Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)

      И как-то тепло, как-то радостно становится, на душе, что здесь, даже в Киеве, в этом самом пекле антисемитизма, в простом народе его нет, а есть все то же добродушное, уживчивое, добрососедское отношение, которое наблюдается повсюду в России между отдельными народностями.
      А что если, подумалось мне, хоть на одну минуту поверить кровавому навету, то как должна была бы встретить эта толпа простых людей-христиан еврея, который убил и выпил кровь юноши? О, если бы так было, то можно наверное сказать, что Бейлиса пришлось бы охранять ротой солдат от мстительности возбужденной толпы. И вот одно это-то обстоятельство, это добродушное, доброжелательное, жалостливое отношение народа Лукьяновки к Бейлису и его семье красноречивее всех доказательств сказало мне: нет, все, в чем обвиняется Бейлис - это фантазия досужих людей, решительно ни на чем не основанная.
      - Бейлис, вы желаете взойти в свою бывшую квартиру?..- говорит председатель.
      - Желаю, желаю!..
      И его под конвоем вводят туда, где не был он уже более двух лет...
      Выходит оттуда, добродушно улыбается и глаза его светятся радостью.
      Вот он и завод. Вот они, эти мялы, на которых любят кататься дети и с одного из которых, по легенде, сочиненной сыщиками, Бейлис схватил и потащил в печь Андрея Ющинского. Кстати: пусть читатели знают, что на суде решительно установлено, что покойный Андрюша был сильным, рослым мальчиком, свободно на далекое расстояние носил тяжести по полтора-два пуда и что одному человеку с ним ни за что бы не справиться. {72} Запомним это: ведь, не забудьте, ран ему нанесено было много. Может быть, его убивало несколько человек?..
      -
      Громадное пространство, десятин пятнадцать, занимает усадьба завода. Расположена она по склонам оврагов, окаймленных густолиственными садами и лесом, уже позолотившимся от осенних дуновений.
      Там, направо, в отдалении, на противоположном берегу оврага, маячат деревянные кресты православного кладбища, так резко, так отчетливо выделяясь на прозрачной синеве бесконечной дали.
      Внизу, далеко, далеко, разлились по поемным лугам проливы и лиманы Днепра, между которыми зеленеют, золотясь, купы деревьев... Чарующая, спокойная красота природы, и эти водоемы, отражающие в себе благодатную синеву неба, и спокойствие безбрежной дали, и это осеннее безмолвие глубоких пропастей, по обрывам которых мы так много ходим, так много хлопочем, так много ищем,- все это волнует сердце, и хочется крикнуть: "остановитесь, вы, люди!
      Поднимите глаза ваши от лица земли к красоте неба - и неужели вы не почувствуете, неужели в сердце вашем не запоет всехвальная песнь примирения расовой и религиозной вражды, и вы... вы, обремененные годами, тяжелым опытом житейской борьбы, вы, люди дела и закона, не скажете всем, что нет, нет и нет ни у нас в России и нигде, где уже разлился свет просвещения, ни среди евреев, ни среди русских, ни среди французов, немцев и англичан, сектантов или ортодоксов, нет и не может быть ни причащения человеческой кровью, ни ритуальных убийств?!."
      Но здесь никто не сказал этого, и мы все, один за другим, полезли в "печь огненную", где обжигают кирпичи и где, господа ритуалисты предполагают, был убит Андрей Ющинский, а отсюда уже через леса, овраги, буераки, спуски, кручи, заборы и иные препятствия - этим путем истинных мытарств - был переправлен в пещеру... Странное дело: какие тупые убийцы! Придумали для себя эту истинную муку: поди-ка, тащи чуть не три версты окровавленный труп такой ужасной, непроходимой дорогой и, вероятнее всего, в {73} глухую, темную ночь, без фонарей, и не только труп, но и тетрадки, и шапку, и куртку...
      И ничего не потеряли, и никаких следов не оставили... Странные, глупые убийцы!
