Приезжему было разрешено являться на работу часом позже других и уходить на час раньше. Свободное время он проводил на берегу канала, где, покуривая коротенькую трубку, с величайшим равнодушием смотрел из-под козырька фуражки на все, что попадалось ему на глаза. С первого же дня он узнал, что в этом варварском городе нет ни одного бара. Ничего его больше не интересовало, все свои чувства он выражал коротким «О-о! о!», и кроме этого «О-о!» никто от него ничего не слыхал.
Эльзаска Фанни носила самые изысканные блюда прямо к нему в комнату. Как-то Жюстен проскользнул вслед за ней. Первое, что он увидел, были два ручных станка, до смешного узкие, но непомерно высокие, вправленные в крепкую дубовую раму; нитки основы проходили сквозь разлинованный квадратиками картон со множеством отверстий; станки казались допотопными, нелепыми. Со временем Жюстен постиг тайну производства новинок и узнал даже, что дедушка Ипполит чуть было не разнес эти станки вдребезги, когда впервые явился к мастеру с короткой трубкой.
Чем меньше приезжий обращал внимания на жителей Вандевра, тем сильнее распалял их любопытство. Он работал с точностью механизма, потреблял огромное количество воды для омовения и каждую субботу напивался до положения риз.
Прошло еще пять недель. Жозеф, немного похудевший от волнений, выложил перед Штернами первую партию образцов собственной композиции. При виде их затрепетали сердца даже этих многоопытных коммерсантов. Были поспешно оповещены все клиенты и получено немало заказов и на новинки и на «амазонку». Зимлеры лихорадочно взялись за работу и не заметили, как наступила весна.
Первая штука гладкой «амазонки» и первая штука разноцветных новинок вышли из-под пресса почти одновременно, в душный летний день. Лиловая «амазонка» — личное творчество Гийома — была, пожалуй, чересчур ядовитого оттенка. Серые в красно-зеленую прожилку новинки тоже не вполне соответствовали идеалу английского сукна.
Тем не менее они вызвали целую бурю умиления. Мало-помалу все эльзасцы, работавшие на фабрике, собрались на складе. Каждому хотелось поглядеть на сукно, пощупать его, помять с видом знатока между пальцами. Пригласили и мастера Смита. Его гладко прилизанные белокурые волосы мелькнули в кружке энтузиастов, обступивших Зимлеров.
Вдруг Гийом почувствовал, как кто-то потянул его за рукав, и дядя Блюм прошептал ему на ухо:
— Мне кажется, Гийом, лучше… лучше… увести отсюда папу.
Гийом обернулся к отцу. Маска смерти уже легла на его лицо. Парализованное левое веко свисало на щеку, как уродливый нарост. Бессмысленная улыбка кривила угол рта. Затылок и виски вдруг стали мертвенного, мелового цвета. Правый глаз пристально смотрел куда-то в угол, как будто там открылось ужасное видение, и кусок лилового сукна медленно выползал из скрюченных пальцев.
— Тебе говорят, уведи папу!
Ни Сара, ни остальные присутствующие ничего не заметили. Один Гийом не отрываясь смотрел на страшное лицо, боясь поверить случившемуся.
Он обогнул стол и тронул отца за руку. Господин Ипполит, казалось, почувствовал прикосновение, и неподвижная улыбка, искривившая левый угол рта, стала еще заметнее.
— Папа, папа!
— Аб… аб… аб… — пробормотал отец.
Сара обернулась на голос Ипполита. Молча, не вскрикнув, она протянула вперед обе руки и, напрягшись всем телом, отвела голову мужа, иначе при падении он неминуемо бы ударился виском о край дубового стола.
— Ой, ой! Что там такое? — закричал Миртиль.
Как только Ипполита усадили в кресло, среди громких восклицаний и плача вдруг отчетливо послышалось его свистящее дыхание. Детей выпроводили из комнаты, — они, притихнув, стояли во дворе, прислушиваясь, как замирали и вновь усиливались крики, прерываемые каким-то странным бульканьем.
Смертельно бледная Сара приподняла и прижала к груди голову мужа. Один из мастеров сорвал с хозяина воротничок и галстук. Шея мелко вздрагивала, а мощная грудь кирпично-красного цвета высоко поднималась и резко опадала. Правый глаз, по-прежнему широко открытый, смотрел в угол, на страшное виденье.
— Нужно унести его домой, — сказал кто-то.
Жозеф и Гийом совсем растерялись. Они оба склонились над креслом, пытались что-то сделать, чем-то помочь, суетились, переговаривались хриплыми от волнения голосами.
Ипполита подняли и понесли. И когда Элиза вдруг пронзительно завизжала: «Боже мой, боже мой!», грузная земная оболочка старика Зимлера уже проплывала над порогом. Передние немного замешкались в дверях, колени умирающего вдруг согнулись, и левая рука бессильно свесилась до земли. Гийом подбежал, схватил руку отца и, зажав ее в своих ладонях, обвел присутствующих растерянным, недоумевающим взглядом. Голова Ипполита тяжело перекатывалась в руках Каппа.
Мистер Смит вынул из кармана руку. И повернулся к Дяде Блюму.
— О-о! О! — сказал он. — Кажется, старый джентльмен чувствует себя не совсем хорошо. — И покачал головой.
Работницы бросились к окнам, по этажам пронесся гул голосов, и фабрика разом смолкла. Но дядя Миртиль свирепо поднял забрало нависших бровей, и женщины мгновенно заняли свои места. Снова застучали и загудели во весь голос станки. Кое-кто из мастеров эльзасцев повернул обратно и твердым шагом вошел в цех.
Удушливой ночью началась агония старика Зимлера. Даже сквозь закрытые ставни проникала июльская жара. Ипполит лежал на широкой кровати красного дерева, и каждый невольно отметил про себя, какое непомерно большое место занимает это полуобнаженное тело. Двери нарочно не закрывали, слышался приглушенный скрип шагов, и тошнотворный запах лекарств разносил по всем закоулкам дома весть о том, что чья-то жизнь подходит к концу.
Отдавали шепотом распоряжения, принесли медицинские инструменты. Ланцет вошел в тело больного, и всем показалось, что они услышали страшный звук вспарываемой кожи. Тяжелые, медленные капли крови лениво забарабанили о дно металлического тазика, — так первые капли дождя размеренно стучат в железную крышу веранды.
Вдруг у постели раздались тихие, непонятные, слабые звуки, как будто в углу пискнула мышь. Это заплакала Сара.
— Наука здесь бессильна, — заявил врач Гийому и Гермине, с любопытством оглядывая комнату. — Организм еще крепок, но сил, сил не хватает. Мужайтесь. Не исключена возможность, что агония затянется. Я еще загляну.
И когда, согласно приказу доктора, воцарилась полнейшая тишина и только грохот станков сотрясал стены дома, началась последняя битва:
— Ай, ай, ай! Свет! Потушите свет! Сара! Потуши фа-фа-брику! Нужно выполнить заказы. Яков писал? Миртиль, Миртиль! Написали на ящиках — «Базель»? Лишь бы они не узнали, что это для армии Бурбаки, для Бурбии-бармаки. Бедный Яков! Он приехал? Я ничего не видел, господа немцы. Восемьсот штук сукна? Но это для Базеля, а не для Баки, господа офицеры. Сара, скажи им, что Яков прислал письмо и что он в Ли-ли-оне! Я устал… я очень устал.
Затем неприметно французский язык сменился еврейским и вместе с дуновением предрассветного ветерка, игравшего ветвями тополей, в ушах Ипполита зазвучал свежий детский голос.
