Берег розовой чайки (Поморы - 2)

Она почему-то считала, что ранение в спину не такое опасное, как в грудь. Опять спросила: - Лечат-то хорошо ли? Доктора каковы? - Уход здесь хороший, пища подходящая, лекарства дают, перевязки делают. Скоро поправлюсь. Через месяц, наверное, а может, и раньше выпишут. - Домой на побывку приедешь? - Вряд ли. Надо на фронт. В часть. Фекла посмотрела на него сострадательно: "Бедненький! Опять на фронт, опять под пули... Вот жизнь!" - Ты вовсе теперь изменился. Стал какой-то... - она замялась. - Какой? - Мужественный, - подобрала она наконец подходящее слово. - Настоящий воин. И старше стал. Похудел... Уж от прежнего паренька в тебе мало осталось. Вон и лоб в морщинках... - Война, - развел руками Родион. - Похудел от того, что крови много потерял. Вливали. Вот на поправку пойду - гладкий буду. - Дай бог тебе хорошей поправки, - сказала она тихо и серьезно, и Родион не успевал удивляться переменам в интонации ее голоса, звучащего то весело, с задоринкой, то вот теперь уж как-то совсем робко и слишком серьезно. Фекла меж тем стала рассказывать про Унду. - Дома все живы-здоровы, от всех тебе привет, - она сказала это таким тоном, будто все земляки знали, что он находится в госпитале и низко ему кланялись. - Ваши живут исправно. Сена у них, правда, накошено мало, так прикупили. Густя выглядит хорошо. Старухи бают, что должна родиться девочка. Они по животу угадывают. Если он у будущей матери круглый, то родится девочка, а остренький - так мальчик. - Она засмущалась и понизила голос до шепота. - Я в этом ничего не смыслю. От других слышала, - и махнула рукой так мягко, округло, красиво. - Жалко, дед Никифор помер. Тебе, верно, писали? А Иероним живехонек. Летом в море ходил! - Да ну? - удивился Родион. - Ей-богу! На тресковой доре с двумя бабами за селедкой. Обратно еле пригребли - ветер был противной. Дедко как до избы добрел и свалился... Однако отлежался. А в село все похоронки идут... Уж человек двадцать погибло на фронте. Она замолчала, посмотрела перед собой отрешенно, думая о чем-то не касающемся ни этой госпитальной палаты, ни Родиона. - Похоронки, конечно, нелегко получать... Да что поделаешь? Война. - Скорее бы конец ей. Ох, трудно люди живут! Кругом беды да несчастья. И голодно. У нас еще терпимо - рыба есть, паек рыбакам выдают подходящий. А в городе хвойный настой пьют, в столовых по осени котлеты из морской капусты делали... Мне Меланья рассказывала. У нее ведь вернулся Вавила-то. Совсем вернулся, перед войной еще. Сначала плавал по реке на барже. А потом его на Мурман отправили, на оборонные работы. И там в армию взяли. Служит в каком-то обозе. На передовую, видно, по возрасту не годится, так в обозе... - Воевать так воевать - пиши в обоз! - это такая поговорка у фронтовиков есть. - Живут они, вернее теперь уж одна Меланья, на частной квартире, в малюхонной комнатушке. Моему приезду обрадовалась очень даже. Все расспрашивала про деревню. Она работает в швейной. Раньше шляпки делали, теперь полушубки для армии шьют. - А Венька у них где? - Тоже плавает. Военный моряк. - А я вот в пехоте. Правда, в морской. Разница есть. - Говорят, в морской пехоте - храбрые солдаты. В газетах пишут, что в одних тельняшках идут на пулеметы... Ты уж береги себя. На пулеметы не ходи. - Это уж как придется. О себе-то расскажи. Как живешь? - Да что, живу. Мы ведь не на фронте. Не опасно. Летом сидела на тоне, а как стал лед на реке - навагу удила. Как все... Меня ведь в правление избрали! - с наивной гордостью сказала она. - Поздравляю! В начальство, значит, вышла? - Ой, Родя, что ты! Какое из меня начальство? Так только, заседаю... - Заседать - тоже дело. Все одна живешь? - осторожно поинтересовался он. - Да одна... - нехотя ответила Фекла. Подошла Шурочка и вежливо напомнила, что десять минут прошло. Фекла всплеснула руками: - Так скоро? А часы у тебя не врут? - Часы у нас правильные, - суховато ответила Шурочка, посмотрев на Феклу ревниво. Она ревновала всех раненых к посетителям, особенно к женщинам, хотя они бывали редко. Фекла расстроилась, замялась, потом вдруг принялась снимать со своей кофточки брошь - серебряную, с красным камнем, подаренную когда-то Вавилон на именины. Отстегнула ее и стала совать в руку Шурочке. - Возьми брошку на память, а нам дай еще хоть пять минут. Дай, ради бога! - Ой, что вы! - смутилась Шурочка и, наотрез отказавшись принять подарок, оскорбление поджала губы и вышла, разрешив им поговорить еще немного. Зажав в кулаке брошку, Фекла сказала Родиону: - Ты зря скрываешь от своих, что ранен. Потом узнают - больше расстроятся. Подумают, что не писал про ранение потому, что оно было очень опасное... - Пожалуй, ты права, - призадумался он. - Напишу теперь же, что нахожусь в госпитале. И ты им расскажи. Привет передай. - Если велишь - расскажу. А Густя не приревнует? - Она не ревнивая. Фекла с грустинкой в глазах пошевелила бровями, положила загорелую ладонь ему на бледную руку. - Поправляйся. Я тебе здоровья принесла. Могу и кровь свою дать. Скажи доктору, пусть возьмет. Скорее вылечишься. - Спасибо, - благодарно улыбнулся Родион. - Теперь уж не требуется. Да и группы у нас с тобой могут оказаться разные. - Думаешь, не подойдет моя кровь? Подойдет! - Может не подойти. Она у тебя больно горячая, с характером... - В холодной-то крови какой толк? Снова в палату заглянула Шурочка, и Фекла с сожалением засобиралась. - Дай-ко я тебя поцелую на прощаньице. Можно? - склонилась, разволновала кровь поцелуем. У Родиона голова закружилась. - Прощай. Поправляйся. И пошла медленно и плавно к выходу. 2 В обратный путь ехать порожняком все-таки не пришлось - везли продукты для рыбкоопа, керосин и солярку. Продовольствие и горючее были на вес золота, и обозники берегли их пуще глаза. Огорчило Ермолая то, что не удалось полностью получить по заявке колхоза сетную дель и другие промысловые материалы. Склады рыбакколхозсоюза оскудели. Теперь дорога казалась более знакомой и не столь утомительной, как из Унды в Архангельск. Грузы веселили - едут в село не с пустыми руками. Фекла все еще была под впечатлением встреч с Меланьей Ряхиной и Родионом. Меланья очень изменилась, постарела, растеряла по житейским ухабам прежнюю гордость и заносчивость. Перед отъездом Фекла еще раз наведалась в госпиталь уже с Ермолаем и Соней. Родион очень обрадовался землякам. Но как следует поговорить не пришлось: начался врачебный обход и свидание прервали. Соня Хват все же успела порасспросить Родиона об отце и ушла из госпиталя невеселая, унося в душе тревогу за родителя. Грустная сидела Фекла в передке саней, завернувшись в тулуп, с кнутом и вожжами в руках. Обоз неторопливо тянулся по зимнику. Всюду снега, прибрежные леса с белыми хлопьями на ветках. Полозья тихо шуршали по снегу. Лошади пофыркивали, мотали головами, звякали уздечками. В этом безлюдье, в однообразном безмолвии зимы с трудом верилось, что где-то там, возле сердца России, грохочут орудия, льется кровь, черные вражьи дивизии лезут и лезут вперед, оставляя на снегу тысячи трупов... Фекла соскакивала с саней и торопливо семенила рядом с лошадью маленькой, мохнатой, обындевевшей. Лошадь, наверное, мечтала о теплой конюшне и охапке сена. Фекле хотелось поскорее добраться до избы, пожарче натопить плиту и вдоволь напиться чаю... А после лечь и расправить усталое тело на старой, еще родительской перине, увидеть, как в полутьму зимовки заглядывает луна, и услышать, как над головой на стене бойко тикают ходики, словно торопятся встретить утро. "Боже мой, как бы крепко я спала дома!" - мечтала Фекла. Но до конца пути еще далеко. Она глядела вперед, вдоль реки, видела низкие облака, а под ними - чернолесье, притихшее до весны, до пробуждения, белые проплешины пожен и болотистых пустошей.
      Во второй половине дня сразу потемнело, собралась метель. Она навалилась на село с северо-востока, обрушилась из низких плотных туч. Ветер походя подхватывал снег и кидал его на крыши, на улицы села. Он подвывал, наводя дремучую тоску на собак, свернувшихся под крылечками или в сенях. Собаки тоже подвывали ветру и спросонья побрехивали всполошно, будто к селу с тундровых пустырей крались воры... Чебурай, тоньский пес, обычно жил на подворье Ермолая. Но поскольку хозяина не было, то он кормился по людям, словно овечий пастух - сегодня тут, завтра там. Чаще всего он наведывался к Иерониму Марковичу Пастухову. Старик, хоть и у самого есть было почти нечего, кроме пайкового хлеба да сушеной наваги, каждый день ухитрялся накормить и собаку. Как только завихрился на улице снег, пес примчался к Иерониму спасаться от голода и стужи. Он вбежал на крыльцо, налег передними лапами на дверь. Она не поддавалась. Тогда пес коротко и требовательно взлаял, и, немного погодя, дверь отворилась. - А, Чебурайко! - сказал дед, выглянув на улицу в полушубке, накинутом на голову и плечи. - Заходи в хоромы. Пес вбежал в избу, посуетился у порога, кинулся к миске, которую Иероним Маркович поставил ему, мигом ее опустошил и старательно вылизал. Потом прилег у порога, следя за дедом. Тот сидел у стола и накладывал на запятки валенок аккуратно выкроенные заплатки. Хозяйка, спустив с лежанки тощие ноги в шерстяных носках, пряла овечью шерсть. Веретено, свесившись к полу, тихонько жужжало у нее в вытянутой правой руке. Левой она пощипывала шерсть из кома, привязанного к пряснице. На улице шумел ветер, сыпал в ветхие стены снег и уже до половины залепил маленькие окна. Пес вдруг запрядал ушами, поднял морду. Издалека, еле слышное, донеслось конское ржанье. Чебурайко вскочил, заскулил, просясь на улицу. Иероним с ворчаньем выпустил пса. Темным комом Чебурай вымахнул на дорогу и понесся по ней вниз под угор, к реке. Там шел обоз. Ермолай, приметив в метельной кутерьме живой клубок, подкатившийся под ноги, радостно сказал: - А-а, Чебурайко! Встретил-таки! Пес побесновался возле хозяина, то обегая его кругом, то кидаясь на грудь, на присыпанный снегом полушубок, и, одурев от радости, помчался дальше. Посмотрел на Соню Хват, сидевшую на санях снежной бабой, прыгнул в последние розвальни к Фекле и лизнул ее в нос, изловчившись. Фекла тоже обрадовалась: "Наконец-то мы и дома!" На другой день, немного отдохнув и выхлестав из тела березовым веником в жаркой бане дорожную стужу, Фекла собралась навестить семью Родиона. Хорошенько подумав, что и как будет говорить Августе, она положила в карман аккуратно завернутые в бумажку чулки, которые купила в городе на свою премию, и отправилась к Мальгиным. Августа, надев поверх широкого в талии платья просторную вязаную кофту, в избе было холодновато, несмотря на то что топили - дров не жалели, сутра села шить вельветовые штаны Елесе из старых Тишкиных. Парасковья полдня ходила у печки, и пока не вскипятила все чугуны с водой и не сготовила обед, не угомонилась. А потом выбрала место посветлее у окна и принялась вязать рюжу. Фекла поздоровалась и, сев на широкую, вымытую добела лавку, осведомилась: - Как твое самочувствие, Густя? Скоро ли будет прибыль у вас в семье? Родион спрашивал меня об этом, а я, по правде говоря, не знала, как и ответить... Августа от неожиданности выронила из рук стальные ножницы, которыми кроила, и медленно опустилась на стул. - Родио-о-он? - протянула она. - Разве ты его видела? - Видела. Он сейчас временно находится в Архангельске. Передавал вам большой привет и вот подарочек тебе, Густя, послал. - Фекла вынула и положила на стол сверток. Потом, подумав, развернула его сама и расправила перед Густей во всю длину новые чулки. - Носить велел на здоровье. Густя, не смея прикоснуться к ним, смотрела на чулки с недоумением и каким-то суеверным ужасом. "Почему он в Архангельске? - думала она. - Все время был на Мурмане, на передовой, а теперь в Архангельске?" - Да не томи ты, рассказывай! - нетерпеливо сказала она Фекле. - Как он в Архангельске оказался? Где ты его видела? - Он в госпитале. Скоро выпишут. Уж почти совсем поправился. - В госпитале? - воскликнули в один голос Августа и Парасковья и всплеснули руками. - Он же писал вам! Неужто письмо не дошло? - слукавила Фекла, чтобы оправдать Родиона, который вначале решил о ранении домой не сообщать. Густя замотала головой: - Не было о ранении никакого письма. Тяжело ли его ранило? Как он там? Господи!.. - она закрыла лицо руками. Парасковья, держа иглу на весу, смотрела на Феклу карими глазами пронзительно и напряженно. - Был ранен в спину, под лопатку. Задело осколком. Но рана небольшая, не опасная. Теперь уж почти все заросло. Да вы не печальтесь очень-то. Раненых там - уйма... Тыщи! Война идет, обычное дело. Иные уже по два, по три раза ранены, а все живут и воюют... Вылечатся - и опять на фронт. Так и он... - Совсем мы не знали об этом... - упавшим голосом сказала Августа. - Куда же могло деться то письмо? Господи... так вот случится что с человеком, и не узнаешь. Почему же я не знала? Почему из части не сообщили? - Из части сообщают только об убитых. Да без вести пропавших, - тихо сказала Фекла. Парасковья опустила иглу и всхлипнула, низко склонив голову. - Теперь вы и узнали, - Фекла вздохнула с некоторым облегчением от того, что главное в разговоре - позади. - Да вы не волнуйтесь. Выглядит он хорошо. Против того, какой дома был, даже поправился. Во какие плечи! Лицо румяное... - Фекла привирала нарочито бодрым тоном, стараясь успокоить женщин: дескать, ничего очень уж плохого не произошло и падать духом не надо. Парасковья, утерев слезу, оставила рюжу и взялась за самовар. Налила в него воды, наклала в трубу угольев и опустила зажженные лучинки. После разостлала на столе холщовую скатерку. - Покушай с нами, - сказала она Фекле. - И говори все по порядку, без утайки. Про плечи да румяное лицо ты, конечно, неправду баешь. На госпитальной-то койке какие уж плечи да румянец... Как ты узнала про него? - От Меланьи Ряхиной. Приехали мы в Архангельск, сдали рыбу, чуток поосвободились, и я пошла к Ряхиной. Они мне письмо прислали, адрес дали. Ну, вот Меланья мне и сказала, что Родион ваш лежит в госпитале, в большом доме с белыми колоннами по передку, на углу набережной и Садовой улицы. А сама она узнала об этом от знакомой женщины, что работает там. Я сразу и направилась туда. Надо, думаю, навестить земляка. Прихожу к нему в палату, а он на кровати сидит и книжку читает... То-о-олстая такая книжка. Зрение у него, видно, хорошее. Ну, увидел меня, обрадовался, стал расспрашивать. Я ему полностью про Унду об-сказала, а потом время вышло, и мы с ним распрощались. Он меня до лестницы проводил. Халат на нем байковый, теплый... Я ему слово дала, как вернусь домой - зайти к вам. - Фекла помолчала, взгляд ее упал на чулки. - А чулочки эти он тебе еще осенью купил, до отправки на Мурман, да все послать было не с кем. А тут достал из тумбочки и мне передал. Будто специально приготовил, будто знал, что к нему кто-нибудь из деревни заявится... Ну вот, пожалуй, и все. Густя выслушала ее молча, не перебивая. Ребенок у нее в животе внезапно торкнулся, шевельнулся. Ее слегка замутило, лицо стало бледным. Овладев собой, Августа сказала: - Спасибо, Феклуша, за весточку о Роде. Хоть весточка эта не очень и радостная. Ранен муженек, а все же весточка... - Кормят-то как в госпитале? - спросила Парасковья, отрезая от пайкового хлеба тонкие ломтики. - Кормят раненых прилично. Не обижался. - А по палате-то ходит или с постели не встает? - Августа спросила еще, на всякий случай. Может быть, Фекла преувеличивает насчет проводов до лестницы в байковом халате. - Да ходит же, я вам говорю! Ноги-то у него ведь целые! - Ну ладно, садись, Феклуша, за стол, - пригласила Парасковья. - Самовар готов. Заварку найдем из старого запасу, а сахару вот нету... - А и ладно. Без сахару-то лучше. Сахаром вкус чая перебивает. Я ведь заядлая чаевница! - Фекла скинула с плеч полушалок, раздела плюшевый жакет и скромно присела к уголку стола. - Про Тихона он не рассказывал? - спросили ее. - Говорил. Тихон плавает на большом торговом судне. Важные грузы возит. А боле ничего про Тихона не сказал. - А про Хвата? Они ведь вроде служили вместе? - Про Хвата говорил. Он у Родиона отделенный командир. Жили дружно, в одной землянке. До ранения, конечно... После госпиталя Родион метит обратно в свою часть. Встретятся снова друзья-приятели. - Ты зайди Соню Хват порадуй, да и Варвару. - Так ведь Соня-то там была. Мы на второй раз к Родиону приходили с ней. Она все про отца расспросила и матери, надо думать, рассказала. Скоро у вас прибыль будет! Дай господи, чтобы у тебя, Густя, все обошлось по-хорошему. - Спасибо, - сказала Густя. Посидев еще немножко для приличия, выпив вторую чашку чаю, Фекла попрощалась и ушла, оставив Августе адрес госпиталя. Августа, проводив ее до крылечка, хорошенько рассмотрела номер полевой почты госпиталя. Адрес показался ей знакомым. Она достала последние письма Родиона, сравнила госпитальный адрес с тем, что был на письмах, и опустила руки. Номер полевой почты один и тот же. "Значит, не писал нам, чтобы не тревожились. Боже мой! Вот уж эти мужики! Им соврать ничего не стоит, а ты тут мучайся, жди вестей". Она ушла в горницу и тихонько от свекрови всплакнула.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      Война ограничила колхозный зверобойный промысел участками от Кедов до Инцов по Зимнему берегу Белого моря. На дальние лежбища выбираться было нельзя: приливами и местными течениями туда заносило мины с беломорских заграждений против неприятельских кораблей и подводных лодок. Поморы занимались выволочным промыслом на старых, хорошо освоенных местах Зимнего берега. В былые годы на плавучих и припайных льдинах близ мыса Воронова до Инцов в первой декаде января собирались тюленьи стада числом до пяти тысяч голов. Со всех приморских сел зверобои тянулись в Уйду, которая исстари была промысловым центром побережья, сбивались в дружные ватаги и на оленьих упряжках и на лошадях отправлялись за добычей. Выход на лед приурочивали по церковному календарю к "сретенской" ночи, когда уже от самых крупных гренландских тюленей народятся белые пушистые создания бельки. "Сретенская" ночь приходилась на четырнадцатое февраля. Испокон веку в народе бытовала поговорка: "В сретенье зима с весной встречаются". Где-нибудь в Средней России февральские метели выдохнутся, небо от облаков очистится, и над заснеженными просторами засияет солнце. С крыш нависнут сосульки, под стрехами четкой точечной линией пробьет наст дневная капель, санные колеи на зимниках заблестят, как вощаные. Зайцы станут по ночам выбегать на дорогу, подбирать вытаявшее сенцо, оброненное с возов, птицы днем выискивают зерна в оттаявших конских катышках... Крестьянин, вывозя из дальних урочищ остатки запасов сена или дров, прикроет ладонью глаза от яркого солнечного света и скажет: "Весна глаза крадет". А у поморов в эту пору услышишь другую поговорку: "В сретенскую ночь не убрать Зимнего берега!" И здесь пока еще не очень уверенные длинные лучи солнца пробьют холодные облака, и повеселеет тундра, засверкает под ними белая гладь, распростившись с наскучившей долгой полярной ночью. Тогда и выберутся тюлени из студеных вод на льдины - пощуриться на солнце, погреть в его лучах мокрые, с линялой шерстью жирные бока, приласкать детенышей. Добыча рядом, только успевай поворачиваться, зарабатывая себе хлеб насущный. И не зевай: опасности на каждом шагу. Приливы и отливы, местные течения возле мысов и островов держат лед в непрестанном движении, предугадать которое может лишь опытный, умудренный летами и знанием промысловик. Да и то, если шторма у зимы в запасе. А когда двинет она их в наступление на побережные воды, вся ледовая обстановка вмиг изменится. Тут уж ничего не предугадаешь, не рассчитаешь... Основная "промысловая ячейка" - звено, оснащенное легкой лодкой-семерником, сшитой из тонкого теса, винтовкой с патронами, багориками для боя бельков, веревками - чтоб связывать шкуры в юрок, чайником и котлом для варки пищи и запасом продовольствия на три-четыре недели. Звенья объединялись в бригады, им отводили на побережье участки промыслов. В нынешнем году звенья почти наполовину состояли из женщин. Мужики или воюют, или уже отвоевались... А из тех, что были на брони, многие сидели на реках у наважьих рюж. Узнав, кто в каком звене будет работать, женщины острили: - Нынче мужики-то по норме, вроде как сахар по рыбкооповским талонам. - Только для мужицкого духу! - А есть ли дух-от? Был, да весь вышел. Все - молодежь, лет под шестьдесят! - И того боле-е-е! Панькин с некоторой грустью смотрел на озабоченные женские лица и думал: "На опасное дело посылаем женок. Не очень опытны, силенкой да ловкостью им с настоящими зверобоями тягаться трудно. Ну да ничего, выдюжат". В напутственном слове он так и сказал: "Надо выдюжить, бабоньки. Теперь вы в колхозе - полная замена мужского персонала". "Вы-ы-ыдюжим! Чем мы хуже мужиков-то?" - послышались голоса. И когда бригады собрались в путь, он вышел на берег проводить их. Было наказано: детей на промысел не брать. Но председатель приметил, что возле лодок крутятся несколько подростков лет четырнадцати-пятнадцати. Одеты по-дорожному, глаза горят удалью. Увидев председателя, пареньки попрятались за возы. Панькин решил на них махнуть рукой: "Все равно не удержишь. Матери берут, чтобы побольше на семью заработать, они и в ответе". Отправляя женскую армию в поход, Тихон Сафоныч носил в душе беспокойство. У многих женщин не было кормильцев - одни на фронте под огнем, другие на госпитальных койках мечутся в бреду от тяжких ран, третьи зарыты в чужедальней стороне, сраженные фашистской пулей. И теперь красноармейские жены и вдовы сами идут на дело опасное и трудное... Он окинул взглядом толпу людей, готовых двинуться в дорогу, и заметил среди них Феклу. В стеганом ватном костюме и шапке-ушанке она стояла к нему спиной и о чем-то говорила со звеньевым Семеном Дерябиным. Панькин подумал, что где бы Фекла ни появилась, уверенность и ощущение того, что все будет как надо, ничего плохого не случится - потому что она тут, - оттесняли в сторону сомнения и тревогу. "В этом костюме Фекла на мужика смахивает, - подумал Панькин. - Если бы не волосы из-под шапки темной прядью да не ножик на поясе наособицу - за спиной, - нипочем бы не узнал". Он подошел к Зюзиной, поздоровался. - Бывала ли на зверобойке-то, Фекла Осиповна? - Не бывала, так побуду, - ответила она и посмотрела весело: с прищуром. - Будь осторожна. В унос не угоди... От звена не отбивайся, далеко от берега не ходи. Семен, - обратился председатель к Дерябину, - отвечаешь головой за нашу красавицу! - Будь спокоен. Не пропадет Фекла. Человек она боевой. По тоне знаю, ответил Дерябин. - Ты ее подскульной2 поставь. Крепче ее у тебя в звене, пожалуй, никого нет. - На пару станем. Она справа, я слева. - Только не разорвите нос у лодки, как, бывало, на Кедах. Григорий Хват с Борисом Мальгиным рванули, как коренник и пристяжная в разные стороны силы у них хоть отбавляй, - и разорвали нос у лодки надвое... - Видать, лодка была сшита некрепко, - заметила Фекла. При упоминании о Борисе улыбка с ее лица исчезла. - Может, и некрепко, - согласился председатель. - Ну, всего вам хорошего! Счастливого пути, зверобои! Удачи вам! Благополучного возвращения. Эти слова Панькина послужили сигналом. Обоз вытянулся цепочкой по реке и повернул в устье, к Мезенской губе. 2 На морском берегу обоз разделился по