      Но совесть повелительно говорит; убийцы здесь не ходили, ибо, как говорят местные жители, тут и днем одному человеку не пройти, а не то, что ночью, да еще с ношей, да с какой!?- С трупом крупного, сильного мальчика!
      Странно все это, странно...
      И вот, наконец, мы идем прямой, а потому и кратчайшей дорогой к пещере...
      Идем же, идем!..
      Идем прямо от той лазейки, где, как указывают местные жители, проносили труп Андрея Ющинского.
      Она действительно кратчайшая, она действительно удобная для несения всяких нош: место глухое, настолько глухое, что вряд ли кто-либо из обывателей рискнул бы здесь идти не только ночью, но даже под вечер... Нам рассказывают, что в 1911 г. здесь было еще глуше - больше лесу, зарослей. Теперь появились здесь дома, а тогда жилья никакого не было...
      - Что же, по ночам здесь можно было встретить прохожего?
      - Что вы, что вы!..- отвечает кто-то из обывателей.
      И ответ этот столь искренен, столь верно передает то настроение, которым полны здешние люди, что становится ясным, что здесь было совершенно удобно, вполне возможно нести ночью что угодно, в том числе и труп убитого, не рискуя никакой встречей...
      Постепенно мы все поднимаемся... Оказывается, это любимое место окрестных жителей. Сюда любят приходить на прогулку, на попойки, на отдохновение.
      Местность эта, называемая Загоровщиной, здесь действительно привольная, поэтичная... Широкий луг, на котором повсюду разбросаны громадные, великолепные деревья, так и манящие к себе, под свои шатры.
      Сейчас здесь все полно полиции. Повсюду возвышаются конные фигуры стражников, везде городовые, везде пристава...
      Вот мы как-то сразу, неожиданно подошли к пещере. Остановились... Под огромным, развесистым деревом вырыт {74} узкий и низкий вход, так что влезать в нее приходится, пятясь назад...
      Один за другим проникают в пещеру присяжные заседатели. Пещеру освещают фонарем.
      - Не толпитесь там, на верху, - все время предупреждает председатель, а то еще обрушится, засыпет кого-нибудь...
      Вот эксперт Павлов снимает шашку и, несмотря на свой почтенный возраст, бодро и быстро спускается туда, где был труп убитого юноши...
      Тут же на месте опрашивают городовых, как и что они нашли...
      Суд двинулся дальше, а мы, представители печати, полезли в пещеру... Вот и моя очередь. Сознание, что сюда, этим ходом, так же, как иду теперь я сам, тащили беднягу Андрея Ющинского, намучились, устали и толкали, пропихивая его сюда так же спиной, как мы, - иначе нельзя, - а он со связанными руками, закостенелый, с полуоткрытым ртом и перекошенными глазами, не лез, не слушался, мешая своими растопыренными ногами тащить скоро и без задержки, словно упираясь, словно не желая идти туда, - это сознание мучит меня, тревожит, и я вижу, я чувствую его, этого несчастного мальчика...
      Вот я там, в пещере - крошечная площадка; направо одно русло пещеры там найдена куртка, вся в глине... А налево маленькая закутка-пещерка. Сюда-то и втащили убийцы труп Андрюши, здесь прислонили они его, окостенелого, к стене - иначе нельзя было - нет места... Он так стоял здесь около недели, и члены его становились все мягче и мягче, и он садился все ниже и ниже, со связанными руками назад, царапая ими стену, точно хватаясь за нее... Вот он уперся ногами о противоположную стенку, осунулся еще, склонил голову и... и успокоился недвижимым.
      - Надолго ли?
      - До судебного следователя...
      - Как же он тут "сидел"? - спрашивает какой-то сотрудник: для ускорения мы лазили подвое.
      - Вот так, - говорит нам охотно паренек, светивший фонарем. И он быстро садится на землю, на те, может быть, листья, {75} за которых сидел Андрюша: скорчился, уперся согнутыми ногами в стенку, притулился спиной к другой, весь согнулся, руки занес назад и опустил беспомощно голову.
