Так или иначе, Зимлеры предавались сладостной надежде. Вечером Ипполит, возвратившись домой, хохотал, как в молодые годы, и от его смеха дрожали стекла. Дядя Миртиль поверг детей в глубочайшее изумление, затянув старинную эльзасскую песенку, но дядя Вильгельм Блюм превзошел всех — он явился с двумя высокими бутылками эльзасской водки. Тетя Минна на случай неблагоприятного баланса приготовилась к отъезду, но при данных обстоятельствах сочла за благо подольше погостить у родственников.
В тот незабываемый вечер учета обедали так поздно, что Жюстен и Лора клевали носом. К концу обеда появились старшие мастера, до крайности расфранченные, с празднично торжественными лицами. Они поняли все без слов, и каждый, прикидывая, какая ждет его выгода, действовал сообразно своему нраву.
Рыжий Зеллер, по-военному подтянутый, выслушал сообщение холодно и самодовольно. Капп с радостным и понимающим видом повел толстым красным носом. Круглоголовый Пуппеле, с длинными космами, свисающими на глаза, обрадовался, как старый преданный пес. Готлиб, пребывавший в глубоком трауре, развеселился после стакана белого вина. Фриц Браун, с пестрыми от краски руками и честными белокурыми усами, а также старый бухгалтер Герман постарались поскорее улизнуть, чтобы отпраздновать важное событие в кругу своих товарищей.
Тут же решили, что во вторник работа кончится в полдень, а заплачено будет за целый рабочий день. Эта новость окончательно разбудила малышей, и они долго еще ворочались без сна под влажными от пота простынями, задыхаясь в раскаленном воздухе своей маленькой комнатушки.
Вслед за воскресеньем наступил понедельник, и дети проснулись поздно, когда уже начинало припекать солнце. За понедельником настал желанный вторник. Его прихода поджидали две пары горящих нетерпением глаз, с самого рассвета не отрывавшихся от узенького оконца.
Вой гудка, очистивший в полдень все мастерские, нашел самый горячий отклик в детских сердцах.
Наконец-то радость взяла свое! За плечами семьи всей тяжестью висели эти двенадцать месяцев, висели как мучительный долг. И какие двенадцать месяцев! И вот долг выплачен раз и навсегда.
Со времени битвы при Висенбурге они не могли припомнить ни одного светлого дня. Теперь впервые они ни от кого не зависели; даже дышать стало легче, даже губы складывались в улыбку.
Дядя Жозеф сразу же после кофе отправился куда-то, вызывающе стуча каблуками по шлаковому шоссе. Каждый его быстрый шаг подымал легкие фонтанчики пыли и утверждал господство господина Жозефа над всем прочим миром.
Атмосфера почтительного восхищения, окружавшая с позавчерашнего дня семейство Зимлеров, не распространилась, однако, за пределы фабричного двора. Проникнув во владения господина Антиньи, владельца конюшни, молодой Зимлер вступал в еще не изведанную страну.
Но подобно тому, как цветные стекла не пропускают некоторых лучей спектра, так и очки Жозефа, казалось, снабжены были для такого дня особыми хитроумными стеклами, не пропускавшими ничьих черных замыслов.
И в эти очки он совершенно ясно разглядел господина Пьеротэна, который шел своей подпрыгивающей походкой, — уважаемый секретарь Коммерческого клуба не мог скрыть, что встреча с молодым Зимлером весьма его заинтересовала. Так же быстро уловил Жозеф и выражение злобы на лице господина Юильри, огибавшего угол улицы Бретонри.
Жозеф оказался вполне защищен своими очками и против дерзостных повадок владельца конюшни.
— А довезет она нас до Эпинского леса? — спрашивал Жозеф, с жалостью глядя на колченогую клячу, которую запрягал конюх.
— Вы сами, сударь, будете править? — осведомился господин Антиньи, отставной унтер-офицер драгунского полка его императорского величества.
— Да, сам, — подтвердил Жозеф, взглянув на субъекта в бурых крагах.
— Ну, в таком случае…
Легкий свист хлыста достаточно недвусмысленно подчеркнул значение этих коротких слов.
