ГенАцид

Всеволод Бенигсен
генАцид

      Посвящается моим
      родителям, а также Д., которая
      в буквальном смысле проспала написание
      романа, мужественно засыпая под стук моей
      компьютерной клавиатуры.

1

      О трагических событиях, что легли в основу этого рассказа, сейчас мало кто помнит. В свое время некоторые газеты, правда, не поленились и отвели несколько колонок случаю в Больших Ущерах, но всё как-то сухо, скомканно, а ведь словосочетание «большеущерский синдром» могло бы легко наряду со «стокгольмским» войти в журналистский лексикон. Один известный телеканал, впрочем, тоже посвятил происшествию в маленькой деревне на юге России получасовое ток-шоу, но в нем принимали участие сплошь умные политологи, именитые психоаналитики и ни одного реального свидетеля тех событий. А когда ведущий начал спрашивать мнение у каждого из присутствующих, оказалось, что все что-то подобное предвидели, все что-то предчувствовали, и вообще все всё знали. Однако никто из этих всезнаек так и не смог ответить на главный вопрос — почему произошла большеущерская трагедия. И почему никто из предвидевших столь печальный финал не попытался предотвратить его. И как случилось, что расследование, начатое по горячим следам, через месяц зашло в полный тупик, а заведенное уголовное дело, распухнув до нескольких увесистых канцелярских папок, развалилось и растаяло, как будто и не существовало вовсе…
      Жизнь, конечно, продолжается и, в конце концов, не все ли равно, будут даны ответы на вышеуказанные вопросы или нет, но, может, все-таки стоит взглянуть на события в Больших Ущерах более пристально. И не говорите, что большое видится только на расстоянии, а Большие Ущеры слишком малы, чтоб через них смотреть на бескрайние просторы нашей Родины. Иной фрагмент может поведать об общей картине гораздо больше, нежели самое необъятное живописное полотно.

2

      В воскресенье Антон Пахомов, 34-летний заведующий библиотекой, проснулся от сверлящей головной боли. Проснулся не сразу, а, как это всегда бывает, когда просыпаешься от головной боли, после долгого и мучительного барахтанья на зыбкой поверхности сна, то выныривая в хмурую утреннюю действительность, то погружаясь в мутную жижу забытья. Наконец реальность вместе с болью окончательно вырвали сопротивляющееся сознание Пахомова из слабеющих объятий Морфея, и он открыл глаза. С трудом преодолевая земное притяжение, Пахомов приподнялся на локте, облизал пересохшие губы, расцепил слипшиеся от долгого сна ресницы и, отодвинув занавеску, выглянул в окно.
      Над Большими Ущерами плыл матовый диск зимнего солнца. Дома и деревья стояли запорошенные первым снегом. Дрожал в желтых лучах солнечного света морозный воздух. Белели не пойми откуда взявшиеся за ночь сугробы. И вообще, было приятное ощущение начала чего-то хорошего. Это ощущение передалось Пахомову, и он попытался сделать глубокий вдох, чтобы удержать его, но поморщился. Боль! Боль циркулярной пилой вгрызалась в измученный мозг, и из-под ее зубцов летели опилки брошенных накануне фраз о смысле бытия, щепки признаний в крепкой мужской дружбе, а также прочая дребедень, липнущая по обыкновению на язык во время посиделок за бутылкой.
      Пахомов со стоном откинулся на подушку. Алкоголь явно не успел за время сна полностью покинуть его организм и теперь, подобно случайному туристу в незнакомом микрорайоне, хаотично бродил по венам. Присутствие алкоголя чувствовалось и в подступающей к горлу тошноте, и в отвратительной нестабильности предметов, попадавших в поле зрения заведующего библиотекой. Стараясь избегать визуального контакта с окружающим миром, он повернулся лицом к стене, накрыл голову подушкой и закрыл глаза. Но как только ему стало казаться, что все поправимо и он ускользнет из лап неумолимо надвигающейся действительности, раздался страшный звук. Он был тем страшен, что удачно дополнял и без того невыносимый рев циркулярной пилы в голове у библиотекаря. Это был звук работающего пылесоса. «Мать твою!» — завопил Пахомов и, закрывая ладонями уши, как ошпаренный выскочил из-под одеяла и вылетел в коридор в чем мать родила. В коридоре, слегка наклонившись и неспешно продвигаясь по направлению к кухне, елозила по протертому ковру длинной металлической трубкой пылесоса жена Пахомова Нина. Сам пылесос, похожий на домашнее животное, покорно семенил за хозяйкой на скрипучих колесиках и лишь иногда испуганно заваливался набок, когда хозяйка слишком резко подтягивала его за хобот-шланг.
      — Ты что, озверела?! — заверещал Пахомов.
      От неожиданности та вздрогнула и, оступившись, чуть не потеряла равновесие. Рука с хоботом-шлангом взметнулась вверх. Животное испуганно завалилось набок.
      — Фу ты! Тоша! — охнула Нина. — Напугал, черт голый!
      — Тебя напугаешь! Обо мне б подумала! Другого времени, что ли, не могла найти? Блин! — хриплой скороговоркой прокричал Пахомов.
      — А вот не могла! На тебя попробуй угадай! Пахомов с досадой махнул рукой, быстро определил направление шнура и в два прыжка очутился у розетки. Там он выдернул штепсель пылесоса, и тот, хрюкнув на прощание, затих.
      — Не видишь, что ли, что мне плохо? — спросил Пахомов и, не дожидаясь ответа на риторический вопрос, вернулся в спальню, хлопнув для усиления эффекта ни в чем не повинной дверью.
      Там он забрался в еще теплую постель. Ноги подобрал к животу. Одеяло натянул по самый лоб. Но, согревшись, высунул голову наружу. «Ноги в тепле, голова в холоде», — вспомнил Пахомов знаменитую мудрость Петра Первого, который, как известно, после тяжелого похмелья любил разгуливать по нетопленому дворцу в валенках. И надо же — действительно слегка полегчало. Мысль о Петре и физическая встряска организма разбудили дремавшие до сей поры нейроны пахомовского мозга, и те забегали, засуетились. Пахомов в ужасе попыталась прикрыть дверь своего сознания, дабы не хлынул туда мутный поток информационного мусора, который беспрестанно грозил наводнением. Но дверь не выдержала напора, и плотину прорвало: полезли беспорядочные мысли о недоделанной работе, нерешенных проблемах, неотданных долгах и, уж совсем не к месту, о политической ситуации в стране. Среди всего этого разнообразия особняком стоял лишь вчерашний тост «За Пушкина!». «Ох, не к добру», — подумалось тогда библиотекарю. За классиков русской литературы в деревне Большие Ущеры отродясь не пили, но, может, именно оттого тост, предложенный инженером Климовым, пришелся по душе сидящим за столом. «Точно! Пушкин — наш весь!» — закричал тракторист Валера, фамилию которого Пахомов не помнил. «Наше всё», — невозмутимо поправил его фельдшер Зимин. И они выпили. Пахомов уже не хотел пить, но застолье явно двигалось к финалу, а покидать компанию первым было неудобно. И он тоже выпил за Пушкина. «Ай-да-сукин-сын! За негото теперь и страдаю», — думал Пахомов, лежа в постели. Поток мыслей все рос и ширился. Его бурные воды, разливаясь и затапливая берега, постепенно теряли свою силу и замедляли бег. Его поверхность разглаживалась. И когда он, наконец, превратился в море, Пахомов неожиданно для себя уснул. На этот раз глубоко и надолго, пока его не разбудил звонок телефона. К тому моменту голова уже не болела, и Пахомов чувствовал себя умеренно скверно, то есть хорошо.
      — Алло, — сказал он натужно бодрым голосом, какой бывает у всякого, кто хочет избежать лишних вопросов вроде «а не разбудил ли я тебя?».
      — Здорово, Антон, — хрюкнул в трубке знакомый мужской бас. — Не разбудил? Черепицын, участковый, беспокоит. Дело крайней важности. Так что одевайся и дуй ко мне. Жду. Алло, ты слышишь меня?
      «Эх, — подумал Антон. — Как чувствовал! Не надо было пить за Пушкина».
      И, промычав что-то утвердительное в ответ, начал одеваться.

3

      Почтальонша Катька спала этой ночью отлично. Перед сном почитала какой-то детектив, но ей быстро надоело, ибо это был один из тех плохих детективов, где понять, кто убийца, было хоть и сложно, но совершенно не интересно. В таких детективах преступление не стоит выеденного яйца, а круг подозреваемых настолько широк, что стать им может любой неожиданно всплывший на страницах книги персонаж, например, консьержка из соседнего дома, хотя о ней до этого было сказано два слова, да и то вскользь. Бестолковая сложность подобных сюжетов обычно погружает не в сон, а в какое-то злое бодрствование, и потому Катька быстро бросила бесполезное чтение и прибегла к универсальному средству, а именно посмотрела по телевизору новости. Они действовали на нее успокоительно. Чем тревожней и страшней были вести со всяких там международных саммитов и мест военных действий, чем свирепее и непримиримее звучали угрозы наложить вето, ввести эмбарго, вынести вотум недоверия, объявить кого-то персоной нон-грата и признать что-то нелегитимным, как де-юре, так и де-факто, тем глубже и безмятежнее был Катькин сон. Мир, где всем заправляли непонятные латинские слова, казался почтальонше таким далеким, что и сообщения оттуда она воспринимала, как сообщения с другой планеты, где, ясен пень, все не по-людски. Большие Ущеры на этом кровожадном фоне очень выигрывали в ее глазах. Единственное, что Катьку тревожило, так это ее стремительно развивающаяся беременность и вяло-равнодушное отношение к этому процессу отца будущего ребенка Мити Климова, сына инженера Климова. Митя упорно обходил тему женитьбы стороной, а на прямые вопросы отвечал уклончиво и почему-то во множественном числе, например «Поглядим, как будут развиваться события» или «Будет надо — поженимся», как будто Катька требовала, чтоб на ней женилась вся деревня. Впрочем, Катька (сама детдомовская) хорошо знала Климова-старшего, и инженер уже пообещал ей поговорить с сыном по-мужски. Так что и этот вопрос можно было считать почти решенным. К тому же завтра воскресенье, и Катька еще с начала недели запланировала смотаться с Танькой в райцентр, в магазин для новобрачных, чтобы посмотреть, что да как. Танька, которая хоть и работала продавщицей в местном продуктовом ларьке, изредка за полставки помогала Катьке в письменосном деле. Теперь она обещала заскочить в одиннадцать часов. Так что проспала эту ночь Катька с блаженной улыбкой на симпатичном веснушчатом лице. И проснулась она, как и было оговорено, от стука в окно. Там стояла Танька. Только на часах было не одиннадцать, а начало девятого, и подружка выглядела совсем не празднично.
      — Вставай, Кать, — через стекло Танькин голос звучал приглушенно, как из-под воды.
      — Ты что, спятила? — зашипела Катька. — Мы ж на одиннадцать договаривались!
      — Это не я, это кто-то другой спятил. Меня саму Громиха разбудила. Позвонила, сказала, чтоб мы обе пулей на почту летели, у них там какое-то срочное дело, предписание, в общем, хрень какая-то.
      — В воскресенье?!
      — А хрень только по воскресеньям и случается. Да не волнуйся, она обещала, что даст нам в другой день отоспаться. Давай одевайся, я тебя здесь подожду.
      — А почему тебе?
      — А у тебя телефон не отвечает.
      — Вот блин!
      Телефон у Катьки и вправду барахлил третьи сутки.
      С трудом скинув ноги на холодный пол, почтальонша села на край кровати, пытаясь представить, за каким чертом потребовалось открывать почту в воскресный день да еще и поднимать ни свет ни заря ее работников. Но срочно значит срочно. Через десять минут подружки уже неслись на почту и под скрип свежевыпавшего снега делились соображениями насчет срочного вызова.
      — Может, закрывают вашу почту? — спрашивала Танька.
      — Чего это?
      — Ну вишь, больницу-то закрыли.
      — Так это когда было, лет уж поди восемь назад.
      — И школу.
      — А это вообще до нашего рождения.
      — И что? Может, теперь черед почты и пришел.
      — Сплюнь три раза.
      — Что у тебя, кстати, с Митькой-то? — резко сменила быстро надоевшую тему Танька. — Упирается?
      — А то. Как баран.
      — Зря ты его летом в Москву отпускала.
      — Ну ты даешь, Танька! Я ж тогда еще даже не знала, что залетела. А потом, кто я ему, чтоб на вступительные в институт не отпускать? Смешно даже. Тем более, вернулся.
      — Брось, Катюха. Вернулся, потому что провалился. Только это ничего не меняет. Тот, кто в Москву один раз смотался, уже, считай, весь там.
      — Да нет. Теперь ему до следующего лета здесь торчать, а до того я его уломаю.
      — Флаг в руки. Но я тебе точно говорю, Москва как наркотик, один раз попробовал — подсел. У Нюрки из обувного в райцентре хахаль в Москву по делам смотался, а как вернулся, так всю дорогу какой-то странный. Она его и так и сяк, он — ноль внимания. Потом оказалось, какую-то бабу там подцепил, и так она ему в душу запала, что он мучался, мучался, а потом плюнул и сбежал от Нюрки. Обратно в Москву.
      — Да ну тебя. Митька ж не такой.
      — Ну, это да. Он же страшненький, кто там в Москве на него вешаться будет?
      — Чего это он страшненький? — обиделась Катька.
      — Ой, ну извини. Может, для тебя он, конечно, и красавец, но я бы с ним только под наркозом. Ладно, ладно, шучу. А в постели-то он как? — толкнула Танька на бегу Катьку в бок. — Может, я не в курсе? Может, он ураган?
      — Не знаю, — пожала плечами Катька.
      — Вот те раз! А кто же знает?
      Катька задумалась. Она спала с Митей всего один раз (этого для беременности, впрочем, хватило), но никому о том, что больше ничего не было, не говорила, а многозначительно молчала, давая понять, что у них все серьезно. К тому же Митя был ее первым и единственным мужчиной, так что сравнительный анализ был физически невозможен. Ту самую ночь она помнила плохо, так как слегка выпила для храбрости. Помнила только легкую боль внизу живота и сосредоточенно сопящее лицо Мити. Продолжалось это недолго, удовольствия было не больше, чем от шоколадной конфеты, но и его хватило, чтоб втрескаться в Митю по самые уши. «Надо бы сказать, что ураган», — подумала Катька. Но решила не продолжать бесполезный спор, тем более что они уже добрались до здания почты.
      Там их встретила хмурая и невыспавшаяся начальница почтового отделения Зинаида Громова.
      — Что так долго-то? Через Москву, что ли, бежали? Она сурово посмотрела на раскрасневшихся от бега подружек, но, вспомнив, что Катька на пятом месяце, сменила гнев на милость.
      — Ладно. Хорошо, что вообще прибежали. Теперь к делу. Мне ночью позвонили, сказали, президент наш какой-то указ вчера выпустил. Коробку видите? — Громиха показала на небольшую коробку на стуле у стены. — В семь утра Бузунько привез. Там извещения для всех нас.
      — Че за извещения? — поинтересовалась Танька.
      — Получишь — узнаешь, — мрачно пошутила Громиха. — Надо, чтоб эти извещения к полудню были у всех жителей на руках. Желательно без почтовых ящиков, а как заказные. Постучали — отдали. В приказе написано «под расписку». Ну, у нас, слава богу, народу не так уж много, отдаленных хуторов нет — думаю, до всех информация дойдет. Обойдемся без бюрократии.
      — А если дома никого? — снова поинтересовалась въедливая Танька.
      — Если никого, бросай в ящик. А лучше гвоздем к двери приколоти. Шутка. Но для начала надо эти извещения заполнить. Смотрите и запоминайте.
      Она положила на стол одно из извещений:
      «Сегодня в___ часов___ минут в___________ состоится общее собрание всех совершеннолетних жителей нашего района, деревни, поселка (нужное подчеркнуть). Явка обязательна. Те, кто по состоянию здоровья или же по иным уважительным причинам не могут присутствовать на собрании, обязаны сообщить об этом по телефону_________ или известить каким-либо иным способом». Пробелы в извещении видим?
      — Видим, — утвердительно кивнули подружки.
      — Пробелы заполняем таким образом. Время указываем: 19.00, место — клуб. Там, где подчеркнуть, подчеркиваем «деревня». Где телефон, указываем телефон нашего отделения милиции. Они, если надо, районную администрацию, сами известят. Все ясно?
      — А что случилось-то? — вдруг занервничала Катька.
      — На собрании узнаешь. А ежели не терпится, то можешь, вон, — Громиха мотнула головой в сторону туго перетянутой пачки газет, лежащей на полке для корреспонденции, — газетку, спецвыпуск прочитать. Но это только для вашего ознакомления. С собой не брать, никому ничего пока не показывать и не рассказывать.
      Катька с Танькой испуганно переглянулись.
      — Оставшиеся извещения не выкидывать — еще пригодятся, вишь, сколько их тут привезли — на Маланьину свадьбу. Заполнили извещения — разнесли. Быстрее управитесь, быстрее домой пойдете или куда вы там собирались. И про себя не забудьте. В смысле, в клуб к семи придите. Всё. Еще вопросы будут?
      И Громиха, слегка опустив голову, многозначительно посмотрела на Катьку. Она казалась ей более достойным собеседником. Танька громко чихнула и быстро отрапортовала:
      — Нет, Зинаида Павловна.
      — Мда, — задумчиво произнесла Громиха, то ли имея в виду чих Тани, то ли что-то еще.
      И, повернувшись, вышла.
      Девчонки какое-то время потоптались для вежливости, переглядываясь и пожимая плечами. Потом поставили коробку с извещениями на стол и достали оттуда несколько пачек.
      — Чего это их так много? — удивилась Катька. — Вот людям бумаги не жалко.
      — Много — не мало. Давай уж начнем быстрее — раньше отмучаемся.
      — А что там в газете-то?
      — Да какая разница?
      — Вот ты, блин, странная. А может, война?
      — Типун тебе на язык!
      — Ладно, дай-ка я гляну, а то прямо не по себе. Катька достала с полки кипу газет и, разрезав ножницами серую бумажную веревку, развернула один из номеров.
      — Ну, чего там? — вопросительно вскинула голову Танька.
      — Да ничего — много тут всего. Вон землетрясение в Анголе.
      — А нам-то что?
      — Ой! — вскрикнула Катька. — Вот оно.
      — Да что?
      — Да президента обращение.
      — Ты меня только не пугай! Давай вслух читай, а я пока начну заполнять извещения.
      — Ладно.
      И Катька начала читать вслух специальное обращение президента.

4

      Дежурство у местного участкового Черепицына с самого начала не задалось. Сначала ему по телефону трепала нервы жена, которая то язвительно называла его зарплату нищенской, то требовала купить новую стиральную машину, явно не понимая, что первое вступает в логическое противоречие со вторым. Потом был какой-то идиотский вызов по факту избиения инженером Климовым своего сына. В довершение ко всему с воспалением легких слег сержант Везунцов из райцентра, который во время отсутствия Черепицына в деревне его заменял, а это означало только одно — перенос долгожданного отпуска на неопределенный срок. В общем, картина складывалась мерзопакостная. К тому же (видимо, чтобы окончательно добить Черепицына) ночью выпал снег. Снег говорил о приближении Нового года, а Новый год всегда действовало на участкового угнетающе. Продвижения по службе не предвидится. Любовных приключений, похоже, тоже. Мотоцикл так и стоит непочиненный в сарае. Полная безысходность. Возможно, даже стагнация бытия. (Черепицыну нравилось слово «стагнация».) Но судьба имела на этот счет свое мнение — внезапно в кабинет участкового резкими шагами вошел майор Бузунько. Черепицын от неожиданности вздрогнул. Майор в основном пропадал в райцентре и в Большие Ущеры наведывался редко. И то лишь по особой нужде. У Черепицына сжалось сердце в предчувствии непоправимого. Например, задержки зарплаты.
      — Работаешь?
      — Так точно, товарищ майор! — вскочил Черепицын.
      — Да сиди уж, — поморщился Бузунько, беря стул и присаживаясь к столу. — Что нового?
      — Докладываю. Происшествий за время дежурства…
      — Да сядь, говорю.
      Черепицын осекся и грустно сел на место.
      — Прессу читаешь?
      Майор положил перед Черепицыным газету.
      — Никак нет, товарищ майор. Не имею привычки.
      — А зря, сержант. Много интересного пишут. Вот специальный воскресный выпуск. С собой из райцентра привез. Свеженький. Почитай, что пишут.
      — Вслух?
      — Ну можешь вслух, — пожал плечами майор и почему-то потрогал свою щеку пальцем.
      Черепицын развернул газету и начал искать глазами то, что надо было прочитать. Не найдя ничего подходящего (курс доллара, телепрограмма на неделю, сплетни шоубизнеса), он осторожно выглянул из-за газеты и тихо спросил:
      — Всё, что ли, читать?
      — Ты что, сержант, белены объелся?! — с плохой скрываемой досадой по поводу черепицынской непонятливости, рявкнул майор. — Зачем мне всё? Ты на первую страницу, вверху, погляди. Обращение президента видишь?
      — Вижу.
      — Ну и читай, коли видишь.
      Черепицын откашлялся в пропахший табаком кулак и начал.
      «Уважаемые россияне, вчера мною, Президентом Российской Федерации, был подписан указ за номером 1458 о мерах по обеспечению безопасности российского литературного наследия».
      Черепицын на секунду замер, попытавшись осознать прочитанное. Не получилось.
      — Ну что встал-то? — одернул его майор. — Читай дальше.
      — «Предвидя возможные вопросы относительно вышеупомянутого указа, я решил обратиться к вам через средства массовой информации не только как ваш президент, но и просто как ваш соотечественник и друг.
      В последнее время в связи с растущей опасностью дестабилизации обстановки в нашей стране, как изнутри, так и извне, возросла потребность общества в консолидации вокруг общенациональной идеи. Идеи, которая могла бы не только примирить различные политические силы, существующие на данный момент на территории нашей страны, но и объединить всех и каждого, вне зависимости от его социального статуса, семейного положения, возраста или политических предпочтений. Вместе с тем эта идея не должна быть связана с поисками внешних или внутренних врагов, как это бывало в годы военных или иных противостояний. Она должна носить созидательный, позитивный и, — тут Черепицын резко сбавил скорость, — культуроориентированный характер, ведь мы живем в стране, которая умеет гордиться, а главное, дорожить своим культурным достоянием. И такой идеей, на наш взгляд, могла бы стать идея по сохранению и поддержанию культурного (а конкретно литературного) наследия нашей Родины. Вчера на заседании правительства я принял указ, из которого следует, что все совершеннолетние граждане Российской Федерации обязаны в трехнедельный срок, проявляя выдержку и самообладание, взять на себя охрану литературного наследия России. В связи с чем предлагаю: распределить вышеуказанное литературное наследие между всеми гражданами нашей страны и добиться того, чтобы каждый житель нашей необъятной Родины в трехнедельный срок, то есть к 31 декабря сего года, выучил отведенный ему отрывок литературного текста (или же целое произведение, в зависимости от объема) с последующим тестом на знание оного. Тест проводится на обязательной основе. Проверка знаний проводится исполнительными органами на местах (городскими и поселковыми советами, отделениями милиции или иными органами, в зависимости от решения местных властей).
      Назначенная министерством культуры группа компетентных литературоведов и историков уже выбрала из всего литературного наследия России основополагающие и, на их профессиональный взгляд, действительно ценные произведения. Список авторов и их работ, предлагаемый для изучения и выучивания, будет в наикратчайший срок разослан по соответствующим инстанциям, которые обязуются на местах распределить произведения отобранных авторов между всеми гражданами РФ в старше 16 лет. Все книгохранилища, от городских до деревенских библиотек, обязаны оказать помощь в выдаче и распределении материала.
      Ответственность за проведение указа в жизнь считаю необходимым возложить на исполнительные органы, начиная от губернаторов края и кончая начальниками тех органов, которые будут непосредственно заниматься соблюдением указа на местах.
      Президент Российской Федерации.
      Текст президентского указа за номером 1458 публикуется ниже».
      Черепицын замолчал.
      «Белиберда какая-то», — подумал он, но вслух ничего не сказал, а только осторожно спросил, выглянув из-за газеты:
      — Указ читать?
      Майор хотел ответить, но только отрицательно мотнул головой. Его язык в этот момент активно ощупывал прохудившуюся пломбу в верхней полости рта. Там уже с утра надоедливо ныло, и Бузунько с тревогой ощупывал образовавшуюся пещеру, прикидывая, во сколько ему обойдется очередной визит к зубному врачу. Он снова дотронулся пальцем до щеки и вздохнул, переведя взгляд на пейзаж за окном.
      — Так, значит, это всё? — снова поинтересовался Черепицын.
      — А тебе мало? — раздраженно спросил в ответ майор. — Или ты думаешь, я из райцентра приехал, чтобы послушать, как ты читаешь. Ну тут, брат, извини — чтец из тебя так себе. Только это далеко не всё, сержант, а лишь начало… гммм… банкета… А вот продолжение я тебе сейчас организую.
      И как фокусник, извлек непонятно откуда взявшийся сложенный пополам лист бумаги.
      — Сейчас я тебе еще кое-что интересное прочту, — зловеще произнес он.
      Он развернул лист и начал читать, продолжая держать палец на щеке.
      — Приказ за номером 17, от такого-то числа… ну, дальше обычная канцелярщина. Тааак. А, вот! В рамках ГЕНАЦИДа…
      — В рамках чего? — изумился Черепицын.
      — ГЕНАЦИДа. Государственной Единой Национальной Идеи. Что не понятно?
      — Все понятно, товарищ майор, — испуганно дал задний ход сержант.
      — Значит, вот… в рамках ГЕНАЦИДа и в соответствии с указом Президента РФ № 1458 приказываю распределить нижеуказанные материалы между всеми гражданами Российской Федерации, проживающими на территории, далее от руки прочерк и вписано: «деревни Большие Ущеры».
      В. Хлебников (стихотворения «Перевертень», «Жизнь», «Ладомир»),
      А. Пушкин («Моцарт и Сальери», 6 и 7 глава «Евгения Онегина),
      М. Салтыков-Щедрин («История одного города», главы.), ну тут дальше, значит, какие главы, потом А. Платонов «Котлован» главы такие-то… рассказы… ну и дальше еще несколько имен. В общем, работы хватит. Что тут еще? А! 31-го декабря сего года будет проведен общероссийский тест на знание выданного материала. Число, подпись. Всё. Вот так! — торжественно заключил Бузунько.
      — Что за тест?
      — Проверять нас будут, как мы всё это выучили. Так что будем стихи учить.
      — А может, пронесет? — встревоженно спросил Черепицын. Он попытался представить Бузунько декламирующим стихи, но не смог.
      — Держи карман шире! За такое «пронесение», между прочим, административные штрафы полагаются.
      — Неужто? — испугался Черепицын.
      — Вот тебе и «неужто». Мне Митрохин ночью звонил, так он прямо сказал: «Шутки в сторону, Михалыч, такая каша заварилась, что проще ее расхлебать, нежели рожу кривить. Так что не ссы против танка — козленочком станешь».
      У Черепицына окончательно испортилось настроение и нестерпимо захотелось выпить.
      — А есть? — неожиданно прочитал его мысли Бузунько. Оторопев от телепатического таланта майора, Черепицын молча кивнул и достал из ящика стола початую бутылку водки. На столе стоял лишь один стакан, и он заозирался в поисках второго.
      — Ай, брось, сержант, мне только глоток, по-простому.
      Майор взял бутылку водки, налил немного в стакан Черепицыну, а сам, поморщившись, хлебнул прямо из горлышка. Догоняя начальство, участковый судорожно опрокинул в рот свою порцию. Водка, как назло, пошла криво, и он закашлялся до слез.
      Бузунько, казалось, даже не заметил неудачи сержанта. Он глядел в окно. За окном шел равнодушный к его заботам снег.
      — Ладно, — хлопнул себя ладонью по колену майор и встал.
      Черепицын тоже вскочил.
      — Займемся раздачей слонов, — рявкнул Бузунько.
      — Чего раздачей?
      — Литературы, литературы, конечно. Слоны — это так, для образности. Вот тебе список произведений. Вызывай библиотекаря, Пахомова значит. Составляйте список всех ваших, наших деревенских, благо, не в Москве живете, народу не много. Потом топайте в библиотеку. И каждому по отрывку выделяйте. Чтоб все население было охвачено, так сказать. Ну и чтоб ничего лишнего из списка не болталось. До последней буквы раздать. Ну, себя не забудь, конечно.
      — А как раздавать-то, товарищ майор? Повестки, что ли, всем разослать?
      — Какие повестки?
      — Ну, там, «явиться в отделение милиции»
      — Сдурел, что ли? — возмутился майор. — Ты б еще приказ об аресте всем разослал. Не волнуйся, оповещение — не твоя забота. Копии оповещений из райцентра прислали, целую пачку, так что хоть на бумагу не будем тратиться. С утра вон Катька с подружкой по деревне носятся. Сегодня в семь вечера в клубе полный сбор. Так что у тебя с библиотекарем на всё про всё. — Бузунько глянул на часы, — 8 часов. Дал бы я тебе Везунцова из райцентра, да заболел гад — по закону не имею права его дергать. Но, я думаю, вдвоем с Пахомовым вы и так справитесь. У нас ведь человек девяносто проживает, не больше?
      — Девяносто семь. Это если с детьми. А так… чуток поменьше.
      — Ну вот.
      — А кто экзамен принимать будет?
      — Какой? А-а, этот. Комиссия из города приедет. Аккурат 31-го.
      — Ясно.
      — Еще вопросы есть?
      — Никак нет, товарищ майор. Вру. Есть. А что, ежели кто хворый там, или уехал?
      — Чтоб никаких хворых или уехавших. Хворые пусть учат дома, уехавшие будут учить по месту пребывания. А кто у нас уехал?
      Черепицын пожал плечами:
      — Да никто, вроде, я так спросил, на всякий случай.
      — Ну, никто, и слава богу. Всё. Выполнять приказ.
      И майор намеренно твердым шагом направился к двери, но на полпути обернулся и, слегка понизив голос, добавил:
      — Кроме Пахомова об указе пока никому не говорить. До собрания. Это приказ.
      — Слушаюсь, — так же понизив голос, ответил Черепицын. — А Поребрикову можно?
      — Кому? А-а, узнику твоему. Ему можно. И майор вышел из кабинета.
      Надо было начинать действовать. Сержант подтянул телефон, полистал служебную записную книжку и набрал Пахомова.
      Библиотекарь, слава богу, оказался дома.
      После звонка Пахомову Черепицын посидел какое-то время, держа телефонную трубку в правой руке и прикидывая дальнейший план действий. Затем положил трубку и пододвинул список писателей и их произведений поближе.
      Большинство авторов было ему незнакомо. Большинство произведений не вызывали в душе положительно никакого отклика. «Черт-те что, — подумал Черепи-цын. — А ведь и вправду учить придется и как в школе у доски отвечать». Именно этот факт волновал сержанта больше всего. Еще в школе, в классе пятом, читая вслух басню Крылова про волка и ягненка, он допустил глупейшую оговорку, прочитав вместо «как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое» — «как смеешь ты своим нечистым рылом здесь чистое мутье питить мое». Оговорка была нелепой и бессодержательной, но весь класс так и рухнул от смеха. С тех пор Черепицыну время от времени снилось, что он снова стоит у доски. И что ему снова надо читать эту проклятую басню. И твердо зная, как правильно надо произнести строчку про питье, он каждый раз, приближаясь к ней, путался и в итоге читал неправильно. И снова: грохот парт, дебильные рожи ржущих одноклассников и покрасневшая учительница, с трудом сдерживающая свой смех. Теперь сон, прикидывающийся реальностью, угрожал превратиться в эту самую реальность. Черепицын быстро проглядел список, но басен там не было, и это его немного успокоило. Затем, чтоб не терять время в ожидании Пахомова, он взял чистый лист бумаги и начал наугад делить выданные произведения на количество жителей деревни Большие Ущеры. В среднем выходило не так уж и много. К тому же Черепицын рассчитывал, что местная интеллигенция, например библиотекарь Пахомов и, допустим, фельдшер Зимин из медпункта, возьмут на себя чуть больше, чем среднестатистический большеущерец. Помимо этого сержант вспомнил, что у него в обезьяннике третьи сутки томится Поребриков. Это был тоже явный кандидат на получение сверхнормы.
      Поребриков, как и почти все взрослое мужское (а впрочем, и женское) население Больших Ущер, работал на молокозаводе. Но время от времени (как правило, это был понедельник), когда ослабленный алкоголем организм Поребрикова давал сбой, а сознание противилось всяческой мысли о работе, он звонил на проходную и говорил, что здание молокозавода заминировано. В первый раз был большой переполох — даже губернатор приезжал. Тогда Поребрикова быстро вычислили, дали два года условно и взяли на поруки. Но потом, когда угрозы стали поступать с завидной регулярностью (примерно раз в два месяца), никто уже не нервничал, работу не бросал и губернатора зря не тревожил. Дело решали локально и полюбовно. Поребрикову давали пятнадцать суток, и он их тихо отсиживал в обезьяннике местного отделения милиции. Причина такой снисходительности крылась в золотых руках Поребрикова, ибо не было никого во всей округе (а возможно, и в целом районе), кому бы в свое время этот телефонный хулиган что-нибудь да не починил. Он одинаково ловко справлялся и с устаревшим медицинским оборудованием, и с ржавым жигуленком, и с неисправным холодильником, и вообще любым предметом, который требовал специального технического подхода. За это ему готовы были простить и срыв работы комбината, и многочисленные запои, не говоря уже о сущих мелочах, как, например, драку в заводской столовой, которую он затеял, потому что не пожелал пропускать вперед себя начальника смены. И даже когда в прошлом году Поребриков по пьяному делу умудрился утопить в речке заводской «ЗИЛ», никто слова не сказал. Все знали: протрезвеет и всё исправит. И действительно — «ЗИЛ» Поребриков вытащил, отремонтировал, и тот стал работать даже лучше прежнего. Правда, через пару недель «ЗИЛ» он все-таки угробил, въехав на нем в телеграфный столб. Но и тут никто не повел бровью. Поребриков отоспался, протрезвел и собрал злосчастный самосвал заново, позаимствовав необходимые детали с заводской свалки. Свой нынешний пятнадцатисуточный срок местный Кулибин отбывал за очередной хулиганский звонок на проходную завода.
      «Вот тебе-то, голубчик, я и дам что-нибудь позаковыристее», — думал Черепицын, сам толком не зная, что же из списка таковым является, ибо заковыристым казалось положительно все.
      В этот момент в дверях появился запыхавшийся Пахомов.
      — Что стряслось-то? — спросил он, кинув встревоженный взгляд на Черепицына.

5

      Катька и Танька давно заполнили извещения и теперь бегали по дворам, разнося проклятые бумажки. Извещение для Климовых Катька приберегала на финал, так как очень уж ей хотелось задержаться у инженера, а заодно поглядеть в бесстыжие глаза климовского сынка. Танька же решила последнее извещение отложить для тракториста Валеры, который ей давно и отнюдь не безнадежно нравился. То, что не безнадежно — это Танька давно просекла. В свои неполные девятнадцать Танька умело пользовалась всем спектром данной ей от природы красоты и при желании могла вскружить голову даже самому верному однолюбу. Но из целого ряда претендентов ее сердце выбрало почему-то именно Валерку. Возможно, потому что Валерка долгое время не обращал на Таньку никакого внимания, и ее это стало задевать. А может, и безо всякой причины — это ж сердце, какой с него спрос?
      В двенадцатом часу подружки вышли на финишную прямую. Каждая на свою. Мимо Таньки пронесся, спотыкаясь, чертыхаясь и застегивая на ходу непослушное пальто, библиотекарь Пахомов. Мимо Катьки проехал, взметая снежную пыль, уазик майора Бузунько. В остальном же никакого движения на улицах Больших Ущер не наблюдалось, что сильно облегчало задачу почтальонш, ибо никто их не останавливал с дурацкими вопросами о пенсиях, повышении цен на коммунальные услуги и прочей ерунде. В полдень Катька наконец постучалась к Климовым.
      — Ау, есть кто живой?
      — Заходи, — раздался чей-то мужской голос: то ли Климова-старшего, то Климова-младшего. У них были на редкость схожие голоса.
      Катька вытерла варежкой нос и вошла. В ту же секунду на нее из темноты прыгнуло что-то черное, мокрое и тяжело дышащее. Катька охнула и, опрокинув табурет, забилась в угол.
      — А-а-а! Кто это?! — заверещала она.
      — Бульда, мать твою! Ко мне! — на шум выбежал Климов-старший. — Митька, чтоб тебя! Забирай своего сопливого!
      — Он такой же мой, как и твой, — невозмутимо парировал Климов-младший. — И потом это не он, а она.
      — Да хоть оно! Вишь, Катьку как напугала, стерва. Катька тем временем отбивалась от чего-то слюнявого и сопливого, что прыгало ей на грудь и норовило облизать лицо.
      — Это че собака, что ли? — она облегченно вздохнула. — Я ж чуть не родила со страху. Вы б хоть табличку на двери сделали.
      — Да собака, собака, чтоб ее, — Климов схватил Бульду за ошейник и начал оттаскивать от перепуганной Катьки. — Родственники из райцентра подкинули на пару недель. Они в отпуск в Турцию умотали, а псину не с кем оставить.
      — Господи, — все еще приходя в себя и стирая варежкой собачьи слюни с лица, выдохнула Катька. — Я уж думала, нечисть какая. Да ну вас!
      — Ну извини, — Климов держал хрипящую от натянутого ошейника собаку. — Да ты не бойся, она добрая.
      — В темноте, дядя Вить, уж извините за выражение, хреново видно, добрая она или не очень. Я ж все-таки не одна.
      И она многозначительно глянула на свой живот. Климов смутился и промолчал. Затем Катька скинула шубу и валенки, и, щурясь и привыкая к комнатному освещению после дневного света, прошла в комнату.
      — А что за порода?
      — Да леший их разберет.
      — Французский бульдог это, — снова подал голос Климов-младший.
      — Ты б хоть вышел, человек все ж таки, как-никак, пришел. Ну да, — повернулся Климов-старший к Катьке. — Бульдог. И зовут Бульда.
      Он медленно отпустил псину, и та, виляя хвостом и выпучив глаза, радостно подбежала к Катьке. Там она, изловчившись, попыталась запрыгнуть на колени, но не рассчитала вес собственной задницы и грохнулась на пол, стукнувшись о половицу челюстью.
      — Ишь, как тебя колбасит, — засмеялась Катька. — Теперь вижу, что добрая. А по первопутку аж дыханье сперло.
      Бульда действительно была крайне добродушным бульдогом. Выросшая в городских условиях, она впервые оказалась в деревне и теперь осваивалась. Все ей здесь нравилось: и новые люди, и новые предметы, и новые запахи. Радость и любопытство буквально переполняли ее собачье сердце. Это любопытство сослужило ей плохую службу в день приезда, когда она, улучив момент, пока ее хозяева были заняты объятиями с деревенскими родственниками, шмыгнула под калитку и выкарабкалась на улицу. Как раз в это же время невдалеке от дома Климовых происходило событие, именуемое в народе собачьей свадьбой. Свора, состоящая из местных дворняг самых разнообразных и самых несуразных размеров, форм и окрасов, которые толкались, грызлись, запрыгивали друг на друга и лаяли, напоминала собой то ли несанкционированный митинг, то ли встречу бывших десантников. Люди старались обходить это стихийное бедствие стороной, не повышая голоса и не привлекая внимания. Бульда же, опьяненная свободой и привлеченная собачьим лаем, засеменила на своих кривых лапках по направлению к стае, виляя задом и добродушно потявкивая. Чистопородный французский бульдог жаждал новых знакомств и новых друзей. Однако все пошло не по плану. Заметив незваную гостью, свора замерла. Лай прекратился. Немытые, нечесаные псины с всклокоченной шерстью, кто с порванным ухом, кто с подбитым глазом, кто на трех лапах, в ужасе уставились на Бульду. Кривоногое чудо-юдо с приплюснутым носом и обрубком вместо хвоста вызвало настоящую панику в рядах дворняг. «Что это?» — читалось в их испуганных собачьих глазах. Они и представить себе не могли, что где-то на свете существуют такие уроды, как вот это надвигающееся на них колбасовидное существо с болтающимся языком и непрерывно капающей слюной. Когда Бульда была всего в паре метров от своры, нервы у дворняг не выдержали и они бросились врассыпную. Трехногие улепетывали, обгоняя четвероногих. Одноглазые сигали во всевозможные дыры в заборах, как будто у них было по паре запасных глаз. Здоровенные псы размером с маленькую лошадь неслись, поджав хвост, как нашкодившие щенки. К моменту, когда Бульда подбежала к месту «свадьбы», никого уже не было и в помине. Она растерянно озиралась, переминаясь на своих кривых ножках и отчаянно виляя упитанным задом. Но «новые друзья» испарились, как будто все это было лишь игрой воображения. Бульда жалостно тявкнула, но, похоже, играть с ней никто не собирался. Она еще с минуту потопталась на месте, а потом развернулась и в глубоком разочаровании затрусила обратно к дому.
      Теперь Бульда компенсировала неудачи на собачьем фронте любовью ко всякому человеку, приходящему в гости к Климовым.
      — У-у-у, слюнявка, — трепала Бульдино брюхо Катька. Бульда лежала на боку и млела, разложив свой язык на полу.
      Митя все не выходил. Катька куснула губу от досады, но решила не сдаваться.
      — А я вам извещение принесла.
      — Что за извещение? — всполошился отец. — За коммуналку у нас всё уплачено. Да, Любаш? — кинул он куда-то вглубь дома, обращаясь к жене. И тут же поморщился — от собственного крика загудела медным колоколом тяжелая похмельная голова.
      Чувствовал он себя после ночных посиделок с Пахомовым, Зиминым и трактористом Валерой отвратительно. Черт его дернул, вернувшись домой, заняться еще и воспитанием сына. «Мужской» разговор с Митей по поводу беременной Кати закончился тем, что, стаскивая сонного отпрыска с кровати, Климов не рассчитал силу и Митя свалился на пол, ударившись еще в полете носом об угол стула. Пошла кровь, Люба начала визжать, решив, что Климов-старший собирается лишить жизни Климова-младшего. По дурости позвонила в участок Черепицыну. Тот приехал, но, слава богу, только махнул рукой, сказав: «Разбирайтесь сами», и уехал в отделение. Но ночное гуляние и недосып не прошли даром. Теперь все тело инженера ныло, словно это его всю ночь роняли с кровати и стукали головой об стулья.
      — Да нет, — добродушно отозвалась Катька. — Не коммуналка. Просто собрание в клубе будет сёдня в семь. Президент наш какой-то указ подписал.
      И тут же испуганно прикрыла ладошкой рот, вспомнив наказ Громихи никому ничего не говорить. Но Климов-старший, слава богу, слушал Катьку вполуха и жеста ее непроизвольного не заметил. Тем более что в этот момент в комнату вошел Митя. Из ноздрей носа у него торчали два окровавленных ватных кусочка.
      — Ой, батюшки, — увидев его, всплеснула руками Катька. — Это кто ж тебя так разукрасил?
      — Привет, Кать, — небрежно прогундосил Митя, проигнорировав Катькин вопрос как не достойный ответа.
      — Да это я виноват… случайно вышло, — пожал плечами Климов-старший.
      Митя поглядел на отца и многозначительно хмыкнул. Но затем зевнул и почесал ухо.
      — А че так рано?
      — Так я только что дяде Вите сказала. Сегодня в клубе собрание. В семь.
      — А-а, — протянул Митя и сел напротив Катьки, почесываясь и позевывая.
      В комнату зашла Люба, Митькина мать. Похоже, и она только что встала.
      — Доброе утро, Кать.
      — Доброе утро, тетя Люба.
      — Че это вы, охламоны, даже чаю человеку не налили? — спросила она и зевнула.
      — Не, не, — отчаянно замахала руками Катька, как будто ей предложили не чай, а цианистый калий. (Тетю Любу она слегка побаивалась.) — Я буквально на минутку. Только извещение отдать.
      — Что за извещение?
      — Так я только говорила, собрание в клубе в семь сегодня.
      — Это что, мода новая — по воскресеньям собрания устраивать?
      — Да нет, там что-то важное. Да я сама толком не знаю, — сказала Катя и, опустив глаза, покраснела.
      — Ну, раз не хочешь чаю, то как хочешь.
      На этих словах тетя Люба поежилась и, повернувшись, вышла из комнаты. Климов-старший, заметив Катькин взгляд, устремленный на Митю, подумал, что он, возможно, третий лишний.
      — Ладно, вы тут поговорите, а я… это… пойду… постель заправлю.
      Как только он скрылся, Катька стала прощупывать оборону противника.
      — Ну ты как?
      — В смысле? — продолжая гундосить из-за заложенного ватой носа, равнодушно произнес Митя.
      — Надумал жениться-то? Мить, я уж на пятом месяце. Нехорошо как-то.
      — Да, — так же равнодушно согласился с ней Митя.
      — Что да-то? Что надумал жениться или что я уже на пятом месяце?
      — Что нехорошо.
      — Значит, поженимся?
      — Можно и пожениться.
      — Ладно, — насупилась Катька. — А когда?
      — Что когда?
      — Когда поженимся?
      — А куда торопиться?
      Катька чуть не заскрипела зубами от злости.
      — Что значит куда? Мне весной рожать.
      — А сейчас зима. Снег вон только сегодня выпал. Теперь будет валить по самый март. А то и по апрель. А в апреле будет уже тепло. Хотя в прошлом году было еще холодно. Но это все глобальное потепление. Авось и до нас дойдет. Говорят, в Уругвае летом снег шел. Уругвайцы снежных баб лепили.
      Митя предпринял отчаянную попытку уйти от основной темы как можно дальше. Но Катька сей маневр быстро уловила и на корню пресекла.
      — Так ты на мне что, женишься только тогда, когда я рожать буду, что ли?
      — Можно и так.
      — Но так, извини, меня не устраивает.
      — А как тебя устраивает? — Митя уже проклинал себя за то, что позволил Катьке затеять этот разговор.
      — Меня устраивает, чтоб сейчас, — капризно поджала губы Катя.
      — Сегодня, что ли?
      — Зачем? Можно в понедельник. Хотя бы заявление подать.
      Митя с тоской посмотрел в окно.
      — Ну так как? — Катька решила добить слабеющего противника.
      — Можно и в понедельник.
      — Не можно, а нужно!
      — Кому?
      — Мне.
      — А мне?
      — Что тебе?
      — Нужно?
      Этот вопрос поставил Катьку в тупик.
      — Это ты меня спрашиваешь?
      — Можно и тебя.
      — Я думаю, нужно.
      — А я?
      — Что ты?
      — Думаю, нужно?
      — А я откуда знаю?
      — А я?
      — Что ты?
      — Откуда знаю?
      — Да ты что, издеваешься, что ли? — Катькин голос предательски дрогнул.
      — Зачем?
      — Да кто тебя разберет?!
      — Вот и я говорю, — неожиданно подытожил Митя.
      — Что говоришь? — опешила Катька.
      — Кто меня разберет?
      Катька замешкалась. Они пришли к знакомой точке. Надо было как-то выруливать из этого словесного жонглирования. Вариантов было много, но большая часть их уже была опробована. Была пощечина. Но потом Катьке же пришлось просить прощения. Были попытки привлечь родителей. Закончилось оплеухой, которую дал сыну Климов-старший. И Катьке снова пришлось просить прощения. Были глупые угрозы. Например, подать на него в суд. И снова обиженным оказывался Митя. Были, наконец, слезы. Результат — нулевой. Правда, по крайней мере, не пришлось просить прощения. Сейчас нужен был новый вариант. Катька сдвинула брови, многозначительно посмотрела на Митю, подождала, пока их глаза на секунду встретятся, а затем встала со словами: «Провожать не надо». Она быстро оделась и вышла, хлопнув дверью.
      Митя посмотрел в окно. «Уехать, что ли?» — с тоской подумал он.

6

      — Вот такие дела, — закончил свой бодрый монолог про указ и литературное наследие Черепицын и посмотрел на Пахомова.
      — Чушь какая-то, — пожал тот плечами. — Лучше б зарплату прибавили или праздник какой-нибудь новый придумали. Например, день уничтожения турецкого флота в Чесменском сражении.
      — Указы не обсуждаются, — развел руками Черепицын. — А че это за сражение?
      — Неважно. Когда введут — скажу.
      — Ладно. Давай к делу. Раз ты такой гуманист…
      — Гуманитарий.
      — Гуманитарии что, не гуманисты?
      — Всякие бывают.
      — Короче, Антон, надо так раздать, чтоб народ выучить смог. Может, есть смысл молодым чуть побольше дать, а старым чуть поменьше. Ну и в зависимости от интеллекта и образования. Ты на список-то глянь.
      — Да гляжу уже.
      — Знакомые фамилии?
      — А то.
      — Да ты на какой список глядишь? Писателей, что ли?
      — Ага.
      — Да блин! Я тебе про жителей список говорю!
      И Черепицын ткнул пальцем в список жителей Больших Ущер.
       — Этифамилии знакомы?
      — Да что ты заладил, как на допросе «Знакомы? Знакомы?» Блин! Знакомы!
      — Ну и какие варианты?
      — Нормальные. Давай сюда оба списка, я покумекаю. Да не бойся — никто не пострадает.
      Пахомов придвинул к себе список жителей Больших Ущер, и какое-то приятное чувство охватило его естество. Он вдруг почувствовал себя военным стратегом перед картой сражения. Вот он, краткий миг его славы. А эти люди… ха! спят и не ведают, что судьба их находится в похмельных пахомовских руках. Антон пробежал глазами по строчкам фамилий. Вот спит Валера-тракторист. Ведь это он, гад, вчера за Пушкина пить предлагал. Ну и получай своего Пушкина. А, впрочем, нет. Дадим-ка мы тебе вот этого. И вот этого еще вдобавок.
      Пахомов написал Валерину фамилию в присланном списке.
      — Не много ли? — встревожился Черепицын. — Целая ж глава! Да еще плюс вот эти гаврики.
      — В самый раз, — с неожиданной злобой ответил Пахомов.
      Вот Гришка-плотник. К Гришке у Пахомова не было никаких претензий, но тут встрял Черепицын.
      — Гришке дай так, чтоб подавился, сука. Пахомова удивила резкость пожелания.
      — С чего это?
      Тут все было просто. Когда-то Гришка занял у сержанта пятьсот рублей, а отдавать наотрез отказался. Злопамятный Черепицын, впрочем, решил не посвящать библиотекаря в свои личные обиды.
      — Да просто так. Ему полезно.
      Антон начал подыскивать подходящую месть для Гришки. Задача была несложной. Любой текст содержал огромное количество слов, незнакомых Гришке, в лексиконе которого было несколько десятков неопределенных междометий, слов-паразитов и матерных восклицаний, понять которые мог только он сам. Из этой каши Гришка умудрялся лепить причудливые фразеологические обороты, чем-то удивительно напоминавшие классические русские пословицы. На простой вопрос «Сколько времени?» Гриша отвечал примерно следующее: «Не бзди, ёптить! Тебе и хрена напополам с хером хватит, чтоб жопу не жало». Это если он пребывал в определенном расположении духа. Если же в неопределенном, мог сказать: «Эээх, мля, фуё-моё, кабы, ёпт, сырок плавленый фуячить мог, так и киздоболить не об чем было». Немного поразмыслив, Пахомов нашел и для Гриши подходящего поэта-авангардиста. «Пусть сержант со своими недругами сам разбирается, а у меня свой метод», — подумал Пахомов.
      И перешел к следующей фамилии. Агафья Борисова.
      — Этой тоже подзаправь, — злорадно хихикнул Черепицын.
      «Бабка Агафья-то чем тебе насолила?» — подумал Антон, но спрашивать не стал.
      Однако Черепицын как будто прочел мысли Пахомова.
      — Да траванулся ее самогоном на прошлой неделе. Чуть копыта не откинул. Налила какой-то дряни. А когда вернулся, чтоб присовестить, так она спустила своих четвероногих друзей. Хотел было шмальнуть по ним, да подумал: вредная она, еще накатает на меня телегу, потом доказывай, что ты — не сигареты «Кэмэл», блин.
      Тут Пахомов вспомнил, что и у него была похожая история.
      Месяца два назад приезжал к Агафье ее внук. Зашел к Антону в библиотеку, взял несколько книг почитать, да и увез их с собой. А когда Пахомов настойчиво потребовал от бабки вернуть книги, та на него своих дворняг прикормленных спустила. Ладно, Агафья. Вот и на нашей улице праздник. Получай… получай… кого бы на тебя спустить? А список-то хороший достался Большим Ущерам, даже странно — тут те и восемнадцатый век, и девятнадцатый, и двадцатый, всего по чуть-чуть. И проза, и поэзия, и даже какие-то философские работы. Правда, много отдельных глав из разных произведений — ну а иначе как делить на всю страну? Сейчас, бабка, я на тебя спущу что-нибудь позлее твоих псов паршивых. Что б тебе такое дать?
      Как назло, ничего такого «злого» в списке не было. Пораскинув мозгами, Пахомов решил дать ей подборку стихов Кузмина. Ради некоторых строчек, которые презабавно прозвучат в ее устах. Он даже хихикнул, чем вызвал недоумение Черепицына. На этом, впрочем, злость библиотекаря иссякла, и он решил сержанта больше не слушать, тем более что больно жирно будет под каждого индивидуальную программу подбирать. Он попросил Черепицына вслух зачитать список жителей, а сам стал наугад ставить их фамилии напротив авторов и их произведений. «Как Бог на душу положит», — думал Пахомов, явно ощущая себя в тот момент Творцом, вдыхающим жизнь в мертвые тела большеущерцев. «В это тело вдохнем любовную лирику, а в это, наоборот, революционную, в то немного философской прозы, а в это чуть-чуть юмора. Может, кстати, и не такой уж это и бред», — все больше распаляясь, думал библиотекарь и щедро бросался золотым запасом российской литературы, как загулявший купец шальными деньгами. «Может, только так и надо с этими людьми. Учить любви силой. Душу возвышать указами. В приказном порядке сердца искусством облагораживать. Хотя черт их разберет». Через полчаса все было кончено.
      — Финита ля комедия, — сказал Пахомов и устало откинулся на спинку стула.
      — Хорошо, — шмыгнул носом взмокший от напряжения Черепицын. — Так и чего теперь?
      — Так и ничего. Сейчас поедем на твоем тарантасе в библиотеку, выберем книги и свезем в клуб.
      — А у тебя все это в библиотеке есть?
      — Не боись, сержант. А чего нет, так то пускай Бузунько в райцентре ищет. Не наша это забота.
      Они поехали в библиотеку и до обеда провозились среди пыльных полок, разыскивая нужную литературу. Нашлось все. Впрочем, Антона это не сильно удивило. Он знал, что библиотека у него неплохая. Во-первых, буквально полгода назад само здание посчитали архитектурным памятником и выделили дополнительные средства из бюджета — многое тогда приобрели. А во-вторых, две библиотеки, располагавшиеся в соседних деревнях, были неожиданно упразднены, и весь материал, хранившийся в них, перевезли в Большие Ущеры.
      К трем часам они с сержантом отвезли книги в клуб. Пахомов ушел к себе отсыпаться, а Черепицын, проклиная все на свете, вернулся в отделение. И сразу зашел к Поребрикову.
      Тот дрых без задних ног. Сержант присел на кровать.
      — Эй, алло, террорист хренов, — подергал он спящего за плечо.
      — А? — испуганно вскочил Поребриков. — Че, завтрак?
      — Завтрак, завтрак. И обед с полдником. На-ка. Для ликвидации голода.
      И Черепицын положил перед арестантом увесистую книгу.
      — Че это? — хмуро спросил Поребриков, протирая опухшие от сна глаза.
      — Конь через плечо. Платонов. Писатель. Учить будешь. Наизусть.
      Сон у Поребрикова как рукой сняло.
      — Не, сержант, — испуганно затараторил он. — Я на это дело не подписывался. Мне пятнадцать суток. Это да. А вот это. Это нет. Да за что? Что я тебе сделал? Говорю же, ну находит на меня иногда, прям беда. Вот и звоню. Сам себя потом проклинаю. А ты прям сразу вот так. Хочешь меня в дело употребить — давай. Я ж не против! Я ж только за. Может, двор тебе убрать, так давай. Я уберу. Двор. До забора, — уточнил на всякий пожарный Поребриков. — А вот это. Это за что? Тебе что тут, концлагерь, что ли, какой? Эксперименты над живыми людьми ставить на себе не позволю. Я это… буду писать. В конвенцию по правам людей. Нет, сержант, так дело не пойдет. Я на такой беспредел не подписываюсь. И точка.
      Тут Поребриков замолчал, почувствовав, что Черепицын его даже не слушает и потому слова его летают по камере, как пингпонговые мячики и, не находя выхода, стучат об стены без ущерба для сознания сержанта.
      Черепицын действительно совершенно не слушал сбивчивый монолог Поребрикова, а думал о чем-то своем, уставившись немигающим взглядом на противоположную стену.
      — Все сказал? — спросил он, казалось, даже не Поребрикова, а какого-то воображаемого персонажа перед собой.
      Поребриков проследил взгляд Черепицына и, не найдя никакого объекта в пространстве перед сержантом, растерянно кивнул головой.
      — А теперь я скажу.
      Тут Черепицын неожиданно развернулся к Поребрикову всем корпусом.
      — Жаловаться можешь хоть в Верховный суд Антарктиды, мне параллельно, перпендикулярно и диагонально. Эту байду все будут учить, включая меня, так что не надо тут из себя лося грамотного строить и рогами сучья ломать. Шняга всероссийского масштаба. Ясно? Указ президента. Национальная идея. Вся деревня с этой ботвой колупаться будет. И все, как миленькие, 31-го декабря экзамен пойдут сдавать. А кто отлынивать будет или, как ты, права свои лосиные качать начнет, того на бабки поставят. Так что в твоих, Поребриков, интересах взять то, что я тебе тут положил, открыть на заложенной странице и выучить назубок то, что там отмечено. Тем более, что подвигов от тебя героических никто не ждет. Вполне посильная задача. Заодно мозги потренируешь. Все равно тебе еще десять суток сидеть. А будешь пальцы гнуть, я тебе еще пятнадцать суток нарисую. А потом еще, пока ты не выучишь от сих до сих. Вопросы есть?
      Поребриков понурился и даже как будто уменьшился в размерах.
      «Чуток перегнул палку, — подумал Черепицын. — Тем более что мужик-то он хороший».
      — Ладно, ты не дрейфь, — подбодрил он сникшего Поребрикова. — Прорвемся!
      — Ага. Прорвемся. Сказал презерватив, — хмуро отозвался Поребриков.
      — Да брось! Там не так уж и много. Да и текст я тебе нормальный даю. Сам подбирал. Безо всяких закидонов. Простой. Очень простой.
      Черепицын скосил глаз на книгу с непонятным названием «Чевенгур» и подумал, что насчет простоты он, похоже, врет. «Ну и насрать», — подавил он в себе жалость к узнику.

7

      К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. Оттого, что спецвыпуск газеты так и остался лежать в виде прессованной пачки на почтамте, предположения народ выдвигал разнообразные.
      — Че собирают-то?
      — Говорят, будут деньги раздавать.
      — Ага. Хуеньги, ёпт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, — внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо.
      Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен.
      — Не, точно говорю. Из этого… стаби… стабилизационного фонда, — продолжил первый.
      — Какого фонда?
      — Ну фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся.
      — И их раздавать будут?
      — Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата.
      Ха-ха!
      — А на хера нам нефтедоллары?
      — А хер их знает.
      — А как они выглядят-то?
      — Кто?
      — Да нефтедоллары эти!
      — А хер их знает.
      — Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов.
      — Ага. Только на них вместо президента вышка.
      — Какая?
      — Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха.
      — Чего ржете, мужики?
      — Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать.
      — Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать нас будут.
      — Кого это нас?
      — Большие Ущеры.
      — Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня.
      — И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю.
      — А нас куда?
      — На кудыкину гору. В райцентр, наверное.
      — А заместо деревни чего будет?
      — Какой-нить секретный объект.
      — Да никаких объектов не будет. А будет дорога скоростная, такая навороченная, до самой Москвы, — встрял очередной проходящий мимо. — А мы, выходит, как раз на пути и стоим. Вот нас и перенесут на пару километров в сторону.
      — Ты сам-то понял, чего сказал? Как это перенесут?
      — Да, Василий, ты нам своими фантазиями головы не забивай. Как ты целую деревню перенесешь?
      — Отсталый ты, дядя Миша. Темнота. Сейчас знаешь какие технологии есть?
      — Какие?
      Василий насупился.
      — Эти… нанотехнологии, например.
      — Чего это? — спросил въедливый дядя Миша. Василий затушил сигарету, потоптался на месте, а затем зло сплюнул:
      — Я б тебе, деревне, объяснил, но ты ж все равно ни хера не поймешь! — И резко зашел в дверь клуба.
      Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало.
      На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно — перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу — пу-пу-пу.
      Наконец, он докурил и, послав ловким щелчком бычок сигареты куда-то в темноту, повернулся к залу:
      — Все, что ли?
      Зал дружелюбно загалдел: «Да все, все, не томи!», «Давай, майор, расстреливай», «Все равно воскресенье испорчено».
      — Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? — он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: «А чего ждать-то?».
      Бузунько кашлянул и начал.
      Рассказ о том, что пора-де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно — ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ.
      Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.
      — Вот такие дела, товарищи, — после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:
      — Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?
      Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».
      — Тише, товарищи, — командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. — Тише, товарищи, — снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше — это точно, но ведь не говорить же, что хуже.
      В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? — думал он. — Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться — ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала — отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла — погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша — стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот — тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город — Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я — одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны — человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…»
      Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.
      — Товарищи, — взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. — Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.
      — Вот это правильно, — раздался одобрительный голос тракториста. — А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?
      — Ты-то так и так не пойдешь, — хихикнул чей-то женский голос.
      — Кто это там такой умный? — привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:
      — Да сядь ты!
      — Да я-то сяду! — огрызнулся тракторист. — Только потом у меня кто-то ляжет.
      — Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? — раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.
      — Да сядь ты уже, — снова дернул Валеру сосед.
      — Садись, садись, — зазвенел все тот же женский голос, — сиделку только свою не отдави!
      Зал снова грохнул.
      Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.
      — Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. — Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. — Берем ее, так сказать, э-э-э… — Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.
      — За что ее берем? Я что-то не расслышал, — раздался чей-то хриплый бас.
      — А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! — ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.
      Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.
      — Товарищи! Тихо! — уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. — В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия — она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле — не в наших интересах манкировать… игнорировать… короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста — ну, скажем. — Пахомов рукой показал очередность, — слева направо, с первого ряда по последний.
      Бузунько одобрительно кивнул головой.
      — А почему с первого по последний, а не наоборот? — раздался чей-то голос.
      Пахомов растерялся.
      — Ну какая разница?! — вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. — Все равно все получат по заданию!
      — Да я так… просто спросил, — уже виновато промямлил спросивший.
      — Итак, начали, — обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.
      — Ну что застыли, как сопли на морозе? — снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. — Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, — обратился он к самому крайнему. — Покажи пример гражданской сознательности.
      — Я? — испуганно отозвался Сериков.
      — Нет, Пушкин, блин!
      — А чего я?
      — А того, что ты самым крайним сидишь.
      Из зала Серикова подбодрили:
      — Давай, Серега, не тушуйся.
      Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:
      — Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.
      — Во-во, — поддержал ее Черепицын.
      — Ну вот и иди первой, — огрызнулся Сериков.
      — Матери-то не груби, — снова встрял Черепицын. — Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.
      Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.
      — Держи, Светлана Юрьевна, — Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.
      Черепицын решил проявить максимальную заботу:
      — Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.
      — Да я не боюсь, сынок, — добродушно ответила старушка. — Только я енто… читать не умею.
      Зал замер.
      «Хорошенькое начало», — подумал Бузунько.
      — Как это? — опешил Черепицын.
      — Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.
      Повисла нехорошая пауза.
      — Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, — разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. — Здесь распишись.
      Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.
      — Вот молодец, Светлана Юрьевна, — похвалил ее Черепицы. — Теперь ты, Сериков. По примеру матери.
      Тот неохотно встал и поднялся на сцену.
      Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: «Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись».
      — А почему две? — удивился Сериков.
      — Потому что две, — невозмутимо ответил Антон. — В каждой по тексту.
      Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.
      — Ну что такое, Сериков? — занервничал Черепицын.
      — Не, а можно мне другую?
      — Какую это другую? — передразнил его сержант. — Эта тебе чем не угодила?
      — Да я не понимаю, что здесь написано, — обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. — Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.
      — А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? — сыронизировал Черепицын.
      — Ну почему анекдотов? Просто… чего-нибудь полегче. Дали же вторым… — Сериков глянул на обложку второй книги, — Чехова.
      — Это ж литературное на-сле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? — Повернулся за поддержкой к Пахомову сержант.
      Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор.
      — Кто там у тебя?
      — Ба-ра-тын-ский, — по слогам прочитал Сериков.
      — Ну и?
      — Ев-ге-ний.
      — И что?
      — Аб-ра-мо-вич, — почему-то с ударением на «о» произнес отчество поэта Сериков. — Еврей, что ли?
      — Какой еще Абрамо?..
      — Да отчество это, а не фамилия, — устало встрял в диалог Пахомов. — И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет.
      — Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? — разозлился Черепицын.
      — Все равно не понимаю.
      — Что ты не понимаешь?
      — Ну вот. «Пироскаф» какой-то.
      — Ну и?
      — Да не… тут че-то такое… как-то странно писано, — продолжал капризничать Сериков. — Хитро больно. Да и потом… я это… стихи не люблю.
      И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.
      — Ишь ты! Стихи он не любит, — последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.
      — Не люблю, — окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.
      — А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа» дать?
      Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.
      Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что «эти трое» его «сломают». Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.
      — Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский — учи, и все. Я доступно мысль излагаю?
      Народ зашевелился, но возразить было нечего.
      — Ладно, Сериков, не выёживайся, — крикнул наконец кто-то из зала. — Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.
      — Никаких «обменяемся»! — хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. — Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, — Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, — и он даже спорить не стал. «Будет сделано», — сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это — Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.
      Посрамленный примером матери, которая «не выкобенивалась», а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.
      — Следующий, — невозмутимо объявил Черепицын. «Главное, сейчас не спотыкнуться», — подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.
      Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.
      — Здорово, Гриша, — бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.
      — Да хрен ли тут ёпт! — не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.
      И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.
      — Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? — зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.
      Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.
      — Хрен на! — неожиданно осклабился Гришка. — Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.
      И снова дернул рукой.
      — Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, — снова зашипел участковый. — Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
      — Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! — гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
      Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
      — Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
      — Ну что там за задержка? — нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.
      — Да все нормально, — фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.
      Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.
      «Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, — с тоской подумал Пахомов. — А я с утра даже пожрать толком не успел».
      Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.
      Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был — получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности — Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.
      Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.
      Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.
      Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.
      Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.
      — Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?
      — Да. То есть нет.
      — Да или нет?
      Мансур сглотнул предательский комок.
      — Не совсем. — А затем добавил уже более решительно: — Нет.
      Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:
      — Это книга. Ты должен выучить.
      — Всю? — с ужасом выдохнул Мансур.
      — Нет. Только то, что помечено.
      — Там, где бумажка лежит, — добавил Черепицын.
      — А сможешь? — спросил Мансур.
      — Кто? Я? — удивился Черепицын. — Ты за меня не беспокойся, я смогу.
      — Нет. Я смогу? — исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.
      Черепицын пожал плечами:
      — Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.
      — Привыкай, — эхом отозвался Мансур.
      — Не дрейфь, — крикнул кто-то из зала. — Если че, подсобим.
      Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.
      После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.
      И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.
      — Товарищи, — обратился он снова к залу. — Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД — проект хоть и не засекреченный, однако…
      Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.
      — Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь. носит характер… э-э-э… характер.
      закрытый, — с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. — То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование — часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.
      Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:
      — Если вопросов нет, все свободны.
      Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.
      Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
      — Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, — Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. — Я правильно говорю, Пахомов?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.