      Так постепенно здесь образуется новый промысел объяснения и показывания пещеры, приходящим и приезжающим сюда любопытным. Это новая доходная статья жителей Лукьяновского предместья города Киева.
      - А тут вот, в печурочке, тетрадки были... - говорит нам этот же мальчик.
      И мы, осмотревши, вылезли на "белый свет", который не только нам, но и фонарщику Шаховскому милей, чем вся правда, чем вся подноготная этого дела...
      Но правда придет, и мы ее узнаем...
      Все перепачканные глиной, мы бежим догонять суд; они осматривают забор, доски, гвозди, через который, согласно утверждений черносотенного студента Голубева, якобы несли труп из завода Зайцева.
      - Здесь, этой дорогой-то, по буеракам-то нашим, и человеку-то одному не пройти, а не то што труп нести...-говорит кто-то из полицейских...
      Возбуждается вопрос о необходимости пройти прямым путем от печки зайцевского завода к пещере...
      - Нужно идти... Идем сейчас...
      Вечереет... и сразу начинает темнеть.
      - Нет, сейчас нельзя, мы все простудимся, я уже чувствую насморк, - с жаром заявляет прокурор, обвинитель Бейлиса...
      Он все время осмотра местности крайне нервничал, суетился, бегал, раздражался, вступал в пререкание с председателем: и видно было, что он крайне недоволен результатами осмотра. Все говорило за то, что убийц Ющинского надо искать в квартире Чеберяк, а не на заводе Зайцева и это раздражало прокурора, и одно время казалось, что он откажется от обвинения Бейлиса и примется за разоблачение Сингаевского, Рудзинского, самой Чеберяк и всех других ее друзей.
      Но этого не случилось, и он вдруг сделался каким-то странным, почти полупомешанным, что-то говорящим вслух, невпопад - на это все невольно обратили внимание... И вот он настойчиво требует отложить осмотр этой дороги до другого раза, так как явно чувствует приближение насморка... {76} Понимаете, господа читатели, насморк чувствуется, а тут предлагают идти тем путем, где будто бы несли труп Ющинского! Стоит ли из-за этого беспокоиться?..
      И осмотр этого пути отлагается до другого раза... Кстати сказать: он так к не состоялся.
      В полутьме маячат стражники... Вот проводят Бейлиса под сильным конвоем и сажают в тюремную карету... Садятся присяжные в четырехместные коляски.
      Гудят автомобили... Выезжает суд... Скачут стражники вокруг экипажей присяжных... Мчимся все мы... Везде народ, везде полиция, патрули пешие и конные, и небо кропит нас дождем, точно слезой омывая тяжелые думы...
      XXXI.
      Ужасы черты еврейской оседлости.
      В ХХ-м веке, завет Христа, что "несть эллина и иудея", теперь приходится менять у нас в России и говорить везде и всюду, что "есть эллин и иудей", ибо того желает христианнейший, православный царь, а за ним все попы, министры, дворяне, капиталисты, полиция и черносотенцы.
      Ограничение прав жительства, ограничение прав образования, попытки ограничения прав в торговле и даже в кредите, за который, как всем хорошо известно, кредитующийся расплачивается значительными процентами, ограничение везде и всюду - вот то, к чему стремятся для евреев владеющие и господствующее элементы нашей современности...
      Но, помимо этого, оказывается, в самих ограничениях есть еще особые ограничения, в самой черте оседлости есть еще внутренняя черта оседлости, есть огненные круги, за которые человек, виноватый лишь тем, что он родился евреем, не может переступать, не нарушая закон.
      Из показаний Шнеерсона и других евреев я первый раз в жизни услыхал, что в городе Киеве еврей, спокойно живущий в одном квартале, не может жить в другом... Когда усомнился в этом, не ослышался ли я, и стал расспрашивать, то я узнал еще более странные вещи, совершенно не вмещающиеся в моем мозгу: я узнал, что есть улицы, на одной стороне которых жить еврею можно, а перейдя через {77} улицу, на другой тротуар, он уже совершает преступление, либо ему там жить нельзя!.. Нет, я этому не верю, ибо это, действительно, какие-то чудеса в решете, и нам, русским людям, имеющим право свободного передвижения, даже делается невозможным понять той психологии, которая должна выработаться при этом вечном страхе совершения противозаконного действия, почти преступления, за которое могут взыскивать...
      Только на минуту подумать, что я в Петербурге, или в Москве, начиная приискивать себе квартиру, должен точно помнить всю эту хитрую механику: туда не пойди, здесь не ночуй, тут не снимай квартиру, там не засиживайся у знакомых, - да только от одной этой мысли голова начинает пухнуть, и надо положительно преклоняться пред мужеством этого долготерпеливого народа, насыщенного таким громадным патриотизмом к своей родине, к России, что они, при всех этих горестных обстоятельствах, еще живут среди нас, а не бегут куда-либо, закрывши глаза, отряхнувши, по древнему обычаю, прах от ног своих.
      Что их держит? Что их приковывает здесь, где их гонят, где их преследуют? Почему возвращаются они из Америки, чтобы "коснуться родной земли", как вычитал я в одном из писем хорошо обеспеченного еврея-семьянина, решившего, через двадцать, лет жизни в Соединенных Штатах, перебраться в какой-то захолустный городишко черты еврейской оседлости.
      Право, эго загадка, над которой следует задуматься.
      XXXII.
      Отец Автоном.
      Благообразный иерей, убеленный сединами, повествует нам о том, что ему известно, как евреи замучивали христианских детей, и что если бы открылась земля, то нашлось бы много "христианских косточек"... очевидно "ритуального происхождения" - хотел подчеркнуть о. Автоном. Но здесь отец архимандрит был остановлен председателем.
      Архимандрит рассказал на суде два случая, про один из которых он процитировал слова следователя, ведшего расследование по этому делу: {78} - И все это вы врете, - заявил следователь якобы пострадавшему.
      Другой, будто бы, разбирался в суде и виновный пошел в каторгу.
      - Но в чем же виновный?
      Оказывается, в обоих этих случаях говорится о еврейских мальчиках, перешедших в православие, и в одном случае, по показанию о. Автонома, мальчик был убит, а в другом случае - такого мальчика щипали и били...
      Что же это доказывает?
      Доказывает только то, что религиозные фанатики везде есть... Но какое же это отношение имеет к ритуальному убийству, с целью извлечения крови для причащения?..
      Решительно никакого... Право же, это очевидно даже младенцам, и надо прямо поражаться, как этот о. Автоном мог быть вызван свидетелем для того, чтобы рассказать то, что он и подтвердить ничем не мог, и все время только и отыгрывался на "кажется", да "может быть".
      Но, вот, скажут, какие евреи фанатики - окрестился мальчик, - сейчас же бить его!..
      - Вы еврей?..-задает совершенно неожиданно вопрос товарищ прокурора о. архимандриту,-вы из евреев?..
      Отец Автоном, немного смущаясь своего явного происхождения от праотцев древнего Израиля, тихонько заявляет:
      - Да, одиннадцати лет меня крестили...
      - Ну, а когда вы были евреем, - спрашивает Грузенберг, - вы от ваших родителей, родственников, или от еврейских учителей слыхали когда-нибудь, что евреи крадут христианских мальчиков, убивают их и приобщаются кровью христианских младенцев?..
      - Нет, никогда не слыхал - взволнованно ответил о. архимандрит.
      - А от кого ж вы слыхали это?
      - Этому меня обучали православные учителя...
      В публике большое движение.