— Уж очень она тощая.
— Я отлично кормлю своих лошадей, сударь. Но бывают, знаете ли, тощие кобылы, как бывают, скажем, жирные люди.
— А она не с норовом?
Господин Антиньи исчерпал отпущенный ему природой скудный запас терпения.
— Это смотря в чьих руках; при неопытном кучере она вас вывернет в канаву не хуже рысака.
Конюх, который пристегивал подпругу, высунул голову из-под брюха смиренной клячи и заявил, явно рассчитывая на чаевые:
— С этой животиной можете ничего не опасаться! Само собой разумеется, с хорошим кучером, к которому лошадка уже привыкла, вам будет спокойнее.
Жозеф обернулся и увидел расхлябанный экипаж. Конюх, неприметно улыбнувшись, закончил свою мысль:
— Конечно, на обратном пути она пойдет ходче.
— Но этот экипаж тоже ужасный. Нет ли у вас чего-нибудь поприличнее?
Жозеф чувствовал себя не совсем уверенно в этом непривычном для него торге. Господин Антиньи отступил на несколько шагов, желая обуздать волну презрения, подымавшегося в нем против этого новоиспеченного лошадника. Пощипывая кончик носа, он заявил:
— Если угодно, я могу предоставить в ваше распоряжение хоть целый дилижанс.
— Я говорю не о дилижансе, а просто о другом шарабане, — возразил Жозеф мягко, но настойчиво. — А этот…
— Простите, о каком шарабане идет речь? Такой экипаж называется кабриолетом.
— Но ведь я просил у вас шарабан.
— Вы едете на прогулку с семейством?
— Д-да. Но какое это имеет отношение…
— А такое, что ваше семейство не уместится в моем кабриолете. Впрочем, это не важно. Эжен, распрягай!
Жозеф не на шутку рассердился, он громко хрустнул пальцами левой руки, зажатыми в правой ладони.
— Я не просил вас распрягать, я только хочу, чтобы вы показали мне не такой засаленный экипаж.
— Эжен, выкати фургон, — с царственным спокойствием приказал господин Антиньи.
Обнаженные по локоть мускулистые руки конюха ухватились за дышло. Фургон, дребезжа на ухабах, как разбитая балалайка, нелепо остановился посреди двора, прямо в навозной жиже.
Вдруг Жозеф вспомнил ходившие по городу зловещие слухи о состоянии дел господина Антиньи, который, как говорили, отдавал пиковым и червонным дамам весь свой досуг и все свои доходы щедрее, чем позволяли его денежные обстоятельства. Но при мысли о том, какие обстоятельства привели его, Зимлера, сюда, он почувствовал, как грудь его переполняется радостью, словно он очутился на берегу озера погожим летним вечером. Он весело оглядел двор и заявил:
— Ладно, пусть останется кабриолет!
Жозеф взобрался на козлы, уверенным жестом, немало удивившим конюха, взял вожжи и выехал на улицу.
Затребовав с клиента солидный задаток, бывший унтер-офицер отошел в сторонку, всем своим видом показывая, что для него лично самая забавная часть комедии окончена. Преисполненный чувства собственного достоинства, он гордо проследовал в свой кабинет, главное украшение которого составляли коллекции чубуков, английские гравюры, продырявленный стул, старая чугунная печурка, фарфоровый конь на каминной доске и целая куча порванных уздечек, ржавых стремян, мундштучных цепочек и сломанных хлыстов. Пара довольно вонючих фокстерьеров свернулась калачиком на грязном коврике.
«Всех их ждет такая же судьба, как этих жалких псов, — подумал Жозеф, погоняя кобылу. И уже у ворот фабрики с отвращением добавил: — Вандеврские хамы!» — Но счастье по-прежнему пьянило его.
Кабриолет скрипел и с адским грохотом подпрыгивал на камнях мостовой. Этого было вполне достаточно, чтобы вызвать на улицу Лору и Жюстена, но слишком мало, чтобы омрачить их радость.
Решительно дядя Жозеф был неистощим на выдумки. Никогда еще никто не видел кучера, более упоенного своей миссией. Лора вскарабкалась на козлы и поцеловала Жозефа в щеку.
