Третий пол

Придраться можно и к тому, как в общем-то терпимо относится Леонид Петрович к неверности своей подруги – если и в самом деле представлять себе рядом с ним женщину. Как ни беззащитен он против демона ревности, он не совершает никаких резких телодвижений. Не выгоняет изменницу из дома, не выдвигает ультиматумов, он даже готов общаться со своими молодыми соперниками и считать нормальным, что первым узнает о новых приключениях своей пассии. В этом тоже выразительные приметы однополых союзов, которые складываются, существуют и распадаются по своим особым законам. В одной из дневниковых записей есть место, которое мне по соображениям конспирации пришлось выпустить: «Если посмотреть назад, мы друг друга знаем так давно – по голубым меркам, когда недельное общение считается продолжительным». Не мог я оставить и одну реплику Антона, просившего, чтобы Леонид Петрович оставил его у себя: «Ты мне тоже очень нравишься», – сказал ему этот влюбленный в Олега мальчик, давая тем самым понять, что согласен и на заключение тройственного союза. Гомосексуальная любовь тоже накладывает моральные обязательства, но по своему характеру и категоричности они далеко не идентичны общепринятым.

Поразмыслив, однако, я пришел к выводу, что сегодня такая простота нравов свойственна не одной только «гей-тусовке», как называет ее автор дневника. Сексуальная мораль эволюционирует очень бурно: даже в молодежной среде возрастная разница в 5–7 лет означает нередко принадлежность к разным поколениям, отказывающимся понимать друг друга. Для меня смысл этих эволюционных перемен не столько даже в том, что исчезают всякие нормативные представления о длительности знакомства, предшествующего сближению, о количестве партнеров, с которыми можно поддерживать отношения одновременно. На наших глазах исчезает «двойной стандарт», запрещавший женщинам то, что мужчина считал для себя вполне приемлемым или даже похвальным. А если смотреть еще глубже – исчезает сопряженное с любовью ощущение права собственности на человека.

Хочу сказать и еще об одной особенности дневника, глубоко меня поразившей и тоже позволившей без труда превратить его в описание романа с женщиной. Обычные исповеди такого рода бывают, как правило, достаточно болезненными. Когда все легко и ясно, нет причин задумываться над происходящим. Анализ начинается, когда появляются проблемы. Любит ли она меня, люблю ли я ее, что в ней так сильно притягивает меня, почему мне с ней бывает трудно, можно ли ей доверять – десятки, сотни таких вопросов, кроме одного: почему я, мужчина, полюбил женщину? Это кажется само собой разумеющимся, здесь отсутствуют варианты. Точно так же и вы, если до вас дойдет новость, что ваш приятель влюбился, спросите: «и кто же она?» – и вам даже в голову не придет, что этот вопрос может быть задан в какой-то иной форме. Это – часть реальности, в которой мы существуем, такая же непреложная, как восход солнца на востоке или смена времен года: мужчины любят женщин, а женщины любят мужчин.

И точно такую же, без малейших поправок, естественность восприятия я уловил в записях Леонида Петровича. Его мозг напряженно работает, он думает, сравнивает, хватается за проблеск надежды, отчаивается – он буквально тонет в проблемах, обступающих его со всех сторон. Но почему он, мужчина, испытывает такую всепоглощающую страсть к мужчине – этой проблемы для него не существует. Вы можете думать по-другому, это ваше право, на которое он, кстати, не покушается. Но для него это ровно ничего не значит. Ваш взгляд – недоумевающий, возмущенный, негодующий, исполненный презрения или высокомерного сочувствия, отчужденный и отчуждающий – до него просто не дойдет, он будет на лету отбит броней самодостаточности.

В этом я вижу не только личную особенность автора записок, но и прямое следствие его пребывания в достаточно многочисленной и монолитной среде. Томясь от одиночества в глубоком, экзистенциальном смысле, Леонид Петрович вовсе не одинок по-житейски. У него много друзей, еще больше – людей, которые его понимают и принимают, пусть даже без особых симпатий, но с элементарной долей уважения – как вполне нормального человека. Он контактирует с несколькими парами, живущими семейно. На них ему тяжело смотреть, он, чувствуется, слегка им завидует, еще острее ощущая свою обездоленность рядом с их стабильным, спокойным существованием, но в то же время они помогают ему еще больше укрепиться в своих позициях. Его мечта – не бред и уж подавно не преступление, она реальна, она не становится менее прекрасной оттого, что ему лично не повезло. Даже в самые горькие минуты этот человек не связывает свое несчастье с тем, что он «не такой, как все», не смотрит на себя как на урода или как на ненормального: страдание причиняет ситуация, а не его конституциональная особенность. И нет никаких причин прятаться, притворяться.

Я не нашел даже беглых упоминаний о людях, не принадлежащих к сексуальному меньшинству. О соседях, которые наверняка давно отметили для себя квартиру, где постоянно собирается народ, но одни только мужчины и мальчики. О сослуживцах, способных за несколько лет разгадать любые интимные секреты. Истинное их отношение неизвестно, но совершенно очевидно, что они позволяют не принимать себя в расчет, следовательно, соблюдают хотя бы внешний нейтралитет.

В какой газете напечатано было объявление о знакомстве, в дневнике не уточняется, но давайте оценим по достоинству сам факт, что такая газета есть. Дискотеки и прочие светские мероприятия, где тусуется эта самая тусовка, тоже имеют вполне открытый, легальный вид. Речь, правда, идет о Москве, в провинции, особенно в маленьких городах, едва ли общество так же терпимо к «голубым», но что за беда? Москва большая, в ней, так или иначе, находится место всем, а братская солидарность не позволит никому остаться без куска хлеба и без крыши над головой.

Людям в возрасте Леонида Петровича наверняка есть что вспомнить, оглядываясь назад. А младшие – Олег, Антон, вероломный Эдик – они, похоже, и в голове не держат, что всего лишь пять лет назад гомосексуализм перестал рассматриваться как уголовное, жестоко караемое преступление. Ту внутреннюю самозащиту, которую старшие – и то, вероятно, только самые сильные и стойкие среди них – выработали в изнурительной борьбе, ценой величайших усилий и потерь, молодые усваивают прямо из окружающей их атмосферы, играючи, без малейшего напряжения. Это их время: пол, к которому они принадлежат, – а в истории мы находим немало попыток объявить гомосексуалов особым полом, отделив их и от мужчин, и от женщин, – пол этот уверенно завоевывает место под солнцем.

Преступление или болезнь?

Задолго до того, как я сумел хоть мало-мальски разобраться в сути этого явления, я уже твердо знал, что с ним связан несмываемый позор. Если человека хотели морально уничтожить, его называли гомиком или педерастом. Ругаясь «по-черному», необязательно рисовать в голове натуралистические подробности, подразумеваемые матерной лексикой. Так же и здесь – далеко не всегда за бранью стояли конкретные обвинения в грехе мужеложства. Больше того: я даже не уверен, что в Горьком, где я рос, было широко известно, кто такие эти люди и в чем заключается их непохожесть на других. Просто если вы испытывали к кому-то крайнюю степень отвращения, не было вернее способа это выразить.

Ни одного, так сказать, записного гомосексуалиста, то есть человека, уличенного в однополых сексуальных контактах, я не могу припомнить. Сейчас мне кажется, что особо, красной строкой гомосексуализм в массовом сознании и не выделялся. Было общее, достаточно стойкое и агрессивное неприятие разврата, порока – в противовес моральной чистоте. При этом в число развратников мог попасть кто угодно – и женщина, изменившая мужу, и девушка, забеременевшая от любовника, не пожелавшего «прикрыть грех» женитьбой, и уж подавно – любители острых сексуальных ощущений, осмелившиеся дать волю фантазии хотя бы и на супружеском ложе. Если это становилось известно – а «пострадавшая» сторона часто выступала с публичными выступлениями, – несчастные сразу становились «извращенцами», и не было у них никаких шансов отмыться от клейма «извращенцы».

Когда я учился в медицинском институте, в курсе психиатрии нас знакомили с проблемой сексуальных перверзий (если перевести этот термин дословно, получится то же самое «извращение», но академическая латынь снимает оттенок разоблачения, резкого осуждения), среди которых гомосексуализм был выделен и как особо опасная, и как наиболее распространенная аномалия. Сейчас я бы не взялся пересказать содержание лекций, но отчетливо помню, что если со всем материалом наши профессора знакомили нас наглядно, в клинике, на конкретных примерах, то о гомосексуалах мы должны были составить представление только по учебникам и описаниям, данным в аудитории. Помню и собственное ощущение, сложившееся у меня на основании всего услышанного и прочитанного. Это была отчетливая антипатия, которую никогда, даже в годы ученичества, не внушали мне и самые тяжелые расстройства психики, в каких бы отталкивающих формах они ни проявлялись. Если бы я вдруг узнал, что мой близкий друг испытывает эротические чувства к мужчинам (о свиданиях я уж и не говорю!), мне, наверное, было бы трудно продолжать с ним общаться, как ни в чем не бывало.

Среди моих учителей были великолепные клиницисты, глубокие, талантливые врачи. Но в том, как они преподносили эту проблему, у них руки были связаны. Статья в Уголовном кодексе квалифицировала гомосексуализм как преступление, наравне с воровством, бандитизмом, убийствами. Но вместе с криминальным, официальное отношение к этому явлению содержало и недвусмысленный политический оттенок. Как одно из проявлений буржуазного разложения, оно противопоставлялось чистой, здоровой пролетарской морали. Поэтому и профессиональное истолкование, хочешь не хочешь, должно было принять обвинительный уклон. Много говорилось о связи гомосексуализма с различными психическими патологиями, о сопутствующих ему изменениях личности, усиленно подчеркивался громадный общественный вред. И наказание, и, главным образом, длительная изоляция этих скверных людей после всего этого казались оправданными и необходимыми.

Чтобы проверить себя, я снял с полки старую книгу, и хоть издана она была много позже, уже после смерти Сталина и хрущевской «оттепели», увидел в ней те же самые мотивы. Следовательно, чтобы представить себе, что вкладывалось в голову нам, будущим врачам, в середине 40-х годов, то, что вы сейчас прочтете, следует возвести в еще более суровую и категоричную степень.

«Где границы между сексуальной перверзией и нормальной половой жизнью? Этот вопрос вызван чрезвычайным распространением проповеди „секса“, полупорнографической пропагандой сексуального гедонизма, погоней за сексуальными наслаждениями. Эта пропаганда носит ярко выраженный классовый характер, направлена на отвлечение масс (в особенности молодежи) от революционной борьбы. Многие писатели, психологи, социологи, сексологи расценивают эту пропаганду морального разложения и соответствующую ей практику, как бунт против „старой“ морали, как „новую“ мораль, соответствующую эпохе технической революции; при этом многие исследователи маскируют то, что эта „мораль“ отражает противоречия и разложения загнивающего капитализма империалистической эпохи».

А после такой артподготовки – и конкретно о гомосексуализме, который «наблюдается зачастую у лиц с психопатическими чертами характера, у психопатов эффективно-возбудимых; однако, это не обязательно. Среди гомосексуалистов мы встречаем людей без выраженных психопатических черт характера, нередко с высоким интеллектом, способных и талантливых в разных областях жизни и творчества. Гомосексуализм наблюдается и при разных формах шизофрении, при неврозах, при врожденных нарушениях полового развития и хромосомных заболеваниях».

Органическая патология, моральное уродство – все это так тесно переплетается, что ставит гомосексуалов вне общества. А упоминание о «способных и талантливых» (следовательно, и пользу какую-то приносящих?) вставлено между перечислением разных видов психологической «ненормальности» таким хитрым способом, что хоть это впрямую и не сказано, но впечатление создается редкого исключения.

Мне не хочется называть фамилию автора, которого я хорошо знал и уважал как опытного специалиста – во всех случаях, когда его научная работа не пересекалась роковым образом с идеологией. Он был человеком эрудированным, хорошо знал труды предшественников. Мне трудно поверить, что он не догадывался, каким регрессом является его позиция по отношению к взглядам, твердо высказанным еще в начале века.

Перелистаем одну из классических работ той эпохи под многообещающим названием «Половая жизнь нашего времени и ее отношение к современной культуре». Ее автор, немецкий врач Иван Блох, был чрезвычайно популярен и в России. Книга выдержала несколько изданий и, как говорили современники, серьезно повлияла на взгляды читающей публики.