      - Вот оно что! - недоуменно восклицает мой сосед. А мне так и хотелось спросить:
      - Ваше преосвященство, а вас лично не крали, не били, не убивали?.. {79} Конечно, он мне ответил бы, что нет, нет и нет... Значит, если мы даже поверим о. Автоному, то мы наверное уж знаем, что хотя бы только из двоих выкрестившихся еврейских мальчиков - одного крали, другого- не крали; одного били, другого не били. Потом у меня заворошился другой навязчивый вопрос:
      - А что, если бы, скажем, в Киеве христианский м а л ь ч и к одиннадцати лет перешел бы в еврейство, принял иудейское вероисповедание, что было бы тогда?
      Били бы кого-нибудь или не били? Писали бы о еврейском засилии или не писали?
      Как жаль, что о. Автоному никто этих вопросов не предложил. Ведь он мог бы, вероятно, нам на них ответить с большой точностью...
      XXXIII.
      Козаченко.
      Посадили Бейлиса в тюрьму... Сидит он, томится, тяжело ему... И вот, тюремное начальство, заботясь о том, чтобы его не обижали арестанты, переводит в камеру "скрывающихся" арестантов. Что же это за люди, что же это за арестанты, которые даже в тюрьме должны скрываться от своих же товарищей по несчастию?
      Это те, которые на воле занимались добровольным или служебным сыском, а потом сами проворовались, или, совершив то или иное уголовное преступление, попали, в ожидании суда, в тюрьму. Здесь они чувствуют обыкновенно себя в большой опасности от арестантской среды, которая всегда готова с подобными субъектами расправиться самосудом...
      Находясь в тюрьме, эти любители сыска охотно продолжают заниматься тем же своим ремеслом.
      В делах расследования уголовных преступлений нередко применяется прием, когда особо интересного арестанта переводят в компанию этих проворовавшихся сыщиков, доносчиков, продажных людей, провокаторов и пр. т. п. молодцов. Поручают, тому или иному лицу подружиться с ним, войти в доверие, а потом... потом дать следствию то, что ему необходимо. {80} Так случилось и здесь. Бейлиса почему-то перевели в эту камеру.
      С Бейлисом начинает знакомиться арестант Козаченко, который был на воле, кажется, добровольным, агентом сыскной полиции. Бейлис совершенно вверяется ему. Они сильно "дружат". И вот, Козаченко обучает Бейлиса, как можно через надзирателя снестись с волей, написать письмо жене...
      Чадолюбивый Бейлис, которому не давали свидания и который тосковал о семье, обрадовался, сейчас же написал письмо. Вот оно:
      "Дорогая моя жена, подателем сей записки уведоми меня, как здоровье ваше и детей, что на свободе слышно, до каких пор я буду безвинно страдать, хлопочет кто-либо за мной или нет, и прошу заплатить за труд этому человеку и напишите мне записку, как и все здоровье твое и детей моих. Мендель Бейлис".
      Написал записку Бейлис. Подписался в ней собственной рукой и отдал, через Козаченко, надзирателю. Куда же понес надзиратель это письмо Бейлиса? К жене? К детям? Нет, - к тюремному начальству.
      Что делает с письмом тюремное начальство? Оно снимает с него копию, делает вид, что ничего не знает, не возбуждает ни административного, ни судебного взыскания против наивного Бейлиса... Посылает с тюремным солдатом эту записку жене Бейлиса. Та обрадовалась, та счастлива...
      Получила письмо от мужа. Он сам писал ей, своей рукой... Читает деткам... От папы письмо!
      - Папочка жив, папочка здоров!-Он скоро будет с нами!
      - Скоро ли?
      - Каков-то наш папочка теперь?..
      Дрожащей рукой пишет "дорогая жена" своему Менделю ответ на этой же записке. Что же она пишет, эта бедная женщина, действительно несчастная страдалица?
      Она почти не находит слов...
      Вот что она написала:
      "Дорогой муж мой, мы, слава богу, здоровы, я и дети. Пинька ходит в гимназию, а Дудик и Тевка пока еще дома и я не имею за что их учить. Дорогой, не беспокойся, бог {81} даст и ты освободишься. Бог знает правду, что ты невинно сидишь. Больше я тебе не имею что писать. Будь здоров. Твоя жена. Эстер Бейлис".
      Она тысячу раз благодарит этого хорошего, доброго человека, этого тюремного солдата, который, как ангел-благовестник, принес ей и радость, и счастье, и утешение.
      - Да благословит его всемогущий бог!
      Ах, если бы она знала, что от этого выйдет, какое горе, какое зло, какие муки ковали эти руки ее дорогому Менделю!..
      Не радовалась бы она этой весточке из-за тюремной решетки...
      - Но надо отблагодарить этого хорошего человека!..
      И она, бедная, еле кормящаяся, от всех своих щедрот героически отвалила тюремному солдату... пятьдесят копеек!..
      Что же делает солдат?
      Он несет ответ "дорогой жены" своему начальству. Начальство снимает с ответа копию, а подписанное рукою жены письмо передают Бейлису. А полтинник? Полтинник отдается по начальству, А начальство все время сообщает об этой переписке, кому следует.
      Бейлис рад. Бейлис читает письмо... Угощает своего приятеля Козаченко чаем...
      - Ну, что ж?- думает он: - пускай попьет... Он такой хороший...
      Бейлис мысленно переносится в свою семью и обнимает. и целует, и ласкает своих детей, свою "дорогую жену"...
      Но вот наступает тяжелое время. "Друга" его Козаченко уводят в суд его судят за подлог, и... оправдывают...
      Бейлис плачет, - это установлено на суде, - ему жалко расстаться со своим закадычным другом...
      Напоследок друг Бейлиса решил оказать ему важную услугу: пронесть и самолично передать письмо жене.
      У Бейлиса болели глаза, сам он писать не мог. Написал кто-то из арестантов. Ему наспех прочли. Подпиши письмо,- говорит "друг".
      - Почему же не подписать? Дорогой жене будет еще приятней, да она будет уверенней, что это письмо именно от него...
      Взял и подписал своим именем и фамилией полностью, совершенно не подозревая, что в эту минуту он подписывая себе, сам своей рукой, почти смертный приговор.
      {82} Конечно, и это письмо попадает сейчас же начальству" которое препровождает и письмо и Козаченко сначала в полицию, а потом к прокурору: только через сутки Козаченко был допрошен и рассказал чудовищные небылицы следователю.
      Он заявил, что Бейлис просил его отравить "Лягушку" и "Фонарщика", т. е. как раз тех из свидетелей, которые наиболее твердо и даже неопровержимо устанавливают доказательства в пользу невиновности Бейлиса и несомненной принадлежности к этому делу других лиц...
      Помните Наконечного - это и есть "Лягушка", а "Фонарщик" - это Шаховской. С величайшей подробностью, словно обрадовавшись своей воле, Козаченко рассказывает следователю о поручении, будто бы данном ему Бейлисом.
      Но что же написано в этом письме?
      Вчитайтесь в него внимательно.
      "Дорогая жена, человек, который отдаст эту записку, сидел со мной, вместе в тюрьме, сегодня он по суду оправдан. Прошу тебя, дорогая жена, прими его, как своего человека, если бы не он, я бы давно в тюрьме пропал, этого человека не бойся, он может тебе очень много помочь в деле моем. Скажи ему, кто на меня еще показывает ложно. Иди с этим, господином к г. Дубовику (Это управляющий кирпичного завода. В. Б.-Б.). Почему никто не хлопочет! Ко мне приезжал присяжный поверенный Виленский. Он проживает Мариинско-Благовещенская, 30. Он хочет меня защищать бесплатно, я его лично не видел, а передало начальство. Пятый месяц я страдаю, видно никто не хлопочет, всем известно, что я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый же знает что я честный человек. Я чувствую, что я не выдержу в тюрьме, если мне придется еще сидеть. Если этот человек попросит от тебя денег, ты ему дай на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-нибудь, чтобы меня взяли на поруки под залог... Это враги мои, которые на меня ложно показывают, то они отомщаются за то, что я им не давал дрова и не дозволял через завод ходить. Городовой свидетель, что они отгораживались; желаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным {83} кланяюсь. Г. Дубовику, г. Заславскому передай поклон. Пусть хлопочут освободить меня. 22 ноября". Потом идет приписка: "Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этот человек можно надеичи как и сам".
      Вот оно, все это страшное письмо... Человека засадили за тюремную решетку; человек пишет, что больше не выдержит тюрьмы. Радуется, что его кто-то берется даром защищать... Печалится, что о нем никто не хлопочет хоть бы на поруки взяли! - Призывает городового в свидетели, что ему попросту мстят, а тут вычитали бог знает что, иди лучше сказать, дали хоть на минуту веру объяснениям письма Козаченко.
      Скажите, есть ли в этом письме хоть намек на то, что утверждает Козаченко? Его нет, и никакими микроскопами такого намека нельзя отыскать. Или эта жалоба, этот вопль на свое тяжелое тюремное существованием вспомните слова: "я чувствую: я не выдержу в тюрьме!.. Я сижу безвинно, или я вор, или я убийца, каждый знает, что я честный человек" - является материалом, который послужил для того вывода, который был сделан?
      Конечно, не стоило решительно никакого труда опровергнуть эти показания - и их опровергли еще на предварительном следствии, но вот вопрос, который невольно возникает у каждого беспристрастного человека:
      - Почему письмо, переданное нелегально арестантом, тюремное начальство разрешило отнести своему подчиненному солдату? Почему же следственная власть остановилась только на допросе Козаченко? Почему она не разрешила ему, что называется "ломая комедию", проделать все то, что будто бы просил Бейлис, ну что ли до того момента, когда, пройдя, по его уверениям, через ряд лиц, предполагаемых соумышленников Бейлиса, - не получил бы он из еврейской больницы стрихнин для отравления "Лягушки" и "Фонарщика"? Ведь тогда бы факт, действительно, был бы установлен и виновные давно были бы на каторге...
      Но этого ничего не было сделано, так как совершенно ясно, что никто этой клевете и чепухе не верил и не верит, а вместе с тем весь этот воистину негодный, материал был внесен в обвинительный акт, очевидно, для колоритности процесса...
      - Но где же сам Козаченко? {84} Его вызывали свидетелем, но он не явился.
      - Где же он?
      - Это никому не известно...
      Чем занимается теперь Козаченко, мы не знаем, во убеждены, что он где-либо спокойно здравствует и даже благодушествует среди своих близких...
      - А Мендель Бейлис?
      А Мендель плакал, когда разлучался с своим "другом" в тюрьме... Плакал от любви в нему...
      XXXIV.
      Показание Синяева.
      Так как Козаченко в суд не явился, то его показания, данные на предварительном следствии, оглашались в суде.
      Много заняло у суда времени чтение этих показаний Козаченко.
      Как ни фантастична эта история, как ни неправдоподобно, чтобы обвиняемый "травил" бы тех, кто дает показания, устанавливающие полную его невинность, но все-таки показания этого Козаченко имели известное значение, а потому интересно было выслушать показание некоего Синяева, который знал много лет этого странного доносчика. Он знал Козаченко еще на родине.
      - Дружили мы с ним, крепко дружили, - рассказывает свидетель. - Вместе гуляли, вместе знакомых имели... На ярмарках бывали... Я ничего дурного не думал о нем я, пожалуй, до сего времени так бы и думал, да вот случилось такое дело, которое развело нас навсегда...
      - Ну, а теперь как вы его с читаете?
      - Считаю его за плохого человека, - говорит он.
      - Почему?
      - Плохой он... В карман к любому залезет...
      - Почему вы так думаете?
      - Да потому, что он и ко мне залез...
      - Как так?
