Великий поход

Дорога шла к морю, на залив. Мимо каменистых разломов Чёрной горы, усыпавших весь берег шершавым камнем, мимо тисовых рощ и десятка горных ручьёв, делавших путь местами непроходимым. Гора валко клонилась к дальнему скалистому хребту, который уходил прямо в небо. Там уже не росли деревья и только воспалённые камни открывались взгляду идущего. Выше, над ними, висели рыхлые облака, иногда оползаемые туманом в лес и на пастбища или разносимые горным ветром.

Виштару легче дышалось в сырость. Он не был вайшей и не проклинал тяжёлую росу. Воин пошёл к заливу, оставив дорогу у себя за спиной. Ему некуда было спешить. Белая летняя ночь и так застала бы его в дороге. Камень мешался здесь с вязким размывом земли. В прилив вода из залива подходила и сюда, закрывая эти камни густой, маслянистой пеной. Виштар поскользнулся и едва не рухнул в грязь. От резкого и нескладного поворота спины у него будто перервало что-то внутри, под рёбрами. Он выпрямился, поднял плечи и, пересиливая боль, пошёл дальше. Влажная земля пахла морем, свежим простором воды, сырым, забрызганным ветром. То там, то тут, в мягком укате грязи, подгнивали чёрные тела деревьев. Великие стволы, сломленные бурей в горах и принесённые сюда весенними потоками или украденные морской волной с одного из далёких берегов Арваты, доживали здесь свой век. Зимой, когда уровень воды в заливе падал, они медленно отвердевали, становясь белой скрюченной сушиной с глубокими прорезями трещин.

Далеко впереди засияла янтарная вода залива. Её гладкую спину высверкивало вечернее солнце. Виштар поджёг глаза этим сиянием. Ему даже показалось, что он может дышать. Что ему больше не перехватывает воздух. Он ступил в тёплую плавкую грязь и, не подбирая больше плоскотелых камней для своего шага, заторопился к воде. Внезапно его взгляд натолкнулся на нечто такое, что заставило Виштара оцепенеть. Это был след. Широкий и ровный, скользящий между камней, глубоко врывшийся в земную мякоть. Это был след громадной змеи, пронёсшейся к заливу. Виштар оторопело посмотрел по сторонам. Солнце уходило за горы своей небесной тропой, которая в краю Антарикши вела к горизонту только зимой. В долину опускался тёплый сумрак. Теперь Виштару казалось, что здесь слишком сыро. Что слишком пахнет кислой землёй, рыбой и древесной гнилью. Он ещё раз поднял глаза на светящийся залив, поёжился, вспомнив о змее, и поплёлся обратно на дорогу. «Проклятая тварь! – выругался Виштар. – Она уже забирается в горы! Ей мало того, что никто из ариев в начале лета не может подойти к воде. Боится. Ей мало того, что арии каждое лето приносят человека ей в жертву. Чтобы она давилась человечиной, не вылезая из своих гнилых болот по нескольку месяцев. Проклятая тварь!» Виштар внезапно обернулся, и сердце его оборвалось. В десятке шагов от него застыла змеиная голова, выцеливая спину идущего своей приоткрытой пастью. Виштар не мог пошевелиться. Его прошиб пот. Анаконда готовилась к атаке. Виштар Дрожащей рукой подобрался к поясному ножу, выбрал его из мягкого очехления, сдавил пальцами. Костяной клык, необыкновенно острый из-за своих цапких мельчайших зубцов, готовился отразить нападение. Рукой воина, которая стала обретать былую крепь. Виштар пришёл в себя. Змея не нападала. Она неподвижно смотрела на человека, словно околдованная его решимостью сражаться. Виштар стал дразнить её ножом. Виштар осмелел настолько, что приблизился к змее на шаг. И ещё на шаг. Он оскалил рот свирепой улыбкой. Теперь змее противостоял совсем другой человек. Не тот, что неожиданно заметил её приближение за своей спиной. Он готов был уже сам броситься на эту тварь, но тут его глаза распознали ужасную ошибку. Никакой анаконды не было. Виштар принял за змеиную голову обломок длиннотелого дерева, притопленного в земле.

Воин впервые за день глубоко вздохнул. У него подкосились ноги, и он пал на колени, прямо в остывающую илистую грязь.

Когда Виштар доплёлся до приземистых домов Амаравати, было уже утро. А может быть, и не было. Летом здесь невозможно понять, какое время застыло над спящим городом. Люди притаились во сне. Стояла такая тишина, что собственное сопкое дыхание казалось почти криком.

Виштар ввалился в низкие двери знакомого дома. В тенистом дворике, упрятанном за глиняными стенами, ещё таилась ночь. Недвижимая, бездыханная. Какая всегда непосильна для одиноких, заблудших сердец, распекаемых ею с такой неистовой силой. Воин споткнулся о травяную циновку, устало припал к её измятым и вытертым сочленениям, поднял голову и закричал:

– Ури! Эй, Ури! Проснись, старый плут. Его окружала холодная тишина. Она долго слушала недовольное бормотание Виштара, ничем не отвечая ему из занавешенных спальных покоев дома.

– Ури! – яростно завопил Виштар. Где-то в доме, за маленьким садом, угадалось шевеление. Заспанный хозяин прошаркал во двор.

– Кто это? – спросил он.

– Я, Виштар. Послушай, Ури, у тебя ещё осталась сура? Дай мне суры. Ури широко зевнул.

– Я есть хочу, – снова заговорил воин.

– Могу принести тушёную рыбу.

– Нет, только не рыбу… Сходи разбуди кого-нибудь из женщин. Пусть придут апсары.

– Они все спят.

– Какое мне дело, разбуди.

– Не думаю, что они захотят выходить.

– Они не захотят выйти к вождю клана адитьев? – возмутился воин.

Ури только повёл бровями.

– Хотел бы напомнить тебе, Виштар, что за прошлую суру ты должен мне телёнка.

– Ну так что? Теперь получишь целую корову. Давай иди. И принеси мне поесть. Ури вздохнул и поплёлся в дом.

– Не думаю, что апсары захотят выходить, – тихо сказал он.

Виштар лёг на спину и стал смотреть в небо. В великий, спящий простор. Его бледные покровы ещё не тронул румянец зари. Небо равнодушно наблюдало за воином, отражаясь в его глазах тусклым светом. Где-то в этом свете, в этом молочном перламутре, затерялись звёзды – глаза Праджапати. Отца всего сущего. Трудно понять необозримое. Виштар лежал и думал, что сущего расплодилось так много, что Праджапати, вероятно, и сам не подозревал, чем дело кончится. А как отразится Праджапати в будущем ребёнке? Сыне Виштара. Или, может быть, дочери? Брахман сказал, что родится сын. Хорошо бы, чтоб родился сын. Их клану нужны были воины.

Пришёл Ури с миской суры – густого, пахучего пива, мутного, как это ночное небо. Виштар тронул суру губами. Она пахла рыбой.

– Почему она пахнет рыбой? – спросил воин.

– Она не может пахнуть рыбой, – соврал Ури.

Виштар подумал, что ему сегодня во всём мерещится запах рыбы. Скользкой, будто в слюнях. С прозрачными глазами.

Виштар долго пил, обливаясь и тараща глаза. Потом вздохнул и сплюнул с губ пену. Ему задышалось легче.

– Послушай, Ури, – сказал он хозяину, – скоро мне понадобится много суры. Много хорошей суры. Густой и пьяной. И чтоб апсары вспомнили свои лучшие песни. Ты получишь десять коров, если сделаешь всё как надо.

– Ты готовишься принести жертву богам? – равнодушно спросил Ури.

– Что? Да, я принесу жертву богам, ты прав. Но я готовлюсь к другому. Не будем об этом говорить раньше времени.

Из дальнего покоя дома пришла заспанная апсара. Её звали Мади. Лёгкие одежды из травяного волокна робко прикрывали её мягкое тело.

– Омой ему ноги, – сказал Ури.

– Это ты, Мади? – встрепенулся Виштар. – Хорошо, что это ты.

– А кто ещё выйдет к пьяному вождю адитьев, прервав свой сон?

– Я вовсе не пьян, Мади. Послушай, что я тебе скажу. Сегодня я мог победить эту змею, эту тварь Антаку. Только он уполз. На залив.

– Лежи, – сказала женщина, успокаивая тёплой рукой плечи воина.

– Ты мне не веришь?

– Верю.

– Я мог его убить, только он уполз.

– Куда уполз?

– На залив, я же тебе говорю.

– Лежи-лежи.

Лёжа, Виштару было ещё труднее дышать. Он попытался сесть, но апсара уложила его на спину и накрыла циновкой. Она принесла воду и, развязав грязные сандалии Виштара, попыталась стянуть их с его узловатых лап.

– Ух какой он страшный! – сказал самому себе воин. – Никогда не поверю, что Праджапати мог воплотиться в такую тварь по собственной воле. Должно быть, он обозлился на что-то.

Мади стянула правую сандалию вместе с комьями присохшей к ней грязи.

– Как ты думаешь? – спросил воин.

– Конечно, обозлился.

– Должно быть, на кого-то из богов. А страдаем от этого мы!

– Лежи-лежи, – успокоила Виштара женщина. – Если тебе повезёт в следующий раз, возможно, боги заберут тебя к себе. Как великого героя.

– Ты думаешь?

Мади стянула левую сандалию и принялась омывать неудачливому герою ноги. Она запела тихую песню, и Виштар больше не донимал её разговором.

Когда он открыл глаза, белая полоса света разрезала песок возле самого его носа. Тень, скрывавшая Виштара, уже переползла на его циновку. Рядом никого не было. Дрожала на ветру мягкая зелень акации.

Воин поднялся, щурясь от натиска светоносных потоков солнца, и, облачась в свои одеяния, неторопливо вышел на улицу. Ури сидел на земле возле рассохшейся стены дома.

– Как спалось великому противнику Змея, – спросил он у Виштара.

–Что?

– Как тебе спалось, вождь адитьев?

Виштар ничего не ответил. Его начинал мучить кашель Когда дыхание его мало-помалу успокоилось Ури спросил снова:

– Ты помнишь, что обещал мне корову?

Воин покачал головой:

– Там было слишком мало суры. И она пахла рыбой. Свари мне через месяц много хорошей суры, и я дам тебе твоих коров.

Ури скривил губы.

– Я слышал, вайши больше не хотят пасти стада воинов.

– Что? Кто это тебе сказал? Тогда мы сами будем пасти вайшей. И заставим их есть траву.

Виштар обтер бороду и с холодным блеском глаз посмотрел на сидящего человека. Из сословия вайшей. Ури ничего не ответил. Ему нечего было сказать.

Над Амаравати ползали облака. Солнце било им в развислые бочины, но облака не сносило к морю, и они все плотнее прижимались друг к другу.

«Погода меняется», – подумал Виштар. Он был прав, когда вчера распознал в синеватом горном надыме предвестник перемены погоды.

Виштар заметил, что, чем ближе подбирались облака к солнцу, тем ярче оно светило в бескрайнюю небесную высь. Точно старалось выгореть до самого прогара. «И небо не свободно, как и земля,» – отозвался Виштар увиденному. Он вспомнил, что брахманы приписывали анаконде всю эту бесконечную войну ветра и облаков против солнца. «Ну уж это они врут, – сказал сам себе Виштар, – как она может туда залезть? Разве что когда солнце уходит за горы? Но анаконда по скалам не ползает. Да и потом, солнце обязательно бы сожгло ей кожу. Нет, это они врут», – твердо решил воин.

За тенистой буковой рощей стояли дома адитье. Широкие кровли, крытые ровным, срезанным ветвяком, виднелись уже издали. Сквозь деревья. Этот клан, когда-то мощный и всеми признаваемый в Амаравати, теперь терял своё влияние. Тускнел. Забывалась его слава. Забывались его кшатрии, что первыми ступили к подножью этих гор. Клан нуждался в новых воинах и новых громких победах. Но где было их сыскать? Власть уходила из рук клана и Виштар ничего уже не мог сделать. С кем ему было тягаться силой? С другими кшатриями, что пришли сюда позже? С васами, с кланом богопоклонников Агни? Или с марутами, что почитали диковатого Рудру? Здесь, в Амаравати, воевать было не с кем. Разве что с самим собой. Или с миской наваристой суры да с послеобеденной дремотой где-нибудь на траве под буками.

Солнце окропило зелёную рощу яркими пятнами света. В зеленом пламени ходила прозрачная листва. Виштар задыхался Он обхватил руками ствол дерева и, сотрясая грудь немым, клокочущим кашлем, прервал свой путь. Запах нагретого бука угнетал его дыхание с неистовой силой. Твёрдые пальцы воина вскребались в тугую шкуру древесного ствола, прожигали её, срывая ногти.

Виштара вдруг прояснило в полной и беспощадной уверенности, что здесь ему и погибель. Ещё немного – и он упадёт, совсем потеряв силы. Воин отринул от дерева и, не разбирая дороги, раскачиваясь на ломких ногах, пошёл мимо застывших буков.

Он распахнул глаза свету, только уткнувшись лицом в упругую стену дома. Это был не его дом, но здесь каждое бы жильё приняло измученного вождя адитьев.

– Слава тебе, подобный огненному Сурье! – услышал он совсем рядом.

– Кто ты? – спросил Виштар, не разбирая лица молодого кшатрия заслёзанными глазами.

– Свадиватар.

– А-а, Свадиватар. Да, ты славный малый, Свадиватар.

– Обопрись на моё плечо, вождь.

– Что? Что за чепуха пришла тебе в голову? Ты видишь, я выпил много суры, но шаг мой твёрд и …

Виштар стал задыхаться. Его глаза готовы были лопнуть. Он обхватил горло руками, рухнул на землю и больше не поднимался.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Каждая птица спряталась в гнездо, скот вошёл в загон.

Савитар распределил существа по месту их пребывания.

(Ригведа. Мандала II, 38)

На тёмной воде вздрогнула травянистая зацветь. Антака ткнул мордой ряску, высунул нос и принюхался. Зашуршала крыльями испуганная стрекоза, отдыхавшая на лепестках кувшинки. Кипение молодой зелени, буйно входящее в пору своего перестоя, загубило все запахи, носимые рекой. Пахло цветами. Ничто не могло пробиться сквозь эту одуряющую душину. Антака фыркнул и ушёл вниз, в мрачные разливы глубины. Он вытянулся, распрямившись до самого кончика хвоста, и повис в мягких протоках нижнего течения. Сюда почти не попадал свет. Затемь вишнёвых сумерек вошла в холодные глаза змея. Потоки облизывали его невесомое тело, ластясь к бесчувственной здесь, в воде, шкуре дракона.

Антаку качнуло и поволокло в сторону. Он ударил струю хвостом, подобрал тугие мышцы и поплыл вперёд. Без всякой цели. Вода катилась ему навстречу. Наплывами неторопливых струй над мутным донным желобом реки. Вниз, к травянистым топким болотам, где Антака проводил большую часть своего времени. Когда не охотился. Дракон долго мог плыть без устали, чуть двигая боками и работая хвостом. Иногда он видел рыбу, но Антака не обращал на неё внимания. Потому что схватить её он мог бы только на мелководье.

Наверху, над рекой, развело ветвистые деревья, и по воде огненной рябью катило вечернее солнце. Антака зачарованно посмотрел на огонь.

Однажды змей уже пытался его проглотить, но огонь сильно укусил Антаку за нежный язык. С тех тор дракон только издали наблюдал, как сверкает гладкая, похожая на воду шкура огня.

Внезапно покровы воды у самого берега с шумным плеском разворошило какое-то неосторожное четвероногое. Антака напрягся, устремив вверх клинообразную морду. Похожую на тяжёлый наконечник копья. В воде он видел лучше, чем наверху, но сейчас ему мешал огонь. Усыпавший мелкий размёт волны. Если это корова, то Антака мог бы спокойно продолжать своё плавание. Корову бы он не заглотил. Но это была не корова. Нет, это была не корова. Это был телёнок. Антака разглядел его ноги сквозь огненную рябь, в дымной мути всполошённой воды. У самой кромки берега. Дракон тронул хвостом поток. Тяжёлое чёрное копьё медленно двинулось вверх. Антака не спешил. Его сдерживал огонь. Этот проклятый огонь, что хотел сам поймать телёнка. Но телёнок топтал его ногами, и сквозь мутную воду огонь казался слабым и беспомощным. Что-то подсказывало змею, что он сможет быть более удачливым в охоте. Антака двинул хвостом увереннее, и чёрное копьё понеслось к цели. Наперекор огню.

Вода шумно распахнула свои покровы. В брызгах воды и грязи метнулось чёрное тело анаконды. Телёнок завизжал. Он успел подать свой голос смерти. Да, так приветствуют её приближение четвероногие, когда они внезапно понимают свою ошибку. Только одно мгновенье длится этот крик. А может быть, так кричит жизнь, попадая в змеиные объятия смерти? Но Антака никого не убивал без причины. Без единственно оправданной причины. Его право убивать чтобы жить дала ему сама Природа. Точно так же, как и человеку, убивающему чтобы жить всё, что бегает, плавает, ползает и летает, растёт на земле и под землёй. Убивающему даже себе подобных. Чтобы жить. Антака не убивал себе подобных. Они ему не мешали.

* * *

Дракон раздавил телёнка в объятиях, уволок тёплую обвислую тушку с берега на отмель и приготовился к поглощению добычи. Он раздвинул мощные челюсти, способные переломить ствол небольшого дерева, и раздул кожаный мешок своего зёва. Телёнок нескладно разверстал ноги. Слишком широко, чтобы пролезть в пасть анаконды. Антака отрыгнул добычу. В слизлую кашу илистой отмели, что перехватывала русло реки. Наполз на неё и, прижав тушку животом к мягкому дну, поднял тупоносую голову. Солнце добралось до деревьев. Его равнодушные блики меркли где-то на середине реки. Антака победил огонь! Отнял у него телёнка. Антака показал ему, кто хозяин воды. Больше огонь не будет здесь охотиться.

Змей набросился на добычу, кроша ей кости тисками своих челюстей. Антака хотел, чтобы все видели, как он ест. Открыто, ни от кого не таясь. Не удирая с куском отвоёванного мяса в укромную темнину под коряги.

* * *

В заводи купалась луна. Зелёная вода, околдованная ею, дразнила Антаку беспокойством. Ему хотелось забвения. Тёплого, сырого покоя, чтобы разложить в утробе добытое им мясо на жизненные соки. Луна мешала. Она возбуждала змея своей магической силой, звала его кружить боевым танцем по водной глади, демонстрируя затаившимся врагам зрелую телесную мощь. Антака шевельнулся. Его скрученное перегибами тело пришло в движение, поползло, вытягиваясь по болотной топи. Антака плеснул густоватой отстойной жижей, провалившись в прохладную невесомость протоки. Куда его влекло, он не знал.

По этим затопям селились пеликаны. Там были их гнёзда. Антака иногда нападал на пеликаньи гнёзда, когда у него не случалось другой охоты. Он заглатывал яйца пеликанов, развозя по камышам их хрупкие травяные жилища. Но сейчас дракона влекло к большой воде, к проливам, где гуляли налётные течения и ветер поднимал волну. Там Антака мог бы подавить беспокойство своей змеиной души.

Он долго плыл очарованный красотой изумрудной воды. Иногда Антака воображал себе опасность и, входя в задор, шумно плескал водой, разбрасывая волны, переворачиваясь и громко фыркая. Но вокруг царила волшебная ночь, полная неразглашённых тайн и сокровенных заблуждений. В её безмерный колодец провалилось всё сущее. Змей высунул голову из воды, чтобы напиться буйного воздуха ночи, и вдруг заметил огонь. Далеко на берегу. Много мелкой просыпи огня. Он окропил задымлённые холмы и в тревожном мерцании приближался к воде. Антака уставился на жёлтые колючки огненных искр. Змей был глух и потому не смог разобрать, что их живь поддерживал раскат барабанного боя.

Свами простёр руки к воде, и барабаны умолкли.

– Приди, о величайший из данавов! Возьми свою жертву!

Торопливые послуги столкнули плот в реку. Он качнулся, черпнув краем воды, и замер, ткнувшись околками брёвен в песок. Вздрогнули гирлянды цветов, обвивавшие хрупкое тельце Гаури. Девушка смотрела на жреца. Устало и равнодушно. И лишь выцветь её проваленных глаз говорила о той силе, с какой дурманящее питьё отворотило от Гаури желание бороться за свою жизнь. Вокруг плота тесно стояли жрецы-адхварии. Они толкнули плот длинными жердями, и его потянуло течение. Сначала отвернув брёвна от их намеченного сплава, а потом забирая плот всё дальше и дальше от берега. Гаури качнулась, послушно приняв дрожащим тельцем толчок широкой волны, и вдруг подняла голову.

– Доченька моя! – закричала женщина в толпе.

Плот уносило в безвозвратные темнины реки.

– Почему, почему она должна умирать? – кричала женщина, удерживаемая жрецами.

– Ты знаешь, Вишвани, почему.

– Почему моя дочь?

Жрец подумал, что здесь не лучшее место для объяснений. Он подал знак, и барабаны вспомнили тоску. Своими одинаковыми голосами. Вишвани кинулась к воде, упала на колени. Её ребёнок живым уходил туда, куда проникают только потерявшиеся в жизни. Вишвани казалось, что она ещё может руками дотянуться до девочки, выхватить её из этой обречённости. Вишвани ещё дышала молочной нежностью её кожи, теплотой детских губ, доверчивостью открытых всему миру глаз… Что они увидят теперь? Её последний миг? Женщина теряла рассудок в своём горе.

Антака смотрел на плот, на его белые цветы, усыпавшие одинокого маленького человека, стоявшего посредине, и принюхивался к своей неожиданной находке. Плот сносило течением. Антака осторожно поплыл следом.

Гаури казалось, что все звуки этого странного мира наползают на неё тяжёлым, разноголосым гудом. Она будто провалилась куда-то, потеряв себя в этом прежде привычно лёгком и по-детски беспокойном теле. Теперь оно одеревенело. Гаури всё видела, что творилось вокруг, но происходящее расползалось в необычайно тягучей неповоротливости. Единственное, что осталось прежним, живым и мечущимся, было её сердце.

Девушка видела, как по воде, тяжело перекатывая боками, плыла анаконда. Следом за плотиком. Похожая на блёсклое бревно. Сердце Гаури кричало, но сама она оставалась спокойной. Мертвенно спокойной. Девушка хотела спрятаться, засыпав себя цветами, но не могла и пошевелиться.

Змея высунула из воды плоскую голову и скользнула по брёвнам. К ногам девушки. Плот накренился под тяжестью змеиного тела, и Гаури чуть не упала в воду. Анаконда тронула холодным языком кожу человека, замерла на мгновение и скользнула Гаури по ногам. Плот вздрогнул, теряя незваного попутчика, но девушка и на этот раз устояла. Цветы с её ног смывало расплеснувшейся волной.

Антака был сыт. Его не интересовало это теплокровное двуногое, к тому же совершенно лишённое крепкого телесного пахла. Антака не любил и кислую свежесть речных цветов. Они перебивали ему дыхание. Змей кувыркался в свежих струях верхнего течения. Необычно сильного и необычно холодного. Какое-то время ему нравился холод. Он опьянял Антаку так же, как и белый цветок луны, летящий над облаками. В струях небесного течения. Однако скоро дракон почувствовал смертельную усталость. Это было ответом его бескровного тела на переохлаждение. Змей повернул к берегу, к тёплому илистому дну. Туда, где синее полотно небес срасталось с зелёным разливом реки. На этом сросте, в камышовых затопях, стояли тёплые, парные промели, где Антака любил зарываться в ил.

* * *

Свами лёг спать только под утро. Сегодняшняя ночь не отняла у него много сил, и всё-таки жрец провожал её с тяжёлым сердцем. Он понимал чувства матери, потерявшей ребёнка. Он понимал, что такое потерять ребёнка. Правда, Свами не был отцом, но он понимал.

Однако Свами понимал и другое. Например то, что Закон, который боги дали арийцам и который знали только жрецы-хотары, к числу коих принадлежал и он, требовал жертв, ибо жертвами оплачивалось право арийских родов жить на земле. Это право никому не доставалось бесплатно. Никому. Голод, болезни, смерть – вот расплата, неминуемо следовавшая за невыполнением Закона. Не случайно, что все другие, беззаконные, не приносившие жертвы богам, становились демонами и звались даса. Но это были мелкие демоны, обращённые в людей. Так, человеческие отбросы. Существовали демоны и покрупнее. Данавы и дайтьи. Арийцам от них приходилось терпеть всякое. Правда, платили «благородные» уже только одному данаву. Самому могущественному. С которым никто не мог совладать и договориться. Даже сами боги. Платили арийцы Змею, живущему в реках. Он нападал на коров у водопоев, мешал их отёлу, заползая даже на пастбища. Но если анаконда принимала жертву, то до конца лета уже не охотилась. Не появлялась в поймах рек и на заливной луговине.

Жертвоприношение выпадало на полнолуние первого месяца лета. Закон говорил, что Змей ждёт невесту, что только девушка-арийка способна умиротворить его. Правда, только до осени. Осенью ему приносили в жертву коз. Потом он впадал в спячку. До весны. Так повторялось из года в год. Змея звали по-разному. Иногда жрецы замечали, что он менялся, обретая новое обличье. Возможно, время не щадило и его. Нынешнего звали Антакой. Его боялись, ненавидели, но никому и в голову не приходило тягаться с анакондой.

Свами был не только жрецом богов, он был жрецом Закона, и он не мог изменять Закон. Он мог только ему служить. Иначе бы Закон принёс в жертву самого Свами. Судьба реформаторов напоминала судьбу жертв на ритуальных закланиях. А Свами не был героем. Он был просто человеком. Своего времени, своего народа и его Закона.

Жрец намял травяного подстила, завалил его дымными шкурами, волосистыми и топкими, разделся и погрузил себя в глубокую пуховину, зашитую в бескрайние просторы ломкого, свеженадушенного полотна. Свами казалось, что он в воде, что он плывёт в светлом объятии пуховой волны. Жрец перевернулся на спину и протяжно вздохнул. Его мозги обносило тяжёлой поволокой усталости. Переходящей на тело неподвижностью и бесчувственностью. Какие-то булькающие голоса перекатывались в этой усталости. Свами с трудом разбирал обрывки фраз: «Приди, о велича-а-айший из данавов…»,"До-о-оченька моя…" Голоса превратились в гул, и Свами потерялся где-то в себе самом. Он спал.

Начался день, и с приходом его молодой свежести сон хотара влился в глубокое, бесцветное и покинутое снами небытие. Но и ему не суждено было насладиться застывшим рассудком жреца. В его хижину ворвался юноша в белых одеждах брахмана.

– Проснись, хотар! – услышал Свами где-то в глубине своей усталости. – Проснись!

Жрец вздохнул и уставился незрячим взглядом в потолок.

– Хотар, змей не принял жертвы! Свами сел в своей неналёженной пуховине, почесал грудь, потом вытер подсохшую прослезь в глазах и уже ясными глазами посмотрел на юношу:

– Что?!

– Данав не принял жертвы. Я нашёл её, она жива и невредима!

Свами снова уставился в потолок.

– Хотар, она невредима!

