Идеаль

      Она опять улыбнулась, благословляя хорошую погоду, залитую солнцем комнату. То-то бы Джеймс посинел от злости, если бы видел это чтиво у нее в руках и знал бы ее зловредные мысли. Джеймс был ветеран войны, ушел воевать на вторую мировую, хоть и был уже далеко не молод, да и не полагалось ему, как фермеру. «Долг», – сказал он. Служил в десантно-инженерных войсках в Океании. Она вытянула подбородок, изображая брата, отдала честь и тут же посмеялась над собой и над Джеймсом. Всякий год в День ветеранов он напяливал свою дурацкую ветеранскую фуражку, остальная-то форма ему не годилась, стар стал, весь высох. И вдвоем с Генри Стампчерчем они возглавляли парад; Джеймс, как старейший, нес знамя Соединенных Штатов Америки (она еще раз отдала честь), и глаза его пылали, будто он проносил знамя по землям Китая. А Генри Стампчерч, могучий здоровяк, с таким же суровым видом нес флаг Бригады ветеранов, – у него густые, загибающиеся книзу брови и круглая плешивая голова, обветренная и загорелая ниже четкой полосы, до которой в обычные дни бывала надвинута широкополая старая шляпа, а выше белая и голая, как задница, кожа – будто вываренная капуста. Следом, всегда на страже, готовые разить евреев и демократов, торжественно шагали Уильям Пибоди Партридж-младший и Сэмюель Дентон Фрост, а уж за ними те, кто помоложе, все больше ирландцы да итальянцы (между прочим, демократы). Старики воображали себя потомками Вермонтских Парней с Зеленой горы. Ее Горас тогда смеялся над ними. «Удивительно, – сказал он, такой простодушный круглолицый херувим, – их ведь вроде бы всех перебили». Дальше этого он предусмотрительно не пошел: Джеймс сразу насторожился и приготовился к броску, – но она-то знала мысли мужа, вычитанные из какой-то книги: что после Революции во всей Новой Англии мужчин почти не осталось в живых, одни только трусы да тори, да разве где два-три индейца. У самого Итена Аллена в отряде под конец насчитывалось не больше двадцати человек.
      Он был Настоящим Американцем, ее братец Джеймс, это уж точно. С ним просто опасно было заводить разговор на такие темы, как иммигранты или качество товаров, да и вообще что ни возьми. Они с Горасом не раз замолкали перед его гневом. И не раз принуждены были хитрить и лгать, спасая от его суждений молодого Ричарда, в особенности когда тот ухаживал за дочкой Флиннов – «ирландкой и католичкой», как не преминул заметить Джеймс, выпучив глаза от негодования. Это была трагическая история; брат и половины ее никогда не узнает. Чаще всего парочка встречалась в их доме или у Гораса в приемной. Девочка была высокая, тоненькая, с огромными, такими странными глазищами и необычным староирландским именем – красивая девушка, ну разве, может, коленки чуть торчат; и когда они оказывались вместе, это было как железо и магнит, притяжение прямо чувствовалось.
      А он был долговязый и робкий, ее племянник Ричард. Девятнадцать лет, на год старше ее. Они сидели на кушетке в гостиной (у Салли в гостиной), не вплотную, а врозь, только за руки держались и слушали музыку. И Горас тоже слушал, улыбаясь и покачивая в такт головой, а потом, немного спустя, ее Горас зевал и говорил: «Отчего я сегодня так устал, сам не понимаю» – и тряс головой, словно бы в недоумении; и еще немного погодя: «Все, я лично сдаюсь. Салли, пойдем-ка спать». Ричард сделает движение, будто хочет встать и распрощаться, хотя видно по лицу, как бы он рад был побыть еще, а девочка – та прямо вся замрет от испуга. «Нет, нет, – скажет Горас, – пожалуйста, оставайтесь. Я вас ни в коем случае не гоню. Еще совсем рано».
      Однажды, когда они с мужем уже сидели бок о бок в кровати, он читал, она вязала, Салли все-таки спросила:
      – А ты подумал, что будет, если Джеймс заедет к нам в один прекрасный вечер и застанет их?
      Он посмотрел прямо перед собой поверх очков и с твердостью, которой она раньше за ним не знала и потому испугалась, ответил:
      – Я учитываю такую возможность.
      Украдкой она помолилась богу, чтобы им не пришлось проверять эту твердость на деле. Что они там внизу делали, оставаясь вдвоем, Салли знала точно, а Горас только догадывался. Так уж случайно вышло. Она спустилась один раз налить себе стакан молока, а по пути, как бы случайно, заглянула в дверь гостиной – музыка все еще играла, свет почти весь был погашен – и увидела их: она лежала, а Ричард сверху, но оба были одеты, только у нее юбка задрана выше колен. Лицо Ричарда было отвернуто, под лампочкой золотился его затылок, так что он ее не заметил. Дочка Флиннов сначала тоже. У нее были закрыты глаза и чуть приоткрыт рот. Она тяжело дышала. Если это не физическая близость, то уж Салли Эббот не знает как назвать. А потом дочка Флиннов вдруг открыла глаза и посмотрела прямо на нее, и глаза у нее были круглые и темные, как у лани. Лицо без выражения, безнадежное и покорное, а взгляд как у животного, когда его настиг охотник и некуда бежать, негде схорониться, все пропало. На долгий миг их взгляды скрестились, ее и дочки Флиннов, и Салли испытала мистическое чувство, для которого у нее не было слов, – внезапное немое понимание. Тоненькая, юная, но дочка Флиннов тоже женщина, такая же, как и Салли, – на мгновение даже та же самая женщина, что и Салли, – и Салли вздрогнула от наплыва чувств – каких? – наверно, любви и страха. Ричард, и до этого неподвижный, насколько она видела, вдруг словно бы совсем замер, точно узнал о ее присутствии через тело любимой. Салли поспешно и бесшумно, будто недобрая тень – такой она сама себе показалась, – скользнула прочь от двери.
      – Горас, – сказала она позже наверху, по-матерински озабоченная, – а если дочка Флиннов забеременеет?
      – Скорее не если, а когда, – ответил он.
      И теперь, глядя в книгу, Салли видела сквозь нее – словно бумага и печать всего лишь прозрачная пленка, – какие тогда глаза были у дочки Флиннов. Вот она, доля женщины, доля всякой жертвы чужого самодовольства: красться и прятаться и постоянно оказываться снизу. Не то чтобы полная беззащитность, нет. Ведь всегда остается притворство. Всегда остается лицемерие, скрытый вызов, тайное презрение обидчику в отместку. Горас один раз отшлепал ее. (Он не идеал, она никогда этого и не утверждала.) В те дни это было обычное дело, мужья наказывали жен. Горас еще был лучше многих, он никогда не бил ее, как, например, Джеймс бил Арию, стоило ей не так на него посмотреть. «Да, дорогой», – с тех пор всегда отвечала Салли мужу с милой улыбкой, а про себя проклинала его на чем свет стоит. Да еще в утешение женщинам существуют легенды, наподобие рассказов о хитроумной жене старого Джуды Шербрука.
      Вот это-то и подкупало ее в растрепанной книжечке, вдруг поняла она. Всему, что чревато тиранством – знамени, религии, гегемонии мужчин, – книжка, как послушная жена, только мило улыбается в ответ, а сама… Салли поискала подходящий образ и обрадовалась, когда он вдруг нашелся: улыбается, а сама украдкой портит воздух.
      И стала читать дальше.

4

САМОУБИЙСТВО И НАСИЛИЕ

      Доктор Алкахест был не дурак. Он сразу сообразил, что прежде всего этот «рыбачий» мотобот следует искать у Рыбачьей пристани, а если там не окажется, то обшарить все близлежащие пристани и доки от Сан-Франциско и до окончания мыса. Ведь явно здесь место назначения для их груза, а не пункт отправления. Со всех городских курилен и тайных складов не наберется такого количества.
      Совершенно измученный переживаниями минувшей ночи, он все же нашел в себе силы потянуться к уху таксиста – пожилого негра со стальной шапкой кучерявых волос – и просительно проныл:
      – Шеф, давай-ка поездим немного по докам. Питаю слабость к старым рыбачьим судам. – Таксист кивнул и отклонился в сторону, чтобы увидеть пассажира в зеркальце. Доктор Алкахест добавил: – Я бы хотел объездить все доки, по всему заливу, так что гони пока, если устану, я тебе скажу.
      Он плотоядно ощерился: если мотобот стоит тут где-нибудь, он его унюхает.
      Таксист сказал:
      – Тут, старик, в неделю не уложишься. Откуда будем начинать?
      Доктор Алкахест в досаде пожевал губу.
      – Знаешь, – произнес он, – мне всего больше по душе грузные рыбачьи посудины, ну, такие, что уходят в море на много дней. Понимаешь меня? Такие раскоряченные, кривобокие, просто развалины, нормальный человек им никогда жизнь свою не доверит. Тут, понимаешь ли, все дело для меня в старой древесине, в фактуре. Я в молодости был фотографом.
      Таксист рассмеялся:
      – Не пудри мне мозги, дядя. Ты агент ФБР, ищешь наркотики.
      Доктор Алкахест, насмерть перепуганный, растянул в ухмылке рот от уха до уха.
      – В моем-то возрасте?
      Таксист, торжествуя, расхохотался и сделал левый поворот на узкую ухабистую дорогу, которая шла в гору, и на самом верху, где росло несколько деревьев, им открылся вид на весь залив Сан-Франциско. Вопреки опасениям доктора Алкахеста негр вел машину осторожно…

      Опять несколько страниц не хватало. А дальше шло:

      …понимал, что дело безнадежно. Сердце его бешено колотилось от перенапряжения, голову и легкие наполнял удушающий запах дизельного топлива и рыбы. Доктор Алкахест опять потянулся к водителю и дал свой домашний адрес. Потом откинулся на сиденье и оглянуться не успел, а уже таксист осторожно пересаживает его из машины в стоящее на тротуаре инвалидное кресло и спрашивает, что еще для него сделать.
      – Нет, нет, благодарю, больше ничего, – ответил доктор Алкахест, доставая бумажник. И при этом, неизвестно почему, разразился слезами. Таксист наклонился к нему, протянул руки через пропасть рас и классов, взял его под мышки и подсадил повыше.
      – Хотите, я вкачу вас в дом?
      – Нет, нет. – Доктор Алкахест удержал всхлип. – Благодарю. Вы и так сделали для меня слишком много. Сколько я должен?
      – Восемьдесят долларов, – ответил тот.
      Он слегка изумился такой большой сумме, но, в конце-то концов, они ведь проездили чуть не всю ночь. Он дал таксисту девяносто.
      – Это я вас благодарю, сэр, – сказал таксист и отдал честь.
      Алкахест тоже поднял руку в ответ и, нажав кнопку правого поворота, въехал в подъезд.
      У себя на девятом этаже он почти даже не взглянул на Перл, девушку, которая у него убирала, хотя в прежнее время, бывало, часами следил за ней, ловко выглядывая из-за книги, которую будто бы читал, или подсматривал в замочную скважину и при этом думал о поруганных троянках и о миллионе изнасилованных женщин во всем мире. Тут двух мнений быть не может, лакомый кусочек эта маленькая Перл, рождена на свет, чтобы стать королевой или, может, женой, а еще лучше любовницей какого-нибудь богатого черного юриста в Чикаго, а еще того лучше – белого. Что рано ли, поздно ли, но кто-нибудь на нее набросится, было, в общем-то, неизбежно.
      Но в то утро она не владела безраздельно его мыслями. Старый Джон Алкахест утратил всякую надежду, всякий смысл жизни. Чтобы отыскать мотобот, ему потребовалось бы много дней, теперь ему это совершенно ясно, но мотобот, само собой понятно, не будет дожидаться его так долго.
      Он вкатил свое кресло в спальню и закрыл за собой двери. По ту сторону просторной кровати с медными спинками была балконная дверь, открывавшаяся на длинный, обнесенный бетонной балюстрадой балкон, там были понаставлены горшки с растениями – цветы, папоротники, одна высокая искусственная пальма – и как раз довольно места, чтобы ему сидеть в своем кресле и дышать воздухом. Усталый, больной, измученный противоречивыми эмоциями, включая полуосознанное ощущение того, что Перл где-то поблизости, он тем не менее выехал на балкон и стал смотреть вниз.
      – Моя жизнь потеряла смысл, – произнес он вслух. Вопрос был не столько в том, следует ли ему убить себя, сколько в том, как это сделать. Можно, к примеру, если угодно, подогнать инвалидное кресло вплотную к балюстраде, цепляясь руками, кряхтя и отдуваясь, как престарелый любовник, перелезть и полететь вверх тормашками, пронзая свет и воздух, и пробить дыру в тротуаре. Он подался вперед и взглянул между балясинами – голова закружилась. Лучше, пожалуй, таблетки, подумал он. Вспомнился один знакомый, человек прославленного ума, который много лет назад отравился, выпив щелока. Он распорядился, чтобы получше убрали его задрапированную пурпурным плюшем, богато обставленную квартиру, аккуратно разместил повсюду и зажег черные свечи, здесь и там положил раскрытые томики стихов, чтобы друзья потом нашли – нежные сантименты Россетти и кое-что, особенно любимое, свое, – облачился в бархатный смокинг и со всей возможной на такой случай элегантностью сжевал щелок вместе со стаканом, предварительно позвонив по телефону друзьям. Когда же те прибыли, столы все были перевернуты, плюшевые занавеси содраны, свечи разбросаны и по всей квартире – неаппетитные следы восстания бедного тела, его непокорства и финального сна.
      Доктор Алкахест, теперь уже плача, дрожащими бледными руками направил кресло обратно в комнату, затворил балконную дверь, задернул белую шелковую штору и, громко дыша, подкатил к телефону на столике у кровати. Он нашел номер Помощи самоубийцам, набрал и, пока дожидался ответа…

      Здесь, как назло, опять оказался пропуск. Через два листа книга продолжалась:

      …и в мыслях ничего такого не было. С кем мне сводить счеты? Нет, это самоубийство глубоко продуманное, Я самый одинокий юноша на свете.
      – Вы разве молодой? – спросила она, кажется, чуть-чуть возбужденно.
      – Я нарочно изменил голос, – ответил он. Он, оказывается, тоже чуть-чуть возбужден. Ему представилось, какие у нее груди.
      – Ну да, не заливайте. Вы старый.
      – Зачем мне вам заливать? Я на пороге смерти. Я ведь вам позвонил, верно? Значит, мне нужна помощь, так стану ли я вас морочить?
      – Вы правