Адъютант его превосходительства

Вдруг профессор, посмотрев на Кольцова и Таню, заторопился.

— Совсем, совсем забыл, мне же надо… — И, не договорив, неловко засеменил к двери…

Чем-то домашним, уютным, располагающим к себе веяло теперь от комнаты, где остались Таня и Павел. И Кольцов понял, что это особое душевное расположение ко всему исходило от профессора, и был ему благодарен за его умение так естественно и просто создавать атмосферу дружелюбия и приятства.

— Павел, — сказала Таня, как только за профессором закрылась дверь, — я хотела видеть вас… Я знаю о вашем разговоре с отцом. Знаю, что он запретил вам встречаться со мной, равно как и мне с вами. Папа принял решение отправить меня в Париж. И я не увижу вас… вероятно, никогда…

— Ну что вы, Таня! — попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах печаль. — Окончится война…

— Не нужно ничего говорить… — Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: — У меня не будет больше времени сказать вам это… Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи…

Павел удручённо молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что её решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.

— Вы говорите — окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел… Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он поймёт нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.

— Но, Таня… Это невозможно! Идёт война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценён как дезертирство…

— Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку… Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..

Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:

— Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы высказали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!

— Я знала, что вы так скажете, — грустно обронила она. — Простите!.. И прощайте… — Однако она не торопилась уходить — долго, словно стремилась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: — Позвольте, я поцелую вас.

Молча прошли они в вестибюль, молча простились. Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане…

В смятенном настроении, ещё не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчёт в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоятельствами. Он понял: чтото случилось с Красильниковым.

— Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, — невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришёл к Старцевым. — Но есть дела безотлагательные.

Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толкнул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комнате тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были завешаны одеялами.

— Узнаешь? — спросил Фролов.

Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.

— Семён Алексеевич? — радостно пожал ему руку Кольцов, — как же тебе удалось вырваться?

— Сам господин градоначальник собственноручно выпустил, даже, можно сказать, выгнал. Довольно грубо! По ошибке, конечно.

— Ты что, тоже сошёл за железнодорожника? — с доброй лукавинкой спросил Кольцов, польщённый тем, что его психологический экспромт с градоначальником так удался.

— В той ситуации я и за циркового артиста готов был сойти! — весёлый оттого, что видит своих друзей, пошутил Красильников.

Фролов стоял в проёме двери в своём широкополом купеческом сюртуке, и на лице его расплылось выражение довольства.

— Кособродов и Николай тоже бежали, — сообщил он Кольцову. — Но оставаться им в городе нельзя. Гарнизон поднят на ноги. Производятся повальные обыски.

Кольцову не хотелось сейчас рассказывать о том, как он способствовал этому, и он присел к столу, вынул из кармана мундира несколько исписанных листков, передал их Фролову.

— Что это? — посмотрел Фролов на бумагу.

— Отчёт о переговорах Ковалевского с союзниками. И тактико-технические данные танков, которые уже доставлены в Новороссийск, — обстоятельно стал докладывать Кольцов. — Выгрузка танков начнётся в ближайшие дни. Двенадцатого сентября начнётся наступление на Орёл и дальше — на Москву, Вероятнее всего, танки будут доставлены сюда к началу наступления.

Несколько минут все молчали. Фролов поправил фитиль у лампы, прикурил. Лампа качнулась — зыбкий свет заколебался на стенах. Повернувшись к Красильникову, Фролов решительно произнёс:

— Что ж, Семён! Нечего тебе сидеть здесь, испытывать судьбу. Сегодня же ночью выедешь в Новороссийск.

— Ясно, — сказал Семён Алексеевич.

— С тобой поедут Кособродов и Николай. Оба — железнодорожники. Проверенные товарищи… Кособродов работал в Новороссийске в депо, хорошо знает местные условия.

— Взрывчатки бы достать! — пыхнув цигаркой, деловито сказал Красильников, и вокруг его озабоченных глаз тонкими сетками собрались морщинки.

— Там неподалёку каменные карьеры, — ответил Фролов. — Рвут камень для цементных заводов. Местные подпольщики помогут вам со взрывчаткой.

