Полнолуние

В комнате было почти темно – утро все как-то не решалось наступить. И тихо, оглушающе тихо. Я слышал только свое дыхание и Стасино. Я закрыл глаза.

И вдруг ощутил, как ее рука медленно переместилась у меня со спины и, проникнув под одеяло, осторожно скользнула мне за отворот халата, на голую грудь. Я замер: честное слово, я не знал, что делать, как реагировать. Нет, конечно, я среагировал, да еще как, но вообще я просто ошалел от такого поворота событий. Глаза я открыть боялся – не мог я сейчас заставить себя встретиться со Стасей взглядом.

Я мог обманывать кого угодно, но только не себя: она мне очень нравилась, если не сказать больше. Я почувствовал к ней отчаянное влечение еще днем, на пригорке в парке, когда мы впервые встретились. Да я и ублюдка этого пошел ловить, считай, из-за нее – потому что она могла оказаться в числе его следующих жертв. Но я не мог даже предположить, что спустя всего несколько часов она окажется со мной здесь, в постели, на втором этаже спящего дома.

Дыхание у нее участилось, стало прерывистым, она медленно, не разнимая объятий, подняла голову, и я почувствовал у себя на губах ее горячие, сухие, чуть солоноватые от слез губы. Она быстро распутала узел пояса, обеими руками распахнула мой халат, и страстно обняла меня. Ее тонкие пальцы ласкали мои плечи и грудь, ее губы с силой прижались к моим.

Боже, она меня хотела не меньше, чем я ее!

Может быть, она захотела меня после переживаний сегодняшней ночи или потому, что боялась сегодня остаться одна, – не знаю. Да это и не было важно. И я не выдержал. Мне стало наплевать на все – на то, что будет потом, и будет ли; даже на то, что внизу, почти под нами находится спальня Николая Сергеевича.

На секунду освободившись от Стасиных объятий, я рывком сбросил одеяло, стянул и с себя халат, и халатик с нее. И ощутил ее гладкое, упругое, просто раскаленное тело. Она скользнула по мне и, не прекращая меня ласкать, очутилась сверху; чуть приподнялась и, раздвинув ноги, медленно, медленно на меня опустилась – и тогда я остро ощутил, как вхожу в нее.

Мы любили друг друга страстно, неистово и – молча, не произнося ни слова.

– Я сама, прошу тебя, я сама, – это были единственные слова, которые она прошептала.

Все происходило как-то нереально: время остановилось, я уже не понимал, где нахожусь, что делаю, наяву это происходит или во сне. В полумраке комнаты я видел, как она, выгибаясь назад и запрокинув голову, выставив вперед и вверх большие крепкие груди с маленькими розовыми сосками, быстро, ритмично раскачивается на мне; ее руки переплелись с моими, она сжимала пальцы все сильней и сильней, впиваясь ногтями мне в плечи. Она все усиливала и усиливала темп толчков. И наконец она судорожно задергалась, приоткрыв рот, показывая белую полоску влажных зубов. Сдавленно, протяжно и радостно застонала и тут же, словно она скомандовала, меня тоже сотрясла невероятно сладкая, длинная судорога – я зажмурился и почувствовал, как тело мое становится невесомым, отрывается от постели и взмывает вверх, в сияющее ослепительным белым светом никуда.

Она обессиленно склонилась ко мне, обхватила и прижалась всем телом, не сдвигая ног и не отодвигаясь – я по-прежнему был в ней, – и ее распущенные, мягкие, пахнущие летом волосы закрыли мне лицо.

И тогда я понял – я счастлив.

Глава 14. ТЕРЕХИН

Ну вот, наконец-то.

Эта была первая ночь, когда я более или менее нормально спал. И лег для себя необычно рано, около полуночи, и отключился на редкость быстро.

Почему? Да потому, что сраному полнолунию пришел конец.

