ГенАцид

Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно — перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу — пу-пу-пу.
      Наконец, он докурил и, послав ловким щелчком бычок сигареты куда-то в темноту, повернулся к залу:
      — Все, что ли?
      Зал дружелюбно загалдел: «Да все, все, не томи!», «Давай, майор, расстреливай», «Все равно воскресенье испорчено».
      — Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? — он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: «А чего ждать-то?».
      Бузунько кашлянул и начал.
      Рассказ о том, что пора-де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно — ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ.
      Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.
      — Вот такие дела, товарищи, — после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:
      — Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?
      Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».
      — Тише, товарищи, — командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. — Тише, товарищи, — снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше — это точно, но ведь не говорить же, что хуже.
      В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? — думал он. — Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться — ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала — отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла — погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша — стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот — тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город — Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я — одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны — человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…»
      Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.
      — Товарищи, — взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. — Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.
      — Вот это правильно, — раздался одобрительный голос тракториста. — А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?
      — Ты-то так и так не пойдешь, — хихикнул чей-то женский голос.
      — Кто это там такой умный? — привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:
      — Да сядь ты!
      — Да я-то сяду! — огрызнулся тракторист. — Только потом у меня кто-то ляжет.
      — Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? — раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.
      — Да сядь ты уже, — снова дернул Валеру сосед.
      — Садись, садись, — зазвенел все тот же женский голос, — сиделку только свою не отдави!
      Зал снова грохнул.
      Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.
      — Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. — Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. — Берем ее, так сказать, э-э-э… — Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.
      — За что ее берем? Я что-то не расслышал, — раздался чей-то хриплый бас.
      — А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! — ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.
      Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.
      — Товарищи! Тихо! — уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. — В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия — она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле — не в наших интересах манкировать… игнорировать… короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста — ну, скажем. — Пахомов рукой показал очередность, — слева направо, с первого ряда по последний.
      Бузунько одобрительно кивнул головой.
      — А почему с первого по последний, а не наоборот? — раздался чей-то голос.
      Пахомов растерялся.
      — Ну какая разница?! — вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. — Все равно все получат по заданию!
      — Да я так… просто спросил, — уже виновато промямлил спросивший.
      — Итак, начали, — обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.
      — Ну что застыли, как сопли на морозе? — снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. — Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, — обратился он к самому крайнему. — Покажи пример гражданской сознательности.
      — Я? — испуганно отозвался Сериков.
      — Нет, Пушкин, блин!
      — А чего я?
      — А того, что ты самым крайним сидишь.
      Из зала Серикова подбодрили:
      — Давай, Серега, не тушуйся.
      Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:
      — Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.
      — Во-во, — поддержал ее Черепицын.
      — Ну вот и иди первой, — огрызнулся Сериков.
      — Матери-то не груби, — снова встрял Черепицын. — Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.
      Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.
      — Держи, Светлана Юрьевна, — Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.
      Черепицын решил проявить максимальную заботу:
      — Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.
      — Да я не боюсь, сынок, — добродушно ответила старушка. — Только я енто… читать не умею.
      Зал замер.
      «Хорошенькое начало», — подумал Бузунько.
      — Как это? — опешил Черепицын.
      — Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.
      Повисла нехорошая пауза.
      — Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, — разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. — Здесь распишись.
      Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.
      — Вот молодец, Светлана Юрьевна, — похвалил ее Черепицы. — Теперь ты, Сериков. По примеру матери.
      Тот неохотно встал и поднялся на сцену.
      Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: «Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись».
      — А почему две? — удивился Сериков.
      — Потому что две, — невозмутимо ответил Антон. — В каждой по тексту.
      Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.
      — Ну что такое, Сериков? — занервничал Черепицын.
      — Не, а можно мне другую?
      — Какую это другую? — передразнил его сержант. — Эта тебе чем не угодила?
      — Да я не понимаю, что здесь написано, — обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. — Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.
      — А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? — сыронизировал Черепицын.
      — Ну почему анекдотов? Просто… чего-нибудь полегче. Дали же вторым… — Сериков глянул на обложку второй книги, — Чехова.
      — Это ж литературное на-сле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? — Повернулся за поддержкой к Пахомову сержант.
      Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор.
      — Кто там у тебя?
      — Ба-ра-тын-ский, — по слогам прочитал Сериков.
      — Ну и?
      — Ев-ге-ний.
      — И что?
      — Аб-ра-мо-вич, — почему-то с ударением на «о» произнес отчество поэта Сериков. — Еврей, что ли?
      — Какой еще Абрамо?..
      — Да отчество это, а не фамилия, — устало встрял в диалог Пахомов. — И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет.
      — Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? — разозлился Черепицын.
      — Все равно не понимаю.
      — Что ты не понимаешь?
      — Ну вот. «Пироскаф» какой-то.
      — Ну и?
      — Да не… тут че-то такое… как-то странно писано, — продолжал капризничать Сериков. — Хитро больно. Да и потом… я это… стихи не люблю.
      И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.
      — Ишь ты! Стихи он не любит, — последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.
      — Не люблю, — окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.
      — А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа» дать?
      Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.
      Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что «эти трое» его «сломают». Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.
      — Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский — учи, и все. Я доступно мысль излагаю?
      Народ зашевелился, но возразить было нечего.
      — Ладно, Сериков, не выёживайся, — крикнул наконец кто-то из зала. — Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.
      — Никаких «обменяемся»! — хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. — Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, — Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, — и он даже спорить не стал. «Будет сделано», — сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это — Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.
      Посрамленный примером матери, которая «не выкобенивалась», а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.
      — Следующий, — невозмутимо объявил Черепицын. «Главное, сейчас не спотыкнуться», — подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.
      Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.
      — Здорово, Гриша, — бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.
      — Да хрен ли тут ёпт! — не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.
      И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.
      — Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? — зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.
      Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.
      — Хрен на! — неожиданно осклабился Гришка. — Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.
      И снова дернул рукой.
      — Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, — снова зашипел участковый. — Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
      — Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! — гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
      Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
      — Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
      — Ну что там за задержка? — нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.
      — Да все нормально, — фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.
      Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.
      «Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, — с тоской подумал Пахомов. — А я с утра даже пожрать толком не успел».
      Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.
      Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был — получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности — Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.
      Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.
      Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.
      Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.
      Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.
      — Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?
      — Да. То есть нет.
      — Да или нет?
      Мансур сглотнул предательский комок.
      — Не совсем. — А затем добавил уже более решительно: — Нет.
      Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:
      — Это книга. Ты должен выучить.
      — Всю? — с ужасом выдохнул Мансур.
      — Нет. Только то, что помечено.
      — Там, где бумажка лежит, — добавил Черепицын.
      — А сможешь? — спросил Мансур.
      — Кто? Я? — удивился Черепицын. — Ты за меня не беспокойся, я смогу.
      — Нет. Я смогу? — исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.
      Черепицын пожал плечами:
      — Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.
      — Привыкай, — эхом отозвался Мансур.
      — Не дрейфь, — крикнул кто-то из зала. — Если че, подсобим.
      Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.
      После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.
      И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.
      — Товарищи, — обратился он снова к залу. — Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД — проект хоть и не засекреченный, однако…
      Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.
      — Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь. носит характер… э-э-э… характер.
      закрытый, — с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. — То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование — часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.
      Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:
      — Если вопросов нет, все свободны.
      Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.
      Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
      — Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, — Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. — Я правильно говорю, Пахомов?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.