Самое время! - Пламенеющий воздух

– Просто Савва. Я в некотором роде как Морозов. Или даже как Мамонтов. Новый народный капиталист я! Точней – капитал-разведчик. А не какой-то там урывай алтынник… А скажи-ка мне, дружок, – вдруг переменил он тему, – тебе сколько годков от роду?

– Сорок восемь, – соврал я, прибавив себе зачем-то целых семь с половиной лет.

Савва потускнел и смолк.

Я откашлялся.

– Так вы, уважаемый Савва, мне поясните: о какой группе лиц, или, точней, о какой страте (решил блеснуть я итальянщиной и блеснул удачно: глаза Куроцаповы сочувственно округлились) пойдет речь в нашей книге?

– Неужто сорок восемь? А видом – так сильно моложе.

Я скромно пожал плечами: мол, что имеем, то имеем.

– Ладно, – вдруг улыбнулся Савва, – врать ты, кажется, тоже здоров. И про страту верно сказал… Наше, славянское слово! Старинное. Стратил, истратил, казнил… Их ведь тоже вчистую почти уничтожили… В загонах да за колючей проволокой при Советах держали!

– А вот про лагеря, Савва Лукич, – даже не просите! Сил моих больше нет. Столько книг про лагеря уже настрочил. У нас теперь что ни писун, то лагерник! Вроде люди как люди, а как заведутся, как начнут лишения свои расхваливать… И, главное, не скрывают ведь, что бандосы! А политическую подкладку к несчастьям своим давним и нынешним подшивают и подшивают…

Савва задумчиво глянул на окна. Я его движение повторил.

Смоленская площадь глянула на нас в ответ с удивлением, но и с интересом немалым.

– Да, правильно ты сказал. Они – как люди! Даже лучше людей! А вокруг них наши отечественные волки-заготовители рыщут: жадные, клыкастые… А у тех… И душа у них лучше, и задница чище. Только что мы с тобой об их личной жизни, об их любви, об их заботах знаем? Да ни хренашечки. Ты вот сейчас думаешь: она побежала, хвостиком вильнула, Куроцап на крючок и попался. Шиш тебе! Чтобы такую нежную шерсть на себе взрастить…

Я украдкой глянул на Савву: шерсть из-под расстегнутого ворота черной его рубахи торчала недлинная и на вид жестковатая.

Савва взгляда моего не заметил.

– Чтоб, говорю, шерсть такую романовскую на себе взрастить, нужно хрен знает кем внутри себя быть.

Савва снова пошел к окнам, а я, наконец, догадался: речь в новой книге пойдет не о людях, об овцах!

– Ты думаешь, у них в голове только гулеж и ветер?

Я испугался: Куроцап внезапно заговорил со слезой в голосе и, вернувшись к столу, часто, как девушка, заморгал.

Ресницы у Лукича были светленькие, брови темно-русые, бобрик на голове серо-соломенный. И весь он, с едва курчавящейся крохотной бородкой, мощным кадыком и каменными лепными веками, напомнил вдруг бога виноградников Диониса. Но Диониса нашего, русского, вытесанного из уральско-сибирского камня, пьющего по утрам огуречный рассол, занюхивающего каждый второй шкалик тертой редькой. В юности мне самому таким быть хотелось…

– А вот и не ветер! – ответил Савва самому себе. – Много чего у них в голове есть – только мы про то не знаем. Не знаем, какая у этих лучших в мире овец жизнь, какие семейные ценности…

– Какие же, Савва Лукич, могут быть семейные ценности у овец?

– Вот! И ты туда же. Да пойми ты, дурья башка: у них есть все то, что и у нас! И даже больше… Вот ты туда за Ярославль, в город Царево-Романов и езжай. И книгу мне про романовскую овцу через три месяца, будь любезен, в чистовике представь. Командирую я тебя туда, понял?

– Чего уж понятней.

– Только ты мне книгу с историями напиши! С любовью, с приключениями и всем таким прочим.

– С приключениями овец?

– Конечно! Людские-то приключения – кого они теперь, по большому счету, интересуют? А овца, брат, она, как поросенок на веревочке! Даже лучше: бежит за тобой, в развитии догоняет! Ты ею любуешься и про жизнь овечью с человеческой страстью почитываешь! А прекрасней всего, если ты мне историю одной отдельно взятой овцы напишешь. Но не про какую-то Долли! Про нашу Лидку, про нашу Маньку. Про всю ее судьбу! Даже про шкуру, положенную на алтарь…

Савва наверняка хотел сказать: «На алтарь отечества», но вовремя поперхнулся.

– В общем, про судьбу и жизнь, отданную за наши с тобой удобства, напиши. Три месяца не хватит – дам четыре. Через полгода сигнал, потом тираж, потом этот… гонорар.

Мысли Саввины про овец мне внезапно стали нравиться. Сам Лукич – после некоторых колебаний – тоже.

– А тогда, может, аванс, Савва Лукич?

– Ты Куроцапа не знаешь? В Романов приедешь, я туда через банк переведу. У меня бухгалтерия чистая. Никаких серых схем, ничего из рук в руки. Никаких откатов, никогда, никому!

Савва завелся, и я отступил. И, как оказалось, зря. Но в тот момент мне стало не до аванса, потому что Савва во всю глотку гаркнул:

– Надюх, а Надюх! Яви породу! Р-романовскую нам представь!

С легким презрением всеми отвергнутого художника я ждал: сейчас сюда, на Смоленку, прямо под наружные камеры МИДа приволокут упирающуюся, но в своем упорстве, конечно же, и прекрасную романовскую овцу.

Но вошла стройная деваха в серо-серебристой шубе на голое тело.

Какое-то белье под шубой, как потом выяснилось, все-таки было, но в количествах небольших.

– Ты, Надюх, повернись бочком, а потом приляг на шубу… Пускай писатель (я обмер сердцем, в первый раз так назвали!) на результат глянет. Глянет на то, что мы в итоге – после употребления любящей и мыслящей овцы – имеем.

Я думал, Савва заревет в голос. Однако, глядя, как Надюха, постелив шубу на пол, ложится, он, наоборот, развеселился:

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим папараццио! – обратился он уже ко мне лично и от души захохотал, тыча пальцем в женское белье. От хохочущего Саввы я отшатнулся и перевел взгляд на Надюху.

Тем временем Савва наклонился, Савва стал шубу щупать и мять и кончил тем, что, столкнув с романовского чуда Надюху, сам улегся туда на короткое время.

Было видно: Надюха интересует Савву постольку поскольку. Это было неожиданно и вселяло надежды. Поэтому вскочившей на ноги Надюхе решился я подмигнуть. Надюха – не заметила. Она, широко раскрыв рот, вслушивалась в слова, слетавшие с куроцаповского языка.

– Весу в ней четыре фунта! – кричал Савва, поднимая шубу с паркета. – А греет, как четыре стакана! Как пять стаканов… Как шесть!..

Тут Куроцап звонко ляснул себя ладонью по лбу, шубу бросил на стол, Надюху отослал, подступил ко мне вплотную и сказал:

– Дам-ка я тебе «жучок». Для связи. И для записи твоих размышлений. Он двадцать пять тысяч стоит. Такая, Тима, спецтехника! Я по случаю прикупил. А навесить не на кого. И у тебя со мной связь будет. Вот, бери. Раньше у нас только ФСБ и МВД «жучками» пользовались. Теперь – каждый может. И учти! Не только правительство нас слушает – мы его тоже слушаем. Сечешь?

Я замялся. Савва понял по-своему.

– Что? Думаешь, нагреет Куроцап? Думаешь, мне для тебя настоящего «жучка» жалко? Думаешь, заваль предлагаю? Вот, гляди!

Савва проворно кинулся к шкафу, вынул оттуда красную, плоскую, размером со школьную тетрадь коробочку.

– Видишь? Комплект же! «Жучки» и экраны к ним. Один маячок-жучок – р-раз! – сюда прикрепляю (он наколол себе на грудь какую-то английскую булавку с серой каплей вместо головки). – Другой – тебе! А чтоб комплект не разбивать – вот! Возьми и оставшиеся два. На двух лучших овец навесишь. Запишешь, как они там блеют-млеют.

– Может, с «жучками», Савва Лукич, лучше не связываться?

– Свяжемся, обязательно свяжемся! Ты только не включай их раньше времени. А так это… через неделю. Я сейчас на своем жучке таймер поставлю… А теперь вали поскорей отсэда. Христом богом тебя прошу! – Савва хитро склонил голову влево и вдруг выставил перед собой руки, как суслик лапки: локти согнуты, кисти вниз свисают. – Дел у меня: до утра не спроворить!..

«Музей овцы»

И вот теперь, сидя в кафе против Селимчика, глотал я кипяток с морковкой и думал: какой же я обалдуй!

Обалдуй и остолоп, потому что на следующий же день после разговора с Куроцапом от Рогволденка съехал. Увез свой комп, увез тележку с вещами и, заперев накрепко дверь коммуналки, двинул в городок Романов…

Денег Савва не перевел ни через сутки, ни через трое.

В «Музее романовской овцы» со мной ласково поговорили, но никаких эксклюзивных материалов, повествующих о жизни этих энергичных черноголовых и белопузых домашних животных не предоставили. Я стал звонить по очереди всем секретарям Саввы Лукича, и, конечно, в первую очередь Надюхе.

Через пять дней стало ясно: Куроцап от романовской овцы отказался навсегда, навек.

– Савва Лукич наткнулся на новую, более перспективную мысль, – томно ворковала, видно вспоминая показ романовской шубы, с трудом разысканная Надюха. – Это такая интересная тема! Жизнь огородных растений. Представляете? Редька, лук, патиссоны, чеснок! Как они в огороде нашем эволюционировали. Как сопутствовали российскому гражданину в его жизни. Савва Лукич хочет, чтобы на обложке так и значилось…

– Савелий Куроцап. «Русский хрен», – подсказал я.

Надюха сперва в трубку хрюкнула, но потом стала серьезней:

– Чувствуется, что вы хорошо над романовской овцой поработали. Вникли в тему. А за Савелия – спасибо. Это для обложки даже лучше, чем Савва… Спрашиваете, как вам быть? Ей-богу, ума не приложу. Лукич сейчас в Шри-Ланке. Пробудет месяца полтора-два. Чайные плантации, сами понимаете. Но как вернется – обязательно заходите. Савва Лукич так и сказал: как Тима появится – сразу его ко мне!

– И что тогда? Чайные листочки к проблемным местам прикладывать будем?

– Это уж как получится. Но вы должны знать: Савва Лукич – щедрая душа. И в свое время заплатит вам обязательно…

Надюха отключилась, но я снова набрал ее:

– А это кто ж ему про русский хрен писать будет? – не своим голосом крикнул я в трубку.

– Для такой книги писатель с университетским образованием требуется. А у вас, извините… только Литинститут. Кстати, писатель с образованием не без труда, но нашелся.

– Кобылятьев? Рогволд?! – заорал я, брызгая слюной и злобой.

Две-три сороки, сидевшие на ветвях близ гостиничного дворика, плавно, как детские самолетики, взлетели, но тут же в кустах и приземлились…

– Да, это Рогволд Арнольдович, – чуть удивясь, сказала Надюха.

– Так ведь он пэтэушник, сволочь! – застонал я в голос.

Но к стонам моим Надюха не прислушалась, лишь добавила снисходительно:

– Так что босс благодарит вас и все такое прочее. А также Савва Лукич дорит вам шубу.

Она, зараза, так и сказала: «Дорит»!

– Ну ту самую… которую вы на мне видали, – Надюха приятно засмеялась. – Так что возвращайтесь в Москву, получайте шубу, и удачи вам!

– А деньги?! – крикнул я опять, как дурак.

– Денег на вас… – Надюха умышленно громко прошелестела в трубке какими-то бумагами… – Денег на вас, увы, не отпущено.

Я вдавил красную кнопку в мобильник так, что отпала задняя крышка. Белый свет померк у меня перед глазами…

Это что ж? Не солоно хлебавши назад в Москву?

Невозможно! Двум-трем приятелям и одной прелестной оторве я успел объявить о шикарном заказе, о том, что ухожу из литнегров, что передо мной – пусть пока и соавторство, но очень, очень перспективное…

Словом, заявляться в Москву ровно через пять дней, да еще обделанным с головы до пят не хотелось.