Спал я крепко, без сновидений, не говоря уж о кошмарах, – ничего меня не беспокоило. И проснулся точно по звонку будильника, в семь утра. Выглянул в окно – день обещал быть опять таким же жарким, как и вчера.

Настроение у меня было – зер гут: я даже запел вполголоса (хотя – насчет слуха – мне, честно говоря, медведь на ухо наступил), когда брился в ванной. И желудок вроде больше не болел. Катя, довольная тем, что моя бессонница закончилась, весело хлопотала на кухне, готовила завтрак.

Ни ночью, ни под утро из конторы звонков не было – значит, последние десять часов в поселке прошли спокойно и ничего особенного не случилось. Неужели убийства прекратились, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить?.. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что происшествий не было, а плохо, потому что душегуб все еще шастал на свободе. А пока я его не поймаю, сволочь паскудную, все равно не будет мне ни сна, ни покоя. Я быстро оделся, позавтракал и, чмокнув Катю в щеку, вышел из дому.

Машина уже ждала меня. Молчун Слава, мой постоянный водитель, кивнул мне вместо приветствия и с ходу рванул с места. Но прежде чем направиться в отдел, я велел ему сделать крюк и проехаться по улицам академпоселка – захотелось самому посмотреть, что там творится.

А там ничего не творилось.

Поселок обезлюдел: ни детей, ни прохожих, ни машин – никого и ничего. Даже собаки куда-то попрятались. За все время, пока мы крутились по узким улочкам, я заметил одного-единственного человека – местного почтальона, придурковатого безобидного малого с сумкой на плече. Как же его фамилия?.. А-а, вспомнил – Татуев. Он, не обращая на нас внимания и уставившись себе под ноги, неторопливо брел от одного дома к другому, засовывал вчерашние газеты в почтовые ящики на заборах. Тоже, умник. Кому они теперь нужны, газеты?..

Кстати, надо бы и его проверить: где был, что делал в последние ночи – придурок, придурок, а на самом деле кто знает, чем он ночами занимается. Сейчас у меня все в потенциальных подозреваемых ходят. Я положил это соображение в копилочку, чтобы сегодня же поручить проверку почтальона Михайлишину.

Больше высматривать здесь было нечего.

– В отдел, Слава, – сказал я.

Мы выехали из поселка. По неширокой грунтовке, чтобы было покороче, Слава погнал машину в райцентр. Мы миновали переезд – не тот, что у станции, а другой, на противоположном краю поселка, – и двинули по ухабистой дороге, вьющейся среди поля волнующейся под ветром ржи. Внезапно в машине резко, пронзительно заверещал звонок радиотелефона. Сердце у меня екнуло: неужели опять неприятности, мать твою?.. Я схватил трубку.

Так я и знал: звонил дежурный по отделу. Слушал я недолго – все было понятно и без длинных объяснений.

– Разворачивайся, Слава, – приказал я, швыряя трубку радиотелефона.

– Куда едем, товарищ майор? – насторожился водитель.

И я, громко, от всей души выматерившись, сказал ему, куда нам надо ехать.

* * *

Меня опередили.

Возле дома уже было полно народа. Мои сыскари и милиционеры, приехавшие на трех патрульных машинах. Санитары со "скорой" и кинолог с собакой, поспешно вылезавший из притормозившего газика. Да еще у ступеней, которые вели в уже полностью отремонтированное здание бывшего детдома, возбужденно гомонили человек пятнадцать работяг в комбинезонах и ярко-оранжевых строительных касках.

Михайлишин тоже был здесь.

– Кто его обнаружил? – спросил я у него, направляясь ко входу в здание следом за Сашей Поливаловым.

– Андреев, прораб, – кивнул он в сторону мужичка лет сорока, нервно курившего чуть в стороне. – Он первый пришел на работу и все увидел. Растерялся сначала, конечно, но потом позвонил дежурному. Тот вызвал на место дежурную группу и нас, а потом сразу связался с вами.

– А ты как здесь очутился? – спросил я Михайлишина.

– Я в райотделе ночевал, товарищ майор. Вернее, я до утра в лесу был, потом подумал – чего домой ехать, все равно скоро на службу – и решил в дежурке поспать. А в лесу…

– Ладушки, сынок, потом расскажешь, – прервал я его. – Что там внутри – видел?

– Еще не успел, товарищ майор. Вас ждал.

Мы быстро шли по длинному коридору первого этажа, из которого распахнутые двери вели в пустые, но уже полностью отделанные помещения. Звук шагов гулко отдавался под высоким сводчатым беленым потолком. Мы миновали небольшую проходную комнату, типа приемной, в которой стояли лишь широкий незастеленный топчан, рассохшийся стол и колченогий стул.

– Здесь, – сказал Саша, уступая мне дорогу к высокой двустворчатой двери. Обе половинки ее были открыты, возле двери стоял милиционер с автоматом.

За дверью оказалась светлая и большая, я бы сказал даже огромная, пятиугольная комната с эркером. В эркере от пола до потолка – широкие окна, забранные в частый переплет, закрытые, задернутые белыми полупрозрачными шторами. Тот факт, что окна закрыты изнутри, я сразу для себя отметил. В отличие от других комнат особняка, еще пустующих, эта была уже частично обставлена дорогой импортной мебелью – громадный письменный стол с непременными причиндалами – компьютер, принтер, факс и еще какие-то хитрые агрегаты; шкафы вдоль стен, уставленные папками и книгами, застеленный (но постель не тронута – было ясно, как божий день, что он так и не успел лечь) кожаный диван и несколько низких кожаных кресел возле большого журнального столика, на котором горела лампа и скукожились от жары остатки вчерашнего ужина. И ужинал он явно в одиночестве: на столике был один прибор, возле бутылок с минералкой стоял единственный высокий хрустальный бокал. Бокал как раз в эту минуту аккуратно взял рукой в резиновой перчатке и стал внимательно рассматривать на свет Коля Бабочкин. Пальчики ищет. Ладушки, ладушки. Насчет пальчиков я потом у него поинтересуюсь, сначала надо со жмуром разобраться.

Чуть в стороне от Коли спокойно покуривал неизменный доктор Вардунас.

– С очередным покойничком тебя, Петрович, – сказал он, нахально ухмыльнувшись. – И снова в бой, покой нам только снится?

– Что это за комната? – спросил я у Саши Поливалова, не обращая внимания на ехидную реплику доктора – сейчас я был зол на весь белый свет и мне было не до его черного юмора. Поливалов замялся – явно не знал. На мой вопрос ответил Михайлишин:

– Здесь должен был быть его кабинет.

– А ты почем знаешь? – покосился я на Антона.

– Он сам мне как-то рассказывал, когда я к нему заглянул, – кивнул старлей на тело, ничком лежащее посреди комнаты на покрытом лаком темно-коричневом дубовом паркете. Контуры трупа уже были обведены мелом.

Я присел на корточки, не дотрагиваясь до него.

Так вот как и где, оказывается, закончил свой земной путь меценат, бизнесмен и миллионер Виктор Иванович Гуртовой – в кабинете собственного загородного клуба, валяясь, как падаль, на полу. Такие вот пироги…

На покойном был слегка помятый светло-бежевый летний костюм и легкие туфли. Значит, лечь спать бедняга не успел. Только поужинал, как на тебе – пора отправляться на свидание со Всевышним.

– Переверните, – скомандовал я Поливалову.

Он осторожно перевалил уже основательно окостеневшее тело на спину и снова отступил в сторону. На белой рубашке Гуртового почти не было следов крови. Она только чуть-чуть виднелась вокруг рукоятки ножа и уже засохла. Карие глаза Гуртового были широко раскрыты, окровавленный рот перекошен, кончик языка прикушен зубами, а на лице застыло выражение такого неимоверного ужаса, что мне даже стало слегка не по себе.

В области сердца у него торчал нож, судя по всему – кухонный. Нож был вогнан в тело по самую рукоятку. Больше следов ударов я не заметил. Теперь понятно, почему крови почти нет – убийца засадил перо по рукоять, но не выдернул. Поэтому кровь не потекла; так обычно и бывает, ничего странного. Непонятно другое – он оставил орудие убийства. Что, в перчатках работал? И не боялся наследить? Ну-ну… Это он погорячился.

– Скорее всего, он убил его одним-единственным ударом, прямо в сердце, – услышал я за спиной голос Поливалова. – Сильный, гад, чего и говорить.

Надо же, Пинкертон. Это и ежику понятно, что в сердце. Тем более что руки у Гуртового были чистые, без крови и порезов. Значит, даже не успел среагировать на удар, бедняга. Я никогда не относился к Гуртовому с симпатией, но в этот момент мне даже стало его на секунду жалко: будь ты хоть сто раз миллионер, а смерть, она не выбирает. Подкрадется, бац – и готово. Впрочем, здесь вряд ли кто-то подкрадывался: все говорило о том, что Гуртовой наверняка знал убийцу и не побоялся подпустить его к себе. К нему никто не смог бы подойти неслышно – паркет в комнате сильно скрипел, еще не успел улежаться. Это я отметил, едва сюда вошел. И Гуртовой обязательно услышал бы скрип – ведь он явно еще не спал. Да и видимых следов борьбы не было: все в комнате стояло на своих местах, ничего не было разбито или перевернуто. Значит, это был его знакомый. Но кто?..

– Близко он его подпустил, – пробурчал я.

– Значит, Гуртового прикончил кто-то, кого он хорошо знал. Потому и подпустил, да и следов борьбы нет, – подхватил Саша Поливалов.

Я снизу вверх зыркнул на него, он видно врубился, что я и сам уже об этом догадался, и зачастил:

– Тут еще вот какое странное обстоятельство, Петр Петрович. Гуртовой ведь шагу без своего телохранителя, Сагдеева, не делал, а у того официальное разрешение на ношение огнестрельного оружия. Не очень-то и подойдешь. Но вчера вечером Гуртовой отправил его в Москву. Тот должен вернуться сегодня к обеду. Мне Андреев, прораб, об этом рассказал.

– Зачем отправил?

– Не знаю, – понурился Поливалов.

– А сторож ночью здесь дежурит? Сигнализация?

– Сторожа нет, ведь рядом с Гуртовым всегда ночевал телохранитель, в соседней, проходной комнате, – сказал Поливалов. – А сигнализацию они еще не подключили. Андреев говорит, что на днях должны были. Но не успели. Теперь она Гуртовому не пригодится.

Это он верно сказал. Виктоше Гуртовому больше ничего не пригодится, кроме разве что услуг местного похоронного бюро. Хотя скорее всего тело дружки увезут в Москву – хоронить по высшему разряду, с кучей венков и в гробу из красного дерева стоимостью в тысяч так двадцать долларов. Ладушки, меня сейчас интересовало совершенно другое. Почему – ножом? Он сменил почерк? Ничего другого под рукой не было? Или это не он? Нет, маловероятно, даже с точки зрения статистики: аж два убийцы одновременно на один маленький поселок – это перебор. Так в нашем деле не бывает. Поправка: в моей практике пока что не было.

От этих мыслей меня отвлек голос Михайлишина:

– Петр Петрович!..

В его голосе было нечто такое, отчего я сразу поднялся с корточек и повернулся к участковому. Михайлишин напряженно смотрел мимо меня, на труп. И я тут же понял: либо старлей вспомнил, либо знает, либо увидел что-то очень важное. То, что мне неизвестно.

– Говори, сынок, – мягко попросил я.

– Я знаю, чей это нож, – тихо произнес Михайлишин.

Глава 15. МИХАЙЛИШИН

Я правда знал.

Я вспомнил, чей это нож, сразу же, как только увидел рукоятку, торчащую из груди Гуртового. Пластмассовую красную рукоятку в форме рыбки, которую я видел позавчера на рынке у почтамта. В руках у Головкина. У Головни, который кромсал им грибы на глазах у нас с Николаем Сергеевичем.

– Так чей же это нож? – негромко повторил Волкодав.

Я жутко волновался, но быстро и коротко, стараясь не сбиваться на детали, рассказал о своей встрече с Головней на рынке в райцентре. Волкодав внимательно меня выслушал.

– А ты уверен, что это именно его нож? – спросил он, когда я закончил. – Не ошибаешься?

– Нет, товарищ майор, не ошибаюсь, – твердо сказал я. – У меня очень хорошая зрительная память. Больше я такого ножа ни у кого в поселке не замечал. Да и Николай Сергеич этот ножик у Головни в руках видел, наверняка сможет подтвердить. Все сходится, товарищ майор.

Волкодав задумчиво пожевал нижнюю губу, помолчал. Кивнул Коле Бабочкину:

– Коля, ну-ка быстро проверь по своей части: нет ли на рукоятке пальчиков. Вряд ли, конечно, остались, не такой уж он дурак, но все равно – проверь.

Бабочкин тут же пулей бросился выполнять майоров приказ. В комнате повисло напряженное молчание. Все, включая Волкодава, ждали результата. Колдовал Коля над ножом, аккуратно вытащенным из груди убитого, совсем недолго.

– Есть, Петр Петрович! – повернулся он к майору. Вид у Коли был слегка ошарашенный. – Ей-богу, есть! Да еще какие четкие, просто загляденье!..

– Угу, – невозмутимо буркнул майор. – Хватай вещдок, Коля, и вместе со мной в контору. Если это действительно Головня, у нас в картотеке его пальцев больше, чем блох у кобеля. Михайлишин, Поливалов, вы тоже со мной. Поехали!

* * *

Терехин с неожиданным для его грузного тела проворством стремительно выскочил из машины, едва только джип притормозил у входа в ОВД. И пока мы с Сашей Поливаловым вылезали следом за ним, Терехин вместе с Колей, со всех ног поспешающим за майором, на всех парах ворвался в здание. Дверь за ним захлопнулась с пушечным грохотом, и тут же послышался мощный майоров бас, возвещая всем имеющим уши, что прибыл сам Волкодав.

А дальше…

Дальше все выяснилось буквально в считанные минуты. Да, на ноже оказались отпечатки пальцев Владимира Головкина. Он же Головня, он же Вова Лесной. Уголовник, дважды судимый за хулиганство. А теперь докатился и до убийства. Немного странно: Головкин, несмотря на его отсидки, никогда не тянул на матерого преступника, способного вот так, за здорово живешь убить человека. Вернулся из зоны домой, не подался в какую-нибудь полулегальную преступную группировку. Осел у нас. Да и денег у него, видать, не густо – иначе не стал бы грибами на рынке торговать. Или это – хитрый ход для отвода глаз?.. Временно лег на дно, чтобы не привлекать внимание, а сам…

Нет, если Головня истинный убийца, на котором повис уже четвертый труп, значит, он попросту свихнулся. Нормальный человек не будет убивать направо и налево, да еще с такой невероятной жестокостью. И ни за что ни про что. Не похоже это как-то на злостного хулигана Головню.

Так что у меня были определенные сомнения.

А вот у майора их не было: все сходилось – нож, отпечатки, да и личность самого Головни: с него вполне могло статься убить Гуртового, да и остальных. Так он считал. Ведь Головня был местный, и поэтому спокойно мог узнать о том, что сегодня Гуртовой останется ночевать в усадьбе один, без телохранителя.

Но главное было другое, то, что рассказал нам майор по дороге от бывшего детдома до райотдела. Оказывается, и Головня, и Гуртовой, оба были воспитанниками Николая Сергеевича. Более того, возраст у них примерно одинаковый, и значит, они жили в детдоме в одно время и обязательно должны были знать друг друга. Поэтому-то Головня и смог вплотную приблизиться к Гуртовому – старые знакомые, как никак, – чтобы изловчиться и засадить нож тому в сердце. Поливалов поинтересовался было у майора, что же за мотив был у Головни для убийства, но Волкодав сердито его оборвал:

– Деньги, скорее всего. Зачем еще миллионера убивать? Может быть – ссора.

– А остальные убийства? – встрял я в разговор.

– Не знаю, потом выясним, – отмахнулся майор. – И вообще, сынки, не порите херни: если это он, нам бы успеть его повязать, пока в бега не ударился. Ищи потом ветра в поле. Был бы убийца, а мотив всегда сыщется.

По последнему пункту я был не совсем согласен с Волкодавом, но мнения своего конечно же не высказал – оно его наверняка не интересовало. Волкодав вышел на свежий, четкий след и сбить с него майора было невозможно. По крайней мере сейчас. Едва стало понятно, что убийца – Головня, как сразу же, словно по мановению волшебной палочки, в кабинет к Волкодаву, где сидел и я, как бы случайно стали заглядывать не скрывающие восхищения Волкодавовы коллеги. Каждый ловил момент, чтобы поздороваться и хотя бы мимоходом восхититься классной работой Волкодава. Волкодав же на все поздравления только бурчал под нос что-то типа:

– Рано, рано. Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь.

А еще через несколько минут Волкодав, услышав, что группа захвата готова, а Головня обретается у себя в хибаре, с веселой злостью прорычал:

– Пора, пора, сынки, пошевеливайтесь. А то еще, чего доброго, наш дружок за грибами смоется.

И я пулей вылетел из райотдела на улицу. Потому что Волкодав взял меня с собой на задержание Головни. А на задержание преступника вместе с Волкодавом я ехал первый раз в жизни.

* * *

Старая алкоголичка Поливаниха, у которой Головня снимал комнату, жила почти у самой станции, в одноэтажном полуразвалившемся деревянном доме с мезонином. Рядом был большой огород и плотная стена разросшихся неухоженных кустов сирени вдоль высокого щелястого забора. Дом Поливанихи стоял чуть на отшибе, метрах в ста от других домов. Сразу за забором начинался лесок: деревья почти совсем скрывали дом. И, естественно, его обитателей. Но пока там было тихо. Я посмотрел на часы: восемь двадцать шесть. Бронежилет, который приказал мне надеть Волкодав, непривычно оттягивал плечи: я уже успел позабыть это ощущение, когда-то такое знакомое по армии.

Волкодав приказал ни на шаг не отходить от Саши Поливалова. Что ж, майор был прав: если Головня действительно убил всех четверых, то, значит, он чрезвычайно опасен. Поэтому сейчас я был рядом с Сашей, у которого опыта в таких захватах не занимать. С пистолетами на изготовку мы присели у забора и сквозь широкие щели следили за домом со стороны леска, куда выходили подслеповатые окошки и черный ход. Сам майор с парой своих орлов должен был подобраться с другой стороны – вплотную ко входной двери.

Волкодав заранее всех проинструктировал. И теперь только короткие команды отдавал по рации. Милиционеры и оперативники окружили дом таким плотным кольцом, что через него уже никто не смог бы уйти. Я знал, что рядом с нами, в кустах, невидимые отсюда, засели двое автоматчиков с жестким приказом майора: если придется стрелять, то только по ногам – Головня нужен был ему живой.

В руке у Саши ожил и еле слышно зашипел "уоки-токи".

– Второй, ты там не спишь? – послышался из него негромкий голос Волкодава.

– Не сплю, первый, – так же тихо ответил Саша. – Жду вашей команды. Мы на месте, готовы.

– С твоей стороны все спокойно?

– Да.

– Начинаем через тридцать секунд… Время пошло.

Я почувствовал, как сердце заколотилось быстрее, и невольно облизал губы. Саша уставился на часы. Он, конечно, тоже был в бронежилете.

