Евнапий, будучи приверженцем религии, которую христиане считали языческой, не мог испытывать радость от перемен — в империи вообще и в христианстве в частности, и поэтому его свидетельствам стоит доверять. Можно не сомневаться, что его рассказ о правлении императора Константина воспринимался критически и даже враждебно. Его комментарии были очень опасны для формирующейся христианской ортодоксии начала пятого века. Изучавший теургию Евнапий также мог сообщить кое-то интересное об императоре Юлиане (361–363), который увлекался этой мистической практикой и который пытался вернуть империю к язычеству, и особенно к платоническим идеям одного из величайших и недооцененных философов позднего классицизма, учителя теургии Ямвлиха Апамейского (ок. 240 — ок. 325 гг. н. э.).
История в изложении Евнапия представляла бы сегодня огромный интерес. К сожалению, мы лишены возможности познакомиться с ней из-за упорного желания Ватикана защитить свою поддельную версию Христа и христианства, поскольку копия книги Евнапия хранилась в закрытой библиотеке Ватикана еще в шестнадцатом веке.
Об этом сообщал ученый Марк-Антуан де Мюре, который в 1563 году читал лекции в университете Рима. Там в библиотеке Ватикана он видел копию книги Евнапия. Ему она показалась настолько интересной, что он попросил кардинала Сирле, одного из авторитетнейших ученых Ватикана, сделать для него копию. Но тот отказался, заявив, что работа Евнапия «нечестива и грешна», в чем его поддержал сам папа. Однако книга привлекла к себе внимание, и церковные власти начали искать решение проблемы. Оно оказалось очень простым: один из ученых иезуитов впоследствии писал, что «История» Евнапия «погибла по воле Божественного провидения»[128]. Вне всякого сомнения, провидение действовало через людей, не имевших ничего общего с божественным.
Ватикан известен тем, что он приобретал — а затем уничтожал — произведения, которые противоречили мифам, выдаваемым за подлинную историю. Сколько книг было уничтожено за эти годы? А сколько еще хранится в тайниках, избежав безжалостного и фанатичного преследования ереси? Точно этого не знает никто.
К пятому веку н. э. победа «Иисуса веры» над историческим Иисусом оформилась окончательно. Миф об идентичности этих двух фигур получил богословское подтверждение и превратился в общепризнанную истину. Тем не менее защитники официальной доктрины
не знали покоя, поскольку ересь, подобно ржавчине или гниению, продолжала разъедать умы. Они без всякой жалости защищали веру, поступая с другими христианами так, как с ними самими поступали императоры-язычники. В 386 году в Испании казнили епископа А вилы Приециллиана, обвинив его в ереси. Это была первая казнь, инициированная Церковью с целью защиты веры.
Возможно, все дороги действительно вели в Рим, но в последующие века туда также стекались реки крови. За богословское единство было заплачено не только золотом — хотя оно всегда с радостью принималось Церковью, — но и человеческими жизнями.
Смерть Присциллиана стала трагическим прецедентом. К сожалению, этот прецедент неоднократно повторялся — каждый раз именем еврейского мессии, который проповедовал мир.
Насколько крепко держали в своих руках веру самозваные наследники Христа? Впоследствии римские папы присвоили себе право ритуального помазания императоров в своем пышном дворце, что стало частью церемонии коронации — как будто папа обладал властью сотворить мессию. И как будто только ему одному была известна дорога к истине.
Это было 5 августа 1234 года. Бедная женщина лежала на смертном одре в доме своего зятя в Тулузе. Она исповедовала таинственную религию катаров, в то время получившую широкое распространение на юге Франции. Эту религию ненавидел и боялся Рим. Катары отвечали Риму тем же. Многие из них считали папу антихристом, а саму Римско-католическую церковь называли «блудницей Апокалипсиса» или «церковью волков»[129].
В тот день несколько катарских священников посетили больную женщину, чтобы совершить над ней самый священный обряд, consolamentum, через который обычно проходили умирающие. Но их посещение заметил осведомитель, враждебно настроенный к вере катаров. Возможно, за женщиной шпионили, зная о слухах относительно ее принадлежности к катарам или о том, что ее зять был связным у катаров Тулузы. Осведомитель поспешил к приору инквизиции.
Инквизиторы, принадлежавшие к ордену доминиканцев, находились у епископа Тулузы, который только что отслужил мессу. В этот день в Тулузе было объявлено о канонизации основателя их ордена, Доминика де Гусмана. Монахи уже собирались приступить к праздничной трапезе, когда приор «волею Божественного провидения» получил известие, что умирающая еретичка открыто совершает обряды катаров. Приор проинформировал епископа, который настоял, чтобы инквизиторы немедленно занялись этим оскорблением «истинной веры», и они, отложив трапезу, вместе с епископом поспешили в дом умирающей женщины. Они ворвались в комнату так внезапно, что даже крик подруги, пытавшейся предупредить ее, не смог предотвратить трагедию.
Епископ присел рядом с женщиной и завел неторопливую и спокойную беседу о ее вере. Она не чувствовала беды — возможно, она даже не знала, кем был этот посетитель. Может быть, она думала, что это человек, занимающий высокий пост у катаров, а не представитель Римско-католической церкви. Чувствуя себя в безопасности, она ничего не скрывала, признавшись, что перед лицом скорой смерти прошла через обряды катаров. Но смерть была еще ближе, чем ей казалось.
Епископ обманом заставлял ее говорить.
«Ты не должна лгать, — говорил он, изображая сочувствие. — Я призываю тебя быть твердой в своей вере, чтобы страх смерти не заставил тебя признаться в том, во что ты не веришь и что не укрепилось в твоем сердце»[130].
Умирающая женщина, благодарная и умиротворенная в своей вере, сдержанно и с достоинством ответила: «Ваше преосвящество, я верю в то, что говорю, и я не сменю убеждений из страха за жалкий остаток моей жизни»[131].
После этих слов лицо епископа внезапно помрачнело. «Значит, ты еретичка! — громко крикнул он, чтобы слышали все присутствующие. — То, в чем ты призналась, — это вера еретиков… Прими то, во что верит Римско-католическая церковь».
Умирающая женщина отказалась, проявив немалое мужество. Тогда епископ именем Иисуса Христа официально объявил ее еретичкой и, следовательно, приговорил к смерти. Ее прямо в кровати отнесли за город на луг, принадлежавший графу Тулузскому, где она была тут же сожжена.
После казни епископ и сопровождавшие его доминиканцы торжествующе прошли по улицам Тулузы, вернулись в монастырь и, возблагодарив Господа и святого основателя ордена, «с веселием ели то, что было приготовлено для них». Доминиканский монах, присутствовавший на пиру и оставивший записи об этом событии, заключает:
«Господь подвиг на эти деяния в первый праздник в честь святого Доминика, во славу имени Его… ради возвышения веры и ниспровержения еретиков…»[132]
«Святой Доминик» — это жестокий и фанатичный испанский монах Доминик де Гусман. Он с самого начала присоединился к крестовому походу против катаров, и так преуспел в уничтожении еретиков, что в 1216 году папа учредил орден доминиканцев. Их задача заключалась в искоренении ереси — окончательно и бесповоротно, всеми средствами, которые для этого потребуются. Доминик умер в 1221 году, а в 1234 году, когда была заживо сожжена женщина из Тулузы, его объявил святым один из друзей, который за год до этого был избран папой римским.
В двенадцатом веке Церковь была поражена коррупцией, и особенно сильным это явление было на юге Франции. Люди, руководившие приходами и епархиями, далее не претендовали на благочестие — их интересовали не души прихожан, а управление собственностью и увеличение дохода с их владений. Мирские радости, такие как любовные утехи, азартные игры и охота, мирские занятия, такие как ростовщичество и взимание платы за церковные службы, а также заключение незаконных браков и незаконное судопроизводство — все это не скрывалось и получило такое широкое распространение, что папа Иннокентий III сразу же после своего избрания в 1198 году посчитал себя обязанным осудить подобное поведение священнослужителей. По словам папы на рубеже тринадцатого века высшее духовное лицо Лангедока, архиепископ Нарбонны, молился перед алтарем только одному богу — деньгам. Он установил плату за посвящение в епископы, присваивал доходы с вакантных должностей, позволял монахам жениться и допускал другие нарушения церковных правил[133]. Папа исторгнул его из сана — вместе с еще одним архиепископом и семью епископами. Даже семьи некоторых католических священников отвернулись от Рима. Так, например, епископ Каркасона, занимавший эту должность с 1209 по 1212 год, был примерным католиком, а его мать, сестра и три брата прошли через обряд consolamentum[134].
Дворяне, и особенно в сельской местности, постоянно спорили с Церковью по поводу собственности и доходов: будучи патриотами своей земли, они тесно сотрудничали с катарами. В двенадцатом веке, к примеру, жена графа Фуа стала «совершенной» — как и сестра графа, Эсклармонда, после смерти мужа.
Катары — это группа благочестивых мужчин и женщин, выбравшая путь самоотречения, духовности и простоты. Они называли себя les Bonhommes, то есть «добрыми людьми» или «добрыми христианами». Они служили интересам населения, которое жаждало личного религиозного опыта, но потребности которого не удовлетворялись официальной Церковью, отказавшейся от своей духовной роли ради коммерческих и корыстных интересов. Отказ катаров от земных благ лишь подчеркивал алчность католического духовенства и вызывал ярость врагов, власти которых они угрожали.
Противники катаров называли их «совершенными» еретиками. Полноправными членами секты считались те, кто прошел главный обряд, consolamentum, который описывался как «духовное очищение, конфирмация, посвящение и, если он проводится на смертном одре, помазание — объединенные в единое целое…»[135]
Прошедшие этот обряд дистанцировались от повседневной жизни и отказывались от собственности. Поэтому они вели очень простую жизнь, заполненную проповедями и молитвами, причем молились они на своем языке, а не на латыни. Они были вегетарианцами, путешествовали парами, оказывали духовную помощь людям, а над теми, кто хотел узнать больше, проводили обряд consolamentum. Для тех, кто устал от обмана и лжи, они олицетворяли честность и истину.
На практике из-за огромной ответственности, которую налагал обряд consolamentum, а также связанной с ним переменой жизни, большинство совершали таинство только на смертном одре. Обряд был доступен и мужчинам, и женщинам. В отличие от Римско-католической церкви, у катаров власть не сосредоточилась в руках мужчин.
«Совершенными» могли стать представители обоих полов; не было ни иерархии, ни организации, по крайней мере вначале.
Церковь распознала угрозу, которую несли в себе эти простые и благожелательные духовные наставники, и один из первых это понял Бернар Клервоский, основатель монашеского ордена цистерцианцев. Он и его орден, подобно катарам, проповедовали простую жизнь. В 1145 году Бернар много путешествовал по югу Франции, устраивая дебаты с «совершенными» катаров на городских площадях. Признавая их благочестие, восхищаясь их честностью и безыскусностью — но в то же время отвергая их ересь, — он понял, что не сможет остановить это движение, которое стремительно набирало силу. Следствием этих дебатов стало создание им более формальной организации, оформившейся к концу двенадцатого века.
Многие представители местной знати поддерживали катаров, интересы которых были сосредоточены на их родной земле, Лангедоке, а не на Риме, как у Католической церкви. Естественно, Рим был недоволен.
В 1209 году был объявлен крестовый поход против катаров, и началась резня. Полчища рыцарей и искателей приключений с севера хлынули в Лангедок; они сровняли с землей многие города и поселки, заживо сожгли тысячи катаров — нередко на одном костре находили свою смерть несколько сотен человек. К этому времени обветшавший замок Монсегюр, построенный на неприступной скалистой вершине холма, был восстановлен и превратился в опорный пункт церкви катаров. В 1232 году после опустошения долин она стал религиозным центром и местом пребывания «епископа» катаров. На полпути между замком и отвесными скалами к северу от него была построена деревушка для «совершенных», руины которой видны на склоне холма и сегодня.
К войскам, участвовавшим в крестовом походе, присоединился молодой испанский священник Доменик де Гусман. Нам мало что известно о его участии в поголовном уничтожении катаров в первые годы войны, но он, вне всякого сомнения, не мог оставаться в стороне. Во время этой жестокой кампании он понял, что для борьбы с тем, что он считал пагубной ересью, необходима новая организация, новый монашеский орден с совершенно иным подходом. Доминик учредил монашеский орден доминиканцев, который стал основой для печально известной инквизиции. Доминик сжигал и пытал; доминиканцы последовали его примеру, сея на юге Франции смерть и разрушение. Такова была потребность Церкви в дисциплине и усмирении еретиков, которые осмелились противоречить Риму. Лангедок был объят страхом. Инквизиторов Доминика боялись и ненавидели. Нередко монахов избивали или убивали, но орден продолжал беспощадно преследовать еретиков. Для катаров это была битва, в которой они не могли победить.
Методы инквизиции были просты: подозреваемых в ереси «подвергали допросу» — эвфемизм, скрывавший и даже оправдывавший тот факт, что это был не простой допрос, а процесс добывания информации при помощи боли, бесстрастной и безжалостной эффективностью которого восхищались даже гестаповцы.
После предъявления обвинения или признания подозреваемого в ереси арестовывали. Доминиканцы не торопились, поскольку прекрасно разбирались в психологии и понимали, что тюремное заключение и страх сделают свое дело. Пытки были неминуемы. Не желая проливать кровь, палачи в монашеских одеяниях использовали другие орудия пыток; жертвам ломали кости и выворачивали суставы таким образом, что пролитая кровь была скорее «случайной», чем умышленной — то есть приемлемой по тем законам, которые установила Церковь.
После того как несчастная жертва была готова признаться — в чем угодно, лишь бы прекратился этот кошмар, — писцы и судьи доминиканцев записывали признательные показания обвиняемого, нередко сопровождая их подробным описанием увиденного. Затем обвиняемого уводили в соседнюю комнату и предлагали подтвердить, что признание было сделано «добровольно и без принуждения». Приговоренных к смерти передавали гражданским властям для совершения казни. Будучи христианской организацией, Церковь не казнила — по крайней мере, так она лицемерно заявляла.
Эти допросы позволили доминиканцам собрать огромный архив, содержавший информацию обо всем, с чем они сталкивались. Инквизиция сожгла тысячи людей, обвиненных в ереси, но обычно делалось это после тщательного допроса. Орден всегда стремился сохранить и дополнить эту коллективную память, которая служила основой их власти; прагматичные монахи считали, что «отступник, предавший своих друзей, гораздо полезнее поджаренного трупа»[136].
Инквизиция представляла собой разведывательную организацию тринадцатого века в том смысле, что она обладала огромной и очень сложной для своего времени базой данных. Она допрашивала подозреваемых в ереси, вела подробные записи свидетельских показаний, обвинений и признаний, хранила архивы этих записей таким образом, чтобы любая информация могла быть извлечена из них по прошествии большого отрезка времени. Так, например, одна из таких записей свидетельствует, что женщина, арестованная по подозрению в ереси в 1316 году, уже подвергалась аресту в 1268 году — сорок восемь лет назад. Это было грозное оружие — безжалостная память, служившая укреплению власти Церкви.
Инквизиторы превратились в убийц на службе Церкви — их армия тайных осведомителей, безжалостных палачей и бесстрастных судей действовала именем Христа. Исторический мессия был давно забыт; значение имел лишь Христос Ватикана. Эта вызывавшая умиление распятая фигура стала последним оправданием стремительно увеличивавшегося числа правил и установлений, регулирующих все стороны жизни.
Первая крупная битва была выиграна инквизицией, когда сердце религии катаров было вырвано с кровью, причем жестокость, с которой это было сделано, можно сравнить лишь с жестокостью культа ацтеков в Новом Свете, практиковавших человеческие жертвоприношения. В марте 1244 года религиозный центр катаров, замок Монсе-гюр, пал под ударами осаждавшей его армии. Более двухсот катаров заживо сожгли у подножия холма. Однако инквизиция считала это не концом, а лишь началом новой стадии. В ход пошли архивы и осведомители. Инквизиция была намерена закрепиться на этих землях, чтобы стать опорой власти Рима.
И она осталась там до наших дней. Разумеется, с тех времен инквизиция изменилась: в 1908 году ее переименовали в Священную конгрегацию Священной канцелярии. В 1965 году это учреждение превратилось в Священную конгрегацию доктрины веры — мирное и даже мягкое название для догматичной и косной организации с неизменной ролью, состоящей в том, чтобы поддерживать ортодоксальность веры.
Действующий глава Конгрегации — официально его должность называется «префект», но в действительности это Великий инквизитор — был назначен 13 мая 2005 года; им стал уроженец Калифорнии монсеньор Уильям Левада, бывший архиепископ Сан-Франциско. Его предшественник, кардинал Иозеф Ратцингер, в апреле 2005 года был избран папой римским. Ратцингер откровенно очерчивал доктрину Церкви: никакой гибкости в отношении церковных заповедей.
«Откровение закончилось с Иисусом Христом», — прямо заявлял Ратцингер, бросая открытый вызов тем, кто мог подумать, что истину можно открыть и сегодня[137]. С легкостью забывая о голосовании на Никейском соборе, который обожествил Иисуса, он не допускает и мысли о мирском характере Церкви. «Даже для некоторых богословов, — восклицает он, удивленный их дерзостью, — Церковь представляется человеческим учреждением»[138]. Но у него был ответ тем, кто мог — о ужас — подумать, что основанная человеком церковь сформировала теологию, ставя идеи на голосование.
«Истина не может быть установлена путем голосования», — заявляет Ратцингер[139]. В другом контексте мы были бы склонны согласиться с ним, но в данном споре он выходит за рамки разумного и подтвержденного историей, поскольку то, что он называет истиной, само было установлено голосованием. Догматизм Ратцингера проявляется и в следующем высказывании: «Истину нельзя установить волевым решением; ее можно лишь распознать и принять»[140]. Следовательно, продолжает он, «Церковь… является носителем веры, а не греха»[141]. История явно не является сильной стороной Ратцингера; догматизм в публичных высказываниях приводит к провалу.
В словах Ратцингера нет ничего, что давало бы надежду, что Ватикан откажется от утверждения, что лишь ему известен путь к истине — путь, проложенный через стремление к власти и господству, залитый кровью, опирающийся на мифическую фигуру Иисуса Христа, не имеющую почти ничего общего с реальным мессией Иисусом, который был распят Понтием Пилатом за политическую агитацию.
Священная конгрегация доктрины веры является верным продолжателем дела своей предшественницы, святой инквизиции. Устанавливая границы веры и накладывая ограничения на поиски истины, она в сущности является центром власти и органом управления Ватикана.
Смысл существования этой организации состоит в том, чтобы сдерживать самый большой и тайный страх Ватикана: рано или поздно могут появиться свидетельства, которые отделят реального Иисуса от мифического и с неизбежностью откроют, что само существование Ватикана построено на обмане. Они боятся появления доказательств, что Иисус был не Богом, как объявил Никейский собор, а человеком.
После уничтожения катаров инквизиция занялась поиском других ересей, которые необходимо было истребить. Выяснилось, что в руководящей и направляющей руке нуждаются тамплиеры. Палачи инквизиции разъехались по всей Европе, чтобы искоренить военный орден, служивший всем христианским народам на протяжении двух веков.
Затем, в начале четырнадцатого века, инквизиция занялась францисканцами, которые — из-за приверженности к простой жизни и бедности — попали под подозрение в ереси. Многие из них окончили свою жизнь на костре.
Еще через сто лет главной целью инквизиции стали испанские евреи и мавры, и особенно те, кто принял христианство — их подозревали в том, что они втайне исповедуют религию предков. Костры запылали с новой силой. Так, с февраля по ноябрь 1481 года в Севилье были заживо сожжены 288 невинных жертв. И это было лишь начало нового периода человеческих жертвоприношений во имя христианства. Однако несмотря на потери сопротивление тирании продолжалось. В 1485 году в Сарагосе был убит инквизитор, молившийся в соборе перед алтарем. Последовали жестокие репрессии, забравшие еще больше жизней[142].
Кровопролитие пошло на спад лишь тогда, когда количество потенциальных жертв значительно сократилось. Но затем была найдена новая категория жертв — в пятнадцатом веке навязчивой идеей стало колдовство. Это была квинтэссенция двуличия церковников. Церковь всегда считала колдовство обманом или иллюзией, а вера в колдовство признавалась грехом. Однако в 1484 году позиция Церкви внезапно изменилась: папа издал буллу, осуждающую колдовство и требующую, чтобы его признали ересью со всеми вытекающими последствиями. Та же булла давала разрешение инквизиции допрашивать, арестовывать и наказывать ведьм, которых удалось выявить[143]. Доминиканцам не нужно было повторять дважды — они начали действовать.
По всей Европе, в городах и деревнях, началась охота на ведьм — за исключением Испании, где инквизиция почувствовала искусственность кампании против ведьм и решила проигнорировать ее. Там считали, что навязчивая идея поиска и сожжения ведьм приводит к массовой истерии, которая, в свою очередь, способствует появлению ведьм. Тем не менее, несмотря на это локальное проявление здравого смысла, в остальной Европе арестовывали, пытали и сжигали женщин. Инквизиция хвасталась, что за 150 лет было сожжено около тридцати тысяч женщин — все это невинные жертвы больной фантазии Церкви.
Организованность и фанатичность доминиканцев привели к тому, что они составили инструкцию для инквизиторов и гражданских властей, которым приходилось иметь дело с ведьмами. Это одна из самых знаменитых книг в истории человечества: «Malleus Maleficarum» — «Молот ведьм» — яркий пример высокой науки, поставленной на службу безумию. Книга была написана в 1486 году двумя высокообразованными доминиканцами из Германии — Яковом Шпренгером и Генрихом Крамером. Эти два монаха страшились всего, что связано с женщиной, считая ее порождением дьявола; как говорят, нет ничего хуже страха.
Они нисколько не сомневались в том, что женщина является источником всего дьявольского, что существует в мире. Два эксперта обнаружили самые злые пороки, присущие женщинам. Для них женщины неисправимо несовершенны и предрасположены к обману. Они слабее мужчин и поэтому их легче испортить, и они склонны портить других. У них отсутствует дисциплина, «смотреть на них приятно, прикасаться опасно, а иметь их смертельно»[144]. Эти два серьезных исследователя приходят к выводу, что «все колдовство исходит из похоти, которая в женщинах неистребима»[145].
Почему же Церковь считала женское начало разрушительным, дьявольским и противным роду человеческому? Почему она так боялась женщин? Что послужило причиной таких жестокостей?
Причина заключалась в сексе. Церковь панически боялась его. «Сексуальное наслаждение не может быть не греховным», — говорится в труде «Responsum Gregorii», который приписывают — возможно, ошибочно — папе Григорию I[146]. В начале пятнадцатого века один из отцов Церкви Иоанн Хризостом (Златоуст) прямо указывал, где таится опасность:
«Среди людей много может ослабить ревность души и остановить её стремление к Богу; и прежде всего обращение с женщинами… Взор не только невоздержной, но и целомудренной женщины поражает и смущает душу…»[147]
Столкнувшись с такой неприкрытой враждебностью, многие современные женщины-теологи просто перестали считать подобные заявления достойными упоминания. Ута Ранке-Хейнеман, профессор истории религии Эссенского университета, прибегает к резким выражениям, которые нечасто можно услышать в научных кругах:
«В целом, с учетом преследования, клеветы и демонизации женщин, вся история Церкви свидетельствует о капризном, ограниченном мужском деспотизме в отношении женского пола. Этот деспотизм сохраняется и сегодня»[148].
И это правда. Возьмите, к примеру, ярость, которую вызывает любое предложение о том, что женщина может быть священником.
Но откуда взялся этот страх и вытекающий из него деспотизм?
Вероятно, он связан с одержимостью Церкви идеями вечной девственности и безбрачия.
Церковь любила мать Христа, Деву Марию, поскольку она никогда не знала мужчину. Она родила Иисуса благодаря всемогуществу Бога. Другими словами, Церковь подразумевает, что «Бог подобен человеку»[149]. Более того, последний папа Иоанн Павел II в вышедшей в 1987 году энциклике Redemptoris Mater установил, что девственная плева Марии осталась целой[150]. Это настоящее чудо.
По крайней мере, было бы чудом, будь это правдой. Но к сожалению, эта история, как и многое из того, что приписывается «Иисусу веры», не выдерживает даже малейшего столкновения с реальным Иисусом.
Из четырех Евангелий, якобы содержащих основную историческую информацию, только два, от Матфея и от Луки, упоминают о Деве Марии. Лука даже противоречит богословской интерпретации, когда описывает Марию и Иосифа как родителей Иисуса или называет Иосифа отцом Иисуса[151]. Иоанн в своем Евангелии также утверждает, что Иисус был сыном Иосифа[152].