Рогволденок к себе, ясное дело, теперь не пустит: ухватился за Куроцапа намертво. Какие там попахивающие бытовым фашизмом романы! Русский хрен и цейлонский чай, во всех своих дымках и ароматах, витали сейчас над головой этого недомерка…

Можно было, конечно, отсидеться месяц-другой у себя в коммуналке. Однако и тут – черт за язык дернул!

В коммуналке на улице Сайкина, близ издыхающего ЗИЛа я, пугая соседей, объявил: через месяц продаю комнату кавказцам и покидаю их волчье логово навсегда.

Соседи на полдня утихомирились. Затихли даже их сопливые дети.

И вот теперь надо было на улицу Сайкина возвращаться, надо было снова вылавливать плевки из кастрюли.

Красная пелена бунта, жестокого и кровавого, стала заволакивать края моего внутреннего пространства!..

Но как-то так вышло, что именно после разговора с Надюхой, я, чуть успокоившись, впервые как следует осмотрелся.

Городок Романов был прекрасен и был пугливо чист! Он раскинулся сразу по двум берегам Волги. Одна сторона называлась Романовской, другая Борисоглебской. И пусть моста через реку в городке пока не было – внизу медленно и величественно сам себя двигал паром, катера и лодки бойко перевозили пассажиров через Волгу туда и обратно.

Вид городка, с мягко очерченными колокольнями, хорошо очищенными луковицами куполов и бойко сияющими крестами, с кое-где сиротскими, а кое-где вполне пристойными домами, бунт мой на время смирил, но добавил плаксивой мути.

Вдруг с севера налетел ветер. Мути поубавилось. Но ветер быстро стих. Хотя как-то нечуемо – так мне тогда показалось – продолжал в городе присутствовать…

Растерзанный бесчувственной Надюхой, побрел я наобум. И вскоре очутился на безлюдных, круто спадающих к Волге улочках.

Навстречу попался белокурый паренек. Он гнал перед собой двух тщедушных овец. А в руках вместо хворостины держал логарифмическую линейку. Даже моего, не искушенного в животноводстве взгляда было достаточно: не романовских овец паренек гонит!

– На пропитание овечкам… сделайте милость, – пропел белокурый.

С отвращением обминув паренька с его овцами, я все же обернулся и с грубой прямотой спросил:

– Это ведь не романовские? Не романовские, говорю, овцы?

– Да, не романовские, – простосердечно ответил белокурый.

– А чего ж тогда просишь?

– Божьи твари ведь.

– Больше десяти рублей не дам.

– И за это – огромное вам спасибо…

Через день в гостинице с меня потребовали денег. Я обещал заплатить через неделю. Великодушно прождав еще два дня, меня выставили вон. Но вещи, как уже говорилось, решили у себя попридержать.

И тут – Селимчик. И нескончаемый кипяток с морковкой, который мой собеседник с трепетом в голосе называет «кофэ»…

Все это время Селим Симсимыч с тихим умилением и непонятной радостью наблюдал, как я предаюсь воспоминаниям. Он не только не мешал мне, но, казалось, делал все, чтобы я длил и длил свои мутные грезы.

– Ну хватит жрать, – сказал я резко. – Спасибо за кипяток и скажите, чего вам надо. Денег ведь даром теперь никто не дает. И не рассчитывайте, что я вам их сейчас же верну. Мне за гостиницу платить надо.

– Так это – мигом… Секунду, минутку!

Круглый Селимчик выкатился из-за стола и как-то очень быстро, словно не веря, что я его дождусь, вернулся:

– Гостиницу оплатил. За месяц вперед. И не вашу, деревянненькую! Приличная гостиница, скажу вам. «Князь Роман» называется… Я честное и почетное дело предложить хочу, – вдруг понизил он голос, – и как раз по вашему профилю. Сегодня утром к вам за этим и шел. И вчера наблюдал за вами. Вы из гостиницы вышли и сразу воробьев на асфальте считать начали.

– Если вы про птичек, то пусть вам китайцы пишут! Про то, как они этих самых воробьев всех до единого слопали.

– Какие воробьи! Клянусь предками: приятная работа, хорошая. Я, если хотите знать, организатор науки… По научной линии вас двинуть и хотим.

– У меня нет университетского образования, – вспомнив куроцаповскую Надюху, буркнул я с ненавистью.

– И не надо! Бог с ним, с университетским! Вашего образования, думаю, вполне достаточно будет. Сперва регистратором, а потом прогнозистом погоды у нас поработаете. Космической погоды, между прочим…

«Значит, опыты на мне будут ставить», – подумал я, а вслух сказал:

– Я вам не термометр. А вы – не японец, чтоб в задницу меня совать!

Сказал, встал, нехотя полез в карман за красненькими.

Тут Селимка вздохнул, достал кредитную карточку и, слегка кривясь от горечи собственного поступка, ее мне подал.

– Забыл сказать: мне профессор Дежкин про вас рассказывал. Вы ведь после Литинститута еще в Институте журналистики учились?

Очеркист Дежкин был единственным профессором, которого я в Москве уважал. Это, наверное, отразилось на моем лице. Селимчик, воодушевясь, продолжил:

– Здесь зарплата за три месяца. Контрольное слово – «ветер». Пин-код – 5050. Только директору Коле про карточку не говорите. А тем более Дросселю нашему засушенному! Может, они вам из своих подкинут.

Я схватил кредитку, сунул ее в карман и снова сел, изобразив на лице живейшую готовность и дальше слушать всякую белиберду про директора Колю и засушенного Дросселя…

Но теперь встал Селимка.

– Я в Шереметьево опаздываю. А вы отсюда прямиком на Вторую Овражью. Тут рядом: направо и вниз. Дом номер шесть, на вывеске – «Ромэфир». Калитка не заперта, через сад и наверх. Скажете директору Коле, что со мной обо всем договорились. Он вас ласково, он вас нежнейше примет…

– Он что, слаборазвитый, ваш Коля, – попытался сострить я напоследок.

– Нет, развит он прилично… А давайте я еще записку для него нацарапаю. Только прошу, – Селимчик зачем-то оглянулся, – вы по дороге про «Ромэфир» особо не расспрашивайте. И про новую работу в Москву пока не сообщайте.

– Что еще за скрытность такая?

– Коля скажет. Но будьте уверены: у нас никакого криминала. Мы – «Роскосмос»! Бывший, конечно, «Роскосмос», но все-таки… А Коле на всякий случай скажите, что когда-то в статистическом бюро работали. А сюда приехали, чтобы уйти от столичных склок. Ну, я Коле из Шереметьева еще позвоню, расскажу в деталях…

– Что я вам, пес – брехать про статистику? Я сюда, между прочим, книгу писать приехал…

– Знаю-знаю. Про романовскую овцу.

Здесь я удивился уже по-настоящему. Надюха растрепала? Куроцап предупредил? Но Савва Лукич страшно далек от таких мелочей, да и от людей вроде Селимчика тоже… Сами узнали? От кого, зачем?

– …А только на кой ляд вам эти овцы?

Селимка на мгновенье забыл, что он тупой азиат, а не ярославский бурлак, и от сладости старинного слова «ляд» даже зажмурился.

– А хочется – и все!

– Овцы с баранами и без вас шерсть нарастят. А у нас в «Ромэфире» – потрясающее научное открытие зреет. Под будущее это открытие я сейчас по Европам и Америкам денежки собирать и еду. А вы… Вы просто обязаны нам помочь!

– Как же я помогу, когда сам гол как сокол? Ни кола, ни двора, ни мохнатой лапы в министерстве…

– Так это временно, временно! Все у вас будет. И копеечка заведется. Ну, мне пора… Вернусь – все по местам расставим. Только дождитесь меня!

Селимчик сунул мне в руку сложенную вдвое записку и, помахивая изящной велосипедной сумочкой, которую в народе грубо и безосновательно зовут «пидораской», удалился.

Вторая Овражья

Ветер осени, безобразивший три дня подряд, внезапно стих.

Наслаждаясь безветрием, я минут через десять уже входил в дом на Второй Овражьей.