— Да ты весь мокрый! — воскликнула она, легонько хлопая пальчиками по его плечу. Поднялось облачко пыли, и Лора звонко чихнула. Оба расхохотались. Жюстен стоял у самой морды клячи, как будто это был чудесный конь четырех сыновей Эймона
.
— А к нам дядя Вениамин приехал, — добавила Лора.
В эту самую минуту из окна высунулась лукавая, смеющаяся кирпично-красная физиономия. Вокруг этого нового свидетеля зимлеровского торжества собралась вся семья. У Жозефа вдруг противно заныло под ложечкой, однако он приветливо помахал Вениамину кнутом. Тот в ответ захохотал, отчего все его лицо пошло складками, как будто вздернули штору.
— Эй, кучер, слезай-ка, дай тебя обнять!
— Эй, путешественник, иди сюда, прокачу!
— Я вижу, что приехал вовремя.
— Ты всегда приезжаешь вовремя, — насмешливо ответил Жозеф.
Вениамин комически поморщился, стянув выразительные складки вокруг картофелеобразного лоснящегося носа, и шутливо погрозил кучеру.
— Ты, Шосеф… — начал он с подчеркнутым эльзасским акцентом. Вся семья от души наслаждалась этой перепалкой, хотя подлинный смысл колкостей ускользал от окружающих.
— По местам! — закричал Жозеф.
— По местам! — завопила Лора, бросавшая из-за плеча Жозефа восторженные взгляды на дядю Вениамина.
Дамы притащили целый ворох шалей, подушек, одеял.
— Вы нас опрокинете! Да лошадь никогда не тронется с места, — запротестовал Жозеф.
— Вы бы еще градусник взяли, — подбавил Жюстен.
— И грелку для ног! — пронзительно завизжала Лора. Это был день, посвященный ликованию. Рабы восставали против хозяев. Но уже завтра все будет иначе.
Несколько рабочих стояли на противоположной стороне тротуара, добродушно наблюдая за этой сценой.
Появление корзины со всякими вкусными вещами умилостивило кучера. Но он вновь утратил душевное равновесие, когда путешественницы, вооруженные зонтиками, пошли в атаку на кабриолет.
Минна Штерн уселась позади Жозефа, напротив дяди Миртиля. Рядом с ней, против Гермины, поместился Гийом. Абрам пристроился у самой дверцы, рядом с Герминой. Элиза рядом с Гийомом. Она с очаровательной детской гримаской попросила уступить ей это место, «чтобы лучше все видеть». Вениамин взгромоздился на козлы и взял на колени Лору, а Жюстен ухитрился втиснуть свое худощавое тельце между мужчинами и примостился на самом кончике раскаленной скамейки.
Ипполит с Сарой и слышать не хотели ни о каких прогулках. Вместе с Яковом Штерном они из окна наблюдали за отъезжающими. Дядя Вильгельм Блюм заявил, что, учитывая состояние своих дел, он не может терять половину рабочего дня. Однако он обещал часам к пяти присоединиться к ним в лесу.
Кабриолет, осев на рессоры, врезался колесами в черную пыль, и на минуту всех охватило сомнение, может ли кляча стронуть его с места. Дети подняли дикий крик:
— Вперед! Эй, тащи, тащи!
Но дядя Миртиль быстро положил этому конец, скомандовав:
— Тише, дети! Тише!
Сам дядя Миртиль, в негнущемся, словно жестяном, рединготе и шелковом цилиндре, сидел, выпятив грудь и сложив руки на серебряном набалдашнике грушевой трости, как живое воплощение коммерческого благолепия.
Наконец колеса запрыгали по шоссе, и кабриолет исчез за поворотом. Тетя Минна, Элиза и Гермина еще долго махали старикам на прощанье платками, и даже Гийом махнул в их сторону рукой, не спуская, однако, глаз с дяди Миртиля и ловя каждое изменение в выражении его лица. Лукаво улыбаясь, дядя Абрам искоса наблюдал за всей этой сценой.
V
На подъеме, ведущем к вокзалу, кляча пошла шагом. Вениамин повернул к Жозефу насмешливое лицо.