станам. Четыре звена с двадцатью семью зверобоями остались близ летней семужьей тони на Кедах. Среди них и лодка-семерник Дерябина с ее экипажем - Феклой, Соней Хват и еще тремя колхозницами. Звено Дмитрия Котовцева стало лагерем поодаль. Котовцев подобрал себе людей по родственному признаку: Авдотья и Николай Тимонины теща с тестем, три замужние дочери да Варвара Хват - дальняя родня Дмитрия по отцу. Ночевали на берегу, в лодке, под оленьими да овчинными одеялами, поужинав похлебкой из крупы, сваренной на костерке. Утром чуть свет Дерябин разбудил своих помощниц веселой прибауткой: - Ну, бабоньки, вставайте! Попьем кофею, перед зеркалом прихорошимся и пойдем на прогулку. Женщины выбрались из-под одеял, утерлись снегом, вскипятили чайник и позавтракали. Никакого "кофею", конечно, и в помине не было. Уложили в лодку все необходимое и впряглись в лямки. Сначала шли по припаю, потом осторожно перебрались на плавучую, прижатую к берегу большую льдину. Дерябин тянул лодку впереди, рядом с Феклой. За плечом у него зверобойная винтовка. В лодку ее не положил, боялся потерять. Винтовка мешала ему идти с лямкой, однако он старался не обращать на это внимания. Фекла, налегая на лямку, брела по снеговой целине. Позади, приноравливаясь к ее шагам, - Соня. Дерябин молча месил снег своими большими, подшитыми кожей валенками. Лодка, словно санки, легко скользила на полозьях-креньях. Пройдя с полверсты, остановились. Впереди - торосистое поле. Дерябин скинул лямку, поднялся на большую плоскую стамуху и посмотрел из-под руки на розовые от солнечного света льды. Вернулся к лодке, сказал: - Надо еще идти. Впереди - стадо, но далеко... За большой полыньей. Добрались до полыньи, осторожно спустили лодку, сели в нее. Дерябин стал грести. Вскоре лодка приткнулась бортом к льдине. Звеньевой вышел первым, стал придерживать ее, чтобы не зачерпнула воды низко осевшим бортом. Женщины по очереди выбрались из лодки на лед. Вытащили семерник и потянули дальше. Сначала мокрое днище прихватывало к снегу, но потом оно обледенело и лодка пошла свободнее. Увидели стадо на краю льдины. Семен лег на снег, и женщины тоже распластались на нем с багориками в руках, с веревками, обвитыми вокруг себя, с ножами на поясе. Звеньевой велел Соне Хват стеречь лодку и пополз. Звено - за ним. С подветренной стороны подобрались близко к лежке. Дерябин прицелился и снял выстрелом тюленьего сторожа - матерого лысуна. Потом стал стрелять в других самцов, перезарядил винтовку и побежал вперед. Женщины тоже побежали, держа багорики, словно копья... На следующий день все повторилось сначала. Все так, как было вчера, как будет завтра. Работа до седьмого пота, выстрелы, мягкое тюканье багориком по головам бельков, взмахи острым, как бритва, ножом. Брызги тюленьей крови на ногах, на руках и лицах, бесформенные, сальные связки шкур, ободранные тушки на льду, вороны над ними в зловещем карканье, ветер, снег, поземка... И еще опасение - не попасть бы в потемь, успеть до отлива выбраться на берег. А утром побудка: - Вставайте, бабоньки! Дерябин жалел женщин, которые очень уставали, и по утрам сам кашеварил у костра, поднимаясь раньше всех. На восьмой день промысла звенья Дерябина и Котовцева сомкнулись на одном большом тюленьем стаде. Договорились работать вместе. И здесь ледовая дорожка Феклы Зюзиной скрестилась со зверобойной тропкой Авдотьи Тимониной. Фекла связывала шкуры в юрок, когда услышала неподалеку истошный вопль: - Спаси-и-те! Выпрямилась, огляделась по сторонам. Увидела перед собой льдину, притиснутую к припаю приливом и ветром с моря, а на льдине - хохлушу3, одну-единственную, отбившуюся от стада. Поодаль, слева от Феклы, ничего не замечая и не слыша из-за шума ветра и моря, торопливо работали зверобои. "Кто же кричит? - подумала Зюзина. - Может, мне поблазнило?" Но нет! Ветер донес опять женский голос, полный ужаса и отчаяния: - Спаси-и-ите! Оставив связку шкур, Фекла побежала к льдине, на которой лежала хохлуша. Зверь, будто почуяв неладное, торопливо работая ластами, полз к краю льдины, чтобы нырнуть в воду. Прямо перед собой Фекла увидела узкую полосу темной воды. В ней кто-то отчаянно барахтался, высовывая руки на кромку льда и судорожно, но безуспешно пытаясь вцепиться в нее, скользкую, высокую. Фекла мигом подбежала, еще не ведая, кто попал в беду, и протянула свой багорик крюком вперед - Держись! За багорик держись! Над краем льдины показалось испуганное, с округлившимися, как у белька, глазами и мокрыми прядями растрепанных жидких волос лицо Авдотьи Тимониной. На какие-то мгновения в голове Феклы вспыхнуло злое, мстительное чувство. "Ага! В полынью влопалась! Так тебе и надо!" Но тут же Фекле стало совестно: "Человек в беде, а я рада. Куда гоже?" Она подошла ближе к кромке льдины, протягивая багорик утопающей. Та наконец поймала крюк и схватилась за него обеими руками Фекла, рискуя сорваться в воду, напрягая силы, стала подтаскивать Авдотью к себе. "Еще... еще немножко... Ух и тяжелая же! Одни кости да кожа, а тянет, словно камень..." Фекла подбодрила Авдотью: - Крепче держись! Сейчас выберешься... Авдотья навалилась грудью, потом животом на льдину. Фекла перехватилась древко багорика скользило у нее в руках, - и, поднатужась, рывком вытащила ее из воды. Проволокла, как убитого зверя, подальше от воды и поставила на ноги. Издали, не чуя под собой ног, запоздало бежал муж Авдотьи - Николай. Грудь его от частого дыхания ходила ходуном. - Как тя угораздило? - крикнул он, побледнев. - За хохлушей... за хохлушей... стала прыгать через промоину да не рассчитала... - зубы Авдотьи стучали, одежда на ней начала смерзаться. Николай снял с жены мокрый полушубок и надел свой. - Скорее к берегу! Надо обогреться! Он взял жену под руку и потащил ее к стану. Авдотья обернулась и сказала сипловато, срывающимся голосом: - Спасибо тебе, Феклуша. Век буду помнить! Фекла молча подошла к своему юрку, потуже затянула петлю и тоже пошла к берегу, опасливо оглядывая льды. 3 Иероним Маркович серьезно захворал. Утром он почувствовал какую то слабость во всем теле, руки и ноги повиновались плохо, на лбу выступил холодный липкий пот. Никогда по утрам так не бывало, - поднимался если уж не очень бодрый, то, во всяком случае, не хворый. А тут - на тебе. Он не без усилия откинул тяжелое ватное одеяло, осторожно спустил ноги с кровати и не сразу нашел валяные обрезки, которые служили ему вместо домашних туфель. Нащупал-таки их ногами, надел. Хотел встать, но тут же согнулся, охнув: резануло острой болью поясницу. Иероним Маркович озадаченно сел на край кровати. Заныло под ложечкой, и сердце стало сбиваться с правильного ритма, замирало, голова закружилась. Он немного посидел, вроде стало легче. Жена в теплой вязаной кофте и толстом шерстяном полушалке ворочала ухватом в пылающей печи, ставя поближе к огню чугунок с постными щами. - Худо мне, Аннушка, - сказал Иероним Маркович слабым голосом. - Чего худо-то? Ведь с утра, - жена поставила ухват у шестка, сняв с самовара трубу, добавила в него угольев. Самовар был медный с въевшейся сколько ни чисти - прозеленью, такой же старый, как и хозяева - Что болит-то? - Все болит. Умру я скоро, - сказал дед, совсем упав духом. - Давай не умирай. Поживи еще. - Все тело болит. - Возьми себя в руки. Али не мужик? - Был мужик, да весь вышел. Ослаб совсем. Конец, видно, приходит... Такие приступы слабости бывали у деда и раньше, но проходили. Иероним отлеживался и принимался "жить дальше". Анна, помня об этом, не приняла всерьез стенания мужа, хотя, конечно, жалела его. Кинув на супруга пытливый взгляд и подумав, что дело, может быть, не так уж плохо, что его одолевает очередной приступ старческой немощи, она понемногу перешла на шутливо-незлобивый тон, стараясь, подбодрить и хотя бы чуточку развеселить супруга.