Дом, как и гостиница, был двухэтажно-деревянный, но с мансардой и наличниками по второму этажу. Особенность дома была в том, что на нем крепились сразу три спутниковые антенны. Кроме того, он был глубоко задвинут в яблоневый, еще не пожелтевший, а вполне себе зеленый сад.

Никакой охраны на входе не было, вместо нее стоял, согнувшись в три погибели, деревянный сатир с обломанным рогом, лицемерной мордой и выполненный почти в натуральную величину.

Директор Коля принял даже ласковей, чем обещал Селимчик. Все благоприятствовало началу нового витка трудовой деятельности. Сунув нос в Селимову записку, в которой было всего два слова: «Возьми его» (по дороге прочел, не удержался), Коля тут же, без проволочек, принял меня на работу, причем сразу старшим научным сотрудником.

– У вас что – с кадрами тугезно? – поинтересовался я.

– В смысле – togethеr? Да, слабовато у нас с кадрами, – признался Коля и подул поочередно на пальцы обеих рук, словно пытаясь сбить с них дыханием невидимые чернильные капли.

Мне показалось, Коля врет, и я рубанул прямо:

– Вы меня тут, случайно, не расчленить собрались?

– Ну зачем же так! К расчлененке мы отношения не имеем. У нас – научно-производственный комплекс, и работаем мы с чистыми, я бы даже сказал, с возвышенными материями! Просто уж очень вы Селим Семенычу приглянулись.

Легонький как былинка директор вскочил и, подойдя к одному из трех узких и высоких окон, поманил пальцем к себе.

Я подошел. Коля указал куда-то вдаль, за Волгу.

– Видите, как летит ветер? – спросил он заговорщицки.

Я пожал плечами:

– И видеть не вижу и слышать не слышу. Окно-то у вас закрыто!

Я потянулся к створкам. Пора было глотнуть свежего воздуху.

– Не открывайте окно! – Коля удержал мою руку. – Вы должны научиться видеть ветер. Это как раз и будет вашей основной обязанностью, помимо всяких там замеров и регистраций. Видеть не только, как ветер гнет деревья! Видеть саму материю ветра, сам его поток… Конечно, у вас будут приборы. И приборы новейшие. Здесь Трифон Петрович постарался, – Коля уважительно глянул на дверь, – но надо учиться и глазом засекать ветер. Нам необходима тройная фиксация – приборами, компьютером, глазом. Глазом, прибором, компьютером!.. Хотя, честно сказать, глазом – старо, ненаучно. Но Трифон Петрович, как ребенок, за глаз держится.

Коля выдал мне еще один аванс, поскромнее. (Селимчик, как и обещал, не разболтал про кредитку, я тем более.) Тут же директор сообщил, что за гостиницу уже заплачено, и разрешил пойти прогуляться по городу, пока он здесь расслабит один старый и ржавый моток проволоки.

– Вы только не подумайте, что мы к вам, старикам, что-то дурное имеем, – ласково улыбнулся Коля и выпроводил меня вон.

Когда через час, после двух соток вискаря, я вернулся в двухэтажный яблоневый дом – в кабинете у Коли сидела молодая, влекущая к неостановимым телесным контактам женщина. Волосы ее каштановые улеглись волнами на плечи, раскосые глаза смотрели хищно и смело. Чуть несоразмерное лицо – одна щека больше другой и подбородок слегка съехал на сторону – было матово-бледным, но было и прекрасным, на груди сияла громадная брошь, на пальцах – пять или шесть серебряных колец.

Женщина сидела лицом к двери, и директор Коля, все никак не желавший отлипнуть от окон, вынужден был стоять к ней вполоборота.

Это Колю тяготило.

– Все, хватит! – вдруг решился директор. – В Пшеничище поеду я сам. А ты, Леля, введи нового сотрудника в тонкости нашего дела.

– В Пшеничище уже выехали.

– Кто? Когда?

– Трифон. Четверть часа назад.

– Как? А я? Я же просил его… Как выехал?

– А так. На байке своем драном выехал.

– Неслыханно! Непостижимо!

