Ивен Таннер (№5) - Герой по вызову

День стоял ясный, а прогноз на предстоящие сутки обещал хорошую погоду до самого вечера. Я убил остаток дня, гуляя по окрестным полям. Места тут были очень живописные: холмистая и в то же время изрезанная оврагами равнина, со всех сторон продуваемая суровыми ветрами, почти совсем не затронутая цивилизацией. В другое время я бы с удовольствием наслаждался здешними природными красотами, но теперь мой ум был занят другими заботами.

После обеда я попытался немного видоизменить свою внешность, но не сильно в этом преуспел. Скотланд-Ярд располагал моей давнишней фотографией, с короткими волосами, так что стричься не имело смысла. Времени отрастить усы и бороду тоже не было. Тогда я просто ограничился попыткой выглядеть как можно менее похожим на американца. С помощью обломка угля я удлинил бакенбарды и переоделся в платье одного из многочисленных друзей моего хозяина по фамилии… Нет, забыл, помню только, что она начиналась то ли на «Пол», то ли на «Пен», то ли на «Тре», как и все корнуольские фамилии. Как гласит старая считалочка, "Мужчин из области Корнуолл узнаешь ты по Тре, Пен, Пол". Мой маскарадный костюм дополнил твидовый пиджак с замшевыми накладками на локтях и прорезиненный дождевик. Еще я, поупражнявшись перед зеркалом, постарался придать своему лицу максимально туповатое выражение и в очередной раз изменил акцент. Теперь, если кто-то спросит, я буду выдавать себя за ливерпульца в бегах, обвиненного в подделке документов.

В половине восьмого вечера настала пора трогаться в путь. Паренек по фамилии Пен-и-так-далее взялся присмотреть за моим «моррисом» и с оказией перегнать его в Лондон, да там и бросить на тихой улочке. Я со всеми тепло распрощался, мы выпили на посошок, подняв тост за Свободный Корнуолл как равноправного члена Союза Кельтоговорящих Граждан, и я отправился. Раздолбанный «воксхолл» оказался даже хуже «морриса», но по крайней мере не я сидел за рулем.

По части кораблей я, можно сказать, профан. Посудина, стоявшая у причала в Торквее, была в длину всего-то футов двадцать и имела помещения под и над палубой, но их названия я, убей бог, не знаю. По-моему, моряки называют их «рубка» и «трюм», но за точность не ручаюсь. Все мои познания в кораблях сводятся к тому, что находясь в открытом море, лучше сидеть на палубе, чем в воде. И еще насколько мне известно, правый борт находится справа, а левый борт слева — или наоборот.

К счастью, более глубоких познаний в морском деле от меня и не требовалось. Я поторговался с капитаном и выдал ему двадцать пять фунтов за проезд, что оказалось в пять раз меньше, чем я ожидал. После чего я забился в укромный уголок на палубе и притворился спящим. На борт поднимались какие-то субъекты, которые заносили с собой тяжелые коробки и спускали их в трюм, или как там это у них называется. Я притворялся спящим до тех самых пор, пока мы не вышли в море. Дальше ломать эту комедию было бессмысленно, потому что спящего человека не тошнит, а меня тошнило — и как!

Вот что еще мне известно о кораблях — если вас начинает тошнить, не вставайте против ветра. Я ухитрился сблевать в правильном направлении, и очень собой гордился по этому поводу. Я все еще стоял у самого борта, гордясь собой, когда ко мне подошел худой смуглый мужчина с окладистой черной бородой.

— А вы, видать, сухопутный моряк, — сочувственно произнес он.

— Зато я встал с нужной стороны! — отпарировал я.

— Как это?

— Ну, в смысле не против ветра. Я зашел на наветренную сторону и тут сблевал…

— Но это же подветренная…

— Так об этом и речь! — кивнул я.

Я ускользнул от него и опять забился в свой укромный уголок, завернувшись в плащ. Дождь прекратился, но мог пойти в любую минуту, потому что над Ла-Маншем все небо было заволочено тучами, а ветер поднялся такой, что палубу то и дело заливало ледяным веером брызг. И ради чего я оставил чудный октябрьский Нью-Йорк!