– Я уже это слышал, – спокойно сказал Свами.

– Так давай вернём её матери.

– Глупец!

У юноши перехватило дыхание.

– Где же ты её нашёл?

– На отмели, если идти вниз по течению.

– Значит, на отмели. Подай-ка мне одежду. А кто ещё видел её там?

– Не знаю, – замялся юноша, – люди не подойдут к реке, пока ты не объявишь об открытии вод.

Свами облачался в широкополую распотайку, сшитую из беловорсой меховины.

– И какой ты её нашёл? – спросил он торопливо.

– Она сидела на берегу, поджав под себя ноги, обхватив их руками, дрожала и тихо говорила: «Он уплыл». Сама себе.

– Что говорила?

– «Он уплыл», – повторил юноша.

– Должно быть, змей, – пояснил хотар.

– Я тоже так подумал.

Жрец резко взглянул на молодого брахмана, поджал губы, снова спросил. Теперь уже чужим, мятежным голосом:

– Ты ещё кому-нибудь сегодня говорил о ней?

– Нет, хотар, нет. Только тебе.

– Хорошо.

Свами оборачивал бока верёвкой, плетёной из листьев мандрагоры. Этот костюм соответствовал ему по сословию.

– Хорошо, – повторил Свами. Он вдруг подумал, что в поспешности сборов забыл об омовении молоком. Обязательном ритуале для посвящённых. Хотар ещё раз посмотрел на юношу и, предупреждая его недоумение, заговорил:

– Знаешь ли ты, что означает отказ от жертвы? Что он означает для брахмана? Если даже данав не берёт его жертву?

Свами перевёл взгляд на самшитовую миску с густым молостоем, опустил ладони в её топкое наливо и перенёс пригоршни молока себе на волосы.

– Даже данав, – продолжил жрец, приглаживая смоченные пряди, – что уж говорить о богах.

– Но ведь Антака теперь будет нападать на коров!

– Не произноси его имя вслух! – взвизгнул Свами. – Что ты!

Чуть успокоился и добавил:

– Будет или не будет, кому это известно? А если и будет, пусть с ним тягаются боги. Нам ли он под силу?

Молодой брахман не стал перечить. Взгляд его потускнел, а слова потерялись где-то сами собой.

Свами отбросил миску и жестом позвал юношу в путь. Они шли по немятой траве, обступавшей со всех сторон хижину жреца. Траву валило на бок. Под тяжестью поднятых соков. Она парила утренний воздух своим зелёным духовалом. Горьковато-кислым, с сырыми продушинами болотного водостоя. Солнце ещё не пропекло эти травяные зарасти, и потому дышалось легко.

Хижина хотара стояла на холме, выше леса и дороги, что вела к самому большому поселению в этих местах – к Амаравати. Каждый из здешних родов имел своего хотара, и только великие праздники собирали их вместе.

– Ты когда-нибудь видел его? – вдруг спросил Свами молодого брахмана.

– Кого? – не понял юноша.

– Змея.

– Нет. Но думаю, что он очень страшный.

Юноша вздохнул и посмотрел на Свами:

– А ты видел?

– Да.

– Правда, что он самый страшный из всех данавов?

Свами ничего не ответил.

– А как это было, – снова спросил молодой жрец.

– Мы резали тростник для циновок. Воды было по щиколотку. Дальше начиналась топь. Вдруг траву перед нами разнесло, будто её ветер положил…

Свами замолчал, и лицо его опустилось в тень воспоминаний.

– Что же произошло?

Хотар не стал отвечать своей памяти. Он защищался от её натиска.

– Может быть, у тебя будет свой данав, тогда ты и узнаешь, что было дальше, – пояснил Свами. – Пересказ всегда хуже собственных впечатлений.

Юноша покачал головой:

– Так может говорить вайша, которому боги запечатали уста словесной немощью. Язык брахмана способен передать то, что не увидит даже самый зоркий глаз.

– Что же такого не увидит самый зоркий глаз? – поинтересовался хотар.

– Он не увидит чужих впечатлений.

– Чем же они лучше своих?