— Сокровище мое, мой Ипполит, — лепетала Сара, стараясь осторожно удержать метавшееся в бреду тело. Но он не слышал слов жены, ибо душа его уже отошла от всего земного и в последнем борении постигала суть вещей:
— Мама, мама, почему Миртиль съел все вишни? Не давай ему больше вишен, мама… Клементина, смотри, белая лошадка, настоящая белая лошадка. Это папа купил ее мне и Миртилю. Мы поедем в Кольмар на лошадке, а Клементина останется дома. Я сам съем все гусиные шкварки. Какой свет! Уберите этот свет! Папа будет сердиться. Как больно глазам. Свет пляшет. Я тоже буду вечером плясать. Я тоже умею читать молитвы.
Гнусавые песнопения пришли на смену еврейскому языку. Ипполит бормотал самые древние псалмы, плач отчаянных жалоб Судного дня, пронзительные пасхальные напевы, торжественные новогодние песнопения. Но вот заупокойные молитвы привели обманутую в своих надеждах душу в Бушендорф, где снова разгневанная тень отца начала терзать сына. И снова в памяти меркли, едва вспыхнув, как этот свет, жестоко ранивший левый глаз, образы умершей в детстве сестры Клементины, многочисленной родни, воспоминания о прогулках по эльзасским снегам. Но ни один из этих образов не приносил отпущения. А душа знала, что час уже близок.
— Ипполит, родной мой, успокойся, — рыдала Сара, когда распростертое на кровати тело пыталось со стоном повернуться. Она склонялась над умирающим, но не могла проникнуть в тайну его предсмертной исповеди.
— Он мучается, он чего-то ищет, хочет. Скажите же вы, чего он хочет? Скажите, — шептала Сара, обращаясь к сыновьям.
Спустились сумерки. В этот вечер гудок молчал. Рабочие тихо расходились по домам. Но вскоре многие вернулись. Кое-кто остался здесь на ночь, и мрак, укрывший город, укрыл и их — теплый, умиротворяющий мрак, напоенный ароматом глициний.
— Он беспокоится, — говорила Сара врачу. — Я это чувствую. Почему он так беспокоится, господин доктор? Ведь он заслужил спокойной смерти.
— Ни один человек, сударыня, не заслужил ее. Когда больной проснется, дадите ему три капли этого лекарства на куске сахара. Смерть, сударыня, не такая уж легкая и милосердная вещь. Лед у вас есть? Для головы! Прекрасно. Меняйте лед каждые два часа, сударыня. Я ночью еще загляну, в два-три часа. Только дети, сударыня, умирают тихо.
— Бог мой, но разве он не отстрадал своего при жизни?
— Если пульс будет чаще ста двадцати, немедленно пришлите за мной. Видите ли, сударыня, человек перед смертью должен подвести свой внутренний баланс — иначе душа не умрет спокойно. А душа должна умереть, — тогда спокойно умрет и тело. Мои слова, быть может, покажутся вам не особенно правоверными. Но ничего не поделаешь. Именно так оно и происходит. Следите, чтобы больной не раскрывался. Если он пропотеет, это не плохо, только тут же смените белье. В эти часы, сударыня, ваш муж взвешивает все «за» и «против». Если ему удастся подвести итог, он умрет тихо. Вот почему мы, врачи, стараемся, насколько это в наших силах, продлить жизнь умирающему. Второе промывание, сударыня, ровно в десять часов. Это очень важно.
Но в эти сутки Ипполит так и не подвел последнего итога. Только после двух дней и двух ночей непрерывных поисков, отчаявшись найти то искомое, которое уравновесило бы баланс, он возжелал отдохновения и отдался потоку, увлекавшему его к цели.
В доме снова захлопали двери. Возле кушетки, на которой тревожным сном забылись дети, вдруг появился Гийом.
— Скорее идите попрощаться с дедушкой. Только тихо! Тихо!
Жюстен и Лора испуганно вскочили; их поразила наставшая в доме тишина — затихли сиплые и сердитые звуки. Целые сутки этот хриплый свист испорченного насоса то замирал, то снова набирался сил.