Я услыхал приближающиеся шаги и усилием воли заставил себя не поднимать голову. Звук шагов стих. Прямо надо мной раздался громкий кашель. Я никак не отреагировал. Но видно, отреагировать надо было. Кто-то присел рядом и потряс меня за плечо.

— Эй ты!

Я притворился, что меня выдернули из бездны сна и, недовольно моргая, уставился на незнакомца. Это был молодой великан с торчащими из-под черного берета всклокоченными светлыми лохмами. Его лицо, не выражавшее абсолютно никаких эмоций, больше смахивало на свежую опару, а обе щеки были исполосованы косыми шрамами.

— Ну чо? — прохрипел он. — Морская болезнь? Мож'т, те бульончику попить, а?

Я поблагодарил его за участие и сказал, что бульончику мне не хочется.

— Мож'т сигаретку?

Нет, ничего не нужно. Но все равно спасибо…

— Штормит сёня… Так что не удивляйся, что тя блевунчик разобрал…

Великан говорил с сильным акцентом, но я не мог определить, откуда он. Я распознал явные балтийские интонации, и, скорее всего, это был либо финн, либо эстонец.

— Ты американ?

— Ирландец, — ответил я.

— Ирлан? Ха!

Он встал и ушел. Странная команда, подумал я. А мне-то казалось, что контрабандисты должны быть уроженцами тех мест, где находится порт приписки их судов. На южном побережье Англии и на острове Уайт контрабанда — семейный бизнес, и секреты ремесла передаются от отца к сыну на протяжении многих поколений. Мне показалось странным, что мой контрабандист набрал на свою посудину разношерстную команду иностранцев. Этот балтийский Голиаф явно не был сыном Девоншира, как и тот чернобородый, который — теперь мне это наконец стало понятно — говорил с восточно-европейским акцентом.

Время текло медленно. Большинство контрнабандистов забилось в трюм. А я разрывался между острым желанием присоединиться к ним — уж там-то, где нет пронизывающего ветра, точно куда теплее, чем на палубе, — и не менее сильной тягой к одиночеству. В этом месте ширина Ла-Манша составляла миль восемьдесят, и я понятия не имел, сколько времени может занять наше плавание. Суденышко шло с хорошей скоростью, уж не знаю, сколько там в узлах — и скольким милям в час эти узлы соответствовали.

Наверное, мы покрыли половину пути, когда ко мне подсел настоящий ирландец.

— Мне там сказали, что ты мой земляк, — сообщил он. — Ты из каких мест будешь?

Я вскинул голову. По его акценту трудно было определить, откуда он сам родом.

— Значит, и ты тоже ирландец? — Я стал тянуть время.

— Ну!

Его ответ меня не удовлетворил. Я пробормотал что-то про Ливерпуль.

— Значицца, решил помахать маме-Англии ручкой, так что ль?

— Ну так.

— Надеюсь, ты не из ирландских республиканских шизиков?

— Да вроде нет, — заверил я его. — Я вроде как выписал чек да подписался чужим именем, понял?

Он хохотнул и хлопнул меня по плечу. Потом сказал, что его зовут Джон Дейли и сам он из графства Мэйо, и что ему довелось как-то побывать в Ливерпуле и там было клево. А где сам живешь в Ливерпуле-то? А не знаешь ли такого-то парня, а этого, а…

И тут его позвали. Он снова хлопнул меня по плечу.

— Ну вот, сейчас будут новые указивки давать! — пробурчал он сварливо. — А че еще ждать, кода свяжешься с иностранцами. Ну лано, я ненадолго. У меня там в трюме энное количество святой воды имеется, как освобожусь, приволоку, мы с тобой пропустим по глоточку и поболтаем о родных краях, лады?

— Лады, и Бог тебе в помощь, брат! — напутствовал я его.

И мне Божья помощь тоже бы не помешала. Странный был катер, очень странный, и я уже сам был не рад, что оказался среди этих крайне сомнительных типов — да к тому же еще и посреди Ла-Манша. Интересно, размышлял я, поверил ли тот тип в мое ирландское происхождение или просто решил дурака повалять? Я даже стал сомневаться, что мы когда-нибудь доплывем до берегов Франции. Меня очень смущало, что команда состоит почти сплошь из иностранцев. И вообще я страшно жалел, что черт меня дернул покинуть уютный Нью-Йорк.

Но скоро все прояснилось. Иностранцы вовсе и не были членами команды.

Они были живым контрабандным грузом!

Эту важную информацию я получил, вновь притворившись спящим. Перевоплощение мне явно удалось, потому что троица мужчин в кожаных куртках, не обращая на меня ни малейшего внимания, встали у поручней и завели разговор. Среди них не оказалось ни одного из моих недавних собеседников. Сквозь вой ветра я не сразу сумел разобрать слова, но потом убедился, что изъясняются они явно не по-английски. Когда же ветер ненадолго стих, я сообразил, чем меня так удивил их говор. Кожаные куртки общались по-русски!

Мне удавалось улавливать некоторые обрывки фраз, из которых я понял, что речь идет об оружии, боеприпасах, взрывчатке и революционном восстании. Ветер то усиливался, то ослабевал, а я изо всех сил напрягал слух. Но мне впору было плакать от досады. Я вообще-то свободно говорю по-русски, но при таком жутком ветре понять что-либо было просто невозможно, каким бы языком эти ребята ни пользовались. Вдобавок они говорили на каком-то особом, не известном мне, диалекте, так что я с трудом мог понять смысл даже тех слов, что долетали до моих ушей.

Тем не менее, основную суть я уразумел. Они направлялись в какую-то далекую страну, где уже были подготовлены все условия для революции.

Проще говоря, кожаные куртки намеревались осуществить государственный переворот.

Когда они ушли, оставив меня в мучительных раздумьях о том, какое такое правительство они собираются свергнуть, а равно когда и почему, я набросил дождевик на голову и подумал, что мой путь лежит прямехонько в адское пекло, где меня поджидают черти со сковородками. Потом мне пришло в голову, что все это есть ничто иное как искусно разыгранный спектакль, разыгранный ради моего же блага. Гипотеза эта показалась мне весьма соблазнительной и в каком-то смысле ей нельзя было отказать в последовательности и логичности. Потому что за каким дьяволом, скажите на милость, шайке русских агентов понадобилось под покровом ночи пересекать Ла-Манш на катере английского контрабандиста и какое правительство они собирались скинуть?

— А, ты здесь, брат! — Дейли, мой ирландский друг, принес флягу в кожаной оплетке. Он сел напротив меня по-турецки, открыл флягу и сделал изрядный глоток.

— Ей-бо, в такую холодрыгу только жидкий свитер и спасет!

Он вздохнул и передал мне флягу.

— Здравье! — выдавил я и отпил. Содержимое фляги оказалось совсем не тем, на что настроился мой желудок, но он и не изверг выпитое обратно, потому что мой вестибулярный аппарат уже вполне освоился с качкой. Да и черт с ним, с моим желудком. Хороший глоток доброго ирландского вискаря — как раз то, чего так не хватало моему утомленному мозгу, и в тот момент я счел это наиважнейшим аргументом в споре тела и души.

— Ох уж эти вон-нючие русичи и украиничи или черт их разберет кто они, — пророкотал Дейли. Он отпил из фляги и вернул ее мне. И я в свой черед с готовностью выпил. — Вот приходится тянуть жилы на этой вонючей работенке. Неужели два таких клевых мужика, как мы с тобой, не найдут себе работенки получшей, чем плыть с ними в этой вонючей лоханке по этому вонючему каналу? Слышь, еще полчаса — и мы с тобой во Франции, парень!

— Далековато от графства Мэйо, — заметил я.

— Далековато, если пешочком топать по прямой!

Мы оба расхохотались. Он отпил из фляги, а потом и я за ним.

— Да, далековато от графства Мэйо, но еще далече от твово Ливерпуля! Но Франция, она-то, пожалуй, поближе будет, чем этот вонючий Афганистан…

Я так и обомлел. Потом осторожно спросил:

— А с чего ты взял, что я в Афганистан еду?

Он взглянул на меня, я на него, и так мы удивленно пялились друг на друга, пока затянувшаяся пауза не заставила меня занервничать.

— Мать моя богородица! — наконец разродился он. — Так и ты тоже туда намылился?

— А кто еще?

— Да эти вонючие русичи, кто ж еще! Нет, но ты можешь себе такое представить? Чтобы два нормальных ирландских мужика, вроде нас с тобой, попали на этот вонючий баркас и не расчухали, что на этом самом баркасе землячок плывет! Скажи: ты когда-нибудь такое видел?

Каким же я оказался идиотом! Он ведь совсем не меня имел в виду, говоря, что от Ирландии до Афганистана путь не близкий. Он имел в виду себя! Другими словами, Джон Дейли вместе с троицей «вонючих русичей» направлялся в Афганистан. Это, в свою очередь, означало, что я теперь точно знал, правительство какой страны они планировали свергнуть. И наконец это означало, что, раз уж я по глупости сболтнул лишку, Дейли решил, будто я тоже член диверсионной группы, направляющейся в ту же самую страну с той же самой целью…

О Боже!

— А тут все болтают, что ты типа бабок дал капитану, и этому хмырю хватило жадности у тебя бабки взять… И что ты ни хрена не знаешь про нас, а мы про тебя… Вот что, брат, пойду-ка я вправлю им мозги, пусть знают, как оно на самом деле обстоит…

— Не надо!

— Как это не надо? Что мне, прикажешь, одному с этими вонючими иностранцами джигу отплясывать? Пусть, сволочи, усекут, что имеют дело с двумя нормальными ирландскими мужиками!

— Ты лучше еще выпей, — предложил я.

— Выпей сам за мое здоровье! — Он отдал мне флягу.

Я сделал большой глоток, передернул плечами, ощутив огненный ручеек в пищеводе, и завинтил крышку. Я, конечно, допустил непростительную ошибку, но по здравом размышлении понял, что она может сослужить мне добрую службу. Если на этом баркасе и впрямь оказалась группа диверсантов и шпионов, направляющихся в Афганистан, и если они настолько глупы, что приняли меня за сообщника, я сумею достичь своей цели без особого труда. Теперь можно было забыть обо всех трудностях нелегального перехода границ. Надо просто увязаться за ними, и когда наша группа доберется до Афганистана, я улизну от них и отправлюсь на поиски Федры, а они пускай себе подстрекают и свергают кого хотят. Я имел слабое представление об афганском правительстве, но у меня всегда было стойкое ощущение, что любое правительство заслуживает быть свергнутым, а уж если афганские власти смотрят сквозь пальцы на работорговлю, то им сам аллах велел оказаться на свалке истории. Так что если мои попутчики доставят меня в Афганистан, я готов был предоставить им там полную свободу действий.

Я еще отпил из фляги и еще, и когда Дейли вернулся в компании четырех приятелей, мне уже было совсем хорошо.

— Значит, все мы едем в Афганистан, — проговорил я. — Ну это ж просто класс!

— Нас про тебя не предупреждали! — заявил бородатый.

— Так и меня про вас тоже не предупредили. Я получил инструкции, как переправиться через Ла-Манш и куда потом ехать. Я думал, мы соединимся уже на той стороне.

— Где?

— Новые инструкции я должен получить в Шербуре.

Они переглянулись.

— А от кого ты получил приказ?

— От человека по кличке Жонкиль. Его настоящее имя мне не известно.

— А ты из какого подразделения?

— Восьмое управление, — не моргнув глазом ответил я.

— Ты служишь в «восьмерке» и тебя бросили на эту операцию? — недоверчиво переспросил бородач.

— Меня прикомандировали к группе переводом из третьего управления.

— А, ну это еще куда ни шло…

Слава тебе, Господи, подумал я, попал в точку.

— Хотя вообще-то странно все это… — Бородач по-русски обратился к приземистому крепышу с лысым черепом и пластмассовой челюстью. — Приведи Якова!

— Он спит.

— Он спит с самого момента погрузки. Пойди разбуди!

— Ему это не понравится!

— Ну так скажи ему, что таковы издержки руководящей должности.

Бородач снова повернулся ко мне. Я сделал равнодушное лицо. Он поинтересовался, говорю ли я по-русски, я ответил, что нет, а он сообщил, что руководитель операции Яков сейчас придет поглядеть на меня. Дожидаясь командира, мы мило обсудили погоду и волнение на море. Переход, сообщил мне бородач, отнял больше времени, чем планировалось, но до французского берега осталось каких-то четверть часа пути. Я стал всматриваться вперед с надеждой увидеть Францию, но не увидел ничего кроме кромешной тьмы.

А потом явился Яков.

Меньше всего он был похож на командира. Скорее, на Вуди Аллена — эдакий худощавый коротышка-увалень. Близоруко щурясь, он вылупился на меня сквозь очки в массивной роговой оправе, а бородач стал ему по-русски объяснять, кто я такой и что тут делаю.

Яков спросил, понимаю ли я русский язык. Я только беспомощно развел руками, а бородач ответил за меня, что нет. Яков кивнул, ввинтил в меня взгляд и как-то сконфуженно улыбнулся.

Я тоже улыбнулся в ответ.

Тогда он сказал по-русски:

— Все вы болваны! Этот парень никакой не ирландец, он американец. Его имя Эван Таннер. Это тот самый, который убил человека в Лондоне. И к нам он не имеет никакого отношения. Он шпион и убийца! — При этом на его губах висела вся та же сконфуженная улыбка. И говорил он тихо и вкрадчиво. — Я иду вниз. Не беспокойте меня, пока мы не бросим якорь. А его убейте и труп вышвырните за борт!

Все смотрели на меня. Мой друг Дейли явно не понял ни слова. А другие поняли. И выражение их лиц свидетельствовало, что они резко изменили свое мнение обо мне.

Тут я скосил взгляд направо и истошно завопил:

— Человек за бортом!

Диверсанты тут же как по команде повернули головы, а я сдернул с себя дождевик и быстро обмотал его вокруг головы и плеч ближе всех стоящего ко мне русского. Пока он пытался высвбодиться, я обежал его и помчался к поручням. За две секунды, что я бежал, мне вновь вспомнилось адское пекло и черти со сковородками, но в следующую секунду я уже перепрыгнул через борт, а еще через секунду бухнулся в ледяную воду.

Глава 6

Водная процедура напрочь отбила у меня все мысли об адском пламени и чертях с раскаленными сковородками. Если бы температура воды в Ла-Манше была бы еще чуточку ниже, я смог бы играть в хоккей. Я совершил прыжок в спасательном жилете, широко раскинув руки и расставив ноги, но только в самый последний момент понял, что проделал все как-то не так, потому что вместо того, чтобы остаться на плаву, камнем пошел вниз. И когда я уже приготовился увидеть короткометражный фильм про свою пропащую жизнь, мой мозг послал последнее китайское предупреждение конечностям, и обе их пары тут же засучили в пароксизме лихорадочного отчаяния. Думаю, такое случается только если человек действительно готовится стать утопленником. Я пробкой вылетел из пучины морской, пробив водную гладь и несколько раз порывисто вдохнул, после чего сразу услыхал крики и заметил скользящий по направлению ко мне луч прожектора. Я набрал полные легкие воздуха и снова нырнул поглубже как раз в тот момент, когда пули начали с жужжанием раздирать поверхность воды.

Я попытался плыть под водой, что у меня никогда особенно удачно не получалось даже в благоприятных условиях, а условия, в которые я попал теперь, вряд ли можно было отнести к разряду благоприятных. Я выплыл наружу, глотнул свежего воздуха и опять нырнул прежде, чем они успели направить на меня свои стволы. Плыл я с превеликим трудом и в конце концов понял, что главную трудность мне создает намокшая и потяжелевшая одежда. Но без одежды я бы совсем продрог. Наконец я пришел к выводу, что от намокшей одежды все равно никакого проку нет — в смысле обогрева тела.

Много лет назад, когда я проходил курс применения спасательного жилета в опасной для жизни ситуации на море, нас учили перед заходом в воду раздеваться догола. На суше этот стриптиз отнимет всего-то несколько секунд, причем ту потерю можно легко компенсировать уже в воде, если на вас надет лайкровый плавательный комбинезон. Но я покинул баркас в такой спешке, что времени на раздевание у меня просто не было. Сделав пару-тройку кульбитов на глубине, я кое-как вывинтился из пиджака и рубашки, сбросил башмаки и носки, и, совладав с заклинившей молнией на ширинке, избавился и от штанов. Я бы оставил на себе только трусы — они же никак не способны затруднить пловцу жизнь — но беда в том, что трусы остались валяться в спальне Джулии в Лондоне. Так что я поплыл без трусов, опасаясь появления акул.

Впрочем, акулы на том баркасе представляли для меня куда более реальную опасность. Они еще с полчаса кружили на одном месте, шаря по воде прожектором и стреляли наугад в мою сторону. Насколько мне известно, ни один выстрел не достиг цели. Вокруг лежала сплошная темень, большую часть заплыва я проводил под, а не над водой, при этом довольно-таки сильное волнение на море только усложняло им задачу взять меня на прицел, не говоря уж о том, чтобы произвести точный залп. По прошествии получаса, они, видимо, сочли, что если я еще не утонул, то рано или поздно это со мной произойдет. Баркас перестал ходить кругами и быстро уплыл прочь. Я еще немного поиграл в водолаза, дожидаясь, когда стук дизеля растает вдали. Потом закрыл глаза и, когда перед моим мысленным взором побежала документальная короткометражка о самых последних событиях в моей жизни, пришел к выводу, что удел утопленника был бы для меня куда более предпочтительным.

Девственницы, поставщики белых рабынь, контрабандисты, шпионы… Я со стоном вздохнул. Волны вокруг меня ходили ходуном, как оно обычно и происходит в непогоду. Я попытался припомнить, в какую сторону горизонта уплыл баркас и взял тот же курс, намереваясь в одиночку переплыть Ла-Манш.

Это продолжалось целую вечность. Когда-то я неплохо плавал и, как говорят, навыки никогда не забываются — что оказалось чистой правдой. И тем не менее с каждым взмахом руки я все ждал, что силы мои вот-вот иссякнут, и не сомневался, что в один прекрасный момент огромная волна накроет меня с головой и утянет на глубину, и мне не удастся вынырнуть. Но я упрямо продолжал плыть вперед. Вода ничуть не потеплела, но мое тело довольно быстро перестало чувствовать холод.

И наконец наступило мгновение, когда пришла неотвратимая уверенность: все у меня получится! Волны и ветер гнали меня в нужном направлении, и это служило мне мощным допингом. Временами совсем выбившись из сил, я просто ложился на спину и отдавался на волю волн. Конечно, подобный вида отдыха не был столь же действенным, как несколько часиков сна в гамаке, но все равно это мне помогало.

Я сбился с курса, чего вполне можно было ожидать, хотя от осознания этого факта легче мне не стало. Полуостровок, на оконечности которого стоит Шербур, остался далеко в стороне, и этот крюк, наверное, стоил мне лишних двух часов пребывания в холодной воде. Когда же я достиг суши, существенно позже восхода солнца, на берегу уже было немало людей. На подкашивающихся ногах я выбрался из моря, и стоило мне обратиться к ним по-французски, как одна из женщин закричала:

— Говард, да он же голый как пингвин!

Говард навел на меня свою «Минолту» и щелкнул затвором.

Только потом уже выяснилось, что старина Говард сам вышел из моря именно в этом самом месте ровно четверть века назад, в июне 1944 года. Он тогда служил в частях американской армии, участвовавших в высадке в Нормандии, и финишем моего заплыва через Ла-Манш оказался знаменитый плацдарм Омаха-Бич. Еще Говард сказал, что хочет познакомить меня со своей женой и показать ей то историческое место и что ему наплевать на недавнее высказывание президента про опасное снижение золотого запаса страны. Жена Говарда, отводя от меня глаза, заявила, что я умру от переохлаждения — вероятность такого исхода уже пришла мне в голову.

Я весь посинел, а мои зубы выбивали чечетку. Хуже того, голова у меня кружилась, и еще немного — я бы упал в обморок. Если бы они начали задавать мне вопросы, я, скорее всего, дал бы им ответы более или менее приближенные к правде, и они, наверное, либо бросились бы от меня как от чумного, либо сдали бы в полицию.

Но они ничего не спросили. Только американские туристы способны на такой интеллектуальный подвиг. Они не задали мне ни единого вопроса вовсе не потому, что страдали переизбытком тактичности. Я потом долго думал об этом и пришел к выводу, что им просто было начихать. Говард пустился взахлеб вещать про высадку в Нормандии и про то, как девушки Парижа встречали американских воинов-освободителей. А жена Говарда — не помню, как ее звали, — без умолку трещала, как они мудро поступили, захватив с собой во Францию несколько рулонов американской туалетной бумаги.

Справедливости ради должен сказать, что им на меня не совсем было начихать. Говард нашел у себя в багажнике махровый банный халат, купленный где-то в Европе на большой распродаже, и я обтерся им насухо, решив, что это такая простыня, а потом, осознав свою ошибку, напялил на себя. Теперь жена Говарад смогла поднять на меня глаза. До того я был, конечно, чуть более наг, чем пингвин, потому что чресла мои опоясывал тайник с долларами, но ремень, будучи единственной деталью моего одеяния лишь подчеркивал выдающиеся подробности моего тела.

Они напоили меня кофе. У них в багажнике нашелся и термос с кипятком, а жена Говарда оказалась настолько мудра, что помимо туалетной бумаги она прихватила с собой еще и банку растворимого «Фолджерса». Они предложили подбросить меня до Парижа, но мой измученный мозг просто отказывался верить, что за долгие часы, проведенные с ними в машине, со мной опять не произойдет что-то из ряда вон выходящее. К тому же я испугался, что это может быть элементарная ловушка и они отвезут меня в Париж, а там сдадут в американское посольство или в парижскую жандармерию. Да глупости все это, возражал я себе. Однако коль скоро мой мозг способен рождать подобные фантазии, решил я, мне и впрямь требуется хорошенько отдохнуть, прежде чем принимать какие-то ответственные решения. Словом, я доехал с ними до Кана и всю дорогу Говард рассуждал о фундаментальном превосходстве боевой и тактической подготовки американского солдата. Жена Говарда все повторяла: «да, дорогой», а когда у Говарда кончился завод, — то есть в фигуральном, а не буквальном смысле, слава богу, — сообщила, что они из Сентралии, штат Иллинойс. На что я ей сказал, что у меня тетка живет в Сентралии, но в штате Вашингтон. Сам не знаю, зачем я это сморозил. Ведь это неправда. А жена Говарда заохала, что эти два города часто путают, и иногда письма их знакомых по ошибке доставляют в штат Вашингтон, а не в Иллинойс. А я вспомнил, что и моя тетушка жалуется на ту же проблему.

Мы расстались в пригороде Кана.

— Халат оставьте себе, — сказал Говард. — Не разгуливать же вам голым, хоть тут у них во Франции и свободные нравы…

— О, Гови! — смущенно хихикнула его жена.

