Смерть за хребтом

В лагерь шли быстро. Я предвкушал встречу с Лейлой: представлял, как мы бросим спальный мешок там, на лужайке под штольней, как обнимемся, и я почувствую ее маленькие точеные груди, почувствую ее губы, почувствую трепетное ожидание их тезок, оживленных сладостными потугами томящихся бедер...

Часть III

Таджикская рулетка

1. Ушл? – Ночное нападение. – Отбиваемся. – Юрке понравилось. – Дожить бы до завтра.

У лагеря нас встретили растерянные Наташа и Фредди.

– Лейла с Бабеком пропали, – сказала девушка, с жалостью глядя мне в глаза. – И, видимо, с самого утра.

– Точно, с утра, – согласился Фредди. – И, похоже, твоя фифочка сдалась без боя... Или ей сдались.

– Да, в палатках все на месте, нет никаких следов борьбы или поспешного бегства, – покивала Наташа.

“Что же могло случиться? – задумался я, опустившись на ближайший камень. – Вряд ли это было нападением со стороны. Это – Бабек! Точно Бабек... Конечно же, его Резвон приставил к нам. Черт, была ведь такая мысль... Но отбросил ее, глядя в простое, добродушное лицо старинного приятеля... Теперь все становится понятным – его странное появление, неестественное поведение”.

Поднявшись, я пошел по лагерю в надежде найти следы дневных событий, и у ручья, там, где женщины мыли посуду, наткнулся на зеленый пластиковый тазик, полный чистых кружек. Рядом стояли две невымытые. На посудной тряпочке лежал маленький кусочек туалетного мыла. Я поднял его и на поверхности увидел отпечатки детских пальчиков Лейлы.

“Спокойно, Черный! – приказал я себе, закусив губу. – Похоже, они и в самом деле ушли сразу после нашего ухода на штольню! И, не куда-нибудь, а в Хушон... Если побегу за ними сейчас же, то к утру буду у перевала. На устье Арху догоню... Убью собаку!”

– Побегу-ка я за ними, – сказал я, вернувшись к товарищам. – Если он доберется до Саидовской машины раньше меня, то все... Уйдет, собака. И тогда конец и ей, и мне. А вы валите отсюда. Завтра, самое позднее – послезавтра, Резвон будет здесь.

– В Душанбе потом... пойдете? – ободряюще улыбаясь, спросил Сергей.

Пауза между «потом» и «пойдете» была крохотной.

– А куда еще? Не сюда же возвращаться... В городе найду... найдем вас у Суворова.

– Может, возьмешь с собой парочку самородков? Возьми, всегда пригодятся...

– Да ну их... И на штольню за ними бежать времени нет. Знал ведь, чувствовал, что боком они мне выйдут. Лежали бы сейчас с ней рядышком где-нибудь в Сочи. В глаза друг другу смотрели... Слова ласковые говорили...

– Ну, тогда ни пуха тебе, ни пера... Долю свою ты получишь, – сказал Сергей, и, похлопав меня по плечу, пошел к ручью умываться.

Я сел у костра переобуться перед дорогой. Федя устроился рядом и сочувственно смотрел, как я вытряхиваю камешки из ботинок. Он хотел что-то сказать, раскрыл рот, но так и застыл – в скалу за палаткой ударила автоматная очередь. Следующая очередь пошла ниже и прострочила насквозь наше брезентовое жилище. Раны, видимо, оказались смертельными и палатка, испустив дух, очертила свои внутренности.

Но это видел лишь я: после первой очереди, Федя, забыв о ранах, мгновенно вскочил и во весь дух побежал к скалам Алтына (так нами была названа ближайшая к нашему лагерю вершинка). Я, петляя, помчался за ним в одном ботинке, второй в руке. Через минуту мы лежали за камнями, и, в надежде увидеть Наташу или Сергея, всматривались в сторону лагеря.

Кивелиди появился сбоку, с восточной стороны Алтына. Он шел к нам, припадая на одну ногу и опираясь руками на попадавшиеся на пути глыбы.

– Там, за вами, только что стоял кто-то. С ружьем! – тяжело дыша, сказал он, упав на землю рядом со мной.