Дедушка полулежал, откинувшись на груду подушек, и молча смотрел на вошедших. Его голый череп блестел, голова все время падала на грудь, нижняя губа свисала на запавший подбородок, что придавало лицу выражение бесконечного сострадания. Звук насоса был здесь еще слышен: хриплые судорожные вздохи, прерываемые долгим молчанием. В углу кто-то плакал. Сара, в черной шапочке на аккуратно уложенных волосах, стояла у изголовья и сухими, лихорадочно блестевшими глазами не отрываясь смотрела на мужа.
А он из-под опущенных век следил за приближавшимися к постели детьми. Накрахмаленная рубашка вдруг заходила на груди, и старик, подняв руку с обвисшей кожей, указал на детей:
— Де-де-дети!
Правый, непарализованный, глаз вдруг тревожно забегал, желтая пленка покрыла роговицу. Сара нагнулась над умирающим. Нужные слова наконец нашлись.
— Дети… фабрика… Миртиль, честные хорошие дети… работа… богатство… нет… не надо… остерегайтесь… Деньги… нет не надо… помните… Сара, любовь моя!
Все бросились к постели, толкая друг друга.
— Уходите! — крикнул кто-то детям, и они очутились на лестнице.
Душа Ипполита Зимлера нашла наконец то, чего искала, и, подведя последний итог, покинула тело, которое теперь, без нее, должно было вернуться в обширный мир вещей.
VI
— Эге, да они даже не дали покойничку окоченеть как следует!
На другой день после похорон Ипполита весь Вандевр чувствовал себя скандализованным. Очевидно, Зимлерам суждено было удивлять своих сограждан. Но в этот вечер они удивили даже Сару. Когда вой фабричного гудка разорвал тишину, старуха закрыла лицо руками, стараясь не видеть и не слышать такого кощунства. А когда Жозеф и ее любимец Гийом пришли позвать ее па заупокойную молитву, они увидели застывшее лицо и плотно сжатые губы матери.
— Вы! Бесстыдники! Даже двенадцати часов не молились за покойного отца!
Но когда дядя и племянники, раскрасневшиеся, охрипшие от слез, решили отправиться на фабрику, наступил черед удивляться Жозефу и Гийому. Дядя Миртиль твердым шагом вошел в ткацкую мастерскую и, подозвав кивком Зеллера, двинулся в утренний обход по фабрике вместо покойного Ипполита.
В половине двенадцатого дядя Миртиль уже сидел в застекленной будке Ипполита на его кресле. Увидев племянников, он нахмурился всем своим трехступенчатым лицом, схватил со стола пачку писем и бросил на Жозефа ядовитый взгляд:
— Что это такое, а? Вот, не угодно ли? Вернейль пишет, что в последней партии два куска сукна были плохо стачаны! Кто у нас на этой операции?
Младшие Зимлеры знали, что время не ждет. Речь шла о жизни или смерти. Новому оборудованию не было дела до их семейных драм. Или Зимлеры выполнят заказ, привезенный Жозефом из Парижа точно в назначенный срок, или им не останется ничего другого, как вручить ключи от фабрики господину Габару, вандеврскому маклеру.
Они тоже были охвачены ужасом, как и Сара. В том, что отец умер, а земля вращается по-прежнему — не было никакого чуда. Но то, что фабрика работала прежним ходом, повергало их в тоску.
Если бы Зимлеры, воспользовавшись этим случаем, дали себе роздых, постарались бы осмыслить то, что случилось, — вероятно, они были бы лучше вооружены против грядущих неожиданностей. Поняли бы кое-что. Но они не позволили себе отдохнуть. Ни в эти дни, ни на будущей неделе, ни в последующие годы. У Зимлеров не было привычки даже говорить об отдыхе.
Правда, иногда Гийом, оставшись один в своем чуланчике, примыкавшем к прядильной мастерской, с трудом подымал от работы голову, чувствуя, как от беспрерывного хода машин дрожат стены, полы, потолки, и спрашивал себя:
— Если я покончу с собой, фабрика останется?
