Старьёвщик

Мы тащились вперед и вперед. Мои руки вновь пытались завязаться в узел – спрей, но дело того стоило, нога перестала болеть. Стены блестели влагой, она стекала вниз, на доски и старую фанеру, по которой мы шли. Пол раскачивался под ногами.

Дважды мы чувствовали дрожь земли, когда рушился соседний туннель. Каждый раз Вергилий ждал рядом с ближайшей командой копателей, пока минует опасность.

– В буме – так мы называем обрушение туннеля – твоя единственная надежда – диггеры. Просто остаешься рядом, а потом выходишь вслед за ними.

– Ручка, горшок, рамка, перечница, крюк, запонка, картридж, веер, пенни.

Только дважды я почувствовал отвратительно кислый запах дига и так и не увидел сам порошок, который всегда принимают самостоятельно. Я видел только его действие – копатели вгрызались не в землю, но в мир, созданный человечеством.

– Они когда-нибудь докапываются до настоящей земли? – спросил я Вергилия.

– Настоящей земли нет, – ответил он. – Вся гора состоит из вещей.

Моя нога задеревенела. Я остановился и поднял ее руками, Вергилий кинул мне спрей с монахом в капюшоне.

– Не брызгай слишком много, – снова предупредил он.

Я прыснул на нёбо немного жидкости и почувствовал, как расслабилась нога. Снова мне пришлось следить за руками. Вергилий уже двигался вверх по туннелю, поэтому я сунул спрей в карман своих небесно-голубых брюк с одной полоской. Я уже начал понимать, что он бесценен..

Вергилий дважды останавливался, чтобы набрать воды. Шахтеры в оранжевых комбинезонах носили ее в чистых кувшинах, каждый с чистящим корнем, свернувшимся на дне. Вода предназначалась для шахтеров, сами копатели никогда не пили, не ели, не ходили в туалет. Они только копали и говорили – друг с другом, с нами или по крайней мере со мной, когда мы проходили мимо.

– Бокал, шлем, скрипичный ключ, ноготь, – повторяли они, – воротник, крышка, китайские палочки, струна.

Меня изумляло их счастье. На лицах отражалось настойчивое ожидание, как у детей, открывающих подарки на Рождество, хотя большинство копателей выглядело так, будто они работали уже несколько дней без остановки.

Так оно и оказалось, как сообщил мне Вергилий.

– Обычно они копают, пока не упадут, потом, когда просыпаются, мы даем им денег на такси. Они всегда возвращаются. И копают, пока не умрут.

– Разговаривая, – добавил я.

– Разговоры – только побочный эффект, – махнул рукой Вергилий. – Суть в копании. Им оно представляется высшей точкой бытия. Вряд ли вы когда-нибудь пробовали диг?

Я покачал головой.

– И не надо. Мгновенное привыкание. Копатель всегда думает – верит! – что он вот-вот прорвется.

– Прорвется куда?

– Кто знает? Просто такая вера. Великое счастье. Знаете старую поговорку: главное путешествие, а не приезд? Копание – одно большое путешествие, которое никогда не закончится.

Мы оказались в узком проходе, который освещал только фонарь Вергилия. Я гадал, как далеко смогу пройти, прежде чем клаустрофобия погонит меня наружу. Наполовину наполненная тележка практически перегородила туннель, мы с трудом протиснулись дальше. Нога снова начала деревенеть. Я не мог вздохнуть. Хотелось только повернуть и бежать назад, сломя голову.

– Здесь, – сказал Вергилий.

– Что?

Мне пришлось присесть, прежде чем я смог посмотреть вверх. Фонарь Вергилия высветил в потолке плоскую железную дверь в форме трилистника.

– Канализация, – пояснил он. – Мы нашли ее случайно. Я сам запечатывал. Поэтому здесь нет копателей. Поэтому туннель такой узкий.

– Корпус домашних животных наверху? Он кивнул:

– Мы зовем его собачьей дырой. Иногда слышим лай.

– Вы подождете меня? Он покачал головой.

– Как я вытащу Гомер отсюда?

– Гомер?

– Мою собаку.

– Просто идите вниз, – посоветовал он. – Вначале закройте канализацию, а потом идите по ветру, все время вниз. Не скажу, что вы не сможете потеряться, но… не потеряетесь. Да, возьмите.

Он передал мне фонарь, который уже потускнел.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Отдайте обратно перед уходом. Потом он дважды хлопнул меня по плечу и ушел.

Я остался один. В отдалении внизу слышался низкий гул, беспрестанное бормотание копателей. А сверху – что-то иное. Собаки?

Я гадал, сможет ли Гомер идти. Просто на всякий случай опустошил наполовину полную тележку. Одна из вывалившихся вещиц показалась знакомой. Револьвер. Девятимиллиметрового калибра. Заржавевший, поцарапанный, погнутый, однако по форме его еще можно распознать. Мы проходили такое в Академии.

Я сунул револьвер в карман своих небесно-голубых брюк с одной полосой. Может пригодиться в качестве молотка.

Я почти стоял. Подтянулся вверх. Металлическая дверь люка была холодной. И тяжелой.

Я передвинул ее и откинул в сторону. Вскарабкался наверх. И оказался в темной комнате. Там стоял резкий запах мочи. Я услышал рычание.

– Гомер?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Раскаявшиеся александрийцы по иронии судьбы первыми приняли смертную казнь: их проводили на электрический стул в шесть вечера четвертого декабря 20… года. За четыре часа до окончания двухнедельного максимума, узаконенного актом «О быстрой казни» 20… года и за несколько дней до того, как президент заслушал и – снова по иронии судьбы – удовлетворил апелляцию, поданную от их имени (и без их согласия). Четверо умерли, не прекращая раскаиваться по громкоговорителям, специально установленным для этой цели, и их «подправленные» тела на три дня выставили на сайте ДК, как положено по закону. Другие, или «истинные», александрийцы на время избежали казни из-за Дамарис, которая обладала автоматическим и нерушимым правом апелляции по закону «О снисхождении к знаменитостям» 20… года. Он обеспечивал всем, чьи имена запечатлены на «Аллее звезд», независимо от преступления, рассмотрение дела четырьмя судьями и президентом лично.

Обвинение в ответ воспользовалось правом разделения подсудимых и вытеснило Дамарис из дела, а соратников в спешном порядке отправили в помещение для смертной казни поздним вечером одиннадцатого декабря 20… года. Государство поплатилось семью днями. Как и в предыдущем случае, трансляция имела бешеный успех. Дамарис принудили (ДК писал «разрешили») смотреть на процедуру из лос-анджелесской окружной тюрьмы по закону «О лицезрении последствий преступления» 20… года.

Пока президент и его специальная команда судей рассматривали автоматическую петицию о помиловании Дамарис, взрывы и акты саботажа скорее участились, чем спали. Цели теперь включали гораздо больше объектов, чем просто искусство и индустрия развлечений, в том числе несчастную панду из Вашингтонского зоопарка. Выяснилось, что любая группа или индивид с личными проблемами могли назваться александрийцами. Атаки производились во имя избавления от европейского искусства, мужского искусства, истории белых, «обезьяньей» культуры, еврейской пропаганды. Банда, именовавшая себя александрийцами, объявила сидячую забастовку и голодовку в записывающей студии Гамбурга, требуя «избавления от записей». Сам Интернет перестал работать на сорок три ужасающих часа при участии загадочного хакера под именем alexandria.com. Двенадцатого января (десять дней спустя) президент даровал Дамарис помилование, судья Леви-Гомес-Ито сменила смертный приговор на девятнадцать пожизненных сроков заключения, каждый соответственно по двадцать четыре года. Четыреста пятьдесят шесть лет заключения, четвертый по продолжительности срок, когда-либо назначенный в Калифорнии, и самый длинный, когда-либо вынесенный знаменитости. Его отбывание сделал возможным только новый наркотик, «Полужизнь», который предоставлял заключенным возможность дожить до конца наказания.

Апелляции Дамарис исчерпались, равно как и собственность и банковский счет, и ее переправили в камеру в «Конце пути», просторной новой частной тюрьме в Вегасе. Однако в последнюю минуту пожертвование со стороны неизвестного благотворителя задержало процесс, оплатив опротестование и ее помилования, и решения суда. В обеих апелляциях она просила смерти. Пока они рассматривались, Дамарис перевели в новую, только открывшуюся тюрьму, с максимумом охраны и минимумом удобств, для ожидания решения президента. Тем же утром двадцать художников и писателей, музыкантов и режиссеров по всему миру (все они говорили по-английски) получили электронный денежный перевод, подтверждение брони на самолет и загадочное приглашение в «главный американский город» для строго секретного двухнедельного «культурного конгресса». Им не следовало говорить кому-либо о своем отъезде или о цели поездки. Ни один из двадцати приглашенных не ответил отказом. От миллиона отказаться сложно.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Это была не Гомер. Хотя и собака. Или собаки. И слышал я скорее не рычание, а храп.

Звук шел отовсюду, но царила полная темнота. Я поднялся с колен, осторожно пытаясь не ступить обратно в дыру, из которой только что вылез, и зажег фонарь Вергилия.

Бетонный пол. Проволочные клетки в три яруса закрывали стены за исключением узкой двери за моей спиной.

В каждой клетке сидело по собаке. Все спали. Большинство храпело, другие подвывали, некоторые повизгивали.

Я принялся искать Гомер, клетка за клеткой. Луч света ударил в маленького терьера, тот открыл глаза и затявкал. Лай подхватил сосед по клетке, большой сеттер. Все больше и больше собак присоединялось к хору.

Я понимал, что шум переполошит охрану. Поэтому и заторопился, освещая каждую клетку фонарем. Теперь все собаки проснулись, и большая часть лаяла. Во всех клетках сидели собаки, за исключением одной пустой – сильно меня обеспокоившей – и трех у двери, где содержались крошечные «медвежата», недавно вошедшие в моду.

Гомер оказалась в углу, на самом нижнем ярусе в мелкой клетке, помеченной табличкой «Последняя веранда», рядом стояла аптечка со стеклянной дверцей. Черные глаза-пуговки не открывались.

– Гомер? Она казалась слишком умиротворенной, чтобы ее беспокоить, несмотря на весь шум. На мгновение мне захотелось оставить ее там я закрыть еще одну страницу в своей жизни, страницу о наследстве моего отца (а она щенок щенка его старого пса, которого он оставил нам с мамой). Я протянул пальцы сквозь проволоку и тронул нос, оказавшийся мокрым и теплым. Гомер умирала, и я знал это.

Потом она открыла один глаз, посмотрела на меня и заскулила. Ее глаза изменились, стали большими и карими.

Клетки были заперты. Я вытащил оружие из кармана и использовал его в качестве молотка, чтобы сломать замок. Понадобилось несколько ударов, и все время я шептал:

– Гомер! Давай, девочка! Слышишь меня, старину Шепа?

Она пошевелилась, попыталась встать, но не смогла. Вначале я не понял. Потом вспомнил о «Полужизни». Может, они уже начали применять лекарство?

Я выбил стекло в аптечке рядом с ее клеткой. В отдалении завыла сирена.

На трех бутылочках с таблетками надпись гласила: «Полужизнь». Там же стояли два маленьких баллончика с изображением монаха в капюшоне – «Последняя воля». Я сгреб все и сунул в карман.

За дверью послышались приближающиеся шаги, эхом отдающиеся от голого бетона. Потом крики, уже ближе. И в отдалении все та же сирена. Теперь уже все собаки лаяли – все, кроме Гомер.

– Давай, девочка!

Я схватил ее за ошейник и вытащил из клетки. Гомер сильно ударилась об пол и застонала от боли или, может, от страха. Я потащил ее к дыре посреди пола. Нога вновь отказывалась повиноваться.

Щелкнула дверь. Ручка задрожала и повернулась. Еще больше криков и топота снаружи.

Я пропихнул Гомер в дыру и прыгнул за ней, пытаясь приземлиться на здоровую ногу и использовать ее в качестве амортизатора. Промазал и ударился одеревеневшей ногой, споткнулся в темноте о Гомер. Она снова застонала.

Надо мной появился свет. Собаки перестали лаять.

Подтянувшись, я потащил железную крышку лаза. Та проехала половину пути с жутким скрежетом, потом застряла. Колодец все еще оставался открытым, я видел сквозь него свет и слышал крики.

– Стой!

В колодец ударил луч света.

Я высунул из дыры револьвер и попытался найти курок.

БАМ!

БАХ!

Крики. Свет погас. Собаки снова залаяли. Я сунул револьвер обратно в карман. Вот уж не предполагал, что он исправен!

Уложил Гомер в маленькую красную тележку. Хвост и голова свисали через бортики.

– Говорит охрана! – раздался голос, исходящий словно из бычьего рога. – Вы нарушаете закон! – Уже нет, – прошептал я.

Таща за собой тележку, прокрался в глубь туннеля, в темноту. Я не хотел зажигать свет. Нога отошла, но была горячей, мокрой и липкой. Я обнаружил, что если похлопать в ладоши несколько раз как можно тише, то пальцы перестанут завязываться узлом.

Как только мы завернули за угол, я остановился.

Позади слышался жуткий скрежет железа. Неужели они последовали за нами в дыру? Я снова вытащил оружие. Выглянул из-за угла, шершавого от камней и проволоки.

Свет потихоньку исчезал. Охранники закрывали колодец, а не открывали его. Мы в безопасности.

Пока что.

Я включил фонарь Вергилия и закатал штанину. Нога вновь начала кровоточить. Куппер сделался розовым и блестящим. Я попытался содрать его, однако он будто превратился в часть моей плоти.

Меня терзала жестокая боль, но что делать? Я раскатал штанину, встал, почти врезавшись в вонючий, протекающий потолок туннеля. Гомер лежала в тележке словно большая рыба в маленькой лодке, свисающая через края со всех сторон. В свете фонаря Вергилия ее единственный открытый глаз выглядел карим и мутным. Нос оставался теплым.

– Давай, девочка, – сказал я, и мы принялись спускаться с горы.

Со всех сторон слышалось возбужденное тихое бормотание копателей. Мы миновали выдолбленную комнату, где двое диггеров, оба нагие и исцарапанные, истекающие кровью, вгрызались в стену. Один из них, кажется, был женщиной.

– Булавка! – говорили они. – Розетка, крышка бутылки, жвачка, циферблат, ножницы, часы.

Вскоре мы добрались до первых газовых горелок с их резким, дымным запахом. Я еще раз пшикнул в рот «Последней воли». Руки тут же попытались сложиться вместе, как в молитве. Вначале я держал левую руку в кармане, потом начал толкать тележку двумя руками со сплетенными пальцами. Так стало немного лучше.

Нога уже не болела, хотя я знал, что кровь не остановилась. Чувствовал, как она заполняет ботинок.

Мы прошли еще несколько команд диггеров и шахтеров с тележками, похожими на мою. Я ни с кем не говорил, и никто не замечал меня, пока я не нашел Вергилия на дне – он рассортировывал мусор в большие тележки и баки.

– У тебя получилось, – сказал он. Казалось, мой успех его удивил.

– Гомер, – представил я. – Вот, держите.

Я вытащил взятые из аптечки два баллончика со спреем из штанов с одной полосой, кинул ему. Полупустой оставил себе. Позже пожалел, что не оставил все три. И пожалел, что не отдал все три Вергилию. Проще говоря, я оставил достаточно, чтобы разрушить свою жизнь, и слишком мало, чтобы ее спасти.

– Спасибо.

– Можно мне на время взять тележку? – спросил я. – Я верну. Вергилий кивнул. Он уже запрокидывал голову и открывал рот, чтобы брызнуть туда из баллончика.

Снаружи похолодало – первая холодная ночь октября. Часы на телефоне показывали почти полночь. Я провел внутри Грейт-Киллс почти семь часов!

Мои небесно-голубые брюки с одной полосой намокли от крови. Куппер оставался горячим. Хромая, я потащил Гомер через хилые, поредевшие леса и вернулся на тротуар улицы. Там толкать тележку оказалось несравненно легче. Хотя мы уже вышли к подножию горы, всю дорогу к «Уткам и селезням», где я оставил лектро, пришлось идти вниз. Надеюсь, батареи продержатся.

Гомер лежала в тележке, открыв один большой карий глаз, но ничего не отражалось в ее взгляде, как будто никого не было дома. Только оглядываясь на нее, бледную, как привидение, в тусклом свете улицы, я сразу же прибавлял шагу. Хотя и понятия не имел, что буду делать с ней в «Утках и селезнях» или у Генри. Я просто радовался, что она снова со мной.

Гора нависала над нами словно надгробный камень.

Путь к «Уткам и селезням» лежал мимо дома. На самом деле бар стоял в стороне, на полтора квартала дальше по Кленовой, то есть мне пришлось толкать тележку вверх по холму. Я хромал, в ботинке хлюпала кровь, но мы все равно свернули. Хотелось еще раз посмотреть собственными глазами, в чем дело. Может, я надеялся, что все мне просто приснилось.

Не приснилось. Внутри, как и раньше, я увидел движущиеся тени. Подъезд к дому все еще заполняли лектро с номерными знаками Бюро. Принуждение? Я остановил тележку под деревом, в тени. Вспомнил об оружии у себя в кармане – опасная улика, наверное – и сунул его в тележку, под Гомер. Суматоха разбудила ее, или, может, дом подействовал. Вероятно, она почувствовала, что близко родной очаг, настолько близко, как потом оказалось, насколько она уже больше никогда не подойдет к нему. Гомер открыла один глаз и подняла голову, собираясь завыть, и я бросился бежать, грохоча тележкой. Гомер так и не завыла, но я не остановился до самых «Уток и селезней».

Вывеска сверкала, и внутри горели огни, однако я не зашел. Не хотелось видеть ни Лоу, ни Данте. Проверил лектро. Стрелка застыла на желтом секторе, но пока не собиралась перебираться на красный. Я засунул Гомер на переднее сиденье и положил тележку в багажник.

После полуночи по мосту проехать легко. Нога вновь заболела – все из-за ходьбы. Из-за бега. Куппер стал таким горячим, что обжег мне руку. У меня возникло чувство, что ситуация выходит из-под контроля.

Я осторожно приблизился к дому Генри, высматривая машины Принуждения. Вроде чисто. Генри впустила меня внутрь, не спрашивая «Кто?». Я знал, что лифт определяет присутствие животных, и закрыл сенсор рукой, чтобы закрылись дверцы, – такой уловке я научился от матери. Возможно, единственной. Ботинок вновь наполнился кровью, сочившейся через швы. За мной оставались маленькие красные следы в виде полумесяца. Дверь в квартиру Генри была открыта. Приоткрыта. Свет выключен. Я осторожно вошел, опасаясь ловушки, а потом увидел Генри, одиноко сидящую на кушетке.

– Генри, познакомься с Гомер, – сказал я, закрывая за собой дверь.

Она не ответила. Даже не подняла головы. Она сидела, сложившись пополам, и плакала. Вначале я подумал, что ее подстрелили.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Имена двадцати человек, удостоившихся кресел у Александрийского Круглого Стола, так и не опубликовали. Всякий любопытный мог бы назвать хоть парочку, а слухи и предположения породили еще стольких, что их невозможно было бы поместить в одной комнате.

Некоторые уже прославились на весь мир (удивительно, сколько знаменитостей на самом деле могут исчезнуть на одну-две недели без единого слова). Другим еще предстояло завоевать популярность и признание. Большинство так и осталось в неизвестности. А объединяло их Соглашение и понимание, что не следует и пытаться нажиться на своем членстве любым способом, даже отвергнув его.

Делегаты прибыли в главный город северо-запада в среду. Все прилетели разными рейсами, получили пакеты с единственной страницей Соглашения и сели в лимузины, доставившие каждого в отель у аэропорта. В Соглашении излагались проект и его условия.

Проект представлялся как попытка «системно очистить канон без применения насилия». Условий выдвигалось два: конфиденциальность и анонимность. Также предлагалось две опции: «принимаю» и «отвергаю».

Принявшие предложение приглашались на завтрак в девять утра в ресторане отеля на следующее утро.

Отказов не последовало.

Вечер прошел необычно. Весь персонал отеля состоял из шести человек, не говоривших по-английски, да и вообще едва умевших говорить. Почти сразу делегаты обнаружили, что они единственные гости в отеле. Некоторые узнали друг друга по прошлым встречам или по слухам. Тем не менее разговор не завязался, и в результате все провели вечер в своих комнатах перед телевизором. Непривычно и для многих необычайно приятно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Что случилось? – спросил я.

Я вкатил тележку с Гомер в квартиру Генри, потом закрыл и запер на ключ дверь. Включил свет. Ночи мне уже хватило.

Генри закрыла глаза, она сидела согнувшись.

– Что случилось? – повторил я. – Ты рано пришла из школы? Тебя уволили?

Она покачала головой:

– Проводили собрание. Собачьи бега, или памятник, или еще что-то подобное. Я посадила учеников и пришла домой пораньше. Даже не делала перерывов. Никогда раньше.

– Каких перерывов? Она застонала.

– Не делала перерывов.

Она взвыла и схватилась за живот. Со свитера исчезли синие птицы, осталось только серое на сером.

– Живот болит?

Она кивнула, и я увидел, как ее глаза наполняются слезами. Они пролились, когда Генри покачала головой из стороны в сторону.

– Хуже. Я не сказала тебе всей правды! И только-то?

– И только-то? Если бы лгать было так больно, люди постоянно держались бы за животы!

Вообще-то я пошутил, но до Генри не дошло. По крайней мере она не засмеялась. Я сходил на кухню и принес ей две таблетки аспирина и большой стакан воды.

– Правды о чем? – спросил я, вернувшись.

– О Панаме. О Бобе. О себе. – Она посмотрела на крошечные таблетки и скривилась. – Они не помогут.

Но все равно проглотила их.

Генри опустошила стакан наполовину и вернула его мне.

– Плесни сюда немного виски, – попросила она. – Под раковиной.

Я действительно нашел бутылку с игривой этикеткой «Эй, милашка!» под раковиной в кухне. Выпрямившись, заметил, что штаны с одной полосой липкие и за мной все еще остаются кровавые следы. Но или нога больше не болела, или я просто привык к боли.

Я доливал виски в воду, пока смесь не приобрела светло-коричневый цвет, и вернулся в гостиную.

Генри уже выглядела лучше. Я вручил ей стакан, и она сделала изящный, испытующий глоток. Потом выпила еще, посмотрела на Гомер, спящую в тележке, затем на меня.

– Он?

– Она, – поправил я. – Гомер. Моя собака.

– Мне казалось, она в больнице.

– Она… – Я не хотел говорить, что она умирает. – Она не поправится. Я привез ее домой. Теперь что касается тебя. Ты вызывала доктора?

– Мне не нужен доктор, – ответила Генри. Глотнула еще. – Я знаю, что со мной. Мне нужны таблетки. Раз в день. Я получаю их от Боба. Но с самого рейда я его не видела. Он даже не звонил.

Я ее понимал.

– У него еще и мой альбом, – вставил я. – Какие таблетки?

– «Полужизнь». Для ребенка.

– Ребенка?

– Может, перестанешь постоянно повторять за мной?!

Генри сделала еще один маленький глоток виски, потом большой. Птицы возвращались: вначале крылья, потом маленькие тельца.

– Ребенок Панамы. Вот о чем я тебе так и не сказала. Я беременна. Узнала сразу после того, как он уехал.

– Но, по твоим словам, все произошло девять лет назад!

– Восемь с половиной, если точно. Боб приносит мне таблетки. «Полужизнь», одну в день. Они не дают ребенку родиться, понимаешь?

– Дай-ка мне немного виски.

Я допил все одним глотком и отдал ей пустой стакан.

– Ты беременна уже девять лет?

– Восемь с половиной. – Генри попыталась пожать плечами, потом застонала. – Боб пропал… когда вчера заболел живот, я испугалась. Но сегодня…

Она сложилась пополам в новом приступе и застонала – пугающий звук. Стакан ударился об пол и подпрыгнул. Я поднял его и, вернувшись на кухню, в третий раз наполнил водой. Я как раз добавлял виски, когда услышал звяканье в коридоре.

Генри открыла глаза: лифт.

В двери повернулся ключ.

Я выключил свет и встал рядом с дверью, держа за горлышко «Эй, милашку!» словно дубину.

Дверь открылась.

– Генри? Боб.

Я включил свет.

– Где ты пропадал? – спросила Генри. – Я тебя всюду искала.

– Ты не поверишь! – ухмыльнулся Боб.

Он закрыл за собой дверь. Потом увидел меня с бутылкой на изготовку, и его улыбка поблекла.

– Он все еще здесь? Мне казалось, ему надо на работу.

– До чего же я рад тебя видеть! – воскликнул я, опуская бутылку. – У тебя мой альбом. Верни, пожалуйста.

– Я… потерял его в суматохе, – промямлил Боб. – Понимаешь, его украли во время рейда.

Не слишком убедительно.

– Чушь собачья. Генри сказала мне, что альбом у тебя. Я видел, как ты его взял.

– Я говорила только, что он спас его! – простонала Генри.

– Ты сказала ему, что я взял пластинку? – зло глянул на нее Боб. – Она потерялась в суматохе. Кто-то украл ее.

– Чушь собачья! – крикнул я, вновь поднимая бутылку.

Боб выхватил ее из моей руки.

– Давайте сначала выпьем.

Он хлебнул прямо из бутылки и скривился.

– Что за дрянь? Какое-нибудь ковбойское виски?

– Не важно, – сказал я. Вручил Генри стакан и потянулся за бутылкой. – Где мой альбом? Ты украл его.

– Украл? – переспросил Боб обиженно. Или, может, виновато. – Не совсем. Черт, постараюсь объяснить. Только дай мне минутку.

Он снял шапку и с глубоким вздохом утонул в кресле. Лысый, в помятой одежде. Он снова хлебнул. Потом увидел Гомер.

– Что с собакой в тележке? – Не увиливай, – сказал я. – Ты украл мой альбом.

– Ты принес мне таблетки? – спросила Генри, посасывая виски.

Хотя она все еще жаловалась, я видел, что ей стало лучше. Синие птицы вернулись.

– Альбом не твой, – ответил Боб. – И не надо изображать из себя попранную невинность. Именно ты взял его из сумки. – Прежде чем я успел ответить, он повернулся к Генри. – Таблетки у меня дома, но я не могу туда попасть. Думаю, за мной следят. Знаю, что следят. К тому же, по-моему, у тебя достаточно таблеток.

– Мне пришлось принять слишком много на неделе. Снова начались боли.

– Не следует принимать больше, чем одну в день. Не так уж благотворно они влияют на здоровье.