– Пора, – шепнул Саша, вставая во весь рост. – За мной!

Следом за Сашей я ринулся к пролому в заборе. Саша ловко проскользнул в него, я – за ним, и мы, пригнувшись, помчались через огород к черному ходу в дом.

Дальнейшее происходило в невероятно стремительном темпе. Саша взлетел по ступеням невысокого крыльца, с разбега всей массой – а он мужик не хилый, под девяносто килограммов весом – врубился во входную дверь черного хода, и ее словно сдуло с петель. Мне даже показалось, что только потом, после исчезновения двери, раздался глухой удар и треск дерева.

С другой стороны дома тоже послышался топот, удары, звон разбитого стекла и жуткий рев Волкодава:

– Не рыпайся, гнида! Мозги вышибу!

Потом грохнул один выстрел, второй, раздался чей-то пронзительный вопль, и тут я следом за Сашей через короткий коридорчик ворвался в большую комнату, где уже толпились оперативники. На полу мордой вниз, мыча, лежал полуодетый Головня. Он и не думал рыпаться. Волкодав крепко прижал его коленом к полу: в одной руке майор держал "макаров", приставив его к затылку Головни, а второй рукой ловко и быстро защелкнул наручники на заведенных назад руках рыжего. И сразу же рывком поднял Головню и швырнул на стул, стоявший возле стола, заваленного объедками, окурками и уставленного пустыми бутылками. Тут же за спиной Головни встал один из сыскарей Волкодава. Головня ошалело крутил башкой, видно еще до конца не понимая, что такое с ним приключилось.

А сверху, из мезонина, двое дюжих оперативников по внутренней лестнице волокли матерящегося дурным голосом здоровенного мужика. Я его видел впервые – не местный. Залетный дружок Головни, видать. Мужик уже был в наручниках. На его правом плече, на светлой рубашке, расплывалось пятно крови – явно от пулевого ранения.

Волкодав вопросительно посмотрел на оперативников.

– За топор схватился, сука, – объяснил один из оперативников, Боря Ефремов, происхождение кровавого пятна. – Пожалел гниду. Надо было пристрелить его к ебеней матери, и дело с концом!

Ефремов с размаха врезал рукояткой пистолета мужику между ребер:

– Закрой пасть, гнида!

Мужик, коротко взвыв от боли, действительно сразу закрыл пасть. Тем более что Боря тут же подсек ему ноги и толкнул – мужик сунулся носом в грязный пол и затих.

– Больше в доме никого нет? – спросил майор Борю.

– Только Поливаниха. Там, – кивнул Боря в сторону второй комнаты.

– Давай ее сюда. И понятых тоже.

Волкодав придвинул к себе стул. Не торопясь, основательно уселся, повернулся к Головне и вкрадчиво спросил:

– Ну что, милок? Допрыгался до сто второй "бэ"?

Майор имел в виду расстрельную статью Уголовного кодекса – умышленное убийство из хулиганских побуждений. Так что, если учесть прошлые подвиги Головни, теперь ему вполне реально светила вышка. От майоровой реплики Головню аж затрясло, он попытался было встать, но Волкодавов сыскарь с силой пихнул его обратно и за плечи придавил к стулу.

– Ты что, охренел, начальник?! Мокруху шьешь? Не выйдет! Что вам от меня надо, волки позорные, за что повязали?! – заорал Головня, с ненавистью уставившись на майора. – Да я вас, сук гнилых…

И дальше пошла сплошная матерщина, перемежаемая невнятными угрозами.

Волкодав с любопытством смотрел на беснующегося Головню и молчал. В этот момент Боря Ефремов ввел в комнату Поливаниху – судя по ее опухшему сизому лицу, она гудела уже дня три, не меньше. За ней вошли понятные, две насмерть перепуганные бабульки – соседки Поливанихи. Поливаниха и бабульки остановились у дверей, явно боясь идти дальше – Головня продолжал вопить, как резаный.

– Заткнись, Головкин, надоел, – лениво процедил Волкодав, и Головня в ту же секунду послушно умолк. По его бледному лицу катился пот, зрачки были расширены; он часто, прерывисто дышал, облизывая пересохшие губы, – я все это хорошо видел, потому что стоял в паре метров от Головни, за спиной майора.

– Гражданка Поливанова, подойдите поближе, – попросил майор Поливаниху.

Та робко приблизилась к майору, стараясь дышать в сторону. Волкодав протянул руку вбок, к одному из оперативников, и сразу же в ней очутился прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал длинный окровавленный нож с красной пластмассовой рукояткой в форме рыбки. Волкодав положил пакет с ножом на стол перед Поливанихой.

– Вам знаком этот предмет, гражданка Поливанова? – обратился майор к Поливанихе. – А если знаком, то кому он принадлежит?

Та наклонилась, разглядывая лежащий в пакете нож. Выпрямилась и с явным злорадством сказала:

– А как же, знаком, знаком. Вовкин это ножик. – Поливаниха кивнула на Головню. – Вовка завсегда с ним по грибы ходит. А чегой-то он весь в кровище? Неужто убил Вовка кого?

– Знать ничего не знаю, падлы! Ну и что из того, что перо мое? Не пришьете мокруху, менты поганые! Ничего вам не скажу, суки!!! – завизжал, задергался на стуле Головкин, и оперативник, уже не церемонясь, удушающим приемом сдавил ему шею. Головня захрипел, рожа его покраснела.

– Тихо, милок, тихо, – удовлетворенно проворчал Волкодав и, отдуваясь, поднялся со стула. – Споешь ты мне сладкую песенку, споешь, никуда не денешься.

Глава 16. КИРИЛЛ

Впереди в утренней серости и тумане плыл осинник, гулко отдавались среди деревьев чьи-то далекие голоса. Я стоял на открытом месте, поросшем высокой, застывшей в безветрии травой. Я стоял неподвижно, не прячась, смотрел на осинник и чего-то ждал. Я был безоружен.

Это существо появилось бесшумно, откуда-то из тумана: выросло как из-под земли и остановилось чуть сбоку.

Но я словно оцепенел: никак не отреагировал на его появление, даже не повернул головы и все так же смотрел вперед. Сердце бешено колотилось в груди.

Это лохматое уродливое существо с вытянутым вперед зубастым рылом напоминало гигантского то ли волка, то ли обезьяну и вроде бы выбежало из тумана на четвереньках. Но потом неторопливо выпрямилось, и узкие ярко-красные глаза оказались на уровне моих глаз – боковым зрением я видел это.

Огромная мохнатая лапа плавно поднялась, блеснули странно изогнутые, длинные и тонкие когти, похожие на хирургические инструменты, и эта лапа мягко легла на мое правое плечо. Я, по-прежнему не двигаясь с места, повернул голову и увидел, как медленно погружаются в мое тело эти острые ножи, как на куртке проступают темные пятна крови, но боли я почему-то не чувствовал. Так мы и стояли рядом друг с другом.

Не выдержав, я повернул голову. На морде существа появилось нечто вроде улыбки: темно-коричневые узкие губы раздвинулись, обнажив белоснежные кривые клыки.

– И что дальше? – тихо спросил я его, по-прежнему не ощущая боли и надеясь, что все это – только сон.

– Жив – и слава богу, – ответило оно.

И только тогда я по-настоящему проснулся.

Сердце действительно стучало так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Я приоткрыл глаза. Яркое утреннее солнце пробивалось сквозь щелку в шторах. Я повернул голову.

Стаси рядом не было. Я лежал в постели один, мокрый от пота и по грудь – к счастью – укрытый одеялом. Почему к счастью? Да потому, что в дверях комнаты стоял как всегда тщательно и элегантно одетый Николай Сергеевич и внимательно, без улыбки смотрел на меня. Словно хотел сказать что-то очень важное.