Люди в бою

10

(20 августа — 24 сентября)

      В ранних сумерках, когда смолкает артиллерия, происходит небольшой переполох; наши, укрывшись в окопах, бросают гранаты, в ответ слышится ружейная пальба, но вскоре все стихает. Противник, видимо, решил не ходить в атаку, раз его стальной шквал бессилен оттеснить нас с горы. Хочешь сделать шаг, пролежав столько времени, часов восемь подряд, хочешь подняться, когда целый день провалялся в тесной ячейке, но не тут-то было. Ноги не слушаются, надо взглянуть на них, убедиться, что они на месте, и приказать им двигаться. Похоже на детскую игру, когда, свив руки и плотно сжав ладони, переплетешь пальцы, а после сам не можешь определить, какой где, и не пошевелишь им, пока до него не дотронешься. Так и теперь: пока не посмотришь на ноги, они не пойдут, а когда пойдут, будешь ступать, точно кот в сапогах — оторвал ногу от земли, поднял чуть выше и ставишь назад с осторожностью, проверяя, выдержит или нет. По телу разливается слабость, оно точно невесомое, руки безудержно трясутся, внутри все дрожит. Отходишь от укрытия оправиться, готовый вскочить и кинуться прочь, едва в отдалении ударит орудие, оступишься на неверных ногах — и угодишь прямо в кучу собственных нечистот. Тут невольно спросишь себя, долго ли еще хватит сил это выдерживать…
      Зато можно поспать; забыться в изнеможении глубоким сном, после которого встаешь таким же разбитым, — сном, который без конца прерывают телефонные звонки из батальона. Поутру накрапывает дождь, но небо быстро проясняется; поблизости нет-нет да и ляжет снаряд или мина — пристреливаются заново по вчерашним данным. Без курева сойдешь с ума, и ты дымишь не переставая — язык уже саднит, словно ободранное колено, губы потрескались. Хорошо еще, есть что курить: прислали из дому, да и Нат Гросс угощает — он сегодня ночью получил посылку, четыре блока сигарет. Можно потолковать с товарищами — с Сансом, Диком, Арчи (у него ссадина под глазом, камень отлетел прямо в лицо); помянуть добрым словом Джо Бьянку, которого вчера уложило снарядом (все не верилось, что Джо может постигнуть эта участь, и до сих пор не верится, да вот поди ж ты); помянуть Поля Вендорфа, которого из пулеметной роты перевели на «тихую» должность — осуществлять связь бригады с батальонами, и там убило шрапнелью вдали от передовой; можно позубоскалить. Британский батальон отведен в резерв, и мы остаемся удерживать позиции в одиночку, хотя наш батальон — самый слабый в бригаде. В нашей первой роте, сформированной из остатков двух бывших рот, всего пятьдесят два бойца, а ведь какой-нибудь месяц назад, при переправе через Эбро, в каждой насчитывалось больше сотни.
      Часов в десять утра обстрел начинается сызнова — снаряды ложатся не так густо, зато куда точнее. Неприятельские батареи остервенело молотят по нашим брустверам — снаряд за снарядом, мина за миной, — кроша их вдребезги. Бойцы выскакивают из окопов, ища, где бы укрыться, потом возвращаются; фашисты под прикрытием огневого вала идут в атаку — их встречают гранатами. Они откатываются назад, и у нас поднимается настроение — это заметно даже на слух, не только на глаз. По знаку Арчи бойцы в окопах затягивают «Звездное знамя», и обстрел возобновляется. Впадина за горой содрогается от рева и воя шрапнели, многократно усиленного из-за своеобразной акустики, свойственной этой местности. Снаряд, упавший за сто метров от тебя, разрывается, словно под самым ухом; до четырех часов во все стороны, визжа и завывая, разлетаются стальные брызги; потом внезапно наступает тишина — она наваливается на нас, давит все сильнее, покуда кто-то не выдерживает:
      — Проклятье, хоть бы скорей опять начинали — ничего нет хуже такой тишины!
