Темный победитель (№2) - Сломанная роза

На впалых щеках монаха выступил легкий румянец; он явно не знал, что сказать, но вскоре овладел собой.

— Увы, милорд, это и случилось. До епископа дошли вести о прискорбном разладе в вашем доме. Подобные происшествия могут иметь самые нежелательные последствия, и вот мы приехали расследовать это дело.

— Понимаю. И что же вам удалось выяснить?

Монах суетливо обвел взглядом полный народа зал.

— Милорд, быть может, нам лучше побеседовать наедине…

— Отнюдь, — любезно улыбнулся Галеран. — Для простых людей полезно и поучительно видеть, как улаживаются подобные дела.

Брат Эйден с испуганным видом торопливо записывал.

Фортред отставил кубок и сел прямее.

— Значит ли это, милорд, что сведения архиепископа неверны? Говоря откровенно, ему стало известно, что жена ваша предалась блуду и родила ублюдка.

— Спасибо за откровенность, — холодно промолвил Галеран. — Это правда, жена моя родила ребенка, отцом коего являюсь не я. Но я не советовал бы никому — будь он даже посланником самого папы — называть ее блудницей.

Фортред побледнел, а Эйден выронил стило.

— В самом деле, милорд, — выдавил Фортред, — возможно, здесь мы… но все же, — с достоинством договорил он, — леди Джеанна, бесспорно, согрешила!

— А мы с вами разве без греха? Она прощена.

В толпе послышался тихий, но хорошо слышный ропот.

— Кем же? Богом? — осведомился Фортред.

— Об этом спросите у Него. Она получила прощение от меня.

— Воистину, милорд, это благородно.

Галеран спокойно встретил подозрительный взгляд монаха.

— Брат Фортред, я лишь недавно ступал по той земле, которой касалась стопа господа нашего. Разве не учил Он, что только те, на ком нет греха, могут бросить свой камень? А ведь речь, если не ошибаюсь, шла именно о женщине, застигнутой за прелюбодеянием.

— Воистину так, милорд. Но в наше смутное время нам приходится мыслить более приземленно…

Галеран возвел взор к закопченным балкам.

— Почему мне кажется, что Христос не согласился бы с вами?

— Милорд, теперь не время для досужих бесед! Архиепископ Фламбар обеспокоен тем, что вы можете сделать свой неудачный брак предлогом для проявлений жестокости.

Галеран посмотрел на Фортреда.

— Вы можете уверить его преосвященство в том, что я так не поступлю, — по крайней мере, если моя жена больше не согрешит.

— Более того, — продолжал Фортред, видимо, начиная наконец приготовленную заранее речь, — он чувствует, что постоянное присутствие очевидного доказательства ее падения может истощить терпение даже самого терпеливого мужа…

— Но, с божьей помощью, не нарушит его.

Фортред встал со скамьи.

— Милорд, мне поручено принять на себя хлопоты о незаконнорожденном ребенке и доставить его в Йорк, где о нем будут надлежащим образом заботиться до окончательного устройства дела.

— О каком деле говорите вы, брат Фортред?

— Чей это ребенок?

Тогда Галеран тоже встал, втайне радуясь, что на нем до сих пор залитые чужой кровью доспехи.

— Кто, кроме матери, может заявить права на это дитя?

Фортред невольно отступил.

— Отец, разумеется.

— Кто он?

— Как, вы не знаете? — В этот миг брат Фортред был похож на человека, который бодро шел по твердой дороге и вдруг провалился в трясину.

— Скажите же мне.

Монах оглянулся на своих товарищей, взыскуя совета, но те лишь глупо ухмылялись. Тогда он, сузив глаза, обратился к Галерану.

— Милорд, сэр Раймонд Лоуик сознался на исповеди, что является отцом этого ребенка. Он раскаивается в своем грехе, но заявляет, что и он, и леди Джеанна считали вас погибшим в то время, когда произошло зачатие. Он приветствует ваше благополучное возвращение и искренне сожалеет о содеянном. Во искупление — понимая, сколь неуместно присутствие его дочери в вашем доме, — он готов принять на себя бремя забот о ребенке.

Прежде чем ответить, Галеран помолчал, а затем заметил:

— Мне представляется, что он должен был бы понести более суровое наказание.

— Да. Господин мой архиепископ наложил на него виру в двадцать шиллингов и присудил ежедневно молить бога об искуплении греха.

Галеран кивнул.

— Моя жена тоже ревностно молит бога, дабы Он ниспослал ей прощение, но, думается мне, она должна заплатить и виру. Милорд Губерт, нельзя ли одолжить у вас денег?

— Отчего же нет, — отвечал тот, с тревогой глядя на Галерана, и тотчас послал слугу за кошельком.

Галеран снова обернулся к Фортреду.

— Что до младенца, то мы настаиваем, чтобы бремя забот по его воспитанию было возложено на наши плечи.

Монах побледнел, но западня, перед которой он оказался, была неизбежна.

— Но, милорд, это значило бы обременить вас, тогда как вы ни в чем не повинны.

— Разве? Не я ли оставил мою жену без присмотра и наставления на долгие месяцы? Даже святейший папа Урбан, призывая к крестовому походу, сомневался, должны ли в нем участвовать те, кто имеет жен. Велика мудрость божия.

— Но, если и был на вас грех, милорд Галеран, участие в святом походе искупает все!

— Тогда я уверен: Отец наш небесный дарует мне силу, дабы я вытерпел присутствие этого маленького неудобства в моем доме.

Щеки брата Фортреда покрылись красными пятнами.

— Милорд, архиепископ настаивает, чтобы ребенок находился под его опекой до окончательного разрешения этого дела!

Галеран положил руку на эфес меча.

— Брат Фортред, младенца нельзя разлучить с матерью, ибо он еще не отнят от груди.

— Но можно найти кормилицу…

— Я не верю, чтобы можно было вскармливать высокорожденное дитя молоком простолюдинки.

— В таком случае…

— И, кроме того, я не допущу, чтобы жена моя отправилась в Дургам вместе со своей дочерью. Я только что вернулся из далекого похода и желаю обрести то, что положено мне по праву супруга.

Тонкие губы брата Фортреда искривились в улыбке, весьма напоминающей злобный оскал, но доводы его, как видно, были исчерпаны.

Галеран воспользовался этим, чтобы призвать Джеанну. В мгновение ока она уже стояла подле него, склонив голову, являя собою образец женской покорности.

— Вы посылали за мною, господин?

— Да, жена. Оказывается, Раймонд Лоуик исповедовался в своем грехе архиепископу Дургамскому и был прощен. Он заплатил в церковную казну двадцать шиллингов и обещал принять на себя все хлопоты по воспитанию маленькой Донаты. Мне кажется, будет справедливо, если ты заплатишь ту же цену.

Услышав о том, что растить Донату будет Раймонд, Джеанна сначала вспыхнула, потом побледнела от ужаса, но затем до нее дошел смысл последующих слов мужа; ее глаза расширились, и Галеран понял, что она борется с неудержимым приступом смеха.

Ему и самому пришлось крепче сжать губы.

Прибежал слуга Губерта с кошельком. Он подошел было к своему господину, но тот указал ему на Галерана. Галеpaн взял кошелек и бросил его прямо в руки Джеанне.

Глубоко вздохнув, она преклонила колени перед монахом.

— Брат Фортред, архиепископ мудр и милосерден. Я охотно отдаю эти деньги на его святые нужды и лишь прошу и вас, и его не забывать меня в ваших молитвах к всемогущему и милостивому Отцу нашему, дабы ниспослал Он мне прощение.

Лишь только кошелек с деньгами оказался в руках остолбеневшего монаха, Галеран с изысканной учтивостью помог Джеанне подняться с колен.

— Я также благодарю архиепископа за то, что он примирил меня с Раймондом Лоуиком, столь постыдно воспользовавшимся моим отсутствием, и обещаю не поднимать руки на Лоуика, если только он не оскорбит меня вторично. Можем ли мы на этом считать дело улаженным, брат Фортред?

— Сомневаюсь, — буркнул монах, выходя из зала в сопровождении обоих своих спутников. Брат Эйден замешкался, собирая таблички, и испуганно улыбнулся Галерану. Во дворе монахи взобрались на мулов и потрусили к воротам под надежной защитой вооруженных стражников.

— Галеран, — шепнула Джеанна, — как ты это сделал? — И посмотрела на него взглядом, исполненным такого благоговейного восхищения, какого он, пожалуй, не удостаивался ни разу в жизни ни от кого, а тем более от нее. Он улыбнулся, чувствуя себя так, будто убил семиглавого дракона.

— Одним обаянием. Я хотел бы еще раз употребить мое обаяние, чтобы мне помогли вымыться и достали чистую одежду. Однако думаю, нам следует торопиться в Хейвуд, пока не грянул новый гром.

10

Помня о лучнике, Галеран был рад, что в Хейвуд их с Джеанной сопровождает целый вооруженный отряд. Случись тому первому дротику ударить xoть на палец ниже, и сейчас его не волновало бы уже ничто земное.

Он не боялся самой смерти; более того, смерть была бы для него даже желанна. Но что станется с покинутой им, беззащитной Джеанной… Поэтому он не пренебрег ни капюшоном кольчуги, ни шлемом, ни щитом и на всякий случай старался держаться в стороне от Джеанны и ребенка, дабы не подвергать их опасности.

Так кто же послал лучника? Если убийца выслеживал их много дней, то ему должны были представиться десятки случаев убить Галерана. Скорее он появился одновременно с Фортредом, выполняя один замысел.

Замысел Фламбара.

Если бы не находчивость Джеанны, Фортред без особых хлопот завладел бы младенцем в Хейвуде; не появись Галеран вовремя, он сделал бы это в Берстоке, и в таком случае Джеанна была бы вынуждена сопровождать Донату.

Тогда Фламбар одним ходом получил бы две нужные ему пешки; а если бы между тем Галеран был застигнут врасплох и убит, дело стало бы совершенно бесспорным. Лоуик при поддержке Церкви женился бы на овдовевшей Джеанне и в считанные дни обосновался бы в Хейвуде, и тогда ни отец Галерана, ни даже сам король ничего не могли бы поделать — разве что пойти на Хейвуд войной.

Хотя король скорее всего принял бы сторону Фламбара. Так что, если бы отец Галерана попытался обжаловать притязания Лоуика на Хейвуд, у Вильгельма Рыжего появился бы повод для похода на север и разгрома могущественного клана Вильяма Брома.

К Галерану подъехал Рауль.

— Отчего хмуришься? Думаешь, кто-нибудь еще раз посягнет на твою жизнь?

— He похоже, но успокаиваться на этот счет рано. Как я понимаю, за мою голову назначена высокая цена, а убить человека — дело нехитрое. Хотя я пока что крепко сижу в седле.

— Тогда отчего ты мрачен? Ты так тонко расправился с тем святошей.

— Все только начинается. Ты, верно, не знаешь, что такое Ранульф Фламбар.

— Алина мне кое-как объяснила. Пренеприятное создание, но ему покровительствует король.

— Хуже того: он — правая рука короля. Уже много лет он вместо Вильгельма правит Англией, а теперь, когда сделался архиепископом Дургамским, он и мой отец становятся главными соперниками в борьбе за власть на севере.

— Но я все не возьму в толк, зачем бы архиепископу поддерживать Лоуикл. На что ему такой слабый союзник? Галеран покачал головой.

— Ты не понимаешь… Под властью архиепископа Дургамского находятся земли от Карлайла до Дургама. А мой отец, в свою очередь, держит в своих руках обширные владения, включая Бром, самое крупное поместье на севере. Вдобавок его замок стоит у важнейшего брода. Тут же рядом Хейвуд и Берсток, а поскольку я женат на племяннице Губерта Берстока, а мой брат Уилл — на другой его племяннице, то все мы — союзники. Кстати, я не говорил тебе, что брату моей матери принадлежат прибрежные земли с двумя крупными портами?

Раульприсвистнул.

— Значит, твоя семья держит в кулаке весь север страны и действительно может тягаться с архиепископом?

— Именно так. А мой отец — не из тех, кто молча сносит обиды.

— Но если архиепископу удастся завладеть Хейвудом, власть лорда Вильяма Брома будет существенно ослаблена.

— А если отец вздумает возражать, у короля появится повод разбить его.

Рауль острым взором обвел окрестности.

— Значит, так или иначе, Фламбар и его присные еще вернутся.

Если в лесах вдоль дороги и рыскали наемные убийцы, они, верно, не решились напасть на большой, хорошо вооруженный отряд, и вскоре после полудня Галеран и его спутники благополучно добрались до Хейвуда.

Галеран открыто, не таясь, чтобы видели все, взял из рук Джеанны младенца, помогая жене спешиться, и сам внес Донату в башню.

— Галеран, — сказала Джеанна, когда они вошли в зал, — я пожертвовала бы ею ради тебя, поверь. Не принимай на себя этого бремени.

Он отдал ей дочь.

— Я уже это сделал. Джеанна, на младенце нет вины. Даже сына крестьянки я не отдал на растерзание толпе; не отдам и Донату Фламбару с Лоуиком. Если уж на то пошло, она рождена в моем замке и хотя бы поэтому находится под моей защитой. Ступай, покорми ребенка. А потом, — улыбнулся он, — я хотел бы вымыться.

Сердце Джеанны разрывалось от любви к Галерану — любви, смешанной с горечью. По временам ей казалось, что его невероятное благородство неспроста, что он на грани помешательства, и тогда ей хотелось побранить его, как раньше, в годы их юности. Но она понимала, что у Галерана развито сильное чувство справедливости и оно не даст его бдительности ослабнуть, а уму — притупиться.

Сегодня он доказал это.

Но, благородный человек, он не видел чужой подлости, и это было опасно.

Созывая своих дам, Джеанна почему-то вспомнила те времена, когда еще был жив отец, и Раймонд, приезжая в Хейвуд, заигрывал с нею, а она втайне страшилась, что Галеран сочтет его поведение оскорблением для себя и дело дойдет до мечей.

А что, если это случится теперь? Галеран — храбрый воин, но все же ему далеко до Лоуика, более рослого и сильного, известного по всей округе своим воинским искусством. Она сказала Галерану правду: пусть ее сердце разорвалось бы на тысячу кусков, но она отдала бы Донату, только бы не видеть, как он умрет, защищая девочку.

Служанки принесли теплой воды и чистые пеленки. Джеанна не стала купать и перепеленывать Донату, а поручила это им; сама же вымылась и выпила эля, чтобы подкрепить истощенные трудной дорогой силы. Она сознавала, как болезненно-крепко привязана к дочери. Обычно она почти вседелала без посторонней помощи, но теперь решила немного отстраниться, понимая, что скоро ей, возможно, придется действовать хладнокровно и для этого надобно находиться на некотором расстоянии от ребенка.

Но вот Доната закричала, молоко тут же брызнуло из грудей Джеанньт, и, радуясь и скорбя, она взяла на руки свое дитя.

Галеран отдал Джону доспехи, велел почистить их и пошел к Уолтеру Мэтлоку, чтобы похвалить его за помощь Джеанне.

— Я знал, господин, что вы не обрадуетесь, если леди Джеанну или девочку схватят и увезут в Дургам.

— А ты поступил бы так же, если б архиепископ отлучил меня от Церкви?

— Неужели он настолько глуп, господин, чтобы предать анафеме крестоносца?

— Ах, да. Я все забываю, что от меня должно исходить сияние.

Вспомнив о Святой Земле, Галеран разыскал свои дорожные тюки и осторожно развернул несколько свертков.

Джеанне должна понравиться даже упаковка, так как, не ограничившись сыромятной кожей, он завернул привезенные подарки в тонкую восточную ткань, называемую тамошними жителями ку тун; она хорошо держала краску.

Главные ценности, впрочем, были внутри.

С благоговейной осторожностью он вынул из свертка пальмовые листья, сорванные по пути в Иерусалим, серебряный крест с водою из реки Иордан, высохшую ветвь из священной оливковой рощи, щепотку пыли с Голгофы и кaмушек с того места, где, как ему сказали, был Гроб господень.

Он задумчиво посмотрел на другой круглый сверток, с видимым сомнением развернул его и достал маленький чepеп. «Череп святого Иоанна Крестителя, когда он был ребенком, господин! — вкрадчиво шептал ему торговец. — Toлько для вас!»

Тогда Галеран долго смеялся и купил череп, чтобы поделиться удачной шуткой с Джеанной. Конечно, для того, чтобы рассказать ей эту историю, везти в Англию череп было вовсе не обязательно — многие другие покупали такие же реликвии, не понимая их нелепости, — но ему любопытно было, много ли времени потребуется Джеанне, чтобы сообразить, что перед нею.

Возможно, чудом могли сохраниться склянки с молоком Пречистой Девы или с вином из Каны Галилейской, но даже чуда было бы мало, чтобы сохранить детский череп человека, умершего в тридцать с лишним лет.

Галеран вертел в руках детский череп и теперь не находил в нем ничего смешного. Он провел пальцами по гладкой лобной кости, по впадинам пустых глазниц. Какая-то мать оплакивала смерть этого ребенка так же, как Джеанна оплакивала Галлота.

И так же, как плакал, или мог плакать, он сам…

Он снова обернул череп тканью. Для Ранульфа Фламбара череп будет отличным подарком, тем паче что Галерану хотелось избавиться от него. К счастью, можно было не опасаться, что архиепископ поймет всю смехотворность этого дара, ибо многие умные люди так и не поняли. Приятно будет наблюдать за сооружением роскошной раки для его хранения. И даже если Фламбар догадается, что над ним посмеялись, ему останется лишь молчать.

В конце концов, Галеран только пообещал подарить архиепископу что-нибудь, привезенное из Святой Земли, и кто скажет, что череп не оттуда?

Галеран продиктовал писцу учтивое письмо, в котором благодарил его преосвященство за помощь в столь щекотливом деле, просил принять скромный дар и не забывать Хейвуд в своих молитвах.

Только он отправил нарочного, пришла Джеанна. Галеран рассказал ей, что он сделал, не упомянув лишь, что именно дарит он архиепископу. Он говорил, а сам думал: когда же в их с Джеанной жизнь вернется радость?

— Пожалуй, ты поступил верно, отблагодарив его, — сказала она, благоговейно взирая на оставшиеся святыни. — Хотя, по-моему, ты слишком щедр.

Галерану все сильнее хотелось объяснить ей, соблазн был велик, но, взяв пример с Христа в пустыне, он поборол искушение.

Джеанна погладила кожистые пальмовые листья.

— Какая она — пальма? Эти листья похожи на тростник.

И Галеран подробно рассказывал ей про пальмовые деревья, про оливковые рощи, про палящую жару пустыни, про то, что Вифлеем — обычный город.

— Ты был разочарован? — спросила Джеанна, не забывая между тем распоряжаться приготовлениями к купанию.

— Одно мгновение был. А потом мне стало приятно сознавать, что Христос жил, как живут самые обычные люди, что он был не сказочным героем, каких изображают на миниатюрах, а человеком с пылью на коже и мозолями на ладонях.

Он задумчиво посмотрел на собственные ладони. Джеанна взяла их в свои руки, провела пальцами по твердым бугоркам, загрубевшим от рукоятки меча.

— Какими же еще могут быть мужские руки?

— Мне было легче, — говорил он, — эта мысль поддерживала меня. Что Христос тоже был мужчиной и, верно, понимает мужчин.