      - Да так... попросил у меня рубль взаймы, я говорю - возьми, только вот, рубля-то у меня нет... Три есть, разменяешь - рубль возьми себе, а два верни... Взял он три-то {85} рубля, да и был таков, сейчас скрылся... Это есть самое мошенство, - обидчиво заявляет свидетель.
      Свидетель вспоминает, что, когда Козаченко приходил на завод Зайцева по поручению Бейлиса, увидев его, он принимал все меры, чтобы не встретиться с ним...
      - Я предупреждал управляющего заводом господина Дубовика, что это за птица... Его всем надо опасаться... Самый последний человек. Ему ни в чем доверять нельзя...
      Так отзывается об этом одном из главнейших свидетелей тот, кто знает Коэаченко давным-давно...
      XXXV.
      Свидетель арестант.
      Вся эта козаченковская история совершенно распалась, когда суду пришлось выслушивать свидетеля арестанта, сидевшего одновременно с Козаченко в тюрьме, слышавшего все разговоры Менделя Бейлиса и присутствовавшего, когда писалось то письмо к жене Бейлиса, которое ему вменяется в такую тяжкую вину.
      Этот свидетель отбывает наказание за кражу. Сидел ранее в одной камере с Бейлисом и Козаченко...
      - Бейлис при всех арестантах жаловался на свое тяжелое положение, что страдает он безвинно-напрасно!.. Мы все знали, что он посылал записку на волю к жене...
      - А Козаченко?
      - Козаченко его обсасывал...
      Это - арестантское выражение, означающее, что Козаченко работал над ним.
      - А Бейлис дружил с ним?
      - Дружил.
      - Просил передать записку жене?
      - Просил.
      - Просил Козаченко хлопотать?
      - Просил.
      - Почему?
      - Так что он освободился, ну все думали, что и других он может освободить...Бейлис просил его похлопотать на воле... {86} - А отравить никого не просил?
      - Нет, этого не было, мы бы знали...
      И сколько мы ни слушаем свидетелей, каждый раз, как только дело коснется какого-либо пункта обвинения, сейчас же все разъясняется, и обнаруживается или полная сказочность и фантастичность обвинений, или полная несостоятельность их, не выдерживающих ни малейшего прикосновения критики при перекрестном допросе.
      И хочется спросить: где же, кто же подтверждает хоть чем-нибудь то, в чем обвиняется Мендель Бейлис?
      Ни одного слова во время всего процесса мы не слышали не только по поводу ритуальных мотивов убийства, в чем именно и обвиняется Бейлис, но и вообще о какой-либо причастности его к этому кошмарному убийству.
      XXXVI.
      Козаченко в синагоге.
      У Козаченко был какой-то большой план с делом Бейлиса, он что-то замышлял крупное, но оно у него сорвалось...
      - Выхожу из синагоги,-показывает свидетель Жук, - вдруг ко мне подходит какой-то совершенно незнакомый человек и начинает говорит о несчастном положении Бейлиса, которому необходимо помочь... Я был очень удивлен этим неожиданным обращением... Отказался с ним говорить, просил его оставить меня.
      - А как он себя назвал?..
      - Кажется, Козаков...
      - А может быть Козаченко...
      - Да, да, Козаченко...
      - А вы денег ему дали?..
      - Нет...
      - Почему?..
      - Он не просил...
      Из дальнейшего допроса, как этого, так и другого свидетеля, выяснилось, что, потерпевши неудачу у дверей синагоги, Козаченко не смутился... Он пошел в синагогу и стал с теми же вопросами и советами приставать к другим евреям, занимающим при синагоге то или иное положение!.. {87} Не было ли здесь желания расширить рамки кровавого навета и как-нибудь, чем-нибудь притянуть целую религиозную еврейскую общину к этому делу?
      XXXVII.
      Человек истинно-чешского происхождения.
      Входит типичный еврей, начинающий лысеть со лба. Типичное лицо, типичная шевелюра, борода. Держит себя важно, надменно...