Коля кинулся к двери, по дороге споткнулся о стул, чертыхаясь, помял колено, Леля крикнула: «Стоять, хам!» – и густо, не по-женски заржала. Директор Коля послушно остановился и с озабоченным видом стал ждать, что еще скажет Леля, чтобы немедленно бежать дальше.

Леля, отсмеявшись, и сказала. При этом всякая веселость из голоса ее исчезла, а уважения к постороннему человеку (то есть ко мне) не проглянуло и на йоту.

– Я требую покончить с кустарщиной раз и навсегда! Развели верхоглядство в Пшеничище. У вас там не станция – изба-читальня. И вообще: зачем тебе, Коля, давить сачка в Пшеничище, если там его уже давит Трифон? Старые подшивки переворачивать будете? За бабочками вместе гонять? И главное: зачем тебе, Коля, новый сотрудник, если есть я, есть Женчик с Ниточкой? Зачем последние деньги тратить? Вы с Трифоном живете в девятнадцатом веке. Но я там жить не желаю. Ты, Коля, – лайдак! А Трифон от всех нас просто устал… И… У него же нет больше идей! Только одна: плевать в воду и круги на воде разглядывать.

– Леля! – директор Коля молитвенно сложил руки, но глянул, скосив глаза, не на Лелю, а куда-то в сторону. Может, как раз туда, где, преодолевая трудности дорог, мчал в подозрительное Пшеничище усталый Трифон.

– Что – Леля? Я для всех вас кто? Питерская верховодка без московской протекции. Но вы с Трифоном не только меня презираете! Вы ведь и над Альберт Альбертычем насмехаетесь! Да-да, молодой человек, – язвительная Леля обратилась уже прямо ко мне. – Они Эйнштейну не верят! А ведь Альберт Альбертыч раз и навсегда доказал: никакого эфира в природе нет!

– Леля! Отца Альберта Эйнштейна звали…

– Я знаю, как звали отца Эйнштейна и его мац-ць! – взвизгнула Леля и после визга чудесным образом преобразилась, словно изо рта у нее (а может, и откуда-то из глубин живота) бодро выпрыгнул и, шлепая босыми ступнями по линолеуму, ломанулся куда-то вдаль хитрый и наглый бесенок. – Но бог с ним, с Альбертиком. Я не против него. Но и не за. Я против дедовских способов работы. С ними пора кончать. И если вы не кончите – я сделаю так, что лавочку нашу прикроют.

– После трех с половиной лет работы – и вдруг такие слова! Да еще при новом сотруднике…

– Не вдруг, не вдруг… Но ты успокойся, Колюнь. Сам ведь недавно говорил Трифону: нечего в словах у Лелищи смысла искать!

– Ищи ветра в поле… Моя фамилия Дроссель, – скрипнул, как дверь, останавливаясь на пороге, высокий костистый старик. – Кузьма Кузьмич, – сухо кивнул он и поправил большим пальцем круглые железные очки на носу. – Вы на наши склоки, молодой человек, внимания не тратьте. А идемте-ка лучше со мной. Надо поближе с вашей биографией познакомиться…

Дроссель пропустил меня вперед и, как показалось, умышленно не затворил за собой дверь, чтобы я слышал, как орет взволнованный Коля, как отвечает ему внезапно успокоившаяся Леля.

А слышно было превосходно.

– Лёлипутка ты наша бесценная! – кричал директор. – Пойми же наконец! Эйнштейн – бесконечно, вселенски заблуждался. Но даже он признавал… Ты не можешь не помнить его слов: «Если есть эфир, то моей общей теории относительности просто быть не может». Великий, несравненный ученый! Небывалый критик своего собственного учения! Не то что наши тупари… Они-то все и портят: «Как неверна? Разве может быть неверна великая теория? Не может быть, чтобы Эйнштейн ошибался, потому что он не мог ошибаться никогда»! Но ведь Эйнштейн в своем последнем постулате написал: «Пространство без эфира немыслимо, и поскольку моя общая теория…».

– А она твоя, Колюнь?

– «…и поскольку моя общая теория относительности наделяет пространство физическими свойствами»!.. Понимаешь, дура? Фи-зи-чес-кими!