— Ясно, — тихо повторил Красильников и, тщательно загасив о каблук окурок, посмеиваясь, спросил: — А скажи-ка мне, купец первой гильдии, на гроши ты не богат?

— Если тебе миллион, то не найду, — в тон ему, играя под скотопромышленника, ответил Фролов.

— Дай хоть на робу какую приличную. Не могу же я в этом офицерском френче красоваться. — Красильников начертил в воздухе вокруг своего лица круг и сказал: — Не соответствует…

Кольцов, который уже несколько раз бросал изучающие взгляды на френч, подошёл ближе к Красильникову и поднял клапан нагрудного кармана. На внутренней его стороне чернильным карандашом были начерчены две буквы: «П» и «К».

— Что ты там ищешь? — недоуменно спросил Красильников.

— Нет-нет, ничего! — И добрая, задумчивая улыбка озарила лицо Кольцова. — А ведь хороший парнишка растёт… Определённо, хороший! Правда же?

— Ты про кого это? — не понял сразу Красильников.

— Про одного нашего знакомого.

…Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра ещё не спал.

Он лежал в кровати, и глаза его были открыты. Лунная дорожка протянулась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выступили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.

Тихо проскрипела дверь — осторожно заглянул Павел Андреевич.

— Юра! — шепнул он.

Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошёл, присел на краешек кровати.

— Сердишься? — спросил он.

— Нет, — несмело пошевелился мальчик на кровати.

— Так чего же ты?.. — ласково щурясь на лунный свет, спросил Кольцов.

— Думаю. — Юра перевёл взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: — Павел Андреевич, вы — красный разведчик?

В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.

Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет — мальчик догадывается о многом.

— Я все знаю, — снова сказал Юра. — И про Семена Алексеевича, и про Фролова… Он сегодня приходил… к вам…

Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.

— Нат Пинкертон, — задумчиво, по-доброму, сказал он, и это было как бы ответом на Юрин вопрос.

— Но почему вы, офицер, адъютант командующего, — вдруг… — Юра приподнялся на локоть. — Или вы вовсе и не офицер?

— Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. И награды мои заработаны в бою кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество… Но я не мог быть сытым, когда вокруг столько голодных. Я не мог быть счастливым среди несчастных… Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы… Понимаешь? Все! Я хочу помочь… нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой человек!.. — растолковывал он Юре свою правду. Правде дети больше всего верят, потому что для них правда — это жизнь.

— Он очень хороший! — восторженно произнёс Юра.

— Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! — старался быть понятным Юре Кольцов.

— А что он хочет сделать? — встрепенулся Юра, испытывая непередаваемую благодарность к Кольцову за то, что тот ведёт с ним прямой, мужской разговор.

— Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обречённые на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда… Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад…

— Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! — взорвался Юра, несколько уязвлённый последней фразой.

— Ты должен его простить, — негромко сказал Кольцов, внимательно поглядев на Юру.

— Простить?

— Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди.

— Мы им никогда ничего плохого не сделали.

— А хорошего?

Юра промолчал.

— Вот видишь, тоже ничего. Зато они — вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год… из века в век… Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. На папу твоего. На Владимира Зеноновича…

— И вы хотите…

— Хочу… как бы тебе объяснить… чтоб кто-то строил дом…

— Для кого?

— Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом…

— За чьим садом? — переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.

— Ну… сад тоже будет принадлежать всем, — популярно объяснял Павел Андреевич — он был доволен, что Юра задаёт вопросы.

— А если я захочу иметь свой сад?

— Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля…

— Так не бывает.

— Да, так не было… И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться… и обижать друг друга будут… — Здесь голос Кольцова приобрёл истинную силу — ведь он рассказывал о самом заветном. — Но причины будут другие… мелкие… Ты вот полежи и подумай немного… может, и поймёшь того садовника, который спалил ваш дом. Поймёшь и простишь.

Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.

— И быть может, тогда поймёшь и меня… Мне очень важно, чтобы ты меня понял… Я дорожу нашей дружбой.

— Я подумаю, Павел Андреевич, — задумчиво сказал Юра. — Я… постараюсь…

Он ещё долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос, — с кем быть? — который разрешала вся Россия, и он думал: «И Фролов хочет этого, и Семён Алексеевич. И сражаются они на стороне красных, на стороне тех, кого я считал врагами… Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Семена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина…»

Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:

— Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть со Щукиным и с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама… А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь… со Щукиным… — Он помолчал и добавил: — Я не хочу с ними… Я хочу с вами… Вы мне самый близкий после папы… — и умолк, по-мальчишески сердито устыдившись своего признания.

Кольцов прижал к себе Юрину голову.

— Мы — взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, — серьёзно продолжал Кольцов. — Я могу рассчитывать на твоё молчание?.. Могу ничего не опасаться?..

— Да, — твёрдо сказал Юра. — Я обещаю!..

И они ещё долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати — взрослый, живущий все время, как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому. Кольцов первым прервал молчание, негромко попросил:

— Расскажи мне об этом человеке… о Мироне… подробно…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Кассу вокзала осаждала возбуждённая, нетерпеливая толпа.

Обвешанные узлами и торбами мешочники, юркие, с чемоданами в руках, потёртые спекулянты, озлобленные солдаты со скатками на плечах совали в окошко мятые деньги и умоляюще просили или грозно требовали билет. И слышали в ответ бесстрастно-категоричное:

— Билетов нет и не будет!

Мирон Осадчий, с распаренным от спешки лицом, усердно работая локтями, с трудом протиснулся к кассе и с видом нагловатого превосходства просунул в окошко полученную от Щукина записку и деньги.

Толпа замерла. Толпа ждала, уставясь в непроницаемое окошко.

В ответ на записку рука из кассы торопливо выложила Мирону билет и выплеснулся подобострастный, почти елейный голос:

— Пожалуйте-с!

Толпа негодующе зашумела не то на Мирона, не то на кассира и снова начала приступом, гудя и переругиваясь, брать кассу. Мирон едва выбрался из этой свалки.

Времени до прихода поезда оставалось ещё много, и он скучающей походкой прошёлся по перрону. Свернул к пивнушке. Рукавом смахнул со стойки рыбьи кости и застарелую шелуху от обглоданных раков, угрюмо потребовал:

— Налей-ка!

Расстегнув поддёвку, Мирон огляделся вокруг, радуясь хорошему дню и удачливой своей жизни. Все сложилось у него как нельзя лучше — не погиб тогда, в банде у Ангела, и своевременно нашёл других хозяев… «Ну чем не житуха, — думал Осадчий, с удовольствием ощущая в кармане внушительную пачку денег. — Они — тьфу-тьфу, не сглазить бы! — хорошо платят. Чистоганом. А риск-то по нынешним временам невеликий. Чего греха таить, разве это риск? Вот у кого рисковая жизнь — так это у солдат».

Мысли у Мирона были приятные, сытые — круглые! — сами катятся в мозгу. Мысли-самокаты. И хорошо ему от них, от спокойного предосеннего солнышка, оттого что скоро уезжает. Плохо, не с кем словом перемолвиться…

Но и тут повезло Мирону — появился человек в брезентовом пыльнике и купеческом картузе. Остановился рядом с Мироном с кружкой вздыбленного пеной пива. «Из спекулянтов, должно! — намётанным глазом определил Осадчий. — Вон и таранку загодя приготовленную достал из кармана». А человек постучал таранкой по стойке и принялся за пиво. Десятки глаз с вожделением посмотрели на таранку. Но человек в пыльнике выделил только его, Мирона, и великодушно протянул половину жирной, красновато светящейся на солнце рыбины.

— Мне? — несказанно удивился обрадованный Мирон и с уважением добавил: — Премного благодарен.

Они стояли за стойкой, неторопливо грызли таранку, лениво тянули пиво, добродушно поглядывая друг на друга. И Мирон даже начал испытывать к этому человеку какое-то свойское расположение.

— Смотрю, вы вроде бы местный? — отдувая от края кружки пену, полюбопытствовал сосед.

— А что? — со сразу проснувшейся насторожённостью отозвался Осадчий.

— Да нет, ничего… поиздержался малость в дороге… Хотел бы… — Наклонившись к самому уху Мирона и оглядевшись по сторонам, человек доверительно прошептал: — Хотел бы кое-что продать…

— Что?

— Вещь…

Незнакомец в свою очередь насторожился и даже чуть отодвинулся от Мирона. Похоже было, что он уже пожалел о своём предложении. И это успокоило Мирона: перед чужим испугом его собственный страх всегда проходил быстро. Он наклонился к соседу, солидным шепотком сказал:

— Сами мы не местные, но свободный капиталец имеем. Так что, ежели ваша вещь…

— Кой-какое золотишко у меня… — едва слышно признался незнакомец.

— Золотишко?! — захлёбываясь от восторга, повторил Мирон.

Едва ли не с нежностью подумал: «Ах ты, рожа твоя спекулянтская! Да не томи душу, злодей!..» Видать, день сегодня такой выдался — прибыток к прибытку шёл… — И добавил нетерпеливо: — А ну покажь товар!

— Вы уж, пожалуйста, потише. Здесь ведь разные люди, — выразительно повёл глазами по сторонам сосед. Он насупился и, казалось, уже окончательно раскаивался в своей откровенности перед случайным человеком. Ещё раз оглядел Мирона и с сомнением покачал головой: — Да и боюсь, мой товар будет вам не по карману…

«Взад пятит, — огорчился Мирон, — спугнул купца!» И, тоже перейдя на полушёпот, внушительно сказал:

— Мы ваш товар не видели, вы наш карман не щупали.

Людей в деле опасливых я, конечно, уважаю, только и кота покупать не приучен. К тому же у вас даже мешка — нет! — Он коротко и нервно рассмеялся собственной шутке.

— Похоже было, что шутка эта разозлила чересчур осторожного собеседника.

— Мешка нет! — сердито сказал он. — Не каждый товар в мешке носится!.. Часы у меня золотые с двумя крышками, боем и при золотой цепочке!

— Пока-ажь!..

— Шпана кругом. А ты: «покажь» да «покажь»! А потом не купишь, а они увяжутся, украдут.

— Ну, не хочешь здесь — давай отойдём, — тихим, примирительным тоном предложил Мирон, боясь неосторожным словом или даже взглядом окончательно расстроить заманчивую сделку.

Они перешли через железнодорожные пути, сразу за которыми начинался пустырь с остатками каких-то сараюшек, а ещё дальше густо вставал невысокий, подпалённый осенним багрянцем кустарник.

— Значит, с двумя крышками, — не выдержав, переспросил Мирон. — И при цепочке?

— Фирма «Лонжин», — внушительно ответил спутник.

Мирон искоса осмотрел сухощавую, не так чтобы сильную фигуру шагавшего рядом человека, и шалая, взвеселившая сразу мысль пришла к нему. «Лонжин», — повторил он про себя незнакомое слово. И ещё раз с удовольствием: — «Лон-жин»!

В кустарнике, вблизи речки, виднелась заброшенная полуразвалившаяся часовенка. Вокруг царила лёгкая недвижная тишина.

— Пройдём к часовне, — предложил Мирон каким-то свистящим от волнения голосом, — чтоб, значит, для полной уверенности. — Теперь он сам искал безлюдного места.

— Пройдём… — Мужчина согласился не задумываясь, легко, и Мирон увидел в его сговорчивости добрый знак.

Столько раз выручала Мирона Осадчего врождённая подозрительность к людям, столько раз отводила от него беду в самый распоследний момент, а вот жадность подвела, столь же глубоко в нем сидящая, как и подозрительность!..

Они вошли в часовню, и мужчина сразу же достал из кармана что-то завёрнутое в белую материю. Не замечая ничего вокруг, Мирон жадно впился взглядом в свёрток, будто надеялся увидеть сквозь тряпицу желанный блеск золота.

Но все получилось иначе, чем он предполагал: в руках у человека блеснула не мягкая желтизна золота, а черно-воронёная сталь нагана…

— Не шевелись… Мирон Осадчий! — негромко, но властно произнёс Фролов.

Мирон загипнотизированно смотрел на ствол пистолета и лихорадочно думал: «Это конец! Черт возьми, что же делать? Господи помоги, лишь бы увернуться от выстрела. А там — во весь дух наутёк!» Не меняя недвижного выражения лица, Мирон резко швырнул в лицо Фролову свою котомку и отпрыгнул в сторону… «Теперь бежать! — молнией пронеслось у него в мозгу. Но на пути его встал ещё кто-то. И прежде чем Мирон успел рассмотреть этого человека, он почувствовал сильный удар. Яркий солнечный день померк в глазах Мирона, и всего его окутала противная, душно-клейкая тьма.