Он замирал в кресле, опустив голову на грудь, бессильно, как мертвец, уронив руки, прислушиваясь к судорожному биению сердца. Но невозмутимый грохот — как будто огромный медный шар катился по листу железа — не знал жалости. Тогда Гийом, красный от стыда и страха, выбегал из конторки, носился по цехам, торопил старших мастеров, стараясь уцепиться за жизнь, которая, как он понял теперь, более длительна и прочна, чем его собственное существование. Вечерами он поглядывал на Жюстена и почти машинально твердил:
— Торопись, Жюстен, место тебе готово. Ты нам нужен.
Не удивительно, что пятнадцатилетний юнец возымел слишком высокое мнение о своем предназначении. С 1879 года в бухгалтерских книгах вновь стали появляться внушительные цифры, как в добрые предкризисные годы. Этого было достаточно, чтобы подхлестнуть Жюстена, и он старался пронести свою драгоценную особу через все лицейские экзамены с особым блеском.
Девятого июля 1880 года баланс снова дал резкий скачок и достиг миллиона двухсот пятидесяти тысяч франком. Общий оборот перешагнул, таким образом, за пять, миллионов и даже прихватил целую четверть шестого.
Двенадцатого июля Гийом неожиданно пришел домой с фабрики в восемь часов утра, держа в дрожащих руках какую-то бумагу. Жюстен, в белых фланелевых панталонах, в пиджаке из светлого альпака, в изящной соломенной шляпе па крупной и шишковатой голове, собирался уходить: они с друзьями решили посвятить этот день водному спорту — слабое подражание знаменитым лодочным гонкам на Марне. Лора сидела этакой кошечкой, облизывающейся над блюдцем с молоком; закапчивая завтрак, она бросала на брата весьма язвительные взгляды. На зов мужа прибежала Гермина в халате и в ночных туфлях. В руках у нее, по обыкновению, была пыльная тряпка.
— Послушайте только, — кричал, задыхаясь, Гийом. — Это письмо я обнаружил среди деловой корреспонденции. Оно случайно попало на фабрику. — И он с пафосом прочел письмо, не забыв даже заголовка: —
ВАНДЕВРСКИЙ ЛИЦЕЙ
Вандевр, 11 июля 1880 г.
Директор лицея
Милостивый государь,
Имею честь принести Вам самые искренние поздравления по поводу блестящего окончания учебного курса Вашим сыном Жюстеном Зимлером. Он выдержал все экзамены с наиболее высокими отметками, кои когда-либо были получены учениками нашего лицея. Господин ректор соблаговолил сообщить мне. что господин декан факультета естественных наук в своем докладе господину министру народного просвещения весьма лестно отозвался о нашем бывшем воспитаннике.
Мне будет чрезвычайно приятно собственноручно вручить Вам копию этого документа, которым вправе гордиться возглавляемое мною учебное заведение и который будет храниться в наших архивах.
Мы привыкли считать Жюстена Зимлера лучшим нашим воспитанником, и его пример лишний раз убеждает вас в превосходстве методов обучения, составляющих традицию лучших учебных заведений Франции. Последние три года Ваш сын был трижды отмечен за успехи в науках — успехи, свидетельствующие о его разнообразных способностях как в области словесности, так и в области точных наук: и мы не перестанем сожалеть о том, что нас покидает ученик, чей пример останется, впрочем, навсегда перед глазами наших воспитанников: с начала нового учебного года имя его будет выгравировано золотыми буквами на Большой доске Почета в нашей приемной.
Но мое обращение к Вам, милостивый государь, имеет целью не только принести Вам мои поздравления; мы полагаем, что Ваш сын должен посвятить себя наукам, в изучении которых он проявил столь редкостное дарование. Какую бы область знания он ни избрал, мы смело предсказываем ему блестящую будущность. Двери Нормальной школы открыты перед ним. Льщу себя надеждой получить незамедлительно Ваше на сей счет согласие. Именно это и заставляет меня просить личной с Вами встречи.
Примите…» и пр.
Какой еврей не продаст последнюю рубашку, лишь бы научить детей грамоте? Он откажется от куска хлеба, но даст им образование. Вспомним, что единственно перед чем способны преклоняться эти люди — это перед репутацией ученого; вспомним, что у них нет священников, зато есть врачи; вспомним, что для них наука сводится к историческим и филологическим диспутам; вспомним, наконец, что, привыкнув по необходимости все покупать, они видят в науке единственный предмет, который нельзя купить за деньги. Вспомним все это, и мы легко представим себе, как письмо директора лицея точно громом поразило семейство Зимлеров.
К вечеру этого дня жители Вандевра, которым все уши прожужжали талантами господина Зимлера (Жюстена), читали и перечитывали документ, датированный 11 июля.
Незадолго до полудня явился Жозеф с сияющим от гордости лицом и крепко обнял племянника. Даже в глубоко запавших глазах Миртиля блеснула искра благородного торжества.
Что касается Лоры, то она была просто поражена, подметив, что рыженькая Эрманс поглядывает на Жюстена точь-в-точь с таким выражением, с каким тетя Элиза еще не так давно глядела на дядю Жоза.
Сам виновник торжества был бесстрастен, как того требовал хороший джентльменский тон. По юная душа его преисполнилась самодовольства.
Впрочем, ничего нового Жюстен из этого письма не узнал, разве только то, что напыщенная глупость академического стиля не знает предела. Чтобы понять настоящую меру вещей, достаточно было вспомнить, что напускная важность директора, как обычно, скрывала неудачника университетской карьеры. Впрочем, директор играл здесь роль посредника. За ним стояли инспектор академии — тоже не бог весть какая персона, ректор — этот уже рангом повыше, два декана (филологического и естественного факультетов), главный инспектор, который внимательно приглядывался к Жюстену во время двух своих последних посещений лицея, за ним — управление средних школ, высший совет, кабинет министерства народного просвещения и наконец сам министр Жюль Ферри, — другими словами, весь механизм французской администрации, снизу до самого верху. Каждая из этих особ, не считая классных наставников, надзирателей, секретарей и начальников канцелярий и их помощников, знала имя Зимлера (Жюстена) и записала его у себя для памяти.
Жюстен был достаточно искушен, чтобы понять улыбки экзаменаторов, людей приветливых и осмотрительных, когда директор на двух последних устных экзаменах назвал его имя, подмигнув ему, как старому знакомому. Понимал он также, что означала наполовину светская, наполовину ученая беседа, к которой, по существу, сводились экзамены. Префект знал юного Зимлера в лицо, так как лично вручал ему награды, а старик председатель Кассационной палаты по той же причине вежливо отвечал на поклоны Жюстена, улыбаясь всем своим сморщенным актерским личиком.
У Жюстена, кроме того, были уши, чтобы слышать. Он слышал, что «республика нуждается в людях», и не сомневался, что она обратит на него свои взоры.
Его ждала Нормальная школа. Но это высшее учебное заведение способно соблазнить только простаков. Лично он, Жюстен, не чувствовал ни малейшей склонности обучать латинским стихам тридцать выпусков юных французов и внушать им восторг перед трагедиями Корнеля. Иное дело проповедовать с профессорской кафедры рационалистический идеализм и примирить в конце концов Жанэ
, Тэна
и Курно
(тут еще стоило подумать!). С другой стороны, из университета ведет не одна, а много дорог. Достаточно вспомнить карьеру Гизо, Сент-Бёва
и даже Добрейшего Дюрюи
.
Добавим, что эти рассуждения сопровождались размеренными «ать-два» инструктора по гребле, следуя указаниям коего Жюстен старался держать руль как можно тверже, — ведь речь шла о том, чтобы побить рекорд Франции, установленный спортсменами Нижней Сены.