— Нечто похожее я думала о матери Христа. — Джеанна помогла мужу снять рубаху, покачав головой при виде пятен крови. — Хотя мне не очень нравится эта новая идея, что она была невинной девушкой.

— Да, в самом деле, странно… — С довольным вздохом Галеран погрузился в теплую воду. — Второе купание за неделю. Роскошь!

— Расскажи мне о константинопольских банях, — попросила Джеанна, начиная мыть его.

Галеран рассказал о банях, затем о том, что едят и как одеваются в тех странах, где ему пришлось побывать. Он лишь тщательно избегал любых упоминаний о войне.

Когда он уже вытирался, а слуги вычерпывали воду из корыта, Джеанна сказала:

— Все-таки жалко, что у нас нет комнаты для купания, как в Берстоке.

— Можно устроить ее во дворе, возле кухни. А что тебе не нравится здесь?

— Да нет, все хорошо, — смущенно улыбнулась она, — просто захотелось иметь мраморный бассейн, большой, чтобы можно было в нем плавать.

Галеран тоже улыбнулся.

— Я достал бы для тебя луну с неба и все звезды, если б мог, любимая, но мраморный бассейн — это выше моих сил.

Джеанна покраснела, рассмеялась, и Галеран подумал, что впервые после возвращения слышит ее смех.

Она посмотрела на кровать, и его плоть тут же отозвалась, но он не двинулся с места. Слишком легко было вернуться к старым привычкам, притвориться, будто все идет по-прежнему, но надобно перебороть себя и сначала понять, что произошло.

— Джеанна, мне нужно точно знать, что было между тобою и Лоуиком.

Она побледнела. Галеран думал, что не дождется ответа, но Джеанна отложила в сторону влажные холсты и заговорила.

— В сердце моем я никогда не изменяла тебе, Галеран. Я никогда не желала Лоуика. Довольно тебе такого ответа?

— Нет. Он взял тебя силой?

Джеанна ошеломленно глядела на мужа.

— Нет!

— Если ты не желала его, и он не принуждал тебя, то что же случилось? — Джеанна молчала, и он продолжал: — Джеанна, от того, что произошло здесь в ночь, когда умер Галлот, зависит, как мне вести себя в будущем и чего ждать от Лоуика.

Джеанна стояла, сжимая одеревеневшими пальцами влажную холстину. Она будто обратилась в статую. Холстина выпала из ее рук, и Джеанна опустилась на колени перед Галераном.

— Я боюсь, ты возненавидишь меня.

Ему хотелось поднять ее, крепко обнять, успокоить, но ее страх породил страх и в нем. Джеанна была умна. И если он простил ей неверность, зачем бы ей бояться, что какие-то подробности простить нельзя?

— Это нелегко сделать. Ты-то должна бы знать. И я люблю тебя.

Она прислонилась головою к его ноге.

— Да, а я не заслуживаю такой любви…

— Джеанна, расскажи, объясни…

— Не знаю, смогу ли я. Возможно, проще всего сказать, что я была безумна.

— Но это неудивительно. — Его рука замерла, так и не коснувшись ее волос. — Ты ведь тогда только что лишилась ребенка.

— А думала, что, быть может, и тебя тоже. Услышав о твоей гибели, я начала думать, что господь взял тебя взамен Галлота. Но я никогда не просила Его об этом, Галеран!

— Да и господь не стал бы вступать с тобою в такую грязную сделку.

— Я знала, ты не поймешь, — поморщилась она и опять прижалась головой к его ноге, так что лица ее он видеть не мог. — Галеран, я не такая хорошая, как ты, и бога себе создаю по своему образу и подобию. Я сговорилась с богом, что пошлю тебя в поход, а Он взамен дарует мне дитя. Я знала, ты не хотел идти, но подталкивала тебя всеми доступными мне средствами. Когда я услышала, что ты погиб, я не поверила, но задумалась… Думала — не взял ли господь больше, чем я предлагала ему. Или — не предложила ли я по неведению больше, нежели понимала… Я молилась, чтобы бог сохранил тебя, молилась каждый день. Но потом умер Галлот…

Теперь он коснулся ее волос, ибо ему показалось что Джеанна как-то поникла и тяжелей привалилась к его ноге.

— Это было так внезапно, так необъяснимо… Я решила: вот так господь услышал мою молитву и ответил, поменял местами фигуры, как мошенник на ярмарке…

— Джеанна!

— Я возненавидела бога, — сверкнула она недобрым взглядом. — Да. Я возненавидела Его. Я хотела успокоиться, забыться. Но более всего я хотела совершить нечто дурное, злое, самое злое, что только могла придумать. И соблазнила Раймонда.

Галеран не знал, как ответить на это признание.

— Ты считаешь это наибольшим злом, какое только можно выдумать?

— Да, кроме убийства родного сына, а это, возможно, уже было сделано.

Галерана прошиб холодный пот.

— Что ты говоришь?

— Я не убивала сына! Но мне казалось, господь наказывает меня за какой-то поступок, какую-то мысль… за те молитвы… — Она вскочила на ноги, принялась ходить по комнате. — Дети просто так не умирают. Быть может мои молитвы о тебе были так поняты. Быть может, я могла удержать только тебя или только Галлота, и выбрала тебя…

— Чепуха. А почему ты уверена, что Раймонд не мог убить его?

Джеанна остановилась перед ним, лицом к лицу.

— Я же очень чутко сплю. Вспомни, бывало ли, чтобы ты встал раньше меня, и я не проснулась бы?

— Верно. А не мог он опоить тебя?

— Я поняла бы. Да и не стал бы он этого делать. Он любил Галлота, играл с ним…

Теперь вскочил Галеран.

— Ради всего святого, Джеанна! Мало того, что он занял мое место в твоей постели, так он еще нянчил сына — моего сына, которого я так и не увидел?

Она вздрогнула, точно он опять ударил ее.

— Я только говорю правду.

— Тогда давай не будем об этом.

— Галеран…

— Уходи.

— Галеран!

— Вон!

Она выбежала — и правильно сделала, ибо ярость уже разгоралась в нем, подобная пламени, способному пожрать все на своем пути.

Дрожа от бешенства, Галеран рухнул на скамью. Джеанна права: только правда могла очистить и заживить душевные раны, но не теперь. Позже. Та правда, которую он услышал сегодня, была ему пока не по силам.

Галерану почти не приходилось иметь дело с малыми детьми, но все же он мог представить, как Раймонд Лоуик — красавец Раймонд — качает на коленях младенца. Он так явственно представлял себе эту картину, что даже слышал заливистый смех ребенка.

Галеран встал, натянул одежду, приготовленную для него Джеанной. Ему уже пора было занять место во главе стола и благословить трапезу, тем самым давая понять всем, кто еще сомневается, что в Хейвуде воцарились мир и согласие.

На миг он замер. Мир и согласие, как бы не так.

Она соблазнила Лоуика, потому что возненавидела бога? Безумный поступок, но именно так повела бы себя Джеанна и раньше, в годы своенравной юности. А он-то думал, она уже переросла те дикие выходки…

Завязав узлом пояс штанов, Галеран заметил на столике розу из слоновой кости. Сломанный лепесток был водворен на место, и он не рискнул снова дотрагиваться до него. Теперь он знал: тогда, много лет назад, Джеанна не нарочно разбила розу. Она лишь дала волю своему отчаянию.

А потом, год назад, ее отчаяние вылилось в ярость и жажду разрушения, и эта ярость обратилась против бога. Галеран верил, что так оно и было, и горячо молился о ниспослании Джеанне прошения. И еще о том, чтобы она никогда не вздумала прилюдно исповедаться в таком грехе.

Надев выбранную Джеанной синюю шерстяную тунику с шелковой вышивкой и золоченый кушак, он начал испытывать странное горькое успокоение от разговора с женою. Теперь он понимал, что она хотела сказать ему. А теперь, думал он, надевая на шею тяжелую цепь из золота и серебра, надо убедить всех и каждого, что в наказании нет нужды.