— Вот моя карточка, — продолжал великодушный Говард, — там адрес. Когда этот халат вам больше не понадобится, вышлите мне его по почте.

Интересно, получил ли он свой халат. Я оставил его в бараке на краю огромного яблоневого сада в пригороде Кана. В этом бараке жили сезонные поденщики и, когда я добрался туда, они все были на сборе урожая. Я стал ходить от одной кровати к другой в поисках какой-нибудь одежонки подходящего размера, пока не нашел вельветовые штаны с ширинкой на пуговицах и плотную фланелевую рубаху. Из-под другой койки я выудил пару белых шерстяных носков и пару коричневых сапожек, подбитых гвоздями. Взамен я оставил работягам этот махровый халат, сунув в карман карточку Говарда — на тот случай, если бы им захотелось вернуть его хозяину.

Как же было приятно снова ходить в нижнем белье!

В соседнем саду я вытянулся на травке под яблоней и, смежив веки, мысленно попросил человечество не тревожить меня хотя бы некоторое время. День был ясный и солнечный, и постепенно жаркое солнышко вытопило из моего организма последние остатки льдистого холода. Ну вот, я почти реализовал свою давнишнюю детскую мечту переплыть Ла-Манш. Я выжил, лежал на суше и уже почти согрелся. Я был одет, обут, а в двойном ремне лежали девять сотен долларов.

Таковы были мои активы. И я не хотел забивать себе голову мыслями о пассивах. Мне просто хотелось поскорее вернуться в Штаты.

Еще как!

А что я могу сделать, в самом-то деле? Я не мог прямиком полететь в Кабул, как планировалось изначально, потому что там меня поджидала со своими стволами шайка русских головорезов, собирающихся свергнуть законное афганское правительство. Я вообще не мог никуда полететь, потому что у меня не было паспорта. Если меня на улице остановит полицейский, меня депортируют в Англию, а попасть в лапы англичанам — это верная смерть…

А как же Федра, спросил я себя. Милая невинная Федра Харроу. Или Дебора Гурвиц, если вам так больше нравится. Подумай о Федре!

Да ну ее к лешему! Я и так сделал все, что в моих силах…

Но из-за нее ты убил человека, разве нет? Конечно, ей это убийство едва ли могло помочь, потому что несчастное дитя томилось в застенках афганского борделя, где ее по двадцати или тридцати раз на дню насиловали вонючие бородатые шахтеры, и ко всему прочему…

Ну и ладно, злорадствовал я, так ей и надо, сама виновата!

Я сел и с трудом поднялся на ноги. Было бы несправедливо считать, что принятое мною решение продолжить эту опасную миссию, целиком и полностью моя заслуга. Конечно, мне бы хотелось приписать это чувству сострадания к Федре или могучему моральному позыву, но вынужден признаться, что у меня нашлись совсем иные побудительные причины. Как ни крути, а попасть в Афганистан представлялось легче, чем вернуться в Нью-Йорк. В любом случае паспорта у меня не было. И в любом случае я сидел у английской полиции на крючке как беглый убийца, поэтому из Штатов меня вполне могли депортировать по запросу Скотланд-Ярда. Словом, куда ни кинь всюду клин, а быть героем, когда тебе это ничего не стоит, — не велика доблесть.

И я отправился в Париж автостопом. У всех в Париже есть знакомые, и у меня там обнаружились весьма полезные знакомства. Семья репатрианта из Алжира накормила меня и напоила, а их друзья переправили меня через весь город в разбитом «ситроене» к старому оасовцу*, который ютился на чердаке обветшалого дома на бульваре Распай на Монпарнасе. Физическая форма этого ветерана явно не позволяла ему участвовать в конкурсе «Мистер Вселенная»: он лишился руки и половины лица, когда пластиковая мина с часовым механизмом взорвалась раньше времени. Тем не менее он проворно цапнул у меня пять стодолларовых бумажек и растворился в ночи, и после трехчасового ожидания я вопросительно посмотрел на водителя «ситроена».