Однако положительный ум, не смущаемый никакими соображениями высшего порядка, умеет сохранять хладнокровие при любых обстоятельствах. Не случайно товарищи выбрали Жюстена рулевым, да и сам Жюстен в выборе жизненного пути полагался на это свое качество.
«Принимая во внимание, что повсюду идет борьба (вспомним о тождестве противоположностей), вопрос сводится к следующему: какая же форма борьбы будет наиболее эффективной? То есть наиболее быстрой и наиболее выгодной. Выгодной кому? Во-первых, мне, Жюстену Зимлеру, выпускнику лицея, решившему прожить на этой земле по возможности не слишком скучно (просят иметь в виду только духовное значение этих слов!). Во-вторых. Франции, которая является моей родиной, республике, которая сделала меня свободным гражданином, и современному обществу, которое охраняет мою личность и мое имущество. Я обязан воздать им славой, силой и богатством в оплату за то, что они мне давали, дают и будут давать. И коль скоро это, пожалуй, лучший способ не скучать на нашей грешной земле, мы вправе свести две стороны нашей формулы к одной — так легче, так мы доказываем, что умеем правильно и в соответствии с практикой ставить и решать проблемы. По-моему, я умею рассуждать».
От этой мысли Жюстен Зимлер почувствовал куда более глубокое удовлетворение, чем от письма директора.
«Ясно, что если этот нескладный Шавас будет тыкать веслом, как кухарка шумовкой, мы так и не обогнем бакен. Пусть это послужит мне уроком и упасет меня от деятельности, успех которой зависит от других. А именно это и характерно для профессорской карьеры. Успех профессора зависит не только от талантов и трудолюбия. Много званых — мало избранных».
Тут Зимлер-младший окинул взглядом своих сверстников, которые составляли экипаж «восьмерки», и не без удовольствия припомнил различные обстоятельства своей школьной жизни.
«Впрочем, подсчитаем все по порядку: год на подготовку (беру только один год); университет — три года; военная служба — год; преподавание в лицее, подготовка и защита диссертации — три… четыре… скажем, пять лет. Пять и один — шесть и три — девять, и еще один — десять. Восемнадцать и десять — итого двадцать восемь. Значит, я начну жить только в двадцать восемь лет. По меньшей мере два года потребуется для того, чтобы завоевать положение (он не посмел сказать — известность), следовательно, мне будет тридцать лет. А до того в качестве преподавателя я буду получать три тысячи франков в год, потом пять тысяч как ассистент. По-моему, считать я тоже умею».
«Восьмерка», круто огибая бакен, сильно накренилась, нарушив тем самым логический ход мыслей рулевого. Но энергичное «ать-два» привело все в равновесие.
«Жозеф (он уже больше не называл его дядей) любил мадемуазель Лепленье, а женился на Элизе, которую не любил. Но зато фабрика дала им в нынешнем году пять миллионов двести пятьдесят тысяч франков. Через четыре года сумма удвоится, если только не утроится. Папаша Лепленье разорился, а у Штернов сейчас миллионное состояние. Весь Вандевр присутствовал на похоронах дедушки Ипполита, а в тысяча восемьсот семьдесят первом году его встретили здесь хуже собаки. Если я приступлю к работе на фабрике в октябре (после каникул, конечно), они продержат меня два месяца в прядильной, три месяца в ткацкой, месяц в красильной и т. д. Хотя все это я знаю не хуже их. Потом полгода у Жозефа на складе, и наконец закупки с дядей Миртилем, — это, впрочем, не так уж нужно. Первого октября восемьдесят первого года я буду возглавлять аппретурно-красильный цех с окладом в пять тысяч франков в год плюс процент с прибылей. Это точно. Через пять лет у меня будет столько-то акций, и я войду в правление. При всех обстоятельствах через десять лет я буду зарабатывать в год двадцать — двадцать пять тысяч франков и к тому времени буду иметь свой собственный капитал в шестьдесят — семьдесят пять тысяч. Особых потребностей у меня нет. Моя карьера сделана».