Мы с Федей обернулись и в полутьме, в десяти метрах от себя, увидели... Наташу с одностволкой в руках.

– Ты как здесь очутилась? Да еще с пушкой? – спросил я в изумлении, когда она приблизилась к нам.

– Как, как... Когда ты с Серым прощался, уларов здесь заметила. Спугнул их кто-то. Вот и пошла посмотреть, – ответила она, напряженно всматриваясь в сторону лагеря.

Я осмотрел Сергея. Его бедро было простреляно насквозь, но крови выделялось немного. Выдернув шнурок из принесенного ботинка, я перетянул ногу выше входного и выходного отверстий. Наташа вынула из нагрудного кармана штормовки перевязочный пакет, взрезала спереди и сзади намокшую кровью штанину и со знанием дела перевязала рану.

– А тебе везет, Черный! – ткнул Сергей меня в бок, удовлетворенно рассматривая плоды ее труда. – Не придется тебе через Арху бежать. Похоже, Резвон сами сюда пожаловали. И Лейла твоя ненаглядная наверняка с ним.

– Да, это он притопал... Больше некому, – согласилась Наташа.

– Как некому? – криво улыбнулся я. – У нас все через жопу. Не удивлюсь, если и Резвон притопал, и Абдурахманов прилетел. Слышали ведь вертолет...

– И почему только они ночи не дождались? – задалась вопросом Наташа, усевшись рядом с Кивелиди. – Положили бы тепленьких... Что ж, теперь повоюем.

– Ну-ну! С одностволкой против автоматов... – скептически скривил губы Фредди. – Не оторвется номер...

– А что? Юрка от штольни не уйдет. Значит, они у нас в окружении! Надо пугнуть их, чтобы сами не полезли. Вы тут покудова лежите, а я вперед пойду, поохочусь... Что толку здесь валяться...

Судя по тону, Наташа, посчитав, что Сергей ранен, а я убит горем, взяла командование на себя. И в самом деле, метастазы смятенных мыслей о Лейле поразили мой мозг, не давали сосредоточиться. Я мог шутить, говорить что-то, бежать в ночи, но делал все это в вязкой среде этих мыслей...

Как только наша боевая подруга растворилась в темноте, наверху, у штольни раздался взрыв гранаты. Через минуту полной тишины один за другим прогремели два ружейных выстрела.

Решив, что это Житник поставил точку в дуэли на штольне, мы воспрянули духом. И заулыбались, когда еще через минуту, метрах в тридцати от нас бухнуло ружье Наташи. Выстрел ее был результативным: он родил вопль, перешедший в отчаянную матерную тираду.

– Смотри ты, русак попался! Красиво как говорит! – восхитился я. – Серый, что там у нее было – дробь или пуля?

– Дробь наверняка. Слышишь, как рыдает? Во, дает! А Юрку-то после взрыва гранаты я похоронил... – прошептал Сергей. – Молодец! Если он в лазе сидит – его гранатометом не достанешь. Молодец!

– Да... – согласился с ним Фредди. – Фартовый мужик. Замочи они Житника – все! Штольню со всеми потрохами и наши бабки столбом, все Резвон сунул себе бы под жопу...

– Вы погодите радоваться... Кто знает, что там сейчас происходит... – сказал я и спросил у Сергея:

– Как нога? Минут через двадцать жгут распустить надо.

– Нормально. Крови нет, правда, болит, дергает здорово. Что делать будем?

Я не ответил. В голову мне пришло, что Лейла ушла добровольно. Сама. Не выдержала ненужных, тяжких даже для мужчины, испытаний. Поняла, что я не тот человек... А тип, не способный беречь и обиходить хрупкую женщину... И ушла через Зидды в город. И Бабек, как истинный мужчина, решил ее сопровождать. Вероятность такого желанного и спасительного для меня объяснения была очевидной, и я заулыбался.

– Что делать будем? – повторил я вопрос Сергея, с трудом вернув лицу серьезность. – Перво-наперво, я думаю, в лагерь срочно надо идти. За Юркиным хирургическим набором. Разрежем тебе ногу аккуратно, почистим, зашьем потом белыми нитками... Федя тебе завидовать будет, клянусь.

– Ну тебя в задницу! Я серьезно.

– Подождать надо немного. Они без сомнения уйдут, если не ушли уже. Дохлой номер ночью в засаде друг против друга сидеть. Тем более, что те, которые на штольню вышли не знают, что получилось у тех, которые сюда нарисовались. И наоборот, – ответил я и, вспомнив вдруг любящий взгляд Лейлы, провалился в бездну отчаяния.

– Если это Резвон, и Лейла у него, – подрагивающим голосом продолжил я, – то завтра они явятся менять ее на золото. Зачем под пули лезть, если можно и так все взять? И скажу сразу, Серый, что я – за обмен.

– Ну, Черный! Ты как всегда худший вариант переживаешь. Не улавливаешь, что после обмена все будет наоборот: он в штольне, а мы снаружи. И учти, если он кокетничать начнет, то мы пообещаем ему взорвать полтора ящика в золотой рассечке. И разнести всю эту штольню в пух и прах. Пусть потом по горам окрестным самородки ищет!

– Может, ты и прав... Давайте, что ли, к штольне пробираться? К Юрке. Там все решим и...

– Слышите? Идет кто-то... – перебил меня Федя.

– Это я, Наташа... – услышали мы голос девушки.

Через минуту она появилась перед нами, в руках – автомат, на плече – ружье.

– Откуда дровишки? Никак завалила кого? – уважительно спросил Сергей.

– Да, одного... Фраер попался – устало протянула Наташа, отдавая ему автомат. – Выглянула из-за скалы, ну, той, что сразу за вашей палаткой, а он боком ко мне на фоне неба светится. Прямо как фигурка железная в тире. Ну, врезала ему с десяти метров по рукам. А патрон с дробью мелкой – на улара заряжала. Он заорал, автомат бросил, танцует и матом выражается: “Твою мать, твою мать”. Подошла осторожно, смотрю, а это Вовчик-дезертир. Обе руки по локоть в крови. У Резвона он ошивался. Да вы его, кажется, видели. Он еще Черному снился, когда тот с саблей по Хушону бегал... Бил меня, гад, когда Резвон уставал... А сознание теряла – трахал зверски. Не удержалась, сунула приклад между ног. А он упал на колени, ботинки стал целовать. Я его пнула, он кубарем вниз полетел. Потом подумала, что язык ведь! Может, расскажет что. Догнала, стала спрашивать, сколько их и что им надо. А он обезумел от страха, мычит, дергается только. Пена изо рта пошла. Я его опять прикладом по детородным... Он взвился и вниз со скалы сиганул. Но не разбился, гад. Теперь уже внизу, у реки, наверное. Там еще один с ним был... После моего выстрела в сторону ускакал. Если бы не он, достала бы Вовчика, привела к вам.

– Надо было сразу его сюда вести, а не прикладом размахивать, – сказал Кивелиди с укоризной. – Ну и бог с ним. Главное – штольня! Это наши вокзал, почтамт и Смольный.

– И Форт-Нокс[66], – ввернул Федя со значением в голосе.

– Смотри ты! – удивился я – Какие слова знаешь! И сказать можешь! Грамотный ты у нас, оказывается.

– А ты думал! Я в зоне книжек море прошишлял. Всю лагерную библиотеку! Кой чего фурычу! А что у тебя голосок-то подрагивает?

– Тебе показалось, Федя! – похлопал я его по плечу и, обращаясь к товарищам, продолжил:

– Пока мы на коне. Если и Юрка там не промахнулся, то 2:0 в нашу пользу. Пошли, что ли наверх? Я Серого к штольне провожу, а ты, Наташа, с Федором в лагерь заверни, жратвы какой возьмите, патронов себе и догоняй. Если что, осторожнее там с мужскими детородными... И не торопитесь. Может, все-таки сидит где-нибудь их охотник, ну, тот, который от Наташи сбежал.

Мы замолчали, вслушиваясь в ночь. Наташино бедро равнодушно грело мое бедро и мне захотелось что-нибудь ей сказать. Когда стало ясно, что никаких подозрительных звуков в природе не существует, мы поднялись и пошли к палаткам.

– Послушай, красавица, – уже на ходу обратился я к девушке. – Я вот что тебе хочу сказать... Ты такие вещи о себе рассказываешь: на панели зарабатывала, ишаку отдавали, били, трахали зверски... Я понимаю, женщина должна быть с прошлым, но не с таким же. Романтичнее надо. С цветами и завитушками. Понимаешь?

– Ага, понимаю. Несчастный влюбленный, джигит-красавец, украл меня прямо с защиты диссертации по злободневным проблемам уличного секса. В горах он окружил меня любовью и преданными слугами, подарил арабского скакуна, ставшего моей тенью. Но я была холодна и непреклонна. И когда в замке заночевали прекрасные рыцари, я отдала свое сердце одному из них, и темной ночью мы скрылись в любовном тумане... Ну как, сойдет?

– Совсем другое дело! Еще пару-тройку штрихов и наши глаза засветятся не только любовью и преданностью, но и искренним восхищением...

– Спасибо за науку. Вот только завитушек здесь, да и везде, мало кто любит... Разве что в одном известном месте...

Я ее уже не слушал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Лейла, может быть, и не попала к Резвону. И мой приятель Бабек смылся с ней отнюдь не верным паладином. “Ведь он – любитель сладкого, – думал я. – И мог придти сюда по приказу Резвона, а уйти по другой причине. Украл полюбившуюся девушку вместо того, чтобы нас перестрелять... Даже золота не дождался! Ну, конечно! Лейла и золото... Несравнимо... Точно, втрескался, гад! Аж до потери алчности и пульса!”

И ревность, дремавшая в уме, встрепенулась и, почувствовав нежданную добычу, мгновенно устремилась в самую середину моего существа, ожгла душу, проникла в часто забившееся сердце и уже проперченной кровью устремилась повсюду. “Ну, ты, даешь, Черный... – пытался я себя успокоить. – Ты не страдал так, когда думал, что она у Резвона... Жестокого, безразличного. У которого она не прожила бы и часа... А мысли, что кто-то пялит на нее масляные глазки, кто-то сидит рядом с ней и может коснуться ее пальчиков, груди, мысли этой вынести не можешь. И знаешь ведь, что если она у Бабека, он ее не тронет. И отдаст, в конце концов”.

Через сорок минут мы подошли к устью нашей штольни и стали кашлять Житнику, давая ему знать о нашем приближении.

– Здесь я! – раздался его глухой голос от скалок, возвышавшихся над устьем.

– А мы думали, ты в штольне сидишь. Как в дзоте, – сказал я, увидев Юрку, выступившего из темноты с автоматом в руке. Судя по широкой улыбке, жизнь ему казалась прекрасной.

– Что там у вас? – спросил он, пересчитав нас глазами. – Все живые?

– Бабек Лейлу увел, – ответил ему Сергей. – И привел Резвоновских шакалов. Наташка одного подранила, вниз убежал. И ты, судя по автомату, времени даром не терял?

– Спрашиваешь! – усмехнулся Житник. – Пошли в штольню. А что касается твоих слов, Евгений, то, во-первых, дзот – это древесно-земляная огневая точка. Штольню лучше сравнивать с дотом – долговременной огневой точкой. А во-вторых, в ней третий помощничек появился. Все при деле: Васька злато сторожит, тот, второй – вышибалой по-прежнему в сенях стоит, ну а новенький, который с “Калашником” под вечер проведать меня пришел, перед выходом теперь отдыхает... Очень теперь с него удобно с упора лежа стрелять!

– Замочил его? – хмуро спросил шедший последним Федя.

– Да нет, живой пока. Афганец он, понимаешь. По крайней мере, на наших таджиков не похож совсем, и в шапочке ихней. Они думали, что я в лазе сижу, и очень грамотно поступили – по первости лимонку туда кинули. А я здесь, под скалой залег и дремал себе потихоньку. Когда бабахнуло – проснулся. Смотрю – нет никого, да и что в темноте со сна разглядишь? Через минуту присмотрелся, заметил одного перед лазом, в шляпе пуштунской, потом другой появился. Ну, я ботинки скинул, подобрался поближе и врезал им по очереди, как в кино. Афганец сразу лег, а другой завыл негромко так и вниз скатился – в нижнем стволе дробь была, не гвозди с картечью, как в верхнем. Гадом буду, Резвон это был. Голос и фигура – точно его. А этот, – пнул он ногой лежавшего связанным иноземца, – до утра не доживет... Полста граммов у него в пояснице. Слышишь, гуманист, – добавил он, обращаясь ко мне, – первый раз в человека стреляю... Прямо чувствовал, как железо в него входит. Как будто я сам пальцами в него полез! А сейчас чувствую, как оно, железо, сидит там, у него под кожей, рвет красное мясо, трет белую кость и жжет, жжет, кровь сочится. Как пальцами чувствую. И скоро сдохнет, и сгниет, и мухи снесут в него яйца! Я еще в городе, когда гвозди рубил, симфонию эту предчувствовал ... И я его завалил! Я!!! И, знаешь, Черный, мне нравится это, нравиться. Видишь, даже говорить стал, как ты, с картинками. Образы и метафоры сами в голову лезут. Я другим человеком стал и снова хочу все это испытать!

– Ну-ну, успокойся, это – эйфория или проще – истерика, – похлопал я его по плечу и продолжил, – Похоже, ты, братец, смерти боишься. А когда такой убивает, крик у него в душе появляется: “Я не такой, как все! Я не жертва!!! Я убийца!!! Я убиваю! Я буду жить, а вы все умрете! И еще тяжелая наследственность – все троглодиты искренне верят, что каждая отнятая ими жизнь их жизнь укрепляет... “Горца” помнишь? А вообще, тебе надо было Резвона шлепнуть. Недавно он мне примерно то же самое говорил. Единомышленники вы с ним. Волк волка бы съел. Все овцам облегчение.

– Ну вас на ...! – прервал меня Сергей, остановившись у устья штольни. Ты, Черный, умный очень. Человек, может быть, жизнь нам спас, а ты его пещерным жителем называешь! И волком.

– Умный, умный, – забурчал я, начав разбирать лаз штольни, обрушившийся от взрыва гранаты. – Китайский знаю, в тихую погоду парю над облаками, пересадки сердца делаю... Вот только трепанации черепа на расстоянии мне никак не удаются. До мозгов ваших никак не доберусь! Кость, что ли, у вас там?

* * *

Через десять минут мы все, за исключением Наташи, добровольно оставшейся на страже, уже сидели в штольне между завалами и ужинали в тусклом свету карбидных ламп. Мумии циррозника места за достарханом не хватило и ему пришлось переселиться в забой к Ваське-геологу. Туда его, чертыхаясь, потащил Житник. С ним увязался Фредди, пожелавший посмотреть на золото.

Я достал из Наташкиного рюкзака несколько банок кильки в томатном соусе и “Завтрака туриста”, Юрка выложил кусков десять холодной жаренной сурчатины и фляжку родниковой воды. Есть никому не хотелось, но все понимали, что завтра времени на еду может и не найтись.

Глядя на лица товарищей, я остро чувствовал, что исчезновение Лейлы – не главная для них беда. То, за чем они пришли – золото – по-прежнему было у них в руках. Лишь иногда, то один, то другой из них вглядывался мне в глаза, пытаясь определить степень моего расстройства. И если они находили ее достаточной (не парализующе высокой и не бесчеловечно низкой), в их глазах проступало сочувствие. Отряд заметил потерю бойца, но остался отрядом.

– Есть налево! На сундук мертвеца и бутылка рома, – отрапортовал Федя, вернувшись из забоя. И, пошмыгав носом, продолжил сокрушенно:

– И что вы за люди геологи? Сами себя не уважаете! Вот, Васька мужик был очень неглупый, с высшим образованием, гордый – пальцем его не тронь, а в таких портках ходил! Белой капроновой ниткой чиненых от мотни до жопы! Стежки с сантиметр!

– Все в норме, дорогой, – засмеялся Сергей, взглянув на свои не раз ремонтированные штаны. – Главное – не красота, а надежность. А насчет внешнего вида анекдот есть старый. Слушай:

Однажды Политбюро по просьбе женщин решило мужикам смотр устроить. Ну и вызвали представителей сильного пола на свое заседание. Первым, конечно, пошел свой человек из министерства легкой промышленности. Смотрят – выбрит гладко, отутюжен, пахнет хорошо и смотрит ласково.

– Внешний вид, – говорят, – “Отлично”.

– Курите? – затем спрашивают.

– Нет!

– Пьете?

– Нет!

– А как насчет женщин???

– Только с собственной женой!!!

– Замечательно! И что только гражданки жалуются?! Следующий!

Следующим был морячок. Бескозырка белая, в полоску воротник. Выбрит до синевы, опрятен, красив, весел. Тоже получил за внешность высший бал.

– Курите? – потом его спрашивают.

– Только советские папиросы!

– Пьете?

– Только “Советское шампанское”!

– А как насчет женщин?

– Только в советских портах!

– Замечательно! Можете идти!

Третьим по недоразумению какому-то геолог прошел. Небритый, один сапог кирзовый, другой резиновый, одежда драная, нос облуплен, глаза бегают...

– Да... – говорят. – Оценка за внешность ясна... Курите?

– А есть?

– Пьете?

– Наливай!!!

– А как насчет женщин?

– Счас будут!

Все, кроме меня, засмеялись, хотя рты у каждого были забиты опостылевшей пищей, которую не хотелось ни жевать, ни глотать.

– Да, бичей среди геологов полно, – сказал я, стараясь прогнать из головы невеселые мысли. – Стать им просто. Особенно без женской ласки и на этом вот “Завтраке туриста”. Нет бабы – все, конец геологу. Сначала перестаешь бриться, потом – ширинку застегивать, затем – мыться, затем – ложкой пользоваться и одежду менять. Однажды оставили мы на зимовку на Кумархе Олега Семакова, нашего техника-геофизика. Чтобы, значит, местные не разворовали все начисто. На пять месяцев, с декабря по апрель. Когда в мае поднялись – никто его не узнал. Зверь зверем. Зарос весь, грязный, говорить разучился. Таджики из Дехиколона сказали, что вставал он с кровати раз в месяц, когда самогонка у него кончалась. Кладовщица Нина Суслановна потом пяти мешков сахара не досчиталась! А в Карелии с другим бичом был знаком. Классный геолог, большой специалист по апатитовому сырью и строительному камню. Я полтора года с ним рядом проработал, так он за все это время ни разу одежды и носок не сменил. Представьте, как от него пахло. И ел он как зверь... Наклонится над чашкой и ест быстро, не жуя, чавкая и обливаясь. И, знаете, чувствовалось, что ложка для него не столовый прибор, так он ее держал (вернее, удерживал), а нечто, символ принадлежности к людям, что ли... Или даже, может быть, последняя ниточка с цивилизацией связывающая...

Заканчивал я уже автоматически. Опять мои мысли унеслись к Лейле. “Последняя моя ниточка... Киска... Болтаю здесь... Как будто ничего не случилось. Измучил девочку. Давно надо было уйти от нее, отправить к родственникам в Париж. И все так получилось из-за того... из-за того, что боялся, что уйдет, оставит одного... И привел ее сюда. Негодяй! Это все страх, подспудная боязнь одиночества...”

* * *

Ближе к концу нашей скудной трапезы, от входа в штольню раздался глухой протяжный стон.

– Афганец мой, похоже, откидывается... Судорога его бьет! – первым сообразил Юрка.

– Сидел бы дома, в духане своем спичками торговал, а то нет, сюда за смертью пришел, – грустно сказала Наташа, несколько минут назад смененная Федей.

– А ты чего дома не сидишь? – усмехнулся Житник.

– Я не по своей воле здесь. Будь моя воля, сидела бы дома и детей рожала. Хотя... Помните, Лейла на Арху говорила: “Когда не умер – жить хорошо”?.. Я тогда ее поняла... Когда от Резвона в первый раз убежала, в скалах застряла. Только вверх можно было лезть. И на самом верху повисла... На пальцах. Но вылезла, не знаю как. Чудом... И легла на краю. До сих пор помню все вокруг... Как будто заново родилась. И все остальное тоже. И солнце, и скалы, и небо. Все только что появилось. Все такое чистое, новое...

– Чистое, новое! Завтра, может быть, всех нас шлепнут и поделом... – с трудом проглотив последний кусок “Завтрака”, переменил Сергей тему разговора. – Давайте лучше о деле, то есть о том, что мы имеем и будем иметь. Значит, все вместе мы видели четверых. Один из них – Юркин моджахед, он, судя по всему, благополучно откинулся. Напарник моджахеда, возможно, это Резвон – ранен в седалище, чему я искренне рад. Третий, Наташкин Вовчик – ранен в руки, и стрелять теперь долго не сможет. Четвертый – жив и невредим. Без сомнения, у них еще есть пара человек. Или на сотню больше, если они кишлаки окрестные подняли... Но это маловероятно.

Теперь о завтрашних делах... Я предлагаю Черному с Наташкой завтра идти на разведку, или в охранение – как хотите. Пусть Резвона поищут. А до того мы все вместе здесь...

– Давай, я с Черным пойду, – мрачно перебил его Житник. В колеблющемся свету карбидной лампы его лицо выглядело зловещим.

– А Наташку с кувалдой в забой? Понимаешь ведь, что штольня – это ловушка. И женщин лучше держать от нее подальше. Слушай дальше, джентльмен. До ухода Черного с Наташкой мы все вместе подготовим здесь песец котенку. А именно перенесем ящики с аммонитом в рассечку. Аммонита у нас мало, но можно забить ящики камнями, а аммонит сверху положить. Чтобы, значит, было видно, что взрывчатки у нас вагон и маленькая тележка. И если ее взорвать, то от золота одна пыль останется. Потом соберем золото в брезентовые мешки... То же золото, которое оторвало после последней отпалки...

– Загадками говоришь, начальник! Зачем все это? – опять перебил Сергея Житник.

– А затем. С самого рассвета, а лучше часов с четырех ночи, Черный с Наташкой уйдут в поиск, найдут их банду и будут издали следить за бандитами. Я это к тому, что когда за тобой кто-то следит, да еще с оружием, всегда хочется мирного соглашения. Рано или поздно Резвон припрется Лейлу менять, и тогда одного из них мы приведем в забой и покажем эти ящики с взрывчаткой и золото, естественно. И предъявим им ультиматум: либо они отдают Лейлу, либо мы взрываем этот рудник к чертовой матери. И потом даем знать о нем городским властям. При благоприятном для нас решении Юра с Федей грузят мешки на ишаков и соединяются с Черновым и Наташей где-нибудь на пригорке. Потом Резвон отпускает Лейлу, и со своей шайкой уходит подальше, а я присоединяюсь к вам, и мы чешем в Зидды на третьей скорости. А Резвон получает в собственность штольню со всеми ее потрохами.

– Для этого обмена, – с сомнением покачала Наташа головой, – надо доказать ему, что в штольне остается много золота...

– Я заходил в рассечку после последней отпалки. Там на стенке в заколе два самородка с блюдечко и тарелку... Классное зрелище. Мало ему не покажется, – сказал Житник, немного подумав. – Но все, конечно, будет совсем не так. Резвон, скорее всего, не поверит Сергею. Не поверит, что он не взорвет золотую рассечку. Так, из вредности. Сам бы он наверняка взорвал. А вообще, делайте что хотите, а за вынос мешков из штольни буду отвечать я. Вынесу, а там трава не расти и Лейла...

– А с вредностью, – перебил я его, по глазам догадавшись, что он намеривается сказать какую-то гадость, – есть выход... Можно огнепроводный шнур на боевике сделать очень коротким, сантиметров пять-десять... И Резвону показать. И объяснить ему, что на выход из штольни минимум двадцать секунд нужно. И если Сергей решит повредничать, то растворится в атмосфере вместе с золотом. И, естественно, убедить, что другого шнура подлиннее нигде мы не спрятали. Короче, есть, чем торговать. Резвон умный мужик, хоть и зверь. С ним можно договориться.

На этом мы и порешили. Поговорив еще немного о возможных осложнениях и путях их преодоления, мы втроем с Юркой и Сергеем ушли в рассечку и подготовили ее к возможному визиту Резвона.

2. Бабек редактирует события. – Опять Фатима! – Очищение. – Рассказ Лейлы. – Закругляемся...

Лишь только мы улеглись спать, внизу у реки послышались короткие автоматные очереди. Их было три, стреляли, скорее всего, из одного автомата. Пальба длилась минуты две, не больше.

– Похоже на расстрел... – пробормотал Кивелиди, приподнявшись.

Не сказав ни слова, я схватил один из трофейных автоматов и побежал искать лагерь Резвона. Когда я выскакивал из штольни, одна за другой раздались еще две очереди.

Сердце подсказало мне, где располагается лагерь бандитов: внизу, в двадцати минутах ходьбы от штолен, на стрелке между двумя составляющими Уч-Кадо ручьями. Высокие, обрывистые борта ручьев защищают ее с двух сторон, с третьей же к ней примыкают неприступные отвесные скалы. Я не сомневался, что Резвон бросил свои кости именно там – более надежного места для ночевки, да и для обороны, в этих краях не найти.

Небо уже посветлело, и скоро я смог убедиться в своей правоте – на поляне действительно стояла покосившаяся четырехместная палатка. Старая, выцветшая от южного солнца, она довольно легко различалась в утренних сумерках. Крадучись, я подобрался к лагерю метров на четыреста и залег на седловине одной из скал, возвышающихся на правом берегу Уч-Кадо.

Скоро стало совсем светло и перед входом в палатку у потухшего костра я смог различить неподвижно сидящего Бабека. Рядом на цветастом одеяле лежала связанная Лейла. Позади палатки, прямо на траве распластался человек в стеганом халате. Под обрывом у самой речки паслись два осла.

Неожиданно Бабек поднял голову и посмотрел в мою сторону, затем быстро встал и пошел в палатку. Через минуту он вышел, пятясь и волоча за ноги несомненно мертвого Резвона.

Бросив его недалеко от входа, Бабек вернулся в палатку и тем же манером, вытащил другого мертвеца. Оставив его рядом с первым, вновь посмотрел в мою сторону и призывно, вкруговую, махнул рукой.

Будь мои товарищи рядом, они по всей вероятности подумали бы, что Бабек – мой сообщник в какой-то тайной игре. На их месте я и сам бы так подумал, подумал бы, если бы мне не были хорошо известны простодушие и непосредственность этого горца – он всегда следовал логике данности. Следовал, так как знал, что такое следование – это всегда верный путь к выигрышу. Вот и этой ночью он, видимо, решил, что разумнее перейти на нашу сторону...

Приняв эту гипотезу, я встал, забросил автомат за спину и, не скрываясь, пошел к палатке.

Лейла была без сознания. От ее бледно-серого лица веяло не вынесенным страданием. Я посмотрел на Бабека, желая невозможного – опровержения ударившей в мозг догадки. Но он закивал головой.

– Резвон ее взял, – сказал он дрожащим голосом. – Я не мог слышать, как она кричит, стрелял в него. Потом я ее веревка вязал – она убивать себе хотел. Два часа лежит, но живой. Не развязывай совсем – пусть в себе придет. А то убежит опять. Мусульманский женщина после такой жить не может – сам себя убивает.

Я положил голову Лейлы на колени, пригладил ее растрепавшиеся волосы. Она была холодна как камень. Бабек, прочитав мои мысли, сходил в палатку за стеганым одеялом и занялся разведением костра. Я бережно укутал Лейлу до подбородка и задумался. “Несколько часов назад на этом красном, дырявом одеяле Резвон насиловал Лейлу... Сейчас он мертв. А Лейла... Нет, я не отпущу ее с ним! Главное – успокоиться. И правильно себя вести. Если я хоть как-то покажу ей, что, как и она, убит горем, то – конец. Надо дать ей понять, что все прошло и все осталось... Надо думать, говорить об этом даже сейчас, когда она лежит в забытьи. Если я остался прежним, значит, и все между нами осталось прежним. И как прежде я буду целовать ее губы, ее бедра, ее...”