Самыми древними текстами Нового Завета являются послания Павла, но в них ничего не говорится о непорочном зачатии. На самом деле Павел в своем Послании к римлянам отрицает его, утверждая, что Иисус «родился от семени Давидова по плоти»[153]. Самым старым евангелием считается Евангелие от Марка, который тоже ничего не говорит об этом чуде и больше интересуется крещением Иисуса, чем его рождением.
Упоминание о непорочном зачатии появилось в третьем веке до н. э. после того, как Еврейская Библия — Ветхий Завет у христиан — была переведена на греческий язык. Пророк Исайя предсказал, что молодая женщина «во чреве примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил»[154]. Еврейское слово alma, или молодая женщина, было переведено как parthenos, то есть девственница. Когда Матфей впервые упоминает о рождении Иисуса, он подчеркивает, что исполнились слова «пророка» — то есть Исайи. Затем он говорит о деве, parthenos, которая забеременела и родила сына. Однако для исполнения пророчества Исайи требовалось лишь одно: молодая женщина должна родить сына; это событие, даже если его считать чудом, вовсе не было уникальным, и для него не требовался постулат о сексуально активном боге. В действительности рассказанная Матфеем история по сути своей метафорична[155]. Однако последствия ее оказались — не побоюсь этого слова — судьбоносными.
Церковь принялась создавать культ девственности, и этот культ привлекал многих мужчин, которых можно назвать «возбужденными», а в худшем случае даже патологическими доктринерами, наподобие одного из отцбв Церкви Оригена, который кастрировал себя в возрасте восемнадцати лет, чтобы стать совершенным христианином, или блаженного Августина, который обличал любые удовольствия, и особенно те, которые были связаны с сексом. Целые поколения таких мужчин боролись за введение обязательного безбрачия для всех проповедников веры, и эта цель была достигнута в 1139 году, когда священникам Римско-католической церкви был предписан целибат.
Однако Иисус никогда не говорил о безбрачии, а Павел указывал, что не существует даже устных свидетельств на этот счет[156]. «Относительно девства я не имею повеления Господня», — писал он.
Более того, апостол Петр, которого считают основателем Римско-католической церкви и первым папой, был женат и путешествовал вместе с женой. Павел в Первом послании к коринфянам говорит о том, что он сам женат — точно так же, как другие ученики и братья Иисуса[157]. Память о том, что апостол Павел имел жену, сохранялась вплоть до конца второго века н. э. — последний раз упоминание об этом мы встречаем у епископа Александрии Климента[158]. После этого статус Павла постепенно, но неуклонно менялся — в сторону безбрачия. По мере того, как вопросы веры переходили в ведение девственников-мужчин, женщины исключались из всех ее проявлений.
Любой независимый анализ дошедших до нас фрагментов, рассказывающих о жизни Иисуса и о той эпохе, позволяет сделать вывод, что сам Иисус тоже имел жену. В книге «Святая Кровь и Святой Грааль» мы вместе с коллегами предположили, что Иисус был женат на Марии Магдалине и что свадьба в Кане — по свидетельству Нового Завета Иисус каким-то образом нес за нее ответственность — была свадьбой самого Иисуса[159].
В то время позиция фарисеев, одного из главных течений иудаизма в первом веке н. э., состояла в том, что «женитьба была безусловной обязанностью каждого мужчины»[160]. Жившему в те времена рабби Элиазару приписывают следующее высказывание: «Тот, кто пренебрегает продолжением рода, подобен проливающему кровь»[161]. Поэтому если Иисус не был женат, в чем нас старается убедить Церковь, то почему его противники фарисеи — о которых так много говорит Новый Завет — не использовали это обстоятельство для критики его самого и его учения? Почему женатые ученики не попросили Иисуса объяснить свое безбрачие?
До того как принять христианство, Павел был фарисеем. И если Иисус не был женат и дал обет безбрачия, почему Павел не упоминает об этом? Профессор Ранке-Хайнеман делает важный вывод: когда Павел писал о безбрачии, утверждая, что у него нет никаких указаний Иисуса на этот счет и он может высказать лишь собственное мнение, «он не мог не упомянуть о необычном примере жизни самого Иисуса — если бы Иисус подал такой пример»[162].