— Ну что ж, фабрикант, значит, можно тебя поздравить?
— Можно, — коротко ответил Жозеф, не спуская пристального взгляда с лошадиного крупа.
— А знаешь, для первого года это очень недурно.
Жозеф это знал. Он знал даже, что к тому чувству, которое охватило их всех позавчера, меньше всего подходит определение «недурно». Он покачал головой и печально ответил:
— А ты все такой же, Вениамин, не меняешься.
Тот тряхнул своей круглой рыжеволосой головой.
— А чего ради, Жозеф? Я просто хочу сказать, что, учитывая ваши условия, возможности, окружающих вас людей, вы неплохо справились с делом.
— Ну а как ваши дела? — осведомился Жозеф, желая переменить разговор.
— Идут помаленьку. Учитывая наши условия, возможности, окружающих нас людей, работаем с божьей помощью.
«Не желает ничего говорить. Ну и пусть!» — обиженно подумал Жозеф и замолчал.
Дети следили за разговором старших, поворачиваясь то к дяде, то к Вениамину. Их симпатии были явно на стороне Жозефа.
Кабриолет визжал и скрипел на все лады. Прохожие с удивлением оборачивались. Жители Вандевра привыкли, что эльзасцы целыми днями сидят у себя на фабрике, а тут они вдруг веселятся, да еще на улице. Какой-то мальчишка затянул:
— Наш Гидал едет на бал!
Торговцы выбегали на порог своих лавчонок. Жозеф в роли кучера вызывал смех и недвусмысленные замечания. Округлости Элизы заслужили ей несколько комплиментов.
Господин де Шаллери, неожиданно повстречавшийся им у железнодорожного переезда, отвернулся, ускорил шаг и свистом подозвал к себе свою шотландскую овчарку, которая неосмотрительно принюхивалась к этим жалким людишкам. Рыжий Вениамин зорко, по-обезьяньи, осматривался по сторонам. Он пожал плечами.
— Обыкновенная история. И в результате одно вытекает из другого, как припев из песни.
— Я тебя не понимаю.
— Чего же тут не понимать? Здешний край гроша ломаного не стоит… Здесь всё рассчитывают и выверяют заранее. Это не жизнь, а какая-то сплошная геометрия. Ты вкладываешь в дело капитал, ты начинаешь строить, ты привязан к своей фабрике, как удавленник к веревке, ты не разгибаешь спины в течение триста пяти, шести или семи дней в году (не забудь воскресенья и праздничные дни) и ты торжественно получаешь доход, предсказанный еще великим Нострадамусом
. Ловкость рук и никакого мошенничества! Да разве это жизнь? Ты заметил вон того франта с его трехкопеечной английской дворняжкой и с пробором на затылке? Ты видел, как он воротит нос? Я его не знаю, но готов пари держать, что через десять лет вы его разорите. Это математически точно; впрочем, это видно по его лицу. Семнадцать тысяч в нынешнем году — это недурно. На следующий год — пятьдесят тысяч, а через десять лет у вас будет оборот в пять миллионов, и тогда на каждого из вас придется уже по двести тысяч франков. Поверь, так оно и произойдет, если даже вы все будете плевать в потолок — и ты, и твой папаша, и твой дядюшка, который торчит здесь у меня за спиной и подсчитывает миллионы. Потому что эта страна старая и все идет здесь своим ходом, по раз заведенному обычаю, и будет так идти до скончания века. Вот почему мне здесь скучно, вот почему нас побили немцы — народ более молодой, и вот почему немцев победят американцы, еще более молодой народ.
Он громко расхохотался и повернул свой картофелеобразный нос к Жозефу, который буквально задыхался, слушая эти речи.
— Держи правей, очкастый погоняла, или эти аристократы, скачущие во весь опор, опрокинут тебя в ров вместе со всей твоей фабрикой! И не вешай головы. То, что я говорю, известно всему миру.
Жозеф покорно взял вправо. Но когда вы уже освоились с мыслью, что все — лишь пустяки по сравнению с достигнутым вами, не так-то легко видеть гибель своих надежд.
Они выехали на косогор, и Жозеф пустил лошадь рысцой; он не без удовольствия вслушивался в пронзительный скрип колес, заглушавший слова Вениамина.
— А пока что ты надрываешься, как вол, и ваш годовой баланс превосходен. Но подожди, дай срок! Бедняга Ламбер взял слишком влево. Это, видишь ли, единственная сторона вопроса, над которой следует поразмыслить. Ламбер был честный парень, человек долга и храбрец, каких мало. Таких, брат, теперь не делают. Ну да ладно! Я находился всего в четырех шагах от него, но помочь ему ничем не мог. И сегодня я тоже ничего сделать не могу. Давай лучше помолчим.
Жозеф испуганно уставился на своего двоюродного братца: ведь Вениамин находился всего в четырех шагах от бедняжки Ламбера, когда того убили.
Обычно Жозефа было довольно трудно вывести из себя. Но в речах Вениамина звучало нечто, с чем он не мог примириться. Он поднял очки на лоб, где они и остались как приклеенные, и, повысив голос, чтобы заглушить скрип колес, сказал:
— И Ламбер и ты, вы оба молодцы. Вот других немцы захватили в тылу, как скотину, и целых восемь месяцев они себе места не находили.
— Ну, какие мы молодцы. Мы только шли вперед и останавливались, лишь когда дальше идти уже было некуда. Мне передавали историю с рубашкой, которую ты швырнул в морду баварскому прокурору. Тоже неплохо. Я ведь только исполнял приказы: бежал, орал, стрелял, колол. Вот Ламбер, тот испил чашу до дна. Я же, как видишь, уцелел. А будь я на четыре шага левее, то вместо «бедняга Ламбер» говорили бы «бедняга Вениамин» — только и всего.
— Перестань, Вениамин, — сердито ответил Жозеф. — Ламбер вел себя более чем достойно. Но если бы он остался жив, он бы делал то же, что и ты.
— Не угодно ли сигару? — спросил Вениамин, протягивая портсигар Жозефу и, для шутки, Тэнтэну. — Знаешь ли ты, трубочист, знаешь ли ты, обкуренный чубук, — обратился он к мальчику, впрочем не глядя на него, — знаешь ли ты, в чем смак жизни? Сейчас я тебе скажу, я, Вениамин Штерн из Тюркгейма, Верхний Рейн, а Вениамин Штерн знает, что сказать и когда сказать. Смак жизни в том, чтобы, во-первых, построить машину, и во-вторых, — разломать ее. Не дергай ты так своего скакуна, — насмешливо бросил он Жозефу, заметив, что тот нервно натягивает вожжи. — Мы, Штерны, строим. Это дело мне по нраву. Но когда машина готова и может обойтись без меня, я смываюсь.
— А куда? — спросил Жозеф отрывистым тоном, словно пинка дал.
— Куда? В Вальпарайзо, в Мельбурн, в Бостон, на мыс Доброй Надежды, в Гондурас, к черту, к дьяволу, лишь бы не приходилось на каждом шагу рассчитывать, что получится, если ступишь налево, а что — если ступишь направо, — словом, куда угодно, где можно работать с утра до вечера и в конце концов остаться без гроша.
— Но это же игра, а не работа, — мрачно проворчал Жозеф.
— Вот это-то и есть работа, Жозеф. Ты не работу любишь, а ее плоды. Ты будешь богатым, очень богатым, но в один прекрасный день…
— Что «в один прекрасный день»?
— В один прекрасный день Тэнтэн сделает себе пробор от затылка и купит пару английских гончих.
Кобыла господина Антиньи так никогда и не узнала, чему была обязана ударом хлыста, ожегшим ей в эту минуту бок. Уж и так между нею и возницей были кое-какие нелады, хотя, по ее лошадиному разумению, возница делал определенные успехи.
— Какие глупости ты болтаешь! — возмутился Жозеф.
