Восьмая тайна моря

      - Плакать не собираюсь. Если бы мои слезы могли поднять траулер со дна... Но почему вас волнует история гибели "Палтуса"? Вы же читали рапорт командира траулера. Написано коротко и ясно. Что же еще?
      - Потому что загадочно. В этом все дело. Вы инженер, талантливый человек, и не могли не заметить того, что не заметили другие.
      - Не льстите, старина, - засмеялся Холостов, - Просто море выкинуло еще одну тайну, по счету - восьмую.
      - Мировой океан хранит не восемь, а тысячи тайн, - сказал Чигорин.
      - Я лично читал о семи неразгаданных тайнах моря. Сейчас процитирую сообщение вашингтонской газеты "Таймс геральд". Вы ведь знаете английский язык? Нет? Не беда. Я вам дам точный перевод заметки. "В Коломбо на буксире приведен слегка поврежденный теплоход "Холчу", на котором имелись большие запасы продовольствия, воды и топлива. Все пять человек его команды загадочно исчезли в море, - Холостов будто читал по газете. - На камбузе была приготовлена пища. Несмотря на сломанную мачту, "Холчу", имея груз риса, хорошо шел среди волн. Обычно это судно совершает регулярные рейсы между Андаманскими и Никобарскими островами. Что случилось с пятью членами команды - неизвестно. Судно было обнаружено три дня назад в двухстах милях от Никобарских островов". Вот вам седьмая тайна моря. Как перевод?
      - Предположим, таких историй было семь, - согласился Чигорин. - Как же выглядит первая история?
      - Она чертовски схожа с восьмой, - рассмеялся Хопостов. Лечом девяносто восьмого года прошлого столетия у входа в Сан-Францисский порт средь белого дня раскололся пополам пассажирский лайнер "Блек Стар". Все пассажиры спаслись. Самое удивительное заключается в том, что на месте потопления водолазы не обнаружили судна. Оно исчезло бесследно.
      - Вы думаете, и "Палтус" исчезнет?
      Холостов пожал плечами.
      Да, "Палтус" исчез. В тот вечер Чигорин как будто в воду глядел. Через неделю после происшествия водолазы тщательно исследовали океан, но так и не могли обнаружить остатки траулера...
      В комнате наступила тишина. Чигорин, насупившись, перебирал пышную бороду.
      - Кибернетическая у вас память, - сказал он, - но...
      - Не жалуюсь. Хотите еще одну морскую историю? - весело перебил его Холостов. - Одно небольшое газетное сообщение, слово в слово, чтобы убедить вас в исключительности моей памяти.
      Чигорин махнул рукой.
      - Хотите? - повторил Холостов.
      - Валяйте, иначе от вас не отвяжешься.
      Чигорину показалось, что Холостов не просто пересказывал страшную историю гибели экипажа корабля, а смаковал ее, наслаждался ею. В этом было что-то противоестественное человеческой природе...
      - Довольно, - оборвал он. - Слава богу, экипаж "Палтуса" спасся.
      - Вам не нравятся морские истории? "Летучий голландец", корабли-призраки. Пираты... - Холостов усмехнулся и запел старую пиратскую песню:
      Кто готов судьбу и счастье
      С бою брать своей рукой,
      Выходя корсаром вольным
      На простор волны морской!
      - И такой хлам хранится в памяти, - удивился Чигорин. Черт знает что!.
      - Почему хлам? Я люблю морские истории, овеянные легендами. Тогда не было ни атомных бомб, ни ракет. Абордажные крючки, самопалы...
      Чигорин пожал плечшли и подошел к окну. На океан опускался северный вечер. Над островом висели тучи. Моросил дождь. Было оживленно на лежбище: каланы возвращались на ночевку. Матки шлепками выгоняли детенышей из воды. Красавчик - сильное, холеное животное, любимец Тани - усиленно плыл к вольеру. А где же Мудрец? Старый калан всегда одним из первых вылезал из воды и часами мог ждать лакомство - свежую рыбу. Сегодня он что-то замешкался. По утрам Мудрец поднимался к дому и пищал до тех пор, пока не выходила Таня. Она гладила его по голове, потом они вместе отправлялись в вольер.
      В кабинет вошел Мика Степанович.
      - Мудреца не ходи на берег, - озабоченно доложил он таким тоном, словно сам был виноват в исчезновении калана.
      - Может быть, он на дальнем лежбище?
      - Тонет надо, - и Мика показал, как утонул Мудрец. Чигорин хрустнул пальцами. Когда же это кончится?
      - Как день, так недосчитываемся одного-двух каланов. Мор какой-то.
      Холостов откинулся на спинку кресла.
      - Не стоит волноваться из-за таких пустяков, - лениво бросил он.
      Чигорин, заложив руки за спину, круто остановился перед ним.
      - Пустяк? Пятнадцать лет жизни на острове - пустяк?
      - Нет, не пустяк. Но океан велик, и его не скоро вычерпаешь.
      - Откуда у вас такое равнодушие? Я не могу понять вас. Мой труд - дело моей жизни. Нам поручено приумножать богатства этого острова, что мы и делаем с великой охотой, всего себя отдавая любимому труду. В этом счастье, или, как вы любите утверждать, главный алгоритм жизни - служить народу.
      Холостов хмыкнул:
      - Имя существительное среднего рода. Изменяется по числам и падежам, но не изменяется во времени. Вот что такое счастье.
      - Кроме грамматики, есть жизнь, - возразил Чигорин. - И в жизни человечества и каждого человека счастье имеет свои времена - прошедшее и даже давно прошедшее, настоящее и будущее. И в каждом времени свои приметы.
      - И какая же главная примета сегодняшнего дня?
      - Знаю, знаю, какого ответа вы хотите, - нахмурился Чигорин. - Вы боитесь жизни. Я - нет. Вы не верите в светлый разум человечества. Я верю. В этом вся разница.
      Мике Савельеву, очевидно, наскучила словесная перебранка, и он сказал:
      - Говори, говори - язык болей. Надо дело делай - руки болей будут, хорошо будет.
      Чигорин засмеялся:
      - Верно, Мика Степанович! В этом вся мудрость жизни.
      Холостов безмятежно улыбался.
      - Позовите Парыгина, - попросил Чигорин Мику Савельева.
      - Человек-рыба океан плавай. Берег не ходи.
      - До сих пор не вернулся? - воскликнул Чигорин и поспешно вышел вместе с Савельевым.
      Холостов остался один. Он не спеша набил трубку.
      Только что оживленное лицо инженера помрачнело. Он встал, подошел к окну, прижался горячим лицом к стеклу и задумался.
      Когда-то давно он вот так же стоял, прижавшись к стеклу, тусклый свет падал с темного неба, и тоска была в сердце, как и сейчас. Да, такое же чувство тревоги и неуверенности он испытывал в день смерти отца. В тот год весна была ранняя, в комнату, где лежал отец, вливался мягкий воздух, а вместе с ним - певучая болтовня птиц, вернувшихся из дальних стран. Федор Холостов несколько лет жаловался на нездоровье, однако не ждал, что так внезапно сойдет со сцены. У него был выпуклый высокий лоб, круглые глаза, дерзкий взгляд. Его знали многие, и не знал никто. Человек ловкий и хитрый, он прекрасно применялся к обществу, но личную жизнь устраивал втихомолку и в свою душу никого не пускал. Изворотливый ум помогал ему выкарабкаться из самых трудных положении.
      Мать в доме жила тихо, замкнуто. С отцом она старалась держаться приветливо, но это были разные люди: они годами жили, как чужие, умело скрывая это не только от окружающих, но даже от единственного сына. Впрочем, сын и не стреАлся вникнуть в их разногласия. У нею было много своих забот. Он рос под влиянием отца, который ни в чем не отказывал ему, баловал и, смеясь, закрывал глаза на невинные обманы сына. Так было удобнее и легче эгоистической натуре старшего Холостоаа. А мать, не терпевшая лжи, никогда не прощала обмана, и мальчику казалось, что она несправедлива к нему. Он все больше привязывался к отцу.
      Между тем шли годы. Он кончил десятилетку, поступил в электротехнический институт. Профессора говорили, что у него большие способности. Действительно, он любил точные науки, они легко давались ему. Слава, пусть маленькая, льстила самолюбию. Он самодовольно рассказывал о своих успехах отцу. Слушая их беседы, мать качала головой, тихо спрашивала: "Когда же ты, Саша, сердце потерял?" Отец смеялся и, хлопая сына по плечу, философски замечал: "Мужчине сердце не нужно. Был бы ум. Умный человек никогда не пропадет".
      Но из жизни он ушел отнюдь не с философским спокойствием. "Почему я? - временами спрашивал он сына, и глаза его беспокойно блуждали по комнате. - Почему именно я должен умереть в то время, как другие будут продолжать жить?" В эти минуты он был страшен, и сыну хотелось скорее покинуть больного...
      "Саша, возьми ключ... Бумаги в столе внизу... Ты..." это были последние слова старшего Холостова. Картина смерти навсегда запечатлелась в памяти сына. У него внутри будто что-то оборвалось. Боль, тупая боль и тоска. Чуть пошатываясь, он вышел из спальни в кабинет. Из отворенного окна виднелась Москва-река. В темной воде ее отражались дома, сновали речные трамваи.
      Александр вытащил нижний ящик стола и поставил перед собой. Бумаги притягивали и страшили его. В них жизнь отца жизнь, неизвестная сыну. Я не должен знать их содержания, так внушал элементарный такт. Другое чувство подсказывало: надо просмотреть бумаги, нельзя, чтобы они попали в чужие руки. Может быть, не читая сжечь? Может быть, в последнюю минуту отец это и хотел сказать? А если в ящике бумаги, нужные сыну?
      Он прочел все... Письма матери. Она укоряла Федора Максимовича в легкомысленном образе жизни. Она называла его себялюбцем, эгоистом, думающим только о себе. Письма помогли молодому Холостову по-новому взглянуть на отца, оценить подвиг матери: она, оказывается, жила под одной крышей с отцом только ради него, сына...
      Среди писем матери попалось гневное и оскорбительное письмо неизвестного, обвиняющего отца в гибели людей. По его вине... Речь шла о катастрофе на одной из новых шахт. Отец спешил рапортовать о досрочном введении ее в строй, хотя отлично знал о множестве крупнейших недоделок. Листки выпали из рук Александра. Но он снова поднял их и не выпускал до тех пор, пока не впитал в себя все, до последней строчки, а потом невольно задумался о своей судьбе, о своей жизни. К этому времени в нем уже взошли семена, посеянные Холостовым-старшим. Он любил себя, свои успехи, свои планы. Он научился оценивать окружающих его людей с одной точки зрения: чем они помогут выдвинуться ему, такому способному молодому инженеру. И даже теперь он сожалел о смерти отца не столько потому, что потерял близкого человека, сколько потому, что теперь ему, Сашеньке, придется во многом сокращать свои расходы, нуждаться в деньгах, чего не было при жизни отца.
      Отец совершил какое-то преступление. Но ведь его не судили? Значит, неизвестный клеветал на него. Тогда почему отец не уничтожил письмо? Но он не уничтожил и десятки других писем, которые, в общем, раскрывали облик не очень-то чистого человека. Не очень чистого? Но зато отец умел жить хорошо, с блеском, ни в чем не отказывая ни себе, ни сыну. Надо жить так, как жил отец...
      Нет, ничего не решил в тот вечер Холостов-младший. Он собрал письма и на кухне швырнул их в печку. Они сразу же загорелись. Юноша с облегчением смотрел на пляску огня...
      Отца хоронили в теплый весенний день. Было довольно много людей - знакомых и незнакомых. Они говорили юноше сочувственные слова, он что-то отвечал им. А вечером того же дня состоялся разговор с матерью. Она пытливо всматривалась в него: "Ну как, Саша, что у тебя в душе, говори".
      Он отвернулся.
      Мать бросилась к нему. "Где я тебя потеряла, Саша? - с болью вырвалось у нее. - Нет, нет, не верю, Саша! Правда?.."
      Он делал вид, что не понял слов матери. "Все будет хорошо, - говорил он. - Успокойся, мама. Я могу сделать очень много. Я буду работать. Преподаватели сулят мне большое будущее. Я верю в свои силы, и я добьюсь своего". Мать со страхом посмотрела в его лицо: "Боже мой, Саша, ты говоришь только о себе. Ты думаешь только о себе... - И повторила горестно: - Я потеряла тебя..."
      Она обняла сына. По лицу ее текли слезы. "Нет, - говорила она, - ты мой, Саша, мой! Ты не такой, каким кажешься. Ведь правда, ты не такой? Ты лучше, чище, добрей..." Он не прерывал ее. Ему было жалко мать, ко он не находил слов утешения. Он стоял в неудобной позе, и ему хотелось, чтобы эта затянувшаяся сцена скорее кончилась и чтобы его оставили в покое, наедине с его мыслями и планами. И мать словно поняла это. Поникшая, печальная, она вышла из комнаты, даже не взглянув на него.
      Так она ушла из его жизни.
      А потом? Потом все это скоро забылось. Александр депко взял жизнь за горло. Он научился изворачиваться не хуже отца. Обманывал. Лгал. Загребал деньги. Но он все время чувствовал, что благодатной почвы для тех хищнических дел, которые роились в его голове, нет в стране, где он родился, вырос, получил образование...
      Холостов поднялся. В это время скрипнула дверь.
      - Вы? - воскликнула Таня Чигорина.
      - Представьте себе... Здравствуйте, - это прозвучало очень искренне. Холостов был благодарен ей за то, что она оторвала его от тяжелых воспоминаний о прошлом. И почему-то, глядя на нее, он подумал: "Письма надо было сжечь не читая". Мысль эта возникла и тут же исчезла. Он вновь устроился в качалке. Цепкий взгляд скользнул по стройной фигуре девушки.
      Таня была в простеньком ситцевом халате и туфляхшлепанцах, теплая, уютная, домашняя. Пожалуй, он мог бы полюбить ее. А она? И опять смутное недовольство собой на секунду охватило его.
      Таня включила радио. Послышалась музыка. Приглушенные скрипки и пиччикато на арфе. Пел бархатный мужской голос:
      Я люблю тебя, жизнь,
      И надеюсь, что это взаимно...
      Таня легко скользила по комнате и тихо подпевала. Песня звучала необычно жизнерадостно здесь, в доме на острове Семи Ветров, затерявшемся в просторах Тихого океана.
      Холостов смотрел в потолок. Свет люстры мерцал в его глазах. Обычная ирония вернулась к нему.
      - Что значит любить жизнь? - спросил он. - Вы любите свою жизнь, объясните?
      Таня пожала плечами:
      - А зачем объяснять, если вы не понимаете такой простой вещи.
      - Только в глазах посредственности, Таня, - засмеялся Холостов.
      - Благодарю за комплимент. Я за такую посредственность, сказала Таня. - Что занесло вас на наш остров?
      - Хотя бы желание повидаться с вами. Вы разве не рады меня видеть?
      Она молча села за стол.
      - Я случайно сегодня в вашем доме, - и Холостов рассказал ей о гибели траулера.
      - Когда же кончится разбой? - воскликнула она. - И что это было? В кого или во что вы стреляли?
      - Понятия не имею, - Холостов развел руками. - Но стоит ли из-за этого волноваться?
      - Я удивляюсь вам. Вы же могли погибнуть.
      - Я не намерен жить вечно, - усмехнулся Холостов. - Люди забывают о быстротечности жизни, они прячут головы, как страусы, делая вид, будто обладают секретом бессмертия. Какое заблуждение! Надо уметь ценить каждое мгновение.
      Он встал, подошел к ней. Таня увидела в зеркале лицо Холостова и руки, которые он положил ей на плечи.
      - Одна моя подружка ответила бы так; если жизнь - мгновение, зачем же философская база под свинство? - усмехнулась она.
      Он обошел кресло:
      - Вы мне нужны, Таня.
      - А вы мне - нет.
      - Это неважно. Главное... - он обнял ее.
      - Уберите руки, - она сказала это с таким убийственным равнодушием, что он невольно отпрянул назад, испытывая почти физическое чувство неловкости.
      - Сядьте, Александр Федорович, и давайте закончим наш мужской разговор.
      - Странная вы девушка, - сказал он, набивая трубку. Скоро два года, как мы знакомы... И чем вы околдовали меня не знаю. Другие по сравнению с вами для меня теперь то же самое, что лубочные открытки по сравнению с "Девушкой, держащей солнце", - Холостов кивнул на стену, где висела одна из работ художницы Сенатовой.
      Таня повернула голову. Океан. На берегу силуэт девушки в купальнике. В вытянутых руках - солнце. Фигура девушки едва намечена несколькими уверенными, удивительно гибкими линиями.
      - Человек, достающий солнце. В картине каждый может увидеть свою мечту, - сказал Холостов. - Впечатление такое, будто картина не завершена. В этом, очевидно, ее обаяние.
      Таня налила стакан чаю.
      - Видимо, никогда не следует делать последний мазок на картине, иначе не будет простора для фантазии. Человек должен всегда оставаться пленником своей мечты.
      - Она у вас есть?
      Вошел Мика Савельев и сказал, что пришел катер с острова Туманов. Холостов быстро направился к выходу.
      - О своей мечте я расскажу вам, когда вы станете моей, сказал он, стоя в дверях. У него был странно напряженный взгляд. Таня отвернулась. - Вы меня поняли?
      Холостов ушел. Таня продолжала сидеть на месте. Она эябко поежилась, почему-то вспомнила разговор с Парыгиным и вздохнула.
      В прихожей Таня сняла с вешалки плащ и накинула на плечи. В сочетании с домашним халатом плащ выглядел явно необычно. Однако ей не хотелось переодеваться. Она вышла из дома...
      Глава шестая
      В ПОРТУ, ПОТОМ НА ПЛЯЖЕ
      - Вернулся, значит? Прямо с поезда? Так, - сказал Василий Иванович. - Как самочувствие?
      - Скучал по крану, - чистосердечно признался Щербаков.
      Василий Иванович пристально посмотрел на него.
      - Так, - опять повторил он свое любимое слово. - Между прочим, твое предложение пробило брешь. Пошли.
      Еще в начале навигации в порту начались острые разговоры об увеличении цикличности использования кранов. Щербаков на одном из производственных совещаний высказал мысль - обрабатывать два трюма одним краном. Идея была подхвачена. Горячим ее поборником выступил Василий Иванович. Но где-то в верхних инстанциях идея затерялась. Щербакову объяснили, что в разгар навигации изменения в технологии погрузочных работ приведут к простоям оборудования. Возражение было резонное. Но Щербаков не отказался от своей идеи. Скоро представился случай осуществить ее на практике.
      Шла разгрузка теплохода с зерном. Вдруг неожиданно вышел из строя соседний кран. Грузчики нехотя стали расходиться. Щербаков предложил им оставаться на местах. Он передвинул кран, установил его между двух бункеров, чтобы обрабатывать оба трюма, и высыпал по грейферу сначала в один, а затем в другой бункер. Из его затеи ничего не вышло: зерно быстро пересыпалось из бункера в вагон, грузчики простаивали в обоих вагонах, показывая Щербакову увесистые, как кувалды, кулаки.
      Вспомнив свою неудачу, Щербаков вздохнул. Нет, два трюма - не один трюм. Это ясно и ребенку. Напарник Щербакова, узнав о неудаче, сказал: лучше таскать по мешку, чем по два, не надорвешься. Напарник подростком работал на хозяина. Для того времени подобный взгляд понятен. Но почему он сейчас так косо смотрит на попытки Щербакова работать по-новому? Ведь не на хозяина они работают, черт возьми, а на себя!
      Самое обидное было то, что его высмеяла и Аня. "Зачем ты взялся за это дело, - говорила она. - Есть начальники, пусть они и беспокоятся о погрузо-разгрузке. Тебе-то что?"
      Как могла Аня говорить подобное? Она же выросла в наше время, когда человек с молоком матери впитывает в себя и чувство хозяина жизни, и пьянящий аромат труда. Как же можно пройти мимо красоты жизни?
      - Что замолчал? - спросил Василий Иванович.
      - Мысли разные...
      - О ней?
      - И о ней.
      - Так. Значит, нелегко рубить?..
      Щербаков промолчал.
      Они вошли на территорию грузового порта. Склады с серыми крышами из гофрированного железа. Горы мешков и ящиков. Соленый запах моря. Крики чаек. Щербаков вздохнул и широко улыбнулся. Здесь все знакомо м все дорого. Все-таки он здорово сроднился с портом.
      - Примечаешь? - спросил Василий Иванович.
      Он весь как-то загорелся, глаза заблестели. Голос стал молодым и мальчишески задорным.
      - Пока ты пионерлагерь ремонтировал, все краны переставили. Простор. Теперь-то уж развернемся.
      Щербакову казалось, что кранов в порту стало больше. Подсчитал. Десять. Столько же было и раньше, но сейчас интервалы между ними увеличились: краны стояли не так кучно, как несколько дней назад.
      - Ну, желаю удачи, - сказал Василий Иванович, протягивая руку.
      - Я волнуюсь. Однажды я уже пробовал работать на два трюма.
      - Знаю. Ты ссыпал по грейферу в бункер, и зерно быстро пересыпалось в вагон. А попробуй по три-четыре грейфера в один бункер. Потом столько же в другой. Понял?
      Щербаков поднялся в кабину. Сверкало утро. Впереди лежал океан. Справа тянулась узкая полоса пляжа. Олег сел в кресло. Внизу зияли два раскрытых трюма с зерном.
      Щербаков не заметил, как прошла смена. Он давно не работал с таким увлечением.
      - Поздравляю, - сказал Василий Иванович. - Окаывается, получилось, Олег.
      - Получилось.
      С радостным чувством хорошо поработавшего человека он направился в проходную. Его окликнула вахтерша.
      - К телефону.
      Звонила Панна. Она чем-то была взволнована. Встречу назначили на пляже.
      Олег Щербаков вылез из воды и растянулся на песке. Тени облаков плыли над пляжем. Чайки. Слабо шумел прибой.
      - Старик, прополощи рот.
      Щербаков открыл глаза. Полукругом стояли знакомые парни с Приморского бульвара. Ему протянули раскупоренную бутылку пива.
      - Не хочу, - сказал Щербаков. "А не так просто вырваться из этого круга", - подумал он. - Дымите, ребята, без меня.
      - Киснешь, старик. Ну, будь.
      Щербаков смотрел им вслед. Развинченные походки. Что же у него общего с ними? Он опять во весь рост вытянулся на горячем песке. Хорошо так лежать, наслаждаться солнцем, песком и морем.
      Да, не случись этой истории, может быть, жизнь сложилась бы совсем по-иному...
      ...Сданы последние экзамены за первый курс. Впереди летние каникулы. Одни собрались домой. Другие бегали по городу и устраивались на работу. В полдень все ввалились на пляж и буйно штурмовали море... Загорали, дурачились, ныряли до самого вечера. Щербаков лежал на песке. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Вдруг над бухтой взвился отчаянный крик:
      - Спасите!
      Щербаков прыгнул в воду. Женщина то появлялась, то исчезала в волнах.
      - Что случилось? - крикнул он.
      - Ноги... судорога, - ответила она и тут же с головой погрузилась в воду.
      Он подхватил ее и выволок на берег. Она открыла зеленые глаза. Анна Рутковская - так она назвала себя... Это было год назад...
      - Олег! - вдруг крикнул женский голос.
      Щербаков поднял голову, не сразу соображая, где он. Всякий раз, когда его одолевали воспоминания о первой встрече с Рутковской, он забывал обо всем. Из воды выходила Панна Лобачева. За ней убегала вдаль золотистая солнечная дорожка. Девушка молча опустилась рядом на песок.
      - Ну, говорите, - сказал он.
      - Аню арестовали...
      Ни один мускул не дрогнул на лице Щербакова.
      - Что же молчите? Вы же любите ее.
      Он молчал.
      - Как-то нелепо складывается жизнь, - с тоской сказала Панна. - Вчера зашла в универмаг купить шляпку из морской капусты. Около прилавка две девушки. Одна из них, взяв шляпку, предложила другой: "Давай купим эту. Ее, возможно, я сама делала". И шляпка в ее руках мне показалась особенно нарядной. А как здорово она сказала это, с какой гордостью! Я от души позавидовала ей. Вечером рассказала об этой сценке Ане. Она подняла меня на смех. А ночью ее арестовали. - Панна, очевидно, пыталась разобраться в самой себе. - Почему-то этот случай не выходит из головы. Вы тоже гордитесь своей профессией? - она приподнялась и посмотрела на Олега.
      Он кивнул головой.
      - Вот не знала. - Наступила неловкая пауза. Панна встряхнула головой. - Я сегодня готова растерзать весь мир. Скажите мне, почему свои убеждения, которые дороги нам, мы не отстаиваем с той твердостью, какой они достойны? Вы не замечали этого? Появляется эдакая уступочка человечкам, которые порой высказывают самые подленькие мысли. С чего бы это?
      Щербаков не мешал ей размышлять вслух. Ему самому часто приходили в голову такие же мысли. Странно все получалось у него: днем он бок о бок трудился со славными людьми, мнением которых очень дорожил. А вечером окааывался в компании лиц, с которыми познакомился из-за Рутковской. "Абы выпить", было любимой поговоркой одного. "Надо уметь жить", - говорил другой. "Тугрики - великая вещь!" - значительно подмигивал третий. Бездумное житье-бытье. Один откровенно рассказывал о ловких спекуляциях иностранными вещицами: "Лафа, сбагрил чувихе за две красненьких. Хохма - помереть". Другой хвастал: "Надо уметь жать на предков". Где они работали? Кажется, нигде. Как добывали деньги на пьяные вечера? Любым, но едва ли честным способом. Правда, не все такие. Вот, например, Игорь. Хороший парень, работяга. Заочник. Учится в политехническом. Ярый спорщик - он-то уж не изменяет своим убеждениям. Да, но за что арестована Аня Рутковская? Ведь не за вечеринки с рок-н-роллом, не за пластинки с взвизгами знаменитого короля твиста. Впрочем, кто, как не она, познакомил его с этой компанией бульварных гуляк? Может быть, кто-нибудь наговорил на нее напраслину? А может быть, следует их всех арестовать... за эту самую уступочку? Олегу стало холодно от этой мысли. Екнуло сердце.
      Он сказал это вслух.
      Панна вскочила. Большие глаза из-под картонного козырька смотрели испуганно.
      - Не надо шутить, Олег.
      - Я и не шучу. - Он взглянул на нее. Девушка кусала губы.
      - Не верю! Не верю! Так нельзя...
      Она несколько успокоилась.
      Пляж шумел. У киосков с прохладительными напитками толпились люди. Щербаков облизнул сухие губы. Панна заметила это. Она поднялась и с готовностью бросилась к киоску.
      - Выпейте, Олег, - она протянула ему бутылку лимонаду. Аня шикарила напропалую, - медленно говорила девушка. Всегда во всем сверхмодном. Я, откровенно говоря, даже завидовала ей. - Она вздохнула, жалобно взглянула на Олега. Где-то я споткнулась, Олег.
      В голосе ее было столько доверчивости, что Олег почувствовал внезапную нежность к девушке. Как она оказалась в компании Ани Рутковской?
      Он скосил глаза на Панну. Она медленными движениями подгребала под себя горячий песок, и он струился между ее гибкими пальцами.
      Его мысли снова вернулись к Ане Рутковской.
      Когда же он сделал первую уступку Ане Рутковской? Может быть, после того, как вынес ее из воды и она попросила проводить ее до раздевалки? Нет, не тогда. Он не мог отказать ей. Элементарная порядочность обязывала к этому. Из раздевалки она вышла в белоснежном перлоновом свитере, вызывающе обтягивающем бюст, в узкой серой юбке. Волосы окрашены в красно-каштановый цвет. Такого цвета в природе не бывает, конечно, но красивый. Глаза зеленые. Он, кажется, долго разглядывал ее. Она усмехнулась: "Конфетка? Идемте, спаситель". Пора было возвращаться в общежитие, и он молча зашагал рядом.