Все это было истинной правдой. То, что Жюстен понимал под отсутствием потребностей и чем так кичился, на самом деле предполагало тысячу привычек, которые для тридцати миллионов его соотечественников являлись сказочной роскошью. Все зависит от социального круга. Но, как ни странно, это обстоятельство почему-то ускользало от столь проницательного ума.
Жюстен любил и умел писать. Его записки были кратки, но выразительны. Его метода заключалась в следующем. Принимая какое-либо решение, он с одной стороны листа писал все «за», а с другой — все «против». В этой методе, которой он немало гордился, сказывался настоящий Зимлер, о чем, впрочем, юноша тоже не догадывался.
Вернувшись домой, Жюстен заперся в своей комнате. Характера у него было много, а вот системы куда меньше. Юный и непочтительный его кузен Луи Зимлер нашел впоследствии его тогдашние записи. Мальчик ничего не понял, что и привело его в восторг (прискорбный феномен, с точки зрения положительного ума), и решил припрятать бумагу, надеясь при случае подразнить Жюстена. Вот что содержал этот любопытный, хотя и не совсем вразумительный документ:
ДОВОДЫ ЗА ПРИНЯТИЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ДИРЕКТОРА
Мотивы отрицательные
а) Риск, связанный с кризисом (опасности стачек??).
(Дядя Блюм.)
Существование беспокойное, хлопотное, отсутствие всякой интеллектуальной жизпи. (Так ли?)
Мотивы положительныеСверхинтересная работа. Известное влияние, впрочем, нескоро и лишь косвенно.
Возможность подвести под теоретические исследования позитивную основу.
ДОВОДЫ ПРОТИВ ПРИНЯТИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ДИРЕКТОРА
Мотивы отрицательные
а) Пасс-Лурден.
Жозеф и мадемуазель Лепленье, папаша Лепленье, фабрика в тупике Сент-Илэр.
Сидячий образ жизни. Педантизм. Скаредность. Лимузинский школяр. Штерны.
Мотивы положительные
Деятельная жизнь.
Влияние, почти немедленно сказывающееся, быстрое и непосредственное.
Общественная деятельность.
Содействие положительному направлению политики (в масштабах города, департамента, палаты).
Пример Англии и Голландии. Возможность подвести под практическую деятельность идеалистическую основу.
Содействовать образованию сильной прослойки культурных буржуа.
— Н-да, — заключил он, вставая из-за стола. — Боюсь, что университет тю-тю!
В тот вечер Гийом много и долго рассказывал, но понять что-нибудь в его речах не представлялось возможным. Сразу же по получении письма он вне себя от радости бросился в объятия к директору, и по словам Зимлера выходило, что во все время визита оба рассыпались во взаимных поздравлениях.
Жюстен раздраженно пресек эти благороднейшие излияния отцовских чувств, которые он позволил себе, быть может, несколько вульгарно, назвать «семейным студнем». Оказалось, что директор подчеркнул важность предложений, сделанных в письме.
Гийом самым трогательным образом путал в своих рассказах университет и политехнический институт, математику и сравнительную грамматику. Явствовало одно: «Жюстен призван к великим деяниям, и Франция (конечно Франция официальная — другая и не имелась в виду) ждала его.
Передай эти предложения Жюстену любой человек, кроме его собственного отца, он, пожалуй бы, еще поразмыслил. Но тявкающий голос и туманные рассуждения родителя вызывали в нем почти болезненную потребность говорить холодно, сухо и решительно, самым «джентльменским» тоном, усвоенным чуть ли не с первого класса лицея. Не раз этот тон вызывал усмешку учителей, старых питомцев Нормальной школы, но действовал впечатляюще на надзирателей, привратников и лицейское общественное мнение. И потом: какой подросток откажет себе в удовольствии изумить родных, собравшихся за вечерней трапезой? А ведь в этот день за столом сидело семеро Зимлеров, не считая самого Жюстена.