Главе о сущности гомосексуальности предпослан многозначительный эпиграф из другого классика сексологии, тоже немца Магнуса Гиршфельда: «Через науку к справедливости!»

Несколько лет Иван Блох, отставив своих многочисленных пациентов, занимался одними гомосексуалистами – мужчинами и женщинами. Он искал способы войти с ним в контакт, завоевать их доверие, проникнуть в их среду. Его интересовало все: как живут эти люди, как устроен их быт, как они проявляют себя в обществе, их привычки, воззрения и, прежде всего их взгляд на собственные проблемы. Это была как бы длительная экспедиция в мир, почти не известный никому, кроме самих его обитателей. И хоть предпринял ее маститый ученый, обладающий огромным авторитетом, он не стесняется начать свой рассказ с чистосердечного признания своих собственных ошибок и заблуждений.

Первая ошибка заключалась в том, что прежде, до такого пристального изучения, Блох сильно недооценивал масштабы явления. Гомосексуальность распространена гораздо шире, чем предполагал и он сам, и многие его коллеги. Помимо больных, которые по тем или иным причинам попадают в поле зрения медицины, помимо людей, с чьими именами связаны различные общественные эксцессы, есть еще огромное, никому не ведомое подполье, состоящие из тех, кому удается просуществовать, не привлекая к себе ничьего внимания.

Еще существеннее второй вывод, сделанный благодаря именно этому небывалому расширению базы наблюдений.

В психиатрии утвердился взгляд на гомосексуальность как на явление болезненное и дегенеративное: «выражение наследственного отягощения и невропсихопатической конституции». На очередном интернациональном конгрессе криминальной антропологии (май 1906 г., Турин) знаменитый Чезаре Ломброзо даже провел параллель между врожденной гомосексуальностью и врожденной наклонностью к преступлениям! Иван Блох не говорит, что таковы же были и его собственные убеждения, но из контекста следует, что в чем-то эта точка зрения ему тоже казалась достаточно убедительной.

Теперь появились веские доказательства ложности этого мнения.

«У совершенно здоровых, ничем не отличающихся от других людей, нормальных индивидов обоих полов уже в самом раннем детстве и безусловно не под влиянием каких бы то ни было внешних обстоятельств начинает развиваться наклонность, переходящая, с наступлением половой зрелости, в половое побуждение к лицам того же пола, – побуждение, которое так же трудно изменить, как и половое влечение гетеросексуального мужчины к женщине».

Гомосексуалы страдают психическими, как и любыми другими болезнями с той же частотой и по тем же причинам, что и основная масса населения любой страны. Наблюдал Блох многочисленные случаи нервозности и неврастении, развивающиеся из первоначально здорового состояния. Но это не причина – это скорее следствие «борьбы за существование, горького опыта, к которому приводит жизнь не по шаблону». А большинство настоящих гомосексуалистов совершенно здорово, не подвержено никакому наследственному предрасположению, нормально телесно и психически.

С особым торжеством цитирует Блох еще одного известного медика, который активнее всех отстаивал гипотезу дегенеративности, вырождения, а теперь во всеуслышание от нее отрекся, – Крафт-Эбинга:

«Что противоестественное половое восприятие само по себе не может быть рассматриваемо как психическое вырождение или даже болезнь, явствует хотя бы из того, что оно нередко бывает даже связано с умственным превосходством. Пример такого рода дают люди всех национальностей, заведомо отличающиеся противоестественными половыми наклонностями, и все же представляющие собою гордость нации: среди них можно встретить лучших писателей, поэтов, художников, полководцев и государственных деятелей.

Другим доказательством того, что противоестественное половое чувство может быть не болезнью и не преступной приверженностью к безнравственному, служит то, что оно в состоянии развить все благородные душевные эмоции, которые вызываются возвышенной гетеросексуальной любовью, – великодушие, самопожертвование, любовь к человечеству, художественный вкус, творчество и т. п., равно как и все страсти и ошибки двуполой любви (ревность, самоубийство, убийство, несчастная любовь с ее гнетущим влиянием на душу и тело и т. д.)». А Блох спешит добавить к этому еще один важный аргумент: распространение гомосексуальности повсеместно и во все времена, ее независимость от культуры, то, что она встречается у диких народов, распространена в деревне, то есть далеко от современных больших городов с их сильным дегенеративным влиянием.

У Ивана Блоха сложилась собственная классификация гомосексуальности, основанная на очевидном для него несходстве разных типов. Наклонность эта (мы теперь говорим – влечение, но я сохраню стиль переводчиков книги на русский язык) может пробуждаться в разном возрасте и заявлять о себе с разной степенью настоятельности. В своей длительной экспедиции Блох встречал и немало людей, ведущих двойной образ жизни – не отказывающихся, другими словами, и от сексуальных контактов с противоположным полом. Поэтому Блох почувствовал необходимость отделить овец от козлищ. В одну группу, границы которой ему представлялись такими же определенными, как, допустим, границы между белой и черной расой, он включил истинных гомосексуалов. У этих людей, говорил он, влечение к своему полу носит врожденный, самобытный характер, оно связано с существом данной личности и поэтому управляет ее поведением в течении всей жизни, «от колыбели до гробовой доски», не нуждаясь ни в каких внешних возбудителях.

Этот набор признаков как бы намекал на существование особой человеческой породы (третьего пола?), самобытность которой следовало подчеркнуть и особым наименованием. Блоху нравилось называть мужчин урнингами, а женщин – урниндами. Эти определения восходят к античному культу Афродиты Урании, дочери Урана, которую Платон считал покровительницей однополой любви. Я проследил по тексту: к этим названиям Блох прибегает в тех случаях, когда ему хочется подчеркнуть свое сочувствие, сопереживание, полную лояльность к людям, которых природа в целях, ведомых ей одной, зачислила в третий пол.

Все остальные проявления гомосексуальности исследователь, не мудрствуя лукаво, зачислил в один общий разряд псевдо-гомосексуализма. Туда же попали у него и многочисленные пограничные варианты.

Блох чистосердечно признавался, что гомосексуальность является для него абсолютной загадкой. Почему она возникает? Вот семья, в которой растут пять мальчиков. Одни и те же родители, одна и та же обстановка, одни и те же подходы к воспитанию. Но при этом четверо сыновей идут, один за другим, обычным путем мужского развития, а про пятого родители, с их обширным опытом, уже с младенчества знают, что он «какой-то не такой». Необычный мальчик, не похожий ни какого из братьев! Это проявляется на всех этапах взросления, а к совершеннолетию приобретает совершенно законченный, приводящий родителей в отчаяние, вид: остальные четверо, как и положено, влюбляются, женятся, заводят семьи – этого влечет только к мужчинам. Он обрекает себя на вечное несчастье и позор, но сделать с этим ничего нельзя. От чего же это зависит?

Среди людей, послуживших Блоху объектом изучения, образовалась особенная, чрезвычайно интересная группа. В нее вошли судьи, практикующие врачи, в том числе и психиатры, естествоиспытатели и даже пожилые теологи, религиозные деятели. Все они были гомосексуалистами, видевшими проблему так, как можно ее видеть только изнутри. Но знания, опыт, профессиональная обостренность восприятия делали их одновременно и наблюдателями, экспертами. Никто из них не сумел подсказать исследователю ответ на мучавшую его загадку. Но благодаря общению с ними он смог сделать необычайно важный вывод, который вряд ли мог быть полностью осмыслен на тогдашнем уровне познания: а основе гомосексуальности лежит глубоко укорененный инстинкт. Мне трудно сказать, что конкретно подразумевал Блох под этим основополагающим понятием, но общее направление его мысли сомнений у меня не вызывает.

Следуя за ней, мы в плотную подходим к необходимости изменения сложившегося взгляда на человеческую природу, которая в действительности намного сложнее общепризнанной двуполой модели. В мире, состоящем из одних только женщин, мужчина показался бы извращенной, испорченной, неправильной женщиной (как и наоборот). Точно так же и здесь: представление об испорченности, извращенности связывается с гомосексуальностью потому, что для урнингов, вопреки прямым подсказкам природы, не выделено своего собственного места.

Сексологи, работавшие в начале века, остановились на стадии догадок и предчувствий. Они говорили о наследственности – но их робко сформулированные предположения полностью растворились в концепциях генетиков. Они упоминали инстинкты – но пальму первенства перехватил у них психоанализ. Они нащупывали связь между функциями организма и психическими проявлениями – но что имели при этом в виду, объяснила только эндокринология и психоэндокринология. Они были видными учеными в свое время, но на них давно уже не ссылаются, их не цитируют – разве что в случаях, когда требуется проследить эволюцию познания. Но главное, решающее слово произнесли все-таки они, когда в интересах научной истины и человеческой справедливости отказались рассматривать гомосексуальность сквозь призму органической патологии и морального уродства.

Мы же – я вновь возвращаюсь к своим студенческим временам – усердно впитывали взгляды, которые уже в начале века представлялись отжившими и неясными. В иных случаях, когда я пытаюсь определить время возникновения этих взглядов, приходится углубляться во тьму средних веков. Только там, где средневековые теоретики угадывали присутствие дьявола, нам мерещилось тлетворное влияние капиталистического окружения.

Как у всех нормальных студентов, у меня выработался селективный подход к содержанию учебных дисциплин: заниматься всерьез – если я считал, что для будущей работы это необходимо, – или спустя рукава, лишь бы произвести хорошее впечатление на экзаменатора. С таким прицелом изучал я и эту тему: сдать и забыть. Никак не мог предположить, что в дальнейшем мне это сможет пригодиться.

И каково же было мое изумление, когда по приезде а Иркутск я узнал, что «гомики», как я их непочтительно называл про себя, составляют у моих руководителей, И. В. Сумбаева и Н. В. Иванова, внушительный процент в общей массе больных!

Абстрактным теоретизированием мои учителя не занимались. Наверняка у них сложились свои, выношенные представления о том, что считать болезнью, как определить границу между заболеванием и перверзией, – но все это теряло актуальность, когда они видели перед собой живого, реального человека, нуждающегося в помощи. Какая, в конце концов, разница, к какому классу явлений относится то, что причиняет этому человеку страдание, лишает покоя, выбрасывает из жизни? Все, чем только располагает врач, его познания, опыт, интуиция, его внутренняя энергия, – все устремляется к единственной цели: снять с души пациента этот невыносимый груз.

Иркутск в те годы был местом настоящего паломничества гомосексуалов. Медицинских центров, где соглашались не то что лечить, а хотя бы всерьез отнестись к их проблемам, в стране почти не было. Работа с каждым пациентом растягивалась порой на долгие годы. Чтобы поддерживать постоянный контакт с врачом, люди затевали переезды, меняли работу, жилье, с боем выбивали прописку – шли на все. О Сумбаеве и Иванове в этой среде ходили легенды.

Стандартных методик мои учителя не придерживались. Личность больного, его биография, комплекс сопутствующих психических проблем в каждом отдельном случае подсказывали свой особый терапевтический ход. Сумбаев, еще до нашего знакомства, издал нашумевшую работу об успешной смене сексуальной ориентации с использованием метода свободных ассоциаций. Этот метод, разработанный английским психиатром Терезой Бенедек, в чем-то похож на детскую игру. Больной, по просьбе врача, рисует первый предмет, который приходит ему в голову. Что угодно: домик, грибок, человечка, хотя бы просто геометрическую фигуру или цифровой знак. Искусство врача заключается в том, чтобы полностью вывести этот процесс из-под самоконтроля. Затем нужно включить свободный поток ассоциаций уже по поводу этого рисунка. В кажущемся хаосе слов, образов, в их непонятных перекличках постепенно начинает просматриваться система, неслучайная последовательность. Иванов называл этот метод двойным (через рисунок и через слово) приемом проникновения в бессознательное. Это непростое путешествие. Шансов заблудиться в темных закоулках и тупиках примерно столько же, сколько вероятности найти в конце концов «заколдованное» место. В том случае, о котором рассказывал Сумбаев, и в самом деле удалось его обнаружить и «расколдовать».

Иванов практиковал и коллективный метод психотерапии. Он считал, что полезно включать в группу пациентов с разными диагнозами. Гомосексуалов – вместе с невротиками, с больными, страдающими психосоматическими расстройствами или психогенной импотенцией. Этот человек, сыгравший в моей жизни такую же огромную роль, как и Сумбаев, обладал феноменальной интуицией, для него не существовало двух одинаковых больных. Подбирая группу, он с поразительной точностью умел спрогнозировать, как эти люди будут взаимодействовать и помогать ему своим влиянием друг на друга.

Среди моих пациентов гомосексуалистов не было, профессиональное общение с ними ограничивалось тем, что я иногда ассистировал Иванову во время групповых занятий, помогал собирать анамнез. Но учителя мои создали такую атмосферу, при которой постоянные пациенты невольно становились общими. Мы всех их знали, участвовали в импровизированных консилиумах. Все это было элементами школы, в которой от старших к младшим передавался весь комплекс и научных, и лечебных, и этических традиций. Позицию Сумбаева и Иванова по отношению к гомосексуализму, целиком передавшуюся и мне, я назвал бы диссидентской. Это было тихое, затаенное диссидентство, не афишировавшее себя, но по сути очень твердое и несгибаемое.

Система считала этих людей отбросами общества, стимулировала отвращение к ним, подвергала репрессиям. Когда нужно было убить высокий моральный авторитет человека, неугодного властям, распускали слухи, что он педераст, – и это было равносильно публичной гражданской казни.

Помню, как появилась однажды в «Восточно-Сибирской правде» статья о нескольких преподавателях и студентах педагогического института, уличенных в подобных связях. Они были представлены как «развратная» группа, и на несколько месяцев развернулась шумная и непередаваемо грязная кампания травли. Исключение, увольнение, «волчьи билеты» – это само собой, но общественность в истерических статьях и откликах требовала большего – показательного суда, чуть ли не физической расправы. Чем все кончилось, я не знаю, поскольку как раз в то время уехал поступать в аспирантуру, но шансов уцелеть у несчастных «развратников» не было никаких.

Позиция врачей, которые настаивали на том, что это больные люди, заслуживающие не осуждения, а сострадания, не наказания, а медицинской помощи, – такая позиция на общем фоне выглядела не просто странной, а вызывающей. Автоматически возникал вопрос: за что же их судят, приговаривают, гноят в тюрьмах и лагерях, если они не вольны собой распоряжаться? Я знаю, Сумбаеву просто повезло, что в разгар газетной шумихи ее организаторы не сообразили и его привлечь в качестве соответчика: ведь костер общественного негодования требует, чтобы в него все время подбрасывали дрова. Но уж если мой учитель не боялся пропагандировать в те годы фрейдизм.

Реформы, которые пытался провести Хрущев, затронули многие стороны жизни, но на отношение к сексуальным меньшинствам не повлияли никак. Достаточно вспомнить истошный крик «пидарасы!», окончательно определивший судьбу молодых художников-новаторов. Как и большинство советских вождей, Хрущев руководствовался высокими государственными соображениями. Гомосексуализм – так примерно они рассуждали – порок мужской части общества, а мужчины – это прежде всего армия. Если не принимать драконовских мер, страна в два счета утратит свою военную мощь. Вместо крепких отважных парней она заполнится хлипкими женоподобными существами, манерно хихикающими и закатывающими подведенные глаза.

Именно такие объяснения я не раз слышал от людей, имевших прямой доступ к уровню принятия решений, как это теперь называется. Они, как правило, были преисполнены сознания своей значительности и совершенно глухи к попыткам хоть немного уточнить картину, сложившуюся у них в голове. Бесполезно было объяснять им, что армию, как и любой закрытый однополый коллектив, насильно принуждаемый к длительному воздержанию, бесполезно пытаться предохранить от «заражения»; что далеко не все мужчины, испытывающие влечение к собственному полу, феминизированы, – есть, наоборот, атлеты, всем мужикам мужики; что никакого воздействия на боеспособность воинских соединений этот аспект жизни не оказывает, а если судить по некоторым историческим примерам, может даже ей способствовать: возведение в культ воинской доблести и чести нередко подкреплялось созданием мужских союзов, по типу братства, принципиально отвергавших общение с женщинами. Наша высшая элита была далеко не однородна по уровню культуры и интеллектуальным качествам, но даже над самыми живыми и образованными умами властвовал известный принцип: я начальник – ты дурак.