Великий поход

Нами, тихо следивший за всем происходящим, облегчённо вздохнул.

– Ну так, – начал неугомонный дан, – повторяй за мной: я, великий воин…

– Опять ты за своё?

– Ну я тебя прошу, – взмолился Намучи, – ну для меня, ну пожалуйста!

– Ладно, – сломался Индра. – Я, великий воин…

– Намучи…

– Индра…

– Клянусь не поднимать оружие против Индры…

– Клянусь не поднимать оружие против Намучи…

– Ни днём, ни ночью…

– Ни днём, ни ночью…

– Ни на суше, ни на воде…

– Ни на суше, ни на воде…

– Не наносить удара ни сухим оружием, ни мокрым…

– Не наносить удара ни сухим оружием, ни мокрым…

– И пусть отомстит мне великий дух Вала…

– И пусть отомстит мне великий дух Вала…

– Если я нарушу эту страшную клятву!

– Если я нарушу эту страшную клятву! Правда, я не знаю никакого Валы, – заметил Индра.

– Лучше бы тебе его и дальше не знать. Так ты что, уже уходишь?

– Да, – с надеждой предположил Индра.

– Намати, где же пища? – возмутился дан. Он с недовольством взглянул на вялые старания девушки. Хлопотавшей на каменном уступе среди деревянной посуды.

– А то останься, хотя бы до завтра.

– Нет, – покачал головой Индра, – меня ждут друзья. В роще. Я переночую с ними и на заре – в путь.

– Им, верно, тоже охота посмотреть на лодку? А? Может, у твоих друзей сложится иное мнение о нас, несмотря на это бревно? Ну ладно, не обижайся!

Индра резанул хозяина взглядом. В этот момент снаружи принесло детский щебет. Детей привлекли кони. Это следовало из торопливых, восторженных фраз.

Детей было много. Они беззастенчиво разглядывали Индру, набросившись на него доверчивыми глазами.

– Ну вот и зверинец пожаловал! – буркнул пещерный воин, поворотясь к бывшему врагу и обняв его за плечи. – Пойдём я тебя провожу. Намати подбежала к воинам и протянула брату узелок с едой.

– Отдай ему сама!

Девушка подняла глаза на кшатрия, но что-то внутри неё спугнуло этот взгляд, и она снова залюбовалась самоуверенностью брата, пихнув узелок Индре в руки.

* * *

– Послушай, – начал дан, когда они миновали безумную старуху, прыгавшую по земле на тощем заду. – Послушай, а возьми меня с собой! Туда, откуда ты пришёл.

Намучи задержал кшатрия и заглянул ему в глаза. Доверчиво и наивно. Индра, испытывая тягостное неудобство от близости этого человека, от всех его затей и чудачеств, только покачал головой:

– Как же ты оставишь свой род? Кто его защитит, в случае чего?

Пещерный воин сник. Окончательно.

– Поверишь, – заговорил он шёпотом, кося глазами на каменные исполины, – кроме этих проклятых мест, я в жизни ничего не видел…

Он улыбнулся, как-то виновато и уступчиво, вздохнул и снова расцвёл самодовольством.

* * *

Намучи вошёл в пещеру злой и неразговорчивый. Он пнул носком обувья толстобокий жбан, вставший у него на пути, и, хоронясь от любопытных взглядов, зашеворкал в собственный угол пещеры. Над которым мерцал факел.

Намучи не находил себе места. Громадная постельня из меховин не принесла ему упокоения. Дан возбуждённо поднялся, свесил ноги со своего ложа, и злобная натуга замутила его песочные глаза.

– Не хочешь, значит, признать меня великим воином?! – сказал он морщась.

– Что ты затеял? – спросил Нами, наблюдавший за братом.

– Не суйся!

Воин метнул взгляд на женскую закуть пещеры.

– Эй, девчонка! – крикнул он сестре. – Где там у тебя припрятана мерка с жабьим ядом? Ну-ка принеси мне её поскорее.

Намати с тревогой взглянула на брата.

– Что ты затеял? – спросила девушка. Повторив уже прозвучавший вопрос.

Оказавшись в перекрестье взглядов, Намучи недовольно поморщил нос:

– На охоту я иду! Понятно? Шагу нельзя ступить без объяснений. Ну что вы уставились?!

Молодая красавица с недоверием наблюдала за торопливыми сборами пещерного воина. Возбуждённого затаённой злобой.

– Не давай ему яд, – прошептал Нами, быстро подойдя к сестре.

– Какое мне дело! – фыркнула девушка, повернувшись к посуде. – Пусть делает что хочет.

Нами заподозрил недоброе. Его честное сердце стучало тревогой об Индре. Намати не хотела думать о том же самом. Ей нравилось быть равнодушной.

– Дай! – крикнул юноша, выхватывая у неё из рук смертоносную поилку. Он перемахнул через камень, служивший семейству столом, и бросился вон из пещеры.

– Дурачок, – тихо сказал воин. – Он думает, что этим остановит меня.

Намучи облачился в косматый меховик, опоясал его кожаным боковязом, перетянул перевязью, носившей суму, и был готов. Оружие Намучи составлял кривой выворотень с остро торчащим кресалом.

Однако воин не спешил уходить. Он вытащил из сумы жбачок, побултыхал содержимое и, любуясь этим странным предметом, поставил его перед собой на камень. Намучи не смотрел на сестру, но был уверен, что она не сводит с него глаз. И потому он спросил не оборачиваясь:

– Ты знаешь, от чего сдох Наварья?

Девушке стало не по себе.

– Вот от этой бурды. Да. Он нахлебался её будто суры. И сдох. Только сперва его вывернуло, и глаза у него стали белыми.

– Что это? – дрожащим голосом спросила юная красавица.

– Сома. То, чем арийцы потчуют своих богов. Мы зарезали их брахмана, который не хотел нам дать её попробовать, твердя, что это кощунство. Ну вот Наварья и попробовал. Так я и стал великим воином, – он хмыкнул, – Наварья пропустил меня вперёд. Отправившись в царство мёртвых.

Намучи положил жбачок в суму и заторопился вон из пещеры. Беспокойно и решительно.

– Нашёл себе дело! – только и сказала девушка, проводив его взглядом.

– Стой! Стой! – забормотала старуха, цепляя Намучи за ногавицы.

– Пусти, – воин отшвырнул безумную праматерь, выпустив на неё часть своей злобы.

Юноша, видевший всё из-за насыпи, сполз на животе к тропинке и что было духу побежал в роще.

* * *

– Странная клятва, – заключили ашвины, выслушав рассказ Индры.

– Не верю я таким клятвам, – покачал головой Насатья.

– Да нет, – возразил кшатрий, – нет, он не злодей. Слишком прост для коварства. Так что мы спокойно можем есть его пищу.

– Может, лучше сперва дадим попробовать Пипру?

Индра не стал спорить с ашвинами. Он отломал кусок сыра и запустил его себе в рот.

– Очень вкусно, – перекатывая сыр по слюнявым углам и разминая его языком, – сказал воин. Ашвины переглянулись и тоже взяли сыр. Остатки отошли Пипру.

– Эй! – раздался тревожный крик за деревьями.

Насатья поднял копьё.

– Это юный обитатель пещеры по имени Нами, – пояснил Индра. – Хороший и честный мальчик.

Юноша ворвался на стоянку пришельцев тяжело дыша и безумствуя взглядом.

– Что случилось, малыш? Твоя сестра оказалась старше тебя на полгода? – глупо пошутил Индра.

Нами не ответил на шутку. Он смотрел воину в глаза, решая, сообщать ли во всеуслышание о своей тревоге.

– Ну говори! – подхлестнул кшатрий.

– Он хочет тебя убить, я уверен в этом.

– Мы же дали клятву!

– Он что-то затеял. Сперва просил жабий яд, которым можно убить крысу…

– Но я не крыса, – попытался шутить Индра, однако ашвины не поддержали его легкомыслия.

– Я утащил яд, но он взял сому.

Индра не удержался от улыбки:

– Сому любят боги. Это не яд.

– Но сомой отравился мой старший брат Наварья. Я сам слышал, как об этом говорил Намучи.

– Да, – кивнул головой младший из ашвинов, – я тоже слышал, что сомой можно отравиться.

– Берегись, Индра, коварства моего брата. Он не такой, как ты. Мне жаль, что он не такой! – вдохновенно сказал юноша.

– Ладно, – подумав ответил кшатрий, – тебе лучше схорониться на берегу. Скверно будет, если он узнает о твоём визите.

Когда Нами ушёл, нервозность молодых конников стала более заметной:

– Ты уверен, что он не поднимет против тебя оружия?

– Я уверен в том, что не подниму оружия против него. Меня держит клятва.

– Закреплённая именем Вала, – скептически заметил Насатья. – А кто он такой, этот Вала? Мы даже не знаем.

– Разве это так важно? Разве мы уподобимся дасам, выискивая оправдания для бесчестия?

– Не слишком ли велика цена чести, если она поворачивает тебя к гибели? – откровенно спросил Дасра.

– Послушай, юноша, и запомни на всю жизнь, какой бы она у тебя ни была. Мы отличаемся от демонов не только разговорами о своём благородстве, но и благородными поступками. Тем, на что демоны не способны. Поскольку благородство не рационально и потому им не доступно.

Едва только ты задумаешься над основой своего поведения, в нём сразу же вскроется немыслимое количество уязвимых и слабых мест, которых до этого ты избегал благодаря инстинкту тмана – жизненной силы, духа, проводящего Огонь в плоть и кровь и создающего животную индивидуальность человека. Избегал благодаря инстинкту правильного поведения.

Мне всё равно, как выглядит, с точки зрения логики, моё благородство, ибо дух, воля и участие моих богов остаются со мной только до тех пор, пока я благороден.

Эта речь возбудила нравственную лихорадку не только у ашвинов. Пипру, чьё ухо вынужденно присутствовало при благочестивых наставлениях Индры, не мог не согласиться с тем, что услышанное заманчиво. Как-то даже привлекательно. Быть правильным, вопреки всему, – сперва кажется дуростью, потом – позёрством, а когда оно столь упорно, что не останавливается ни перед чем, ввязываясь в непримиримую войну с неправильным, начинаешь понимать, что это вовсе не поза, а твёрдая жизненная позиция.

Пипру никто не заставлял быть благородным. Кровь даса тоже не обязывала его следовать благородным инстинктам. Он понимал, что свободен в выборе своей жизненной позиции, но именно эта свобода и делала его нравственность уязвимой, а самого его – подвязанным к бесчестию.

Свобода демона всегда есть только свобода от нравственных обязательств правильного в пользу разгульных желаний разного. Свобода собственной неразборчивости от принуждений и обязательств совести. Пипру вдруг понял это, как понял и то, что его свобода – признак неблагородства .

– Сколько лошадиных упряжек! – послышалось за кустами. Ашвины заметались глазами. Возбуждённые опасностью. Индра же был спокоен. Раз его пещерный товарищ ищет помощи у яда, значит, стрелу или копьё он в ход не пустит.

Впрочем, Намучи тоже не отличался рациональностью и логичностью поведения. Правда, эти качества символизировали неорганизованность и взбалмошность его характера, а вовсе не обязательства крови.

– Я принёс суры к вашему обеду, – радостно возвестил Намучи, – много хорошей суры.

– Разве даны пьют суру? – удивился Индра. – Я хотел спросить тебя об этом ещё в пещере.

– Даны не пьют, но я пью, – улыбнулся Намучи, – потому что меня она валит с ног и от этого я получаю удовольствие 10 .

«Типично для асура», – подумал Индра.

– Это хорошо, когда есть выпивка, – сказал он громко и улыбнулся. – Правда, мои друзья компанию тебе не составят: их обычай не позволяет им пить суру, – выдумал кшатрий, – а я – с удовольствием!

– Жаль, – фальшиво запечалился Намучи. Он осмотрел сидящих, выступил вперёд и произнёс с достоинством:

– Я – Намучи, сын Нама Рыжего.

– Почему же ты не добавил «великий воин» ? – пошутил Индра.

Дана перекосило.

– Индра! – заорал он, свирепо уставившись на равнодушного кшатрия. – Когда ты перестанешь выставлять меня дураком?

Воин поднял голову:

– Нет, ну что ты! Успокойся. У меня и в мыслях не было. Лучше садись и доставай свою суру.

Намучи мало-помалу сдержал норов. Корёжа нервы. Понимание цели визита, видимо, остудило ему голову.

Сура оплеснула миски. Она потеряла свежесть своей юности, носившей кружева воздушной пены, спелость перегоревшей горечи, вдохновенную крепким, ершистым вкусом, которому до поры неведома была эта старческая прокись и муть. Куда девался её пренебрежительный шип и пузырчатая брызня, так свойственные молодой гордячке суре? Нет, этот напиток передержали в мехах. И теперь он вызывал у арийца Индры мрачные чувства.

Намучи не задумываясь отхлебнул из своей миски. Отхлебнул первым. Индра постарался не обнаруживать сомнений и тоже пригубил суры.

– Перестояла, – с жалостью заметил дан. – У нас здесь негде пополнять её запасы.

– Далеко от вас до ближайших арийцев?

– До нишадов? Полдня пути.

Индра покачал головой:

– Нишады не арийцы.

– Не знаю. О себе они говорят как об арийцах.

– Ну уж поверь мне, – не согласился кшатрий.

Ашвины стороной наблюдали за этой вполне мирной беседой. Каждый из братьев ждал, когда же коварство демона накажет беспечность арийца. Напряжение достигло такой отметки, что волнение и трепет ашвинов передались пьющим. Индра поперхнулся.

– Эй! – вмешался кшатрий в процесс сопереживания. – Сходите лучше на берег моря. Посмотрите на него в последний раз. Перед дорогой. Чем здесь сидеть и терзать нас взглядами.

– Тебе они мешают? – спросил Намучи. – А мне нет. Пусть себе сидят.

Братья поднялись, как по команде. Индра измерил их взглядом. С головы до пят.

– Возьмите мою палицу.

Братья повиновались. Пипру увязался следом.

– Зачем им там оружие? – удивился дан.

– Я не хочу обернуть его против тебя. Во хмелю, – придумал Индра и хлопнул дана по плечу. Так, что тот едва не завалился на спину. В действительности же воин предпочёл вооружить товарищей. На случай, если ситуация сложится не в его пользу и Намучи будет поджидать возвращения ашвинов. Не сдерживаемый при этом никакими совместными с ними клятвами.

Братья шли и молчали. До тех пор пока не увидели море. Что-то повернулось в их душах чувством выполненного поручения.

– Пойдём посмотрим, что там у них! – начал Дасра.

– Он будет злиться.

– Если ещё жив. Может быть, мы спасём его?

– Оставь, он знает, что делает, – Насатья сдвинул брови. – Когда бы он попался на такой чепухе, чего бы стоил?! Подумай. И разве стали бы сиддхи предрекать ему будущее великого вождя.

– И всё-таки!

– Нет. Лучше поможем ему развязаться с этой клятвой. Ведь дан и не собирается её соблюдать. Дан знает способ, как её обойти и убить Индру, а мы не знаем, как сохранить благородство арийца и при этом спасти ему жизнь.

Младший из ашвинов пожал плечами:

– Сохранить ему жизнь? Чего же проще!

Насатья сердито и недоверчиво взглянул на брата.

– Да-да, и не смотри так. Я говорю: «Чего же проще!»

Он замолчал, дразня старшего бессовестной паузой.