– Хам и лайдак, – уже ласковей отвечала Леля директору. – И прохвост к тому же! Все вы здесь – прохвосты! И ты, и Трифон, и ваш Сухо-Дроссель. И этот новый сотрудник тоже, скорей всего, прохвост. Нечего сказать: пятидесятилетнего юношу в «Ромэфир» приволокли!

– Леля! Ты – совсем? Мы с Селимчиком такого человека три года искали!

– Да? Это что-то новое. Расскажи поподробней. Но что бы ты ни врал, все вы глупцы и прохвосты! От вас пахнет глупостью Майкельсона и Морли! И только из сострадания к твоей глупости я, Коля, тебя сейчас поцелую…

Я догнал Дросселя у дверей его кабинета.

А уже через полчаса, вместе с директором Колей и веселой Лелей, нехотя плелся в лабораторию, на свое рабочее место.

Со Второй Овражьей улицы мы перебрались на Первую.

К запаху майкельсоновской глупости примешивался запах поздно скошенного бурьяна.

Впереди, метрах в пятнадцати, скачущей походкой поспешал директор Коля с карповым подсаком в руке.

Туфли у Коли были голубенькие, матерчатые, с черными кожаными нашлепками и загибающимися кверху носами. Подсак треугольный, пиджак коротюсенький. Цирк, да и только!

За Колей тащились мы с Лелей.

Леля оказалась занятной собеседницей. Сперва она попыталась уточнить, сколько мне лет, потом попросила рассказать, сколько раз и на ком именно я был женат.

Пришлось сказать правду: не был ни разу. Я думал, эти слова вдохновят Лелю на какую-нибудь незапланированную нежность, но она только буркнула: «Значит, и не женитесь» – и ринулась догонять Колю.

Мы как раз огибали пламенеющий золотом храм, когда Леля вдруг вернулась и, округлив милые кошачьи глазки с вертикальными черточками вместо зрачков, сказала:

– Мы все здесь концы отдать можем. Эксперименты наши смертельно опасны! И это – уже не шутка.

Сарказма в Лелином голосе я на этот раз и впрямь не уловил, и поэтому стал вертеть головой по сторонам, а потом часто-часто задышал носом, словно бы вынюхивая в воздухе опасность и риск.

Ничего не вынюхав, спросил:

– Так чего ж вы во все колокола не бьете? Чего наверх, в Москву, в Питер, не семафорите?

– А мне интересно, как мы все здесь – и теперь уже в обнимку с вами – подыхать будем! Я, кстати, так и не поняла: почему взяли именно вас? Тут что-то кроется…

Я приостановился. Леля дружески рассмеялась.

– Идемте же! – Она подхватила меня под руку. – Вы так и не сказали: сколько вам лет?

– Двадцать девять, – чуть подумав, соврал я.

Тут Леля отчебучила такую штуку. Изящно разведя в стороны полы белого плаща, она присела, и, показав толстенькие детские коленки, заявила:

– А тогда мне – пятнадцать.

Я двинулся дальше. Леля догнала, опять ухватила под руку.

– Видите во-он ту горку? Ну там, за Волгой…

Я нехотя всмотрелся.

Вихри эфира

Слева от нас, за Волгой, на расстоянии примерно километра, на одном из невысоких лесистых холмов мерцали крупные, проглядываемые насквозь дневные огни. Чуть дальше, за огнями, через равные промежутки времени взмывали в небо оранжевые и желтые шары.

– Это зонды со спецначинкой, – таинственно сообщила Леля.

Трескотня ее начинала мне надоедать. Я вырвал руку.

– Но эти зонды – маленькие. А завтра будет запущен большой зонд. Через некоторое время – и аэростат! И ты, дурашка, на нем полетишь! А все потому, что Морли с Майкельсоном впервые добились результатов – именно поднявшись на аэростате. Вот наши повторялы и будут, вдогонку за американским девятнадцатым веком, в поисках эфирного ветра над Волгой рыскать… Нам самолет-разведчик со спецлабораторией нужен, а они, как пацаны, на тепловых аэростатах гоняют!

Я припустил быстрей.

– …чтобы уловить эфирный ветер – едва доносилось до меня (кричать на улице Леля все-таки остерегалась), – чтоб чужими руками поймать ветерок в коробочку, Коля вас и нанял!