Для начала следовало устроить эффектный выход господина и госпожи Хейвуда к общей трапезе. Галеран послал за Джеанной и велел ей одеться пышно и богато.

Она послушно сменила будничную льняную тунику на шелковую, а простой витой шнур-опояску — на кушак, расшитый золотой нитью и жемчугом. Одевалась молча, не глядя на мужа.

— Не бойся меня, — сказал Галеран. — Я привел себя в чувство.

Джеанна перестала завязывать кушак, взглянула на него, и в ее глазах он увидел не страх, но тревогу.

— Я должна быть осторожной. Если в состоянии бешенства ты сделаешь мне больно, Галерен, боюсь, ты этого никогда себе не простишь.

Она слишком хорошо его знала.

Так же, как и он ее.

— Но я ударил тебя, — возразил он. На щеке Джеанны до сих пор виднелось желтоватое пятно.

— Тебе стыдно до сих пор, да?

— Да, очень.

— Значит, я должна быть осторожна ради тебя. Но если для пользы дела нужно побить меня, надеюсь, ты не дрогнешь.

— Так не хочется этого делать, Джеанна, — вздохнул он, но, пока она надевала чистые чулки, все же поведал ей историю Агнес и Эдрика. Джеанна слушала, иногда улыбалась, но поняла все.

— Знаешь ли, — сказала она, выпрямившись и поправляя складки платья, — мне даже хочется, чтобы меня высекли. — Она подошла к нему, оглядела и заботливо поправила тунику. — Тебе не приходило в голову, что такая боль исцеляет душу, как покаяние после исповеди?

— Нет, — отвечал он, удержав ее беспокойные руки. — А разве ты исповедовалась в своем грехе?

Она вдруг замерла.

— Нет.

— Отчего?

— Может ли господь простить…

— Господь простит все. Пусть священник назначит тебе подобающее наказание, может, тогда и не захочешь, чтобы я наказал тебя.

Он хотел превратить разговор в шутку, ободрить Джеанну, но она опечалилась еще больше.

— Скажи правду, ведь я тебе в тягость?

— Господи боже! — Он притянул ее к себе, обнял. — Джеанна, ты — все для меня. Понимаешь, все. Просто нужно время, чтобы пережить случившееся. — Он обнимал ее крепче. — Подождем немного, — прошептал он ей в волосы.

Она отстранилась и посмотрела ему в лицо.

— Сколько отпущено нам судьбой.

Под судьбой подразумевались люди, архиепископ, король. И тут, будто возвещая, что люди уже ждут, певучий звук рога возвестил начало трапезы. Галеран разжал объятия, взял Джеанну за руку и вместе с нею вышел в зал, дабы возглавить пир.

В зале уже собрались все обитатели замка, кроме часовых и занятых по дому слуг. На возвышении за главным столом восседали Рауль, Алина; Мэтью, управляющий; брат Сирил, писец. Галеран и Джеанна заняли места во главе столa. Все шло давно заведенным порядком.

Остальные домочадцы сидели за столами, расставленными вдоль стен: ближе к возвышению — рыцари Галерана вперемежку с дамами Джеанны; за ними — старшие слуги: сокольничий, конюший, главная ткачиха и кузнец.

За ними, поодаль от господского стола, теснилась челядь и стражники.

Поварята сновали между столами с кувшинами и блюдами, поднося каждое кушанье сначала к главному столу.

Галеран галантно подкладывал на тарелку Джеанны лучшие куски; она благодарно улыбалась и отвечала тем же. Но мысль о Джеанне и Лоуике не оставляла и мучила его. Галеран знал, что не будет ему счастья и покоя, пока не дойдет он до глубинной сути случившегося.

Так, ему стало известно, что Джеанна соблазнила Лоуика, потому что возненавидела бога. Для Джеанны бог был похож на человека; в хорошие времена его можно было хвалить, в плохие — ругать, а опасаться следовало всегда.