– Я хотел только раз послушать альбом, – оправдывался я, глотая виски. – Вот и все. Мне надо вернуть его, или я потеряю работу. Кому ты его продал?

– Я не могу тебе рассказать, – заупрямился Боб. – На самом деле я вообще ничего не могу тебе рассказать, кроме того, что не продавал его кому бы то ни было. Я оказал услугу.

– Александрийцы, – догадался я. И почувствовал холодный ужас. Со мной все кончено. Я никогда не вернусь обратно…

– О-о-ох! – взвыла Генри, садясь.

Она поставила стакан на пол и согнулась пополам, как складной ножик.

Боб кинулся к ней, упал рядом на колени и положил ей руку на плечо.

– О-о-ох!

– У меня есть таблетки.

Они оба подняли головы: странно, именно глаза Боба оказались наполнены болью. Мне стало трудно его ненавидеть.

Я вытащил из кармана пузырек с «Полужизнью».

– Они для Гомер, – объяснил я. – Я взял их, когда спасал ее из Корпуса домашних животных.

– Доза для животных, – определил Боб, выхватывая бутылочку у меня из рук и передавая Генри. – Прими две.

– Я перед тобой в долгу, – сказала она, вытряхивая две таблетки в ладонь.

– Оставь пару для Гомер, – попросил я.

Потом подумал: а какой смысл, если она умирает, зачем затягивать?

Генри проглотила обе пилюли и запила их оставшейся водой с виски. Потом закашлялась, вытерла маленький, похожий на сливу рот и отдала мне стакан.

– Не окажешь нам честь?

Я похромал обратно на кухню. Левый ботинок все еще оставался липким, оставлял отметины в виде полумесяцев на напольных плитках. Я пытался не думать ни о чем другом и почти преуспел. Наливая «Эй, милашку!» в стакан, услышал отчетливый, знакомый, угрожающий звук.

Дзинь!

Лифт.

Боб и Генри примерзли к кушетке, оба смотрели на дверь широко распахнутыми глазами, ожидая стука. Однако стука не последовало. БАМ! Дверь разлетелась, и два копа с защитными щитами ворвались в комнату. Я выронил стакан, но он не разбился. Даже подпрыгнул один раз. Я, помню, подумал, что стакан сделан из того же материала, что и щиты.

Мужчина в гражданской одежде выступил из-за спин копов. Он казался знакомым. В одной руке держал пистолет, а в другой электроаркан.

– Гр-р-р! – проснулась Гомер, открыв один маленький черный и один большой карий глаза.

Она выпрыгнула из тележки, от чего та откатилась в сторону. Схватила гражданского за руку своими желтыми челюстями.

– Р-р-р-р!

Гражданский нацелил пистолет на Гомер и выстрелил. Оба копа выстрелили.

ЗУП! ЗУП!

Гомер упала!

Тележка подкатилась к моим коленям. Я увидел искореженное, ржавое, побитое оружие на дне тележки. Подхватил револьвер, закрыл глаза и выстрелил.

БЛАМ! БЛАМ! БЛАМ!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Завтрак а-ля фуршет происходил у большого стола с двадцатью двумя стульями. Когда двадцать заняли приглашенные, прибыл тайный и эксцентричный миллиардер-филантроп, известный миру как мистер Билл. Он носил рубашку и галстук, джинсы и полукеды. И казался моложе и приятнее, чем на редких фотографиях, появлявшихся после падения его цифровой империи. Он формально представился, потом поинтересовался: «Есть ли вопросы?» Есть. Миллиардер ответил всем, прямо и откровенно.

Да, процесс очистки должен проходить справедливо, важно также, чтобы он казался справедливым окружающим.

Да, александрийцы будут представлены. Как именно – никто не ответил, но никто и не спросил.

Весь процесс займет ровно две недели. Начнется он сразу после ленча.

Тем, кто доведет работу до конца, заплатят еще по миллиону.