— В Тулон! — наконец изрек Вениамин; он не желал мешать Жозефу, но быстрым своим умом сообразил, какого ответа от него ждут. — Сколько раз вам повторять: Леви из Ингвилера уехали в Нанси, Штерны из Тюркгейма — в Париж, Френкели из Бишвиллера — в Эльбёф, Ароны из Кольмара — в Эперне, Зимлеры из Бушендорфа — в Вандевр, Вейли — в Седан, а Дройфусы, Шпиры, Жакобы, Блюмы, Гирши, Герцы, Каны — куда их ветром понесло. Это вам разве не известно? Тупицы, а еще избранный народ! Поверь мне, наши предки смыслили кое-что в географии и знали, где помещается Обетованная земля, прежде чем пуститься в дорогу. Удивительное все-таки это вторичное рассеяние племен. За последние века мы нашли-таки, где осесть: между Базелем и Триром. Потихоньку стали себе кто купцами, кто рантье, кто фабрикантами, кто мэрами — всякому свой почет. А потом вот вам — осели. Предвечный снова разгневался и погнал нас к черту на кулички. Подумать только — все придется начинать сначала: и богатеть, как крезы, и дуреть, как ослы. Вот она, судьба! Об этом даже притчу сложили.
Сразу же в кабриолете воцарилось молчание, ибо если вы хотите, чтобы сыны Израиля сидели смирно и у Мертвого моря и в Ист-Энде, расскажите им какую-нибудь притчу. А Вениамин слыл искусником по этой части.
— Слушайте же мою притчу, маловеры. В один прекрасный день сатана явился на землю и попал в довольно-таки некрасивую историю. И встретил он трех людей — одного протестанта, одного католика и одного еврея. И они его выручили из беды. И когда все обошлось благополучно, сатана позвал их и говорит: «Перед уходом я хочу вас отблагодарить. Вы убедитесь, что вам попался не такой уж плохой черт. Выразите каждый ваше самое заветное желание, и оно немедленно будет исполнено».
И он начал опрос: «Ты, протестант, чего хочешь?» И протестант отвечает: «Хочу быть самым могущественным человеком на свете». «Хорошо, — говорит дьявол, — это пара пустяков. Получай свое могущество. А ты, католик?» — «Я, — отвечает католик, — я хочу быть самым богатым человеком на земле». — «Пожалуйста, — говорит дьявол, — деньги у тебя будут! А ты, еврей, чего хочешь?» — «Мне, — говорит с поклоном еврей, — мне нужна от вас просто мелочь». — «Какая мелочь?» — «Так вот, дайте мне адрес этого католика».
Раздался дружный хохот, глаза у всех слушателей засветились счастьем. Такими они были во времена Авраама и такими остались.
Встречаясь с обезьяньим взглядом рыжего Вениамина, Жозеф всякий раз испытывал неловкое чувство.
Наконец показался лес. Тут наступило двухчасовое перемирие между Жозефом, клячей и рыжим двоюродным братцем.
Путешественники вылезли из кабриолета, отряхнули густо облепившую их пыль. Миртиль Зимлер, величественный в своем черном сюртуке, прогуливался с двоюродным братом Абрамом. Тетя Минна с бессильным гневом наблюдала за Элизой, кокетничавшей с Жозефом. А дети удивлялись тому, что взрослый мужчина, который сражался на войне, оказался первым выдумщиком по части игр и развлечений.
Наконец и Жозеф, обрадовавшись, что дети отвлекли Вениамина, с удовольствием примкнул к остальным. Сняв пиджак и воротничок, он прыгал через канаву с поразительной для его комплекции легкостью. Даже Гийом рискнул прыгнуть, но, убедившись в своей неспособности к гимнастическим упражнениям, подсел к пожилым и многоопытным родичам, которые вели степенную беседу.
В пять часов появилась под руку чета Блюмов, — они пришли пешком, усталые и запыленные. Разложили привезенный провиант. И это снова послужило для прохожих темой самых непочтительных намеков.
Потом все уселись в знаменитую колымагу и Жозеф взял вожжи. Но кляча на досуге пришла, очевидно, к вполне определенному решению и категорически отказалась тронуться с места. Раздосадованный Жозеф, чувствуя на себе взгляды седоков, начал дергать лошадь в разные стороны, что только ухудшило положение. Вениамин шептал ему на ухо полезные советы, которые Лора и Жюстен тут же предавали гласности. Дамы решили, что настало время выразить свой испуг легким взвизгиванием. Миртиль встал во весь рост, а Гийом крикнул неизвестно кому: «Берегись!» После одного особенно хлесткого удара кобыла, упрямо пятившаяся, столкнула кабриолет задними колесами в канаву. Дядя Миртиль вместе со своим сюртуком перелетел через борт.
Чета Блюмов бросилась на выручку. Пассажиров удалось спасти. Убедившись, что кляча не поддается ни на какие уговоры, Вениамин велел ее распрячь. Жюстену, к глубочайшей тревоге его отца, поручили держать смиренное животное под уздцы. Дядя Блюм впрягся в оглобли, Вениамин, Абрам и Жозеф взялись за колеса, но безуспешно.
Требовались героические меры. Жозеф снова снял пиджак, жилет, воротничок и засучил рукава, — при этом каждый мог оценить мощь его мускулов.
Кабриолет сполз в канаву только двумя задними колесами. Жозеф спустился в ров, покраснел, снял очки, отдал их на сохранение невестке и нагнулся, чтобы взяться за подножку. По лицу его струился пот.
В этот момент дядя Абрам вдруг закричал:
— Подожди, пропусти сначала экипаж!
Жозеф, не разгибая спины, поднял свои добродушные близорукие глаза.
В облаках дорожной пыли, пронизанной лучами заходящего солнца, мчался щегольской фаэтон; им правил, высоко держа вожжи, старик с седыми бакенбардами и в широкополой шляпе. Молодая дама, скромно одетая, даже без зонтика, сидела с ним рядом. Три вислоухих пса пытались положить морды на плетеные борта экипажа.
Пусть даже высокое сиденье фаэтона позволяло разглядеть проезжих еще издали, Жозеф сердцем угадал, кто это, и густо побагровел.
Старик не мог сдержать жеста удивления, но не сразу успел остановить рысь своей полукровки, пробежавшей еще метров тридцать.
Жозеф заметил это. Он нагнул свою бычью шею, схватился обеими руками за подножку кабриолета и, напружив мускулы, одним махом приподнял тяжелый экипаж, придал ему нужное положение и поставил на обочину дороги. Элиза пронзительно взвизгнула.
Гийом подбежал к щегольскому фаэтону и, сам не понимая, что говорит, пробормотал:
— Уже все в порядке… можете ехать.
Старик с видом вежливого сожаления пожал плечами, опустился на скамейку фаэтона, и экипаж исчез в облаках пыли, под лай собак, унося своего великолепного владельца и снисходительно встревоженную улыбку девушки в шелковом светло-коричневом платье.
— Я всегда знал, что он силен, как бык, — сказал Абрам Штерн, — но тут он превзошел самого себя.
Испуганные взгляды родных устремились на Жозефа. Вандеврская кобыла господина Антиньи истощила, очевидно, весь запас своих фокусов. С ее губ стекала обильная слюна прямо на руки Жюстена к его явному отвращению. Она покорно позволила себя запрячь и мирно затрусила по выщербленным мостовым Вандевра, увозя своих изумленных, осунувшихся и напуганных пассажиров.
Тем временем дядюшка Блюм, поддев руку под пухлый локоток тетушки Бабетты, потащился пешком к своему жилищу на площадь Сен-Симплисиен. Он то и дело покачивал головой и говорил, не убавляя шага, своей безмолвной супруге:
— Знаешь, Бабетта, в Бушендорфе наш Жозеф не нанимал карет и не краснел, когда на него смотрели христианские девушки.
А сам виновник торжества хранил на козлах упорное молчание, ибо сегодняшний день дал ему возможность трижды показать себя. И наиболее блистательно — вовсе не тогда, когда это показалось Тэнтэну.
VI
То ли потому, что господин Лепленье случайно встретил Зимлеров в столь странных обстоятельствах, то ли потому, что до него дошли слухи об их положительном балансе, но так или иначе он стал раскаиваться, что до сих пор не отдал эльзасцам визита. Однако он откладывал посещение со дня на день и собрался только в сентябре: уселся после обеда в кабриолет и отправился в Вандевр вместе со своим верным Илэром.