      В городе уже зажигались фонари. Между домами повисли серые тени. Был самый оживленный час. Аня кивала головой направо и налево.
      - Вас, кажется, весь город знает? - спросил он.
      - У меня много знакомых, как у всякой модной портнихи-модельерши, - просто объяснила она.
      Навстречу им шла Панна Лобачева. Он поздоровался с ней. Поздоровалась и Аня. Панна, кажется, была удивлена, увидев их вместе, и торопливо простилась.
      - И с Лобачевой знакомы? - с изумлением спросил он Рутковскую.
      Она промолчала. Они подошли к ее парадному.
      - До свидания, - сказал он. - Второй раз тонуть не рекомендую.
      Она засмеялась:
      - Если рядом будет такой же спаситель, как вы, я, пожалуй, рискну. Вы студент?
      Он кивнул.
      - Самый веселый народ. Зайдемте ко мне, - она смотрела на него, красивая, молодая, полная ожидания.
      - Вы думаете, студенты ходят голодные? - спросил он, вглядываясь в нее.
      - Нет, не думаю, - опять засмеялась она. - Так зайдемте?
      Почему он не отказался от приглашения? Почему не сказал "не могу"? Это была его первая уступочка. А тогда ему казалось, что он идет навстречу свету.
      Он поздно вышел от нее. Была ночь. Луна бродила по небу. Он ходил по сонным улицам, думал об Ане, о прошлом и будущем, о жизни... С моря тянуло холодком. Когда он пришел в общежитие, уже брезжил рассвет.
      "Кажется, я счастлив", - подумал он, засыпая. Потом пошли встречи. Он влюбился. Около Ани кружилось множество молодых людей. По большей части это были праздные, безвольные существа, которые не задумывались над целью, над смыслом жизни. Аня командовала ими, как хотела, но терпела возле себя. Ей даже нравилась роль кумира. Щербаков в их обществе чувствовал себя отвратительно, поэтому, когда он приходил к Ане, она быстро выпроваживала их из квартиры. "Когда ты рядом со мной, мне никто не нужен", - смеясь, говорила она. Его суждения о жизни, людях - прямолинейные, честные, искренние она считала забавными и наивными. Она говорила:
      - Ты хочешь переделать мир? Ты веришь в огонек, который светится впереди? И я верю. Но пока мы доберемся до него состаримся. Надо жить, пока мы молоды и красивы.
      Так говорила Аня Рутковская. У него же было свое твердо установленное мнение, свои идеи, усвоенные в школе, комсомоле. Он верил в человека, он ни в чем не уступал ей. Спорил отчаянно.
      Но Щербаков был влюблен. И он жаждал доверия. У него было суровое, сиротское детство, без отца и матери. Они погибли в годы войны. Дед, у которого он рос, никогда не интересовался им. В детстве он жалел, что у него нет сестры: ему казалось, что она могла бы понять его. Когда он познакомился с Аней, эта обманчивая надежда воскресла вновь. Ему думалось, что он нашел и подругу жизни, и сестру.
      Рутковская скоро уловила этот "телячий" оттенок его отношений к ней. Она говорила, что самое привлекательное в нем нравственное превосходство над окружающей посредственностью. Кажется, она лгала. Временами Олегу думалось, что она менее, чем кто-либо, была способна понять, что такое нравственность и чистота. Но проходили дни, и эта мысль исчезала, чтобы затем вернуться снова и снова.
      Аня жила на широкую ногу. Он удивлялся, откуда у нее деньги.
      - Я же обшиваю всех городских модниц, - смеялась она. - А потом я получаю деньги от бывшего мужа.
      Почему и когда она разошлась с ним, Олег не спрашивал. Но ему не нравилось, что она принимает заказы на шитье.
      - Буду сокращаться, - заверяла она Щербакова.
      Чтобы поддержать ее, он бросил университет и поступил работать в торговый порт. Ему казалось, что жизнь наладилась. Хлопотал о переводе на заочный курс университета. Аня не возражала, но и не изменила своим привычкам. По субботам устраивала вечеринки.