Очнулся он на выщербленном, густо покрытом птичьим помётом полу часовни. Под высоким потолком зияли отверстия, через которые виднелось нестерпимо синее небо и разбитый крест на маковке купола. В часовню влетали и вылетали голуби, наполняя гулкую тишину шорохом крыльев и воркованием. Лики строгих святых неотступными печальными глазами смотрели прямо на Мирона. Он замычал и попытался языком вытолкнуть изо рта кляп.

Фролов склонился над ним, ослабил верёвки, вынул кляп. Мирон приподнялся, очумело сел на куче штукатурки и, поводя затёкшими руками, спросил:

— Ты кто?

— Чекист, — спокойно и снисходительно-насмешливо ответил Фролов. Мирон перевёл затравленный взгляд на Кольцова, долго всматривался в

его лицо.

— А твоя личность мне вроде как знакома…

— Встречались. У батьки Ангела. Ты ещё тогда грозил расправиться со мной, — спокойно ответил Кольцов, пугая Мирона именно этим, веющим смертью спокойствием.

— Помню. Ты белым офицером был, — бесцветным голосом обронил Мирон. — А теперь, выходит, тоже в Чеку перешёл?

— Выходит, так.

Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от верёвок и сказал:

— А меня вот к золотопогонникам нелёгкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!

— Рассказывай.

— А жить буду? — огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. — Все скажу, если помилуете!..

— Говори. Пока будешь говорить — будешь жить. А своё получишь! — невозмутимо пообещал Фролов, спокойно глядя в глаза Мирону.

И от этого его непреклонного спокойствия на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.

— Я ещё пригожусь вам… Я пригожусь. Я достану самые секретные бумаги… Хотите — убью Щукина?.. Это он во всем виноват… Он втравил меня… Я убью его… Дам расписку, что убью… Буду работать на вас, секретные документы буду доставлять…

Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлёбываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фролова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает — исполнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят?» — уговаривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка,

— хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаменованием.

— Не продам — сообщите Щукину. Он не пожалеет — убьёт! — разгорячено продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. — Дам адрес жены. Ежели продам — её убьёте…

— Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, — с укоризненной непримиримостью бросил Фролов. — Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.

— Как нету? Как это так нету? — возмутился Осадчий, — что ж, выходит, по-вашему, я брешу?

— Брешешь, Осадчий, брешешь, — невозмутимо подтвердил Фролов. — Оксана знает, что Павла убил ты.

— И это, значит, знаете? — сразу сникнув, устало произнёс Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.

— Все знаем. Работа такая! — невозмутимо ответил Фролов, читая в глазах у Осадчего смертельную безнадёжность. «А ведь уж давно убитым живёт!

— отметил про себя Фролов. — Страшнее всего среди живых вот такие мёртвые… Неужели он и родился таким омертвелым?»

А Мирон, словно почувствовав мысли Фролова, безнадёжно попросил:

— Тогда стреляйте.

— Успеем, — неторопливо ответил Фролов.

И опять эту неторопливость Мирон расценил как добрый знак. Может, ещё обойдётся. Если бы он не был нужен им — кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Такие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твёрдо убеждён. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушёпотом сказал:

— Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.

— Где пакет?

— Возьми вот тут, за пазухой.

На конверте, извлечённом Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

— Кто такой Пискарев? — строго спросил Фролов. — Как ты должен был встретиться с ним?.

— Не знаю… ох не знаю. Моё дело — опустить письмо в

Новозыбкове в почтовый ящик, — угодливо отвечал Мирон. — Только опустить. В любой ящик. И все.

— Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.

— Верит, верит! — подхлеснутый страхом, затараторил Осадчий. — Я через линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…

— Как переходишь линию фронта?

— А по цепочке, — все с той же готовностью продолжал Мирон.

— Рассказывай, — приказал Фролов.

— Значит, так, — обстоятельно рассказывал щукинский связной. — Значит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадцатой версте. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путевой обходчик Семён должен переправить дальше…

Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую чёрточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Мирон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…

Наконец он испуганно осёкся, просительно глядя в глаза Фролова.

— Все? Ничего не утаил? — сурово спросил чекист.

— Ей-богу, как на духу!

— Ну что ж, теперь приговор приведём в исполнение, — сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.

— Нет! — в ужасе закричал Осадчий. «Да как же так? — успел ещё подумать он. — Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? В крупном везло, удача вывозила. А в простую ловушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи спаси, я другим стану! Другим!..»

Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не представляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здоров, и интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма?) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, завязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свидетельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.

Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.

Можно было переправиться на ту сторону по своей, чекистской цепочке, налаженной и проверенной. Но Фролов хотел получить в руки сразу всю белогвардейскую эстафету и установить над людьми Щукина тщательный чекистский контроль. Такое выдавалось не часто и оправдывало риск.

С поезда Фролов сошёл у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты».

К разъезду жались ветхие, с покосившимися крышами, домики. За плетнями клонились к земле пожелтевшие тяжеленные круги подсолнечника.

Фролов уверенно зашагал к дому, во дворе которого была прибита к шесту — дивная для военного времени — зелёная скворечница.

Во дворе яростно, гремя увесистой цепью, залаяла собака, торопливо открылась калитка. Перед Фроловым встал молодой, крепко сбитый парень с хитрыми, увёртливыми глазами. Фролов сразу узнал его по рассказу Мирона. Семён в свою очередь тоже бесцеремонно рассматривал Фролова и молча ждал, что тот скажет.

— Неприветливо встречаешь гостей, Семён, — с лёгкой и ничего не значащей обидой укорив парня Фролов.

— Тю! Ты откуда меня знаешь? — удивился Семён.

— Николай Григорьевич кланяться тебе велел, — сказал Фролов первую половину пароля. Насторожённости, застывшей на лице Семена, заметно поубавилось.

— Что пользы с его поклонов. Часы я ему передал, а он никак их не отремонтирует… — отозвался Семён с деланной сонливостью.

— Часы в мастерской. Отремонтируют в пятницу.

— Тебя что, переправить? — шарил по лицу и по одежде Фролова хитроватыми, осторожными глазами Семён: дело серьёзное, здесь нужно без всякой оплошки.

Фролов согласно кивнул.

— Не поздно? Может, заночуешь? — предложил парень.

— Спешу, Семён, — уклонился от этого предложения Фролов.

— Дело твоё. — Он взял возле веранды весла, положил их на плечо. Махнул Фролову: — Аида! — И они пошли со двора по крутому меловому спуску к берегу.

Взвихрились воронки прозрачной зеленой воды. Лодка, слегка переваливаясь с боку на бок, пересекла открытое пространство и нырнула в густые камыши. Долго плутала по лабиринту озёр и озерец, пока не оказалась в поросшей верболозом и кугой старице.

Семён налегал на весла, и крутые бугры мускулов играли под рукавами его куртки. Он явно торопился и дышал тяжело и сердито. Но вот сбоку от прибрежного леска, за крутым поворотом, им открылось село. На взгорочке стояла, словно нарисованная, беленькая и круглая церквушка, а вокруг неё раскинулись такие же беленькие и уютные домики.

— Во-он в той церкви отец Григорий требы служит, — показал головой Семён. — Вечерни сегодня не будет, так что, ежели упросишь, он тебя ночью и повезёт. Ночью сподручнее.

Долго упрашивать отца Григория Фролову не пришлось. Вероятно, он побаивался этих нежданных и опасных гостей и стремился поскорее от них избавиться. Выслушав Фролова, он молча сходил в сарай, вывел коней, стал запрягать их в тарантас.

Был отец Григорий огромного, даже устрашающего, роста, на голову выше Фролова, с большими красными ручищами и с густой и чёрной, как вакса, бородой, в которой виднелись какието соломинки — наверное, до прихода гостя батюшка сладко опочивали.

Солнце уже легло на горизонт, когда они выехали. Дорога то выгибалась по краям оврагов, то ровно и прямо тянулась степью. Тарантас, гремя железными ободьями колёс, резво катился по пыльному шляху, и село с церквушкой вскоре осталось далеко позади.