Оставив и слугу и экипаж у здания Коммерческого клуба, господин Лепленье не спеша направился к бывшей фабрике незабвенного Понсэ.
На медном небе вскипали грозовые тучи. Неумолимое лето спалило листву каштанов. Огромный кедр пропыленным скелетом высился из-за каменного забора, огораживавшего владения Обюжуа де ла Борд. Близкая гроза давала себя знать тревожными порывами ветра, который, подхватив опавшие листья, тут же бросал их обратно на землю.
Давно знакомые улицы предместья внушали господину Лепленье приятное чувство доверия. Грохот станков сотрясал землю, из узких жерл фабричных труб вырывались черные завитки дыма, густые теплые испарения щипали горло; все было так, как прежде, как всегда.
Лепленье шагал вдоль безукоризненно стройных корпусов ткацкой фабрики Лорилье-Помье, — она работала на полный ход. Груженые подводы заполняли обширную площадку перед прядильней Сабурэ. Он вспомнил игривые слухи, ходившие об Адриенне Сабурэ, и усмехнулся в седые бакенбарды. Показались дымящие трубы и мерно содрогавшиеся стены мастерских Шевалье-Лефомбер, — значит, и эта фабрика работает с полной нагрузкой.
Он миновал маленькое кафе, перешагнул через ручеек, вернее — струйку раскаленной грязной жижи, и внезапно смягчившимся взором стал вглядываться в узкую уличку, куда убегал этот ручеек. То был затхлый и темный тупик, пересеченный полуразвалившейся стеной.
Тут господин Лепленье улыбнулся вторично. Большая часть его жизни прошла в двух этажах замолкшей фабрички, укрытой за этой стеной. Простой эпизод в цепи времени. Он относился к нему с иронической снисходительностью. Недаром господин Лепленье был необузданным и в то же время изощренным эгоистом, — он сводил все к себе самому и ни во что не ставил себя самого.
Он с удовольствием отметил, что эти старые развалины до сих пор не нашли себе хозяина; впрочем, с тем же чувством смотрел он и на соперничавшие друг с другом фабрики: ни новой трубы не вырисовывается на фоне неба, ни новой крыши в обманчивом свете сентябрьского солнца. По-прежнему сквозь белые кирпичные стены пробивались побеги желтого левкоя. По-прежнему дикие пчелы роились под теми же черепицами. По-прежнему те же извозчики, те же привратники приветствовали старого господина Лепленье.
Бесспорно, крошка Морендэ, встретившаяся ему, стала просто прелестной. Достаточно взглянуть, как скромно семенит она возле своей мамаши, в серебристо-сером шелковом плиссированном платьице с квадратной шемизеткой на юной груди, в плоской шляпке с розовым пером на густых каштановых волосах. Но ведь хорошенькие девушки были и в дни его юности, — будут они и тогда, когда сам он сгниет в темной яме.
Все суета сует, — и посему все заслуживало этого скользящего и внимательного взгляда.
Он называл себя «явление Лепленье», и «явление Лепленье», заметив издали фабрику Зимлеров, почему-то развеселилось. Но тут произошло то, чего он никак не мог ожидать.
С фабрики «пруссаков» не доносилось ни звука, она замерла вся, снизу доверху, ворота были на запоре, зияли пустые глазницы окон.
— Эге! — проворчал он, нетерпеливо постукивая тростью о мостовую. Фасад был приведен в порядок. Еще не просохшая известка покрывала столбы ворот, все металлическое и деревянное было тронуто свежей краской, стекла вставлены, двор подметен. Но скудость по-прежнему проступала сквозь этот жалкий лоск. Ставни жилого дома были наглухо закрыты.
Господин Лепленье охватил одним взглядом своих зорких свиных глазок все эти подробности и удивленно фыркнул.
— Хм! — настороженно прошептал он в нажал кнопку звонка у низкой, обитой железом калитки.
Прошло несколько минут. Ни признака жизни. Над самой землей летали стрижи. Их крылышки с упругим свистом рассекали воздух, — с таким звуком рвется шелк. Вандевр трясло от непрерывной работы сотни тысяч веретен. Он позвонил вторично.