      Но неприятель не спешит начинать; над горами повисло безмолвие: ни единого выстрела, ни единой гранаты или мины — ничего. Мне вспомнилась Пенсильвания, опаленные холмы округа Пайк, выжженные столько лет тому назад и опустелые, как всякие бросовые земли. То же и здесь — или почти то же, Здесь, как и там, на всем печать смерти, гробовая тишина и запустение…

* * *

      …Перед рассветом нас сменяют англичане, и мы спускаемся по склону к их бывшим позициям — неглубоким, похожим на могилы окопам, вырытым в каменистом горном грунте. Мы заползаем в них и заваливаемся спать, грязные, вшивые, обросшие — нечем помыться, не во что переодеться. Каждый спрашивает себя: что дальше, сколько нас еще продержат здесь? Все угнетены, нервы пляшут — помню, Джордж Кейди несколько дней не мог справиться с дрожью в руках, а сержант Лео Марковиц ходил, зажав щепочку в зубах, чтобы не стучали. Весь день лежим в этих кое-как замаскированных «могилах», пережидаем, отсыпаемся, говорим о боях, о товарищах, которые полегли, обороняя этот рубеж; о том, скольких еще, может быть, скоро не досчитаемся.
      Особенно мучат меня воспоминания о пареньке по имени Альбареда, который числился у нас в наблюдателях. Этого толстяка, который никогда ни за кем не поспевал, нам пришлось использовать в Пандольских горах как посыльного. Он появился у нас в конце мая; с первого дня я чувствовал, что он обречен — было в нем что-то такое. Он был совсем юный и не по годам серьезный в свои девятнадцать лет. Очень скучал по дому, а тут еще перед самой переправой через Эбро пришло письмо, что его отец в Барселоне тяжело болен. Мы выхлопотали ему отпуск на двое суток, и, вернувшись, он рассказал, что отец его умер. Девятнадцатого, в день ураганного артобстрела, он сбился с ног, бегая от одного подразделения к другому с донесениями, и раз, когда я вынужден был куда-то послать его снова, сказал мне:
      — Sargento, no puedo andar mas .
      — Знаю, — сказал я, — но кому-то надо идти. Я бы пошел сам, да не могу отлучиться с командного пункта, а из посыльных никого больше нет на месте.
      — Muy bien, — сказал он и пошел. Вернулся через час, отдал мне честь, показывая, что задание выполнено, и, не выдержав, припал к моему плечу и разрыдался. По дороге к Мак-Папам его легко ранило в бок, и ему наложили повязку; парень дошел до точки.
      — Ступай отдохни, — сказал я.
      Он лег и тихо заплакал, уткнувшись лицом в рукав. И вот вчера, когда он спешил с донесением на передовую, пуля настигла его, и он лишился ноги. Логический исход. Я почему-то ждал этого, но его перепуганное лицо никак не стирается в моей памяти. Сэма Спиллера тоже ранило, но легко — осколки шрапнели засели в ягодицах.
      Опять объявился Джо Норт — пыхтя, он взбирается по изнурительно длинному подъему, и мы встречаемся в штабе батальона, под утесом, нависшим над дорогой. В театральный бинокль — мне прислал его Эрнст Толлер — видно, как внизу на дороге стоит обгорелый остов грузовика — того, что доставлял нам продовольствие: несколько дней назад в него попал снаряд и уложил водителя. (В тот вечер мы остались без еды, и ребята ворчали.)
      Над окрестностями Гандесы не смолкает рев. Целый день «мессершмитты» и «юнкерсы», «бреды» и «савойи» сбрасывают на нас бомбы, обстреливают из пулеметов. Время от времени над нами пролетает шальной снаряд и падает где-то ниже, в долине. Джо говорит, что Рольф вскоре распрощается с Интербригадами и займет его место корреспондента «Дейли уоркер». Меня, по его словам, назначат на место Эда, только неизвестно когда. Новость эта меня ничуть не радует — нас, похоже, вот-вот вернут на наши прежние позиции: слышно, как англичане принимают на себя огонь противника, гулкое эхо в долине множит грохот выстрелов. Окинешь взглядом бойцов, и с тревогой думаешь, что случится, если там, наверху, придется совсем туго и нас призовут на подмогу, — люди подавлены, безнадежно пали духом. Численность нашей роты — пятьдесят восемь человек, численность батальона, в котором при переправе через Эбро было семьсот шестьдесят восемь человек, теперь не больше трехсот восьмидесяти, и это вместе не только с бойцами, но и со всеми службами: связистами, санитарами, кухней.
      Новости о положении в Европе Норт привез неутешительные. Гитлер стянул к чешской и французской границам полтора миллиона солдат, якобы для «маневров», а вероятнее — для нападения на Чехословакию, в случае если так называемые демократии будут и впредь бездействовать. Правда, на этой неделе Рузвельт и Хэлл в своих речах выступали против фашистской агрессии, призывая к созданию единого демократического фронта сопротивления, но когда же кончатся разговоры, что в них толку? В отличие от законного правительства Испании Франко отвергает план Комитета по невмешательству и наотрез отказывается вывести из страны иностранных наемников; и, что еще хуже, он заявляет, будто пойдет на это, только если ему взамен предоставят права воюющей стороны. Луч надежды блеснул бы, если бы Конгресс Британских тредъ-юнионов (он должен вскоре состояться) добился единства, сколотил оппозицию и скинул правительство Чемберлена, что, впрочем, кажется нам маловероятным. Советский Союз, по словам Джо, не будет предпринимать никаких действий, если Франция не придет на помощь Чехословакии, но пока что, судя по всему, Франция все еще тащится в хвосте у Великобритании.
      Мало того, в самой Испании, по-видимому, существует немногочисленная, но влиятельная группировка, стоящая за соглашение с фашизмом. В правительстве Негрина разразился кризис: два министра голосовали против новых декретов о централизации военной промышленности и милитаризации портов. В одно прекрасное утро жители Барселоны, проснувшись, увидели, что улицы города запружены войсками, в небе кружат самолеты, а перед президентским дворцом выстроились двадцать пять броневиков. А на другой день, в знак того, насколько он уверен в своей власти, неподражаемый доктор Негрин отбыл в Цюрих на международную конференцию физиологов! Правда, один из новых министров стоит за соглашение, но все основные партии и рабочие организации, за исключением баскских и каталонских националистов, одобряют новую политику, и по обыкновению трудно сказать что-либо определенное о позиции анархистов, а также — окружения президента Асаньи.
      Вечером бойцы, по-прежнему измученные, по-прежнему подавленные, вскинув винтовки на плечи, бредут обратно на вершину укреплять позиции, которые продолжают удерживать англичане. Ночь они проводят, возводя заново брустверы, разбитые за день.
      — Оставайся здесь, да держи ухо востро, — говорит Арчи. — Наши не знают, но в три часа ночи ожидается массированный удар. Фашисты подтянули не то пять, не то шесть дивизий.
      — А не надо, чтобы наши об этом знали?
      — Начнется — и так узнают, а не начнется, тогда и знать ни к чему.
      Забиваюсь в свою могильную яму и, навернув на себя все одеяла, какие есть под рукой, лежу, прислушиваясь; но в ночи все тихо, и незадолго до рассвета я засыпаю. Ночь за ночью бойцы возвращаются восстанавливать укрепления, а в дневное время мы стараемся получше оборудовать наши укрытия, так как изредка сюда залетают шальные снаряды и ложатся совсем рядом, а наверху день-деньской реют черные крылья фашистских самолетов. Целыми днями со стороны Корберы или Пинеля доносится непрерывный грохот бомбежек, и небо все время подернуто темной пеленой дыма и пыли. Из бригады о моем новом назначении ничего не слышно; дует свирепый ветер, и стужа пробирает до костей; все поголовно страдают поносом. Впрочем, больные животы не мешают нам очистить банку варенья и жестянку бельгийского масла, которые привез из Барселоны Харолд Смит. Едва только стала подживать его рана, как он вернулся; но его отослали назад.
      Вернулся из госпиталя в Ла-Сабиносе и Сэм Спиллер.
      — Я виделся с Аароном, — рассказывает он. — Он потерял один глаз, есть опасность, что потеряет и другой. Велел передать, чтобы ты написал его девушке — был, дескать, ранен, но все обойдется, а Вулфу с Гейтсом скажи, пусть подумают, как ему помочь. Хочет выбраться из Испании, поехать куда-нибудь, где ему могут спасти второй глаз. Он за него боится.
      Мы встречаемся с Вулфом и Гейтсом, рассказываем, что знаем, а они связываются с Галло из Comisariado Интербригад в Барселоне, чтобы он принял меры и помог доставить Аарона к специалисту-глазнику. Они достают экземпляр «Книги XV бригады» и просят, чтобы каждый из его друзей расписался на ней, добавив несколько слов, которые бы его развеселили. Вулф пишет: «Аарону, славному парню, с которым не страшно попасть в любой переплет». Я пишу: «От самого скверного адъютанта, какого тебе суждено иметь», другие пишут: «Удачи тебе!» или «Мягкой посадки!», и мы отсылаем книгу к нему в госпиталь: мы знаем, что это доставит ему удовольствие.
      Днем стоит адская жара, ночью — подмораживает, а Дику Рушьяно, похоже, и вправду приснилось, что он спит со своей милашкой. В сумерках нам с превеликим трудом привозят еду, ее раздают в темноте; мы съедаем все до крошки. Дни идут; вот уже девять суток, как мы в Пандольских горах: пять — в боях на вершине, четыре — в резерве. Предстоит ли нам снова идти на смену англичанам или и правда внизу уже на подходе свежая дивизия? Где нам дадут отдохнуть — отведут ли нас назад через Эбро, на настоящий отдых, или запихнут в какую-нибудь дыру, не защищенную от артиллерии и самолетов? В первые дни наступления батальону объявили благодарность, а теперь дивизия объявляет благодарность уже самой бригаде за «героическое сопротивление» на высоте 666. Это признание заслуг нас как-то не слишком радует на фоне упорных слухов, что противник готовит наступление, а значит, нас могут свободно послать на передовую. Первыми начнут они — а мы ответим. Похоже, они приняли решение прорвать нашу оборону именно в этой точке, и не ошиблись в выборе. Они сосредоточили здесь великое множество живой силы и техники (живая сила — итальянского производства, техника — итальянского и немецкого), и мы только смеемся над их листовками, где говорится:
      Много ли иностранных солдат вы захватили в плен на этом участке? Ни одного! И все-таки ваши газеты без устали брешут о какой-то интервенции. Вся ваша пропаганда — чистый вымысел!
      Верно, мы не брали в плен иностранных солдат — их пока не пускали в дело.
      Все тихо, но вот тишина разлетается вдребезги — это под нами занимает складки и расселины гор знаменитая 43-я дивизия, та самая, что когда-то попала в окружение в Пиренеях и с боями прорвалась через границу во Францию. До нас доходят слухи, что, может быть, мы поведем атаку сообща, всеми силами, с тем чтобы наконец отрезать фашистов и замкнуть кольцо вокруг Гандесы. Нам приказано сдать на склад все излишки снаряжения, кирки и лопаты, сниматься с лагеря и помнить, что «батальон по-прежнему в резерве и должен быть готов по первому слову идти в бой». Что-то нам принесут эти двадцать четыре часа? От напряженного ожидания сосет под ложечкой, руки дрожат, улыбка получается вымученной…
      Но наступают сумерки, и мы спускаемся со Сьерра-Пандольс — на двенадцатые сутки после того, как поднялись сюда, — и спускаемся не в пример резвее, чем поднимались. Навстречу по узким горным тропам проходят солдаты 43-й, почти все куда опытнее нас, плотные, крепко сбитые, большей частью в комбинезонах и пилотках; закаленные, стойкие бойцы, рабочий класс — это они, и такие, как они, образуют костяк Республиканской армии Испании. В темноте они криками приветствуют нас, мы — их; весело, шумно, мы выходим на дорогу, вьющуюся вниз по краю ущелья, откуда все так же несет трупным смрадом; проходим обратно через Пинель (там не осталось ни одного целого дома) и, сойдя с шоссе, чтобы сократить себе путь, топаем восемь километров до Эбро, где располагаемся на ночлег. По слухам, завтра вечером мы двинемся дальше, возможно на тот берег; ночью подходят те, кто был в первые дни наступления легко ранен, а назавтра, когда я нежусь в тени оливковых деревьев, растянувшись на ворохе соломы, оставленной здесь после сбора колосьев, мне приходит распоряжение явиться в комиссариат бригады и заступить на должность фронтового корреспондента нашей газеты «Доброволец свободы». Тут я вспоминаю, что сегодня — двадцать восьмое августа, день рождения моего старшего сына. И, как человек сентиментальный, решаю, что это будет ему неплохой подарок.

* * *

      Такая работенка иссушит мозги кому хочешь, даже газетчику поопытнее меня. Фронтовой корреспондент издания, печатающегося за сто километров от тебя, — ни четких сроков подачи материалов, ни макета, ни корректуры, ни налаженной связи с Джоном Тайсой, который выпускает газету, сидя в Барселоне; отправляешь материал по почте и молишь бога, чтобы он дошел, а нет, так жди оказии, когда кому-нибудь понадобится ехать в город. Бригаде газета не подчиняется. Ты и собираешь материал, и пишешь статьи, и редактируешь их, и ставишь в набор — все в одиночку. Солдатам «Доброволец» уже приелся, печатает чересчур много «трухи», и все давным-давно известно: опять «как выиграть войну», да «необходимо поднять боевой дух», да «наша славная авиация», да «наша славная XV бригада»; наши традиции, козни фашистских держав… А ребятам хочется читать о самих себе, о своих подвигах, хочется занимательных историй про батальонного балагура Клейна по прозвищу «Немолчун» (обладающего в придачу еще и луженым желудком); про тот случай, когда капитан Годдар силой своего красноречия заставил сдаться роту фашистов; про капитана Вулфа, которому приказом присвоили звание майора — так он отличился во время наступления; про смешные происшествия и удивительные истории, какие происходят тут сплошь да рядом; и кто на что жалуется, и кто как сострил, какую отмочил шутку; и про парней, которые воюют по-настоящему. Им-то и следовало бы писать для газеты, но они либо на передовой, в боях, либо на отдыхе, в резерве, и нет у них времени на то, нет охоты да и таланта.
      Я пробую завести надежного корреспондента в каждом из батальонов бригады — у линкольновцев, Мак-Папов, англичан, в 24-м, и четверо действительно обещают собирать для меня материалы, но ни один не выполняет обещание, кроме Роналда, брата Ральфа Бейтса; этот вручает мне заметку об англичанах, но ее не удается напечатать. Если самому ходить по подразделениям и «брать интервью» у прославленных командиров, тебя либо встречают словами: «А-а, вот и старый знакомый пожаловал» — и обращают все в балаган, либо отмалчиваются, будто язык проглотили, и не поддаются ни на какие уговоры. Приходится добывать материалы об интересных людях из вторых рук, и сведения твои чаще всего неточны, за что эти же интересные люди тебя потом и кроют. Или, бывает, пошлешь материал в Барселону, а покуда его там получат, проходит столько времени, что все новости устарели и попадают в корзину, а вместо них появляется воодушевляющая статья, сочиненная комиссаром Галло. У меня голова идет кругом, а ребята говорят, что такую тягомотину, которую печатает «Доброволец», читать не станешь.
      Вообще, комиссариат бригады являет собой достаточно своеобразную картину. Возглавляет его Шандор Ворош, американец венгерского происхождения, с таким акцентом, что без топора не продерешься, и таким самомнением, что не сокрушить даже кувалдой, а вокруг него подобралась довольно пестрая испано-интернационалистская компания. Дейв Гордон, с полоской усиков, которые он поминутно пощипывает, выпускает ежедневный бюллетень под названием «Наша борьба» — агитационный по преимуществу; Билл Гриффит, с валийским акцентом почище, чем венгерский у Шандора, ведает личным составом двух батальонов; Эрнст Лессер (англичанин, как это ни странно при таком имени и такой фамилии) поставляет «информацию» секретного характера, подготовляя сводку о военных действиях за день, о положении внутри подразделений, их численном составе, настроениях. Есть тут веселый молодой испанец, уполномоченный по спорту, который не делает ни черта, а впрочем, доставил как-то из Барселоны партию ядовито-оранжевых футбольных трусов; есть толстяк секретарь, испанец, который не расстается с пистолетом, хотя пистолет не стреляет; имеется эксперт по культуре и статистике, тоже испанец (более мрачной личности я не встречал, но и более светлой — тоже). И наконец, некто Санчес, который ведает прессой и пропагандой, — трус, каких свет не видывал. Ребята не очень-то ладят между собой — я (поначалу) был просто потрясен, обнаружив, что здесь, где, казалось бы, должен быть наивысший в бригаде политический уровень, он как раз ниже всего. Испанцы, хотя и держатся заодно, вечно вздорят друг с другом; интернационалисты на них поглядывают немного свысока, а между собой либо запанибрата, либо вообще никак. Что бы ни сказал Ворош, его никто не слушает, кроме самого Вороша. Гордон хранит таинственное молчание, как бы подчеркивая свою сугубую осведомленность по части секретной информации, недоступной другим. Физиономию Гриффита не покидает выражение вежливой озадаченности; Лессер на всех огрызается, хотя на самом деле он редкий симпатяга; Санчес туг на ухо, скряга, эгоист и склочник; толстяк секретарь только и знает, что хихикает. Короче, сумасшедший дом, да и только, а потому я держусь особняком, вышагиваю километры от одного батальона до другого, по дороге от Аскота и до Корберы, в стороне от которой бойцы расположились на отдых; завтракаю у линкольновцев, чай пью у англичан, ужинаю у Мак-Папов и возвращаюсь с пустыми руками, не собрав никаких новостей. Да их и нет.
      Те новости, какие есть, доходят до нас извне, причем иные вселяют тревогу. Ходят слухи, что в правительстве задумались о том, как поступить с Интербригадами. Пополнение из других стран больше не поступает, а народу в бригадах перебито до черта, и теперь не известно, что делать: то ли дождаться, пока бригады прекратят существование сами собой, то ли отправить их по домам в ореоле боевой славы. Обоснованность этих слухов отчасти подтверждается выступлением вождя английских рабочих Гарри Поллита, где содержатся смутные намеки на «удовлетворительное решение» вопроса, который «всех нас волнует». Не проходит и часа, как этой вестью взбудоражены все батальоны: обмениваются слухами, строят предположения. Гитлер потребовал, чтобы Югославия, Венгрия и Румыния заключили с ним пакты о ненападении, что обеспечило бы ему их нейтралитет в случае его вторжения в Чехословакию. Из этого ничего не вышло. Франции, похоже, не терпится официально открыть свою границу с Испанией; она объявила, что, если Гитлер пойдет на Чехословакию, она будет стоять на стороне чехов. В Англии сила пока еще за кликой Чемберлена, однако не исключено, что Конгресс тредъ-юнионов заставит ее пойти на известные уступки в отношении Испании. В Эстремадуре республиканцы на нескольких участках продвинулись вперед и развернули кампанию «комариных укусов», так что фашисты вынуждены вести бои одновременно повсюду, отражая молниеносные, но жестокие удары по всем направлениям, из-за чего у них застопорилось контрнаступление под Гандесой.
      При всем том нажим на наши позиции под Гандесой непрестанно усиливается; в небе — тучи тяжелых бомбардировщиков, они сбрасывают свой груз в пяти километрах от нас, на дорожный перекресток; земля день и ночь содрогается от артобстрела. Говорят, противнику удалось продвинуться на этом участке, и теперь он прет на нас клином, норовя во что бы то ни стало прорваться к Мора-де-Эбро, нашему главному предмостному плацдарму. На тот случай, если бои докатятся до нас, Ворош пространно излагает каждому цветистым слогом и с частыми остановками для пущей выразительности его задание — что до меня, мне предписано быть при штабе бригады, независимо от того, где он будет находиться, и совершать вылазки на передовую, собирать по батальонам материал для газеты. Еще я вроде должен помогать с выпуском ежедневного бюллетеня, но во всем пока неопределенность, кроме одного: если наши дрогнут, нас бросят на передовую. Соответственно откладывается обещанная мне поездка в Барселону для встречи с Тайсой и сбора материалов для брошюры, которую хочет издать бригада. Высказанное Ворошем предположение, что меня пошлют в Барселону работать, обращается в пустой звук; вместо меня посылают его, и он там остается. Итак — ожидание; а тем временем мотаешься туда-сюда, тщетно пытаешься бороться со вшами, блохами, чесоткой, поносом… Дни и ночи становятся прохладнее, ощущается приближение осени.
      Между тем в воздухе продолжают носиться слухи, и с этим что-то пора предпринять, а тут еще страсти накаляются в связи с новым обстоятельством. Когда мы первый раз находились на отдыхе, до нас дошло, будто тем, кто прослужил четырнадцать месяцев и шесть из них провел на фронте, правительство будет предоставлять отпуска с поездкой за границу. И вот теперь первая группа ветеранов-интернационалистов отбывает проводить отпуск в Париже, и бойцы без колебаний предсказывают, что ни один не вернется назад. Отпуска расценивают как форму репатриации, знаменующей начало конца, и это в сочетании с прочими сведениями (в правительстве всерьез поговаривают о том, чтобы распустить интернационалистов) создает необходимость добиться какой-то определенности: ведь ребятам, может быть, в любую минуту снова предстоит идти в бой. Поэтому в бригаде собирают всех комиссаров и говорят им свое веское слово.
      Есть ли в нас надобность? — задается вопрос. Есть — иначе зачем бы нас здесь продолжали держать? Фашисты, как в печатных сводках, так и по радио, объявили, что их попыткам оттеснить нас назад к реке препятствует сопротивление «лучших частей Республиканской армии — интернационалистов». Это доказывает, что наше присутствие по-прежнему ценно хотя бы с точки зрения пропаганды. Большое значение имеет победа на Эбро, которая вызвала широкие отклики внутри страны и за рубежом. Она определенно способствует укреплению позиций Республиканского правительства не только в самой Испании, но и за ее пределами; она вызвала восхищение в демократическом мире и бесспорно является фактором, сдерживающим дальнейшее распространение германо-итальянской агрессии. Вот почему так важно, говорят нам в бригаде, удержать все, что было нами завоевано. Единственный источник, говорят нам, который полномочен давать сведения о том, когда нам уходить, когда наша роль в Испании окончена, — это правительство. «Людей нужно держать в боевой готовности; те, кто сейчас находится в отпуске за границей, вернутся назад; недопустимо вносить в наши ряды разложение, поддерживая в интернационалистах и в испанцах уверенность, будто в скором времени Интербригады покинут страну». Вот так-то. А рядом идут жестокие бои.
      Позже, в час дня, дожидаясь в бригаде, когда мне удастся поговорить с Гейтсом, я вижу, как начальник штаба, англичанин, капитан Малколм Данбар, садится к полевому телефону и начинает обзванивать командиров батальонов. «Держать людей в готовности идти в бой по первому приказу… — говорит он своим хорошо поставленным голосом. — Держать в готовности идти в бой…»
      Есть одна песенка, ее то и дело распевают в эти дни дурашливо жалобными голосами — поют и посмеиваются. В ней поется:
 
Мне домой охота,
Мне домой охота,
Тут лают пулеметы
И орудья бьют.
На фронт мне неохота,
За океан охота.
Еще я очень молод,
А тут меня убьют…
И мне домой охота!..
 
      Старая это песенка…

* * *

      Солнце, раскаленное добела, жарит вовсю; из скудной тени деревьев один за другим, по команде, выезжают грузовики автопарка. Бойцы покидают места, где отдыхали, гуськом выходят на дорогу и садятся в машины. Им тревожно: с перекрестка дорог доносится гул бомбежки, видно, как на горизонте столбами поднимается к небу дым; слышно, как к тому сектору, куда их перебрасывают, громыхая, движется артиллерия. Говорят, что фашисты прорвали нашу оборону и без нас никак не обойтись.
      Часть дороги, ведущая на передовую, простреливается, и машинам придется проскочить этот кусок под огнем: ждать, пока мы пройдем пять километров пешим строем, некогда. Один за другим грузовики выезжают из-под деревьев, набитые пригнувшимися солдатами, и катят в ту сторону, откуда слышится грохот. Мы сидим под деревьями и ждем, не зная, вернутся ли машины, до они возвращаются. Под конец, когда все солдаты доставлены на передовую, грузятся товарищи из комиссариата.
      — Не дрейфь, — говорит Изи Голдстайн (он заведует автопарком), — пока подбили только один грузовик.
      Грузовик набирает скорость, и мы выезжаем на перекресток, где едва можно проехать — дорога разбита вдребезги, — сворачиваем направо и под рев мотора мчим на передовую. С кузова видно, как справа и слева от дороги рвутся снаряды, они ложатся и на дорогу — то позади нас, то далеко впереди. Ты пригибаешься ниже и ждешь. Доезжаем до места, дальше которого ехать не рекомендуется, выгружаемся, садимся на обочине и ждем.
      Поверх голов бьет наша артиллерия; батареи стоят в лесочке неподалеку, так близко, что видишь, как при выстрелах с земли взвивается пыль. Нам не известно, где теперь штаб бригады, — проходит несколько часов, садится солнце, а мы все ждем; но вот за нами является посыльный, и мы идем вслед за ним по шоссе, осторожно переступая через упавшие телефонные провода и обходя воронки от снарядов. Потом сходим с дороги, берем влево, спускаемся в овражек, где течет узкий ручеек, и долго поднимаемся по дну впадины между двумя холмами. В верховье этой лощинки естественная пещера, здесь и расположился штаб бригады. Гордон, исполняющий обязанности начальника комиссариата с тех пор, как Ворош уехал в Барселону, говорит, что я сегодня не понадоблюсь; я спускаюсь обратно и на попутном грузовике добираюсь до домика, в котором мы были расквартированы раньше.
      Здесь я наутро пишу и отдаю размножить на ротаторе английский бюллетень «Наша борьба». «В районе Эбро не прекращаются ожесточенные схватки. Наши войска продолжают героически отражать яростные атаки противника, которому удалось ценой тяжелых потерь немного выровнять фронт…» (Ощущение нереальности происходящего нахлынуло вдруг с небывалой силой.) Или — сообщения из Парижа: «В связи с международной обстановкой все отпускники, от рядовых до офицеров, получили приказ немедленно возвращаться в свои гарнизоны. Все резервисты знаменитой линии Мажино призваны на действительную службу…» (Муссолини издал приказ, чтобы все итальянские евреи, которые поселились в Италии после 1919 года, выехали из страны. Гитлер ведет переговоры со своим чешским прихвостнем Генлейном.) Мне приказано оставаться наготове на случай если понадоблюсь — но шансы на поездку в Барселону поистине ничтожны.