Подари себе рай (Действо 3)

      - Обожаю этих благородных четвероногих. Люблю за ними наблюдать. Верховая езда приводит меня в экстаз. Это, - он показал на трек, увлек Сергея за рукав в угол ложи, понизил голос, - мне претит. Безответное животное превращают в долларового гладиатора. Я не пропускаю ни одного акта великой битвы за Тройную Корону. Во всяком случае, стремлюсь не пропустить. Ведь я работаю в Беркли, а Калифорния далеко. Так вот, всякий раз на ипподроме вспоминаю пятую книгу бессмертного Джонатана Свифта. Помните?
      "Уровень культурки комиссара от журналистики проверяет", - Сергей с деланным удивлением посмотрел на физика. Мол, как это можно не помнить?!
      - Гуингмы великолепные и йеху мерзейшие, - сказал он без надрыва.
      - Браво! - Оппенгеймер потер руки, сделал несколько шашков вперед-назад. - Прилагательные точны, как идеально просчитанный эксперимент
      Элис и Генри, не отрываясь, следили за событиями на треке. Генри молча подпрыгивал на стуле, молча закатывал глаза, молча с горькой усмешкой рвал не выигравшие билеты. Элис топала ногами, свистела, кричала довольно смелые ругательства. "Этого азарта я в ней раньше не замечал, - снисходительно отмечал Сергей про себя. - Простительно то, что бушуют в ней не жадность или алчность. Встает на дыбы вся натура человека, который не терпит проигрыша в иных, не денежных измерениях и сферах: спорте, политике, творчестве. Сам, сам я такой. Проигрывает пусть неудачник. Так, Элли? Так, именно так! А мы будем выигрывать!"
      - Я довольно видал русских, - неожиданно меняя тему, быстро заговорил Оппенгеймер, потирая пальцами виски. - В основном, это были эмигранты - и здесь в Штатах, и в Европе - Лондон, Геттинген, Берлин, Лейден. Нет, конечно, и новых, советских тоже - на международных коллоквиумах, семинарах. Вы, лично вы мне симпатичны. Чем? Открытостью. Вы знаете, я медиум. Могу вас свести... ну, скажем, с вашим последним царем. Нет? Ну, тогда с товарищем Лениным. - Он огладил выцветшие до бела когда-то синие джинсы, достал из яркой ковбойки платок, вытер лоб, почесал пушистые брови. - Марксизм мне всегда, а сейчас особенно, представляется панацеей от всех бед сходящего с ума мира. Хочу спросить: зачем, почему все эти ужасные процессы "врагов народа"? Да, и Лион, я имею в виду Фейхтвангера, и другие их оправдывают. Подсудимые сознаются, народ доволен - идет ликвидация контрреволюционеров. Боже, как это все походит на великую Французскую Революцию! Ваш Сталин - я вижу, знаю, чувствую - мудрый вождь. Почему не извлечет уроков из истории? Ну почему?
      Сергей молчал, слушал. Что он мог ответить, когда те же или подобные им вопросы терзали и его душу, души многих думающих соотечественников.
      - Увы, люди устроены весьма примитивно, - заговорил Сергей. Магнетизм лидера, массовый гипноз, легко переходящий в кровавый психоз разве все это не характерно для истории любого народа? А сегодня? Гитлер у немцев, Рузвельт у американцев, Франко у испанцев. Как ранее Ксеркс, Цезарь, Чингиз-хан.
      - Вы говорите про народ или про толпу?
      - Под бесовскими чарами вождя народ, опьяненный верой в него и обалдевший от преданности ему, превращается в озверевшую толпу.
      - Ура! Я выиграла! Выиграла! - раскрасневшаяся Элис поцеловала Сергея, закружилась по ложе вокруг растерянно улыбавшегося Оппенгеймера. Он отошел к задней стенке, сказал Сергею:
      - Приезжайте ко мне в Беркли. Мы бы покатались на лошадках, обсудили мировые проблемы. Ваш угол зрения мне импонирует и интригует. Особенно он будет любопытен при анализе его через призму Форта Росс и других российских памятников в Калифорнии.
      - Этот угол зрения будет захватывающе интересен и для читателей моей газеты! - влюбленный взгляд Элис на русского привел Оппенгеймера в волнительный трепет. Любовь - люди, как это здорово!
      - Он приедет, мы обязательно приедем! - заверила Элис Оппенгеймера.
      ЭХ, ЛЁНЬКА...
      Хрущев с группой строевых и штабных офицеров стоял на пригорке, невесть откуда взявшемся на этой плоской как доска неоглядной степной шири. Сентябрьское утро было жарким, сухим, безветренным. Метрах в ста от пригорка был пологий левый берег Волги. Перпендикулярно к нему построенный повзводно стоял один из полков гвардейской дивизии генерала Родимцева. В нескольких шагах от застывших шеренг находились двое. Без пилоток, без петлиц, без ремней, с завязанными на спине руками, они были почти одного роста. Востроносый, со впалыми щеками и объятыми ужасом глазами, совсем по-девичьи всхлипывал, причитая плаксиво: "Братцы! За что? Только и делов, что жить хочу! Бра-а-а-тцы..." Чернявый, с красными, влажными губами и крупным, острым кадыком на худой, длинной шее, с ненавистью глядел то на офицеров на пригорке, то на отделение автоматчиков, застывших со своими ППШ наготове.
      - Бойцы! - зычным голосом продолжал моложавый, с седым чубом майор. Мне, как командиру полка, особенно больно сознавать, что в нашей среде оказались два выродка, два подлеца и труса, два дезертира. Посмотрите туда, - и он указал рукой на юго-запад. - Вы видите это зловещее черное облако, слышите выстрелы, гул канонады. Там фашисты рвутся к Волге. Они задались целью захватить Сталинград любой ценой, прорваться на левый берег, выйти на оперативные просторы и ринуться на Москву. И вот эти двое стали предателями, решили помочь фашистам, помочь своим бегством, своей трусостью, жаждой любой ценой спасти свою поганую шкуру. Сегодня наш полк переправится на правый берег и вновь вступит в бой за нашу священную землю. А эти двое... - он махнул рукой командиру отделения автоматчиков, - не заслуживают ничего, кроме нашего презрения и жалкой смерти!
      Раздались слова команды, щелкнули затворы, негромко простучали короткие очереди. Полк еще стоял, погруженный в тяжелые раздумья о свершившейся на его глазах казни; еще не прозвучали команды: "Вольно! Разойдись!" и автоматчики только приготовились зашагать угрюмо прочь (ибо даже если расстрел справедлив и даже необходим, очень мало найдется охотников быть палачами), как в небе появились черные стрижи и, резко ныряя к земле из белесых небес, засвистели радостно, резко, пронзительно.
      - Надо же - стрижи! - удивленно протянул адъютант Хрущева Виталий.
      - Война войной, а жизнь жизнью, - Никита с интересом следил за взмывавшими ввысь и падавшими почти к самой земле голосистыми пичугами.
      - Я не о том, Никита Сергеевич. Середина сентября, а они еще здесь.
      - А где же им быть? - удивился Хрущев.
      - В Африке, - знающе ответил адъютант. - Еще в августе пора была им мигрировать.
      - Человеческое сумасшествие не только птицам, всему живому, самой планете жизнь ломает! - начальник медсанбата в сердцах сплюнул и направился к двум свежевырытым могилам, которые похоронная команда уже лениво забрасывала землей.
      Много раз приходилось Никите присутствовать на показательных расстрелах дезертиров. Особенно запомнился ему случай в самом начале мая сорок второго. Он был членом Военного Совета войск Юго-Западного направления, которыми командовал маршал Тимошенко. Готовилось наступление и Хрущев отправился с инспекционной поездкой в расположение армейской оперативной группы генерала Бобкина и Шестой армии между Лозовой и Змеевым. На фронте стояло позиционное затишье. Прибыло скупо выделенное Верховным пополнение и наиболее жестоко потрепанные в боях части доукомплектовывались. Случай был редким - дезертировал целый взвод во главе с командиром, младшим лейтенантом. Армейские контрразведчики отловили его и еще пятнадцать его солдат, сопротивлявшихся пристрелили. Приговор трибунала был предельно скор и строг - расстрел. По настоянию Хрущева казнь вершилась перед строем, который состоял из представителей многих частей войск Тимошенко и Малиновского, который командовал Южным фронтом. Охваченный приятным чувством исполненного долга, Никита устроил для старших офицеров обед, и в своем тосте призвал отцов-командиров "блюсти беспощадную революционную дисциплину и порядок во вверенных вам войсках". После пятой или шестой доброй чарки армянского коньяка командарм-6 и член его Военного совета довольно жестко высказались против осуществленного в тот день расстрела, назвав его "недостойным армии спектаклем на устрашение". После перепалки, в результате которой все остались при своем, Никита с КП опергруппы позвонил Сталину и, зная позицию Верховного о сдающихся в плен, доложил о случившемся (без упоминания о застольном споре). Ответ был совсем не тем, которого ожидал член Военного совета. Верховный ответил без обычной минуты на раздумье: "И Генштаб, и я - мы сомневаемся в целесообразности наступления, на котором Тимошенко и вы настаиваете. У нас нет резервов, которые вы просите. Нет, и не будет. Что касается показательных расстрелов, то они хороши при избытке войск. А когда каждый солдат на учете, только дурак может расстреливать дезертиров, да еще пачками".
      - Не к наградам же их представлять, товарищ Сталин! - воскликнул Никита, приходя в ужас от своих же слов.
      - Лучшая награда для пойманного дезертира - расстрел, - спокойно возразил Сталин. - Направить его в штрафной батальон - вот единственно разумное решение вопроса. - Теперь Сталин сделал паузу. Никита слышал, как он говорил что-то видимо, прикрыв ладонью трубку. Заговорил снова: Тимошенко и вы настаиваете на наступлении. С вас и будет особый спрос.
      Никита вздрогнул от этих последних слов. Они были произнесены усталым, ровным голосом, но Хрущев лучше многих знал, какая угроза в нем таилась. Он хотел выкрикнуть, что на поддержку наступательной операции его провоцирует командующий, что он, Хрущев, против, вернее, у него те же сомнения, что и у Ставки и Генштаба. Но Сталин уже положил трубку. А вторично вызывать Верховного он не посмел. Без особой надобности такой вызов мог быть чреват самыми непредвиденными последствиями. И потом... Потом он же знал, что это неправда; что он с не меньшим, если не с большим, чем Тимошенко, рвением настаивал на наступлении. Кому не хочется победных лавров! Особенно, когда кажется, что они сами идут в руки. Желание поквитаться с вероломным врагом, желание отомстить за кровь и слезы соотечественников, горе и ужас, принесенные бомбами и штыками ненавистных испокон веков чужеземцев естественные, священные желания. И разве грех при этом прославиться. Оно, конечно - точно обо всем этом говорится в народе: или грудь в крестах, или голова в кустах. Только вот о кустах как-то не думается. Но именно это и случилось в результате харьковского сражения в мае сорок второго. При примерном равенстве сил, наше наступление натолкнулось на немецкое. Фельдмаршал фон Бок стратегически переиграл маршала Тимошенко и в итоге операции "Фридерикус-I" несколько наших армий оказались в Барвенковском котле. Потери были не просто ощутимы, они были огромны. В честь армейской группы "Клейст" и Шестой армии по всей Германии победно звонили колокола. Опьянением триумфа объясняется решение фюрера двинуть на Сталинград одну Шестую армию Паулюса. А в нашей ставке нескончаемо долго будет идти траурная грызня и похоронный поиск крайнего. Сталин был взбешен поистине трагическим исходом операции, которая начиналась успешно, многообещающе. Он был детально осведомлен и о слабой связи в войсках, и об устаревшей технике, и о разобщенности в действиях Юго-западной группировки и Южного фронта. Все это и предопределило позорное завершение "эпохального наступления". Было и еще одно обстоятельство, о котором он один смел и судить, и говорить, и о котором он как-то сказал начальнику Генштаба генералу Василевскому: "Засранцы! Пошли по шерсть, а вернулись стриженными! Талант полководца - наших генералов, которые таким талантам обладают, можно пересчитать по пальцам. Жуков, Рокоссовский... - он замолчал, вопросительно глядя на Василевского. Начальник Генштаба предусмотрительно выжидал. - И ведь Тимошенко, и Хрущев трижды вносили предложение о наступлении на Харьков". "И мы трижды отклоняли их предложения", - Василевский просто констатировал факт, отнюдь не желая еще сильнее завести Верховного.
      - Берия говорит, что у Тимошенко не лежала душа к этому наступлению. В бой рвался член Военного совета.
      "Без драки попасть в большие забияки", - горько усмехнулся про себя Василевский.
      - Столько людей загубили, столько людей! - Сталин сел в кресло, обхватил голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону. В такие мгновения слабости его могли видеть лишь два человека - Поскребышев и Василевский. "Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека, - подумал начальник Генштаба. - Какой-то шпак Хрущев может решать судьбы фронтов, судьбы сотен тысяч бойцов и командиров, только потому, что он член Политбюро". Сталин, что уже не первый раз, и каждый раз с внутренним трепетом отмечал Василевский, словно читая мысли собеседника, в раздумье и даже с некоторой долей нерешительности заметил:
      - Да, член Политбюро. За один этот провал с Харьковом его следовало бы самого показательно расстрелять. Рас-стре-лять... - Он как-то надсадно и коротко вздохнул и долго смотрел в окно на синь медленно надвигавшихся летних сумерек. Продолжал с нескрываемым сожалением: - Не могу. Во всем Политбюро из рабочих он да Андреев.
      - А Ворошилов? - не мог удержаться от вопроса Василевский.
      - Клим? - Сталин встал, недобро ухмыльнулся. - Клим - вчерашний день. И Тимошенко. Пьеса Корнейчука "Фронт" - образ Горлова он прямо с них списал. Своевременно, хотя к искусству пьеса отдаленное имеет отношение. Всех Буденных отныне определять инспекторами, наблюдающими - на любую должность, кроме командных. А Хруща мы поручим его старому знакомцу Мехлису. Это будет узда надежная. Давайте теперь думать о завтрашнем. Итак, Сталинград - Еременко, Жуков, Рокоссовский.
      Верховный и начальник Генштаба склонились над оперативными картами фронтов. Доклад Василевского был как всегда и предельно сжатым, и информационно-исчерпывающим. Его уже давно не удивляло то, что Сталин по памяти безошибочно называл имена и звания не только командиров дивизий и бригад, но и полков и даже отдельных батальонов, места их дислокаций, наполнение техникой и боевым составом. Верховный мог вдруг сказать, что танковые заводы в Челябинске, Свердловске и Магнитогорске в течение последней недели выпустили сто четыре танка и он распорядился отправить сорок машин Степному фронту, а остальные держать в резерве Ставки. Или что две свежие дивизии, сформированные только что в Раменском и Сызрани, следует передать Толбухину и Коневу. Или что пятьдесят пять бомбардировщиков, полученных вчера по ленд-лизу из Америки (Анкоридж-Анадырь-Хабаровск-Иркутск-Куйбышев), будут осваивать Астахов и Вершинин. "Память Верховного просто нечеловеческая, - сказал как-то дома за одним из редчайших в то время ужинов в кругу семьи Василевский. - Но не это главное. Он в течение суток принимает сотни, тысячи мелких, средних, больших решений. И каждое из них, особенно из этих последних может оказаться роковым - для него, страны, каждого из нам. Я не знаю, что это, откуда это. Сплав мужества и прозорливости? Наитие свыше? Но я же каждый день вижу это, сталкиваюсь с этим, прохожу через это". Такие или подобные им размышления обуревали многих, кто по воле судьбы общался с Верховным в самых разных ситуациях, при совершенно несхожих, часто противоположных, обстоятельствах. Труженики от сохи и горнила, властители дум и вселенские мечтатели, полководцы и вожди наций пытались решить его загадку - одни через любовь, которая ослепляет; другие через ненависть, которая ослепляет еще беспощаднее. Отгадку знали холодно-расчетливый Поскребышев и рассудительно-трезвый Василевский: Сталин был рабом и властелином Великой Идеи, рабом и властелином Великой России.
      Никиту при встречах с вождем охватывал благоговейный мистический ужас. Каждое слово Сталина звучало для Хрущева пророчеством, каждый жест и взгляд - наполненными особого, сокровенного, высшего значения и смысла. И теперь, когда он понял, что гнев Верховного промчался мимо, не задев его, Хрущева, одного из главных виновников Харьковской трагедии, враз изменившей в пользу немцев соотношение сил на всем огромном советско-германском фронте, теперь он чуть ли не с умилением вспоминал слова Сталина, которые угодливая генштабовская молва в тот же день донесла до его ушей: "А члена Военного совета, этого Анику-воина, который окунул нас всех в Барвенковский чан с говном, впредь к руководству оперативному, тем более стратегическому, не подпускать на пушечный выстрел". Втайне Никита был рад. Он ведь не военный. Его главная область - душа, боевой дух, милое его сердцу и подвластное его разумению "политико-моральное состояние". Его главная задача так настроить войска, чтобы каждый боец сам рвался в яростную атаку со штыком наперевес и при этом победно кричал: "Уррра! За Родину! За Сталина!" Его главная цель - познать человека, которому доверены судьбы людей. Неблагодарное, однако, это дело. Он помнил, как безумно испугался, узнав о предательстве Власова. Ведь командармом он его назначал. Звонил в Москву, Маленкову, хотел заручиться его поддержкой. Тот отмахнулся: "Принимай решение сам. Доверяешь - назначай". Доверяешь... Доверяй, до проверяй. А когда же тут проверишь? Немец давит, фронт трещит по всем швам. Армия без командующего обречена. Вот и назначили, генерал опытный, толковый. А что у него там, в самых дальних, тайных извилинах, сам "СМЕРШ" не разберет. Нет, это лыко ему в строку не ставили. Власова знали и в Ставке, и в Генштабе. Когда он переметнулся к немцам, Верховный больше всех винил себя: сам передоверил, сам недосмотрел, сам и казнись. Другим, когда отваживались его в чем-то не то, чтобы обвинить, просто упрекнуть - не прощал. Сам же себя казнил безжалостно. И вину за Власова взял на себя. За то ох и сладка была месть потом! И Власову, и многим другим...
      На каком бы фронте Хрущев не служил, он славился своим хлебосольством. И напитки, и продукты были завсегда первоклассными. Сановных гостей потчевал и звездными коньяками, и засургученными водками-винами, и отменным первачом; угощали не набившей оскомину американской тушенкой - молочной поросятинкой, да нежной гусятинкой, овощами-фруктами, да пирогами-пирожными. Потому от командных визитеров не было у Никиты отбоя. Однажды прилетел из Куйбышева, где формировалась его воздушная армия, авиационный генерал. От угощения отказался и попросил аудиенции. Оставшись с глазу на глаз с членом Военного совета, торопливо заговорил:
      - Прибыл я гонцом с дурной вестью. Ваш сын Леонид...
      - Что? Что с Ленькой? Погиб? - побагровев, Никита схватился рукой за сердце, расстегнул ворот гимнастерки.
      - Нет-нет! - поспешил заверить его генерал. - Он жив.
      - Ну?
      - Прилетел он с фронта на несколько дней повидаться с родными. По разрешению командования. Все законно.
      Он замолчал, забарабанил пальцами по столу.
      - Ну же?
      Генерал вздохнул, напрягся, как бы собираясь с силами, провел рукой по густым, седеющим волосам:
      - Да, так вот. Оно, конечно, молодо-зелено. Веселая компания, ресторан, девушки. Выпили, ясное дело. А удаль свою как показать перед красавицами? Тем более, что из-за одной из них злой спор вышел. Ну, и заключили пари. Один из моих офицеров, майор Михайлюк, представлен к Герою, и ваш Леонид - что майор поставит бутылку на голову, а Леонид с пятнадцати метров собьет ее первой пистолетной пулей. Отмерили расстояние, заняли каждый свою позицию. Михайлюк папироску зажженную в губах зажал, на, мол, стреляй хоть из пушки. Мне потом уж говорили, что Леонид был отличным стрелком.
      - Что дальше-то? - взмолился Никита.
      - Дальше-то? Выстрелил он. И прямо в лоб попал майору. Чуть выше переносицы. Наповал, конечно. Переполох. Патруль военной комендатуры тут как тут. Наутро, значит, забрали мои ребята Леонида - мол, на нашу гауптвахту. И первым же попутным самолетом отправили в его часть на фронт.
      Никита долго сидел молча, отвернувшись в сторону, закрыв лицо руками. Наконец, встал, подошел к генералу, обнял его:
      - Спасибо. Спасибо! Век не забуду. Век не...
      - Не преступление прикрывал, - поморщился генерал, с неприязнью отстранившись от Хрущева. - По пьяной лавочке потеряли одного классного летчика. Михайлюка не вернешь. Будет трибунал - потеряем еще одного. Знаю, Леонид только-только орден Красного знамени получил, второй... Да, еще: минуя нас, военная прокуратура возбудила дело. В той веселой компании было человек пятнадцать. Свидетелей хоть отбавляй - и добровольных, и по долгу службы.
      Он так и ушел, не опрокинув чару "дряхлого Юбилейного" и не откушав гуся с яблоками. Сослался на неотложные срочные дела. Хрущев его не удерживал. "С одной стороны, - размышлял он, - если спор был честный, жентельменский и этот майор знал, на какой риск он идет... Мда... С другой - убит старший офицер. Убит младшим по званию. Оба были под градусом. Не исключаю вопрос прокурора: "Как вы можете доказать, что стреляли именно в бутылку, а не в лоб? У вас же была свара из-за девушки? Была. Так что..." Эх, Лёнька, у других дети как дети, а ты... Вечно вляпаешься в кучу говна. Будто у меня всего и делов, чтобы за тобой разгребать". Однако, внутреннее ворчание это было напускным. И как всякий отец, обожающий своего первенца-сына, Никита уже обдумывал ходы, которые следовало срочно предпринять, прикидывал людей, с кем предстояло переговорить и кого нужно было задобрить, приблизить, обласкать - как член Политбюро, он обладал не малыми, а во многих случаях уникальными возможностями. Здесь, правда, было одно "но": недруги (а их у него было мнооого, особенно среди родственников тех, кто пострадал от репрессий в годы его безупречно верноподданнического правления и в Москве и в Киеве), узнай они о Лёнькином тыловом "подвиге", пренепременно и с превеликой радостью спроводят челобитную Верховному. При одной мысли об этом Никита вспотел, в левом виске затикало. Тогда пиши пропало: тот и Лёньке довоенный Киев припомнит, и мне недавний Харьков".
      Однако, казалось, и на сей раз пронесло. Время шло и никаких симптомов бури не обнаруживалось. Хрущев трудился на Сталинградском фронте. С командующим Еременко он ладил, как ладил всегда со всеми, кто обладал реальной властью. Иногда вдруг он ощущал затылком недоброе дыхание Мехлиса. Летучий сталинский сатрап был символом беды (только под Керчью его настырная бездарность угробила в одночасье триста тысяч красных воинов!) и на Никиту действовал как удав на кролика. Но он как внезапно появлялся, так неожиданно и исчезал, оставляя тех, кого инспектировал или с кем хотя бы минутно общался, в состоянии прострации, даже шока.
      - Мехлис знает дело туго! - хохотал до слез Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда "беспощадного Льва" застрелился. Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью, генацвале!...
      Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, "пир победителей". Приглашенных было человек пятнадцать и они явились минута в минуту назначенного времени. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими "усмiшками" (книжечку избранных, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела фронтовые анекдоты окопных хохмачей вермахта являли собой образчики самого черного юмора. Во время одного из взрывов хохота появился адъютант командующего.
      - Вызывают меня? - Никита весь напрягся, стараясь скрыть это напряжение.
      - Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
      "Лёнька! - было первой же его мыслью. - Что теперь?!" Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.
      - По какому поводу? - стараясь говорить безразличным тоном, спросил он, следуя за адъютантом.
      - Не могу знать! - бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. "Этот не скажет, - с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемую маску на лице адъютанта. - Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот... Одно слово "смершевец".
      В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся вдоль комнаты.
      - Вот что, Никита Сергеевич, - он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим того взглядом. - Мы солдаты и мы на войне. Твой сын, Леонид...
      Никита вздрогнул и Еременко подхватил его под локоть, подумал: "Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета". Продолжал: - Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.
      - Жив? - еле слышно выдохнул Никита.
      - Больше ничего не известно.
      - Когда?
      - Три дня назад. Не сообщали, думали - объявится.
      Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в том году. "Холодновато будет фрицам, попавшим в наше колечко, - удовлетворенно подумал он. И тут же решил: - А Лёньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое "Жди меня" нарифмовал. А мы, отцы, что не в счет? Очень даже в счет!" Повернулся к Еременко, сказал почти вдохновенно: "Рано панихиду по моему Лёньке служить. Боевой он парень. Не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров". "А он не такой уж и слабак, - с удивлением думал Еременко, молча поддерживая тост Никиты во славу Верховного. - Вот только он слишком уж "без лести предан". За солдата, за окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря". И он произнес этот тост, произнес его так, что многие за тем столом поняли, какую очередность в тостах предпочел бы командующий. А кто-то один понял это как скрытый вызов и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост, хотел ты того или нет. А что, в самом деле, неужто так трудно гаркнуть во весь бравый молодецкий голос: "За Вер-хов-но-го!!!" Думаете - не услышит? Еще как услышит. Помните пословицу: "Даже стены - что имеют?" Именно...
      В марте сорок третьего перед новым назначением - члена Военного совета фронта утверждал ЦК - Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Оставаясь по-преж-нему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, двух-трех других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов - пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и нелестное, откровенно убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: "Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов". "Расквитаться и с бандеровцами и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, - твердо заявил он Совету штаба. - Что до "спящих" обкомов, тут я обещаю - мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев". И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!
      Восьмого марта Иван - правда, с большим трудом - затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным ("Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином Вась-Вась!"), все трое сидели в президиуме и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт-спич, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки - он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (да даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее. Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще - само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их. Раздался очередной шквал аплодисментов и к Никите из-за кулис подошел высокий, худой офицер, прошептал что-то на ухо.
      - Где? - быстро спросил Хрущев.
      - В кабинете наркома, - ответил офицер.
      - Извините, - развел руками генерал-фронтовик. - Срочно требует Ставка.
      И вышел из зала под взрыв аплодисментов. В кабинете Потемкина офицер протянул ему трубку "кремлевки":
      - На проводе товарищ Берия.
      - Здравствуй, Лаврентий.
      - Гамарджоба, Никита. Что тебя вдруг занесло в Наркомпрос, это богоугодное заведение?
      - Пригласили выступить на женском вечере.
      - Брось эту херню! Приезжай ко мне, генацвале. Дело есть. Мой адъютант и машина в твоем распоряжении.
      - А в чем... - начал было свой вопрос Никита, но так его и не закончил - в трубке раздались короткие гудки. "Что это может быть? тревожно думал он, пока автомобиль мчал его по затемненной Москве с Чистых прудов к Дзержинке. - Харьков? Вряд ли. Это было и быльем поросло. Что-нибудь с разведгруппой Медведева? С подпольем в Донбассе? Дела-делишки Власова? При чем тут я? Командармом его утвердила Москва. Да, предложение было мое, но я советовался.