– Если клятва демона – всего лишь уловка, – начал Дасра, – значит, демон поставил для Индры ловушку. Надо сделать так, чтобы он сам в неё и попал.

– Верно! – расцвёл Насатья.

– Помнишь её слова? Ни днём, ни ночью, ни мокрым оружием, ни сухим? Сплошные крайности. Тамас и раджас.

– Значит, найдём ему сатву! – твердо сказал старший брат.

– Этот негодяй не удосужился даже хитрить честно. Клятвопреступник! Ведь сома в его представлении – яд? Так? А яд вполне сочетается с идеей «мокрого» оружия.

– Действительно, негодяй! Послушай, напрягись: нужно придумать ответный ход.

Молодой ашвин задумался. Его лицо погрузилось в покровы вдохновенной печали умственной борьбы. Эти упрямые складки, вдруг возникшие на гладком лбу юноши, словно добавляли жару в накал мыслительного варева. И лик ашвина воспрошал: «Неужто я не бхриг, не мудрец, постигший все тайны Агни? Или уж, по меньшей мере, не сын мудреца? Что ж мне и такая малость не по силам?»

Пипру, издали наблюдавший за разговором братьев, боялся хоть чем-то выдать сейчас своё присутствие. Чтобы не обрушить на себя бурю их негодования. Он придумал, как помочь Индре, но решил не открывать рта, пока его об этом не попросят.

– Понимаешь, – грустно заговорил Дасра, – там есть одна закорючка. И что с ней делать, я не знаю.

– Какая закорючка? – насторожился Насатья.

– Вспомни, они поклялись ещё и не наносить друг другу удара ни на земле, ни на воде.

– Именно в этом как раз проблемы нет. Индра прыгнет и огреет демона как следует прямо на лету.

– В таком случае, всё остальное элементарно. Мы окунём его палицу в воду и вытрем её, но не насухо. А демона он убьёт ни днём, ни ночью, стало быть, на вечерней заре. Не ждать же до утра?

– Правильно, – одобрил Насатья. – Однако мы с тобой не учли ещё одну проблему и, видимо, самую решающую.

– Какую же?

– Мы с тобой не учли собственных пожеланий Индры. И я не исключаю, что он вообще не захочет убивать этого негодяя. Ведь дан безоружен? А Индра благороден. Вот и вся правда. И всё таки мы выполним свой долг перед Индрой.

– Пена! – крикнул Пипру, считая, что пришла пора вмешаться.

– Что? – не понял молодой ашвин.

– Пена – ни сушь, ни вода.

Лицо Дасра просияло:

– Молодец! Конечно, пена!

Насатья подставил палицу волне. Морская пена окропила остропёрые грани. Будто услышав слова спасителей будущего вождя арийцев.

* * *

Скользкую даль моря лизал ветер. Нагоняя вихрастые тучи. Когда их строй разносило, сквозь его клочья выглядывал рыжий закат. Вечерело.

Вернувшись к стойбищу, ашвины смогли наблюдать странную картину. Намучи силился подняться на ноги и обрести устойчивое положение. Его то и дело кувыркало на землю, и он отчаянно сопротивлялся своей пьяной неуклюжести. Выражая при этом злобную готовность драться. Язык дана свидетельствовал о ясности его ума, вопреки плачевному состоянию тела.

Индра же, напротив, стоял столбом среди затоптанной сушины, но выражение его лица и особенно глаз свидетельствовали о полном безумии арийца.

– Интересно, давно он так стоит? – спросил Насатья, кивнув на воина.

– Может, чего задумал? – предположил Пипру.

– А я тебя просто задушу, – услышали наблюдатели голос Намучи. – Вот и весь секрет. Задушу, и всё. Где тут нарушение клятвы? Мне бы только на ноги встать.

Ашвины переглянулись.

– А ведь верно! – сказал Дасра. – Оружия-то он не поднимает!

Новая попытка Намучи наконец увенчалась успехом. Дан сделал шаг и чуть присел на согнутых ногах. Чтобы не потерять равновесия. Его качнуло, но он удержался.

– Надо что-то делать, – опомнился Дасра. – Сейчас он доберётся до Индры и задушит его. А тот застыл как утёс.

– Принеси мне ваджру! – вдруг сказал кшатрий, обращаясь неизвестно к кому. Сказал таким голосом, что у братьев мурашки пошли по коже. Ничего подобного из уст человека они не слышали. Этот голос напоминал горное эхо, раскат ревущего ветра, налетевшего на гулкие стены пещеры, трубный рёв бычьей глотки перед смертельным боем.

Пипру невольно спрятался за куст. Прежде чем сообразил, что это было.

Индра посмотрел на робкую услужливость Насатьи, протянувшего ему палицу.

– Теперь смотри! – снова заревел ужасный голос.

Намучи стоял в нескольких шагах от обезумевшего Индры. С внезапной лёгкостью кшатрий метнул палицу. Беднягу дана просто унесло. А траву и кусты забрызгало его мозгами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Оставив прежние тела, они создали свои теперешние,

действуя так: один друг бодрствует, когда другой закрыл глаза.

(Ригведа. Мандала I, 72)

«Значит, сома!» – говорил себе Индра, не отвлекая мозги на пустую болтовню Намучи. Удивительный напиток сам шёл к воину. Сам выбрал его в качестве жертвы. Но жертвы ли? Почему Дадхъянч называл сому "бурей при ясном небе? «Чтобы соединить силы Просветителя и Быка, нужна буря, которую создаёт сома…» – говорил Дадхъянч. Может быть, это и есть дхи – сила прозрения, четвёртая грань истины, открытая только арийскому духу? И открытая, только благодаря соме? Кто испытал дхи? О ней говорят и сиддхи и бхриги, но никто сам не достигал её. Потому что человеку нельзя трогать принадлежащее богам. По крайней мере, так считается. Другое дело – когда тебе навязывают сому. Нет, упустить такой возможности Индра не мог. Он собрался пить уготовленную ему отраву.

– Архари! – вдруг сказал кшатрий, погружённый в самого себя.

– Что? – не понял его собеседник.

– Ничего. Плесни-ка ещё суры.

– До чего ж вы, арийцы, здоровы её пить! У меня уже голова идёт кругом.

– Мы её пьём, – заговорил Индра, преодолевая сопротивление языка, – для того чтобы оставаться трезвыми. Даже в таком состоянии. А ты – для того чтобы стать пьяным. Чувствуешь разницу между собой и «благородными»?

– Ладно, – отмахнулся Намучи. – Пусть я дурак. Как ты говоришь. Но я всё равно великий воин, а ты… а ты… А я не знаю, кто ты. Кто ты, а?

– Я смотрю, ты напился.

– Напился. И на бок свалился. А тебя, значит, сура не берёт? Потому что ты «благородный»? Есть у меня кое-что и покрепче. Но тут твоего «благородства» может и не хватить.

Намучи противно захихикал, извлекая из сумы жбачок.

– Доставай! Сейчас посмотрим, что это за дрянь, – играл свою роль Индра.

– Вот, – показал Намучи. – Но я не «благородный», мне её пить нельзя.

– Хорошо, что ты это понял, – погрозил ему Индра пальцем.

Кшатрий взял баклажку, сорвал с неё закупорку, и резкий дух едкого зелья ударил ему в нос.

– Так я пью? – сказал Индра, вдруг отрезвев глазами и высматривая что-то в хитрых глазах попойщика. Словно давая им шанс опомниться.

– Ну пей! – ответил тот, ускользая взглядом.

Индра вздохнул и приложился к пойлу.

* * *

Мир сжался до глубины омута. Зелёного, исчерпанного до мути, илистого дна. Новая реальность удивила Индру простотой. Впрочем, не было никакого Индры. Дхи – абсолютная реальность истины – человека не признаёт. Не признаёт, разумеется, в форме его привычного рассудка. И потому не было никакого Индры.

Мир вокруг этого существа градировал от грязно-болотного до ослепительно-изумрудного цвета. Он был мягок и тесен. Пространство сжалось, улизнув в какое-то новое состояние. Это новое состояние пространства сильно давило на существо. И поскольку существо пребывало в человеческом обличий, человек в нём непременно бы умер или сошёл бы с ума, не совладав с таким искажением пространства, если бы человек этот не был Героем.

Вот где раскрылась подлинность Героя! Не в том привычном мире, где преодоление трусости и малодушия уже воспринимается как геройство. Где героем может называться всякий достигший высот осознанного самопоклонничества. Где геройство – поза. И даже не та лучшая часть отважных, способная на сотворение чего-то из ряда вон выходящего и очень достойного, называемого подвигом, может претендовать на геройство. Ибо Героя создаёт не подвиг. Нет. Подвиг только демонстрирует Героя. Подлинность же Героя составляет та линия правильности, которая выравнивает большие и малые искажения человеческой сути, руководствуясь типичностью благородства.

Мир причин впустил в себя Героя. Войти в этот мир и остаться живым и здравым допустимо только для него.

Четвёртая грань истины – это возможность входить в подлинную сущность предметов. Не со стороны их изучения, не со стороны, а будучи сущностью их самих. Поскольку дхи есть освоение мирового пространства сущностью самого предмета.

Существо, воплотившее в себя Индру, отличалось ни с чем не сравнимой мощью. Оно состояло из грубых животных инстинктов, самым достойным из которых оказалась лень. Как форма консервативного покоя.

Если бы ему пришло в голову оценить себя, разобрать по составляющим, взору предстала бы следующая картина: жестокость, продиктованная необходимостью поучительного и надёжного подавления претендентов на его жизненное пространство, грубость как свойство упрощения жизненных потребностей, выносливость и сила —главные достоинства существа в среде его обитания, глупость как форма сосредоточенности только на физических потребностях, обилие потенции, вызванное необходимостью создания достаточного количества себеподобных и критическим состоянием выживаемости потомства, склонность к порокам, обозначившаяся тягой к примитивным удовольствиям, неспособность к обучаемости, исключая лишь копирование поведения. Таковой была эта картина.

Существо звалось Валой. Ему принадлежала большая часть человечества. Тот, кого Индра называл Проходчиком, переносил слепок Вала, его управляемую суть в обличие воинской натуры.

Вала жил в очень тесном мире. Здесь ценилась только сила. Только тяжёлая лапа. Однако мир этот был создан им самим, и данное обстоятельство объясняло многое. Например то, что сам Вала никогда не уступил бы кому-либо другому свою власть над этим миром и над людьми. Превратив людей в грубых и сильных животных. Люди, терявшие свою связь с Валой, чаще всего погибали. Они становились нежизнеспособными, ведь ничего другого, заменявшего эту форму выживания, люди попросту не знали. Пока. Хотя их дух уже пробовался на иные роли.

«Благородные» первыми потеснили Валу. Они искали в себе божественную суть, и Агни изменил их животную природу. Благодаря Огню, «благородных» уносило всё дальше и дальше от дремучего духа животного по прозвищу человек. Человек Вала.

Существо разглядывало ужимки дана, пытавшегося встать на ноги, превозмочь слабость и добраться дрожащими пальцами до горла наблюдателя. Существо могло бы подставить ему горло. Чтобы насладиться бесполезностью усилий душителя. Но то ли потому, что дан начал раздражать Существо своей глупой настырностыо, то ли потому, что кто-то впихнул Существу оружие, – отпечаток Вала не стал долго думать. Он просто снёс дану череп.

Теперь Существо осмотрелось. Сумерки застыли в его больших глубоких глазах подтёками лиловой слизи. В которой разметало щупальца веток и хрупкие стволы деревьев. Существо повернуло голову, преодолевая сопротивление мясистой, вздувшейся тугими мышцами шеи, и среди сухороста различило ашвинов. Это не сулило им ничего хорошего. Существо испытывало к арийцам неприязнь.

– Индра! Ты победил его! – крикнул опомнившийся Насатья и бросился навстречу преображённому кшатрию.

Существо шагнуло вперёд. Тяжело и неповоротливо. Будто несло на ногах гору. Ашвин налетел на его поступь, и конника отбросило на землю. Насатья поднял голову. Существо, застывшее над ним, загородило Насатье небо. Впервые старшему из ашвинов стало страшно. На него смотрело нечто, являвшее лишь подобие Индры. Его неверный отпечаток. Сильный зверь, медлительный от распираемого бунта мышц. С глазами, напряжёнными поиском врага.

Существо шевельнуло носом, снюхивая чужого, протянуло к Насатье лапу, подняло его и швырнуло в кусты.

К счастью для ашвина, это падение, оказалось удачным и, кроме ссадин, не принесло коннику особой беды.

Молодой ашвин и Пипру, наблюдавшие за столь странным поведением Индры, постарались ничем не выдавать своего присутствия.

Между тем действие сомы послабело. Существо стало терять силу. В нём пробудился выживший Человек.

Воин вдруг узнал самого себя в искаженном, чужом сознании. Нашёлся в нём и вернул себе половину этого сознания.

Зверь и человек смотрели друг на друга, один глазами инстинктов, другой – рассудка. Первым молчание нарушил Вала. Он вдруг почувствовал обречённость. Обречённость подломила зверю лапы. «Ты пришёл за мной, я знаю! – завыла душа Зверя, раненная приближением светоносного противника. – Но тебе не торжествовать победу. Потому что лишь малая часть племени воплотится в тебя…»

Так он причитал. Вернее, так понимал его голосивое сопротивление Индра. Понимал и не находил собственных толкований мыслям Зверя. Но понимал.

Что значит «воплотится в тебя»? В кого это «в тебя»? В Индру? Воин попытался разрушить свою безрассудочность. И голос кшатрия прозвучал. Обращённый к Зверю. Индра слышал себя так, будто говорил вовсе не он, а кто-то ещё, – хорошо ему знакомый, понятный и изученный до ногтей. Тот, чью судьбу он расплетал по жизни, как клубок пряжи.

«Да, – сказал этот голос, – в меня воплотятся немногие. Но многим дано будет идти за мной, идти, чтобы победить в себе Вала. Ради Героя, в котором они узнают себя. Многие увидят разницу между Героем и недочеловеком, между собой и Зверем. А тех, в ком ты осядешь крепко, мы подчиним силой.»

При упоминании силы Зверь сразу окреп и возвысился. Голос, которой уже без сомнений принадлежал Индре, продолжал: "Нет, эта сила тебе недоступна. Она состоит из разума, познания, воли и благородства. Она способна обратить в тлен любое сопротивление. Знаешь, почему? Потому что животный человек, каким бы он ни был хватким, решительным и туголобым, всегда останется дураком. А дурак обречён. Это мы придумаем истины, в которые он поверит. Мы поведём его на привязи веры и духовного сумасбродства, ради которых он будет готов на всё. Считая себя счастливцем или неудачником, святым или грешником. Он будет жить и верить в свои истины, так никогда и не узнав, что Герои придумали их, чтобы собрать животных в единое стадо."

«Я заберу у тебя это стадо! – тупо запретивился Зверь. – Я запру его в скалу, в Догму, в Инстинкт Зверя, который повернёт людей к их свободе и независимости от пагубы неукротимого разума. Я заставлю их забыть Огонь, вернуться в звериную стаю, к святому естеству бытия, равенству с другими четвероногими…»

«Поздно! Человек уже открыл пятый элемент, – Индра тронул пальцами бронзовый нож, – теперь поздно!»

Он хотел ещё что-то добавить, победное и неоспоримое, но сома отпустила кшатрия, и Зверь исчез из его глаз. Оставив в них следы тяжёлой битвы. Следы перевоплощения.