генеральской" квартире. В первый же вечер, как только сели мы пить водку на кухне, Веруня просто и скромно объяснила, что её папа, генерал-лейтенант КГБ, уже год, как командирован служить заместителем председателя республиканского Комитета одной из среднеазиатских республик, где и живет вместе с мамой и внучкой, сиречь с её трехлетней дочкой от давно распавшегося брака.
      Ты, Александр Лазаревич, конечно, сейчас же подумал, что я сразу решил её охмурить, чтобы жениться, да снова стать выездным. Мол, папа отмажет прошлые грехи. Не сразу, Шурик, не сразу. В тот первый вечер я захотел только её трахнуть. И только через несколько дней, когда убедился, что Веруня на меня явно запала, такая мыслишка котелок мой посещать начала. А что ты хочешь, если утром того самого дня, когда оказался в доме Кондрашовых, был я в Минздраве, где сдавал свои командировочные документы. Принимающий их чиновник отдела загранкомандировок по фамилии Ванякин, глазами этак на меня сверкнул, губёнки презрительно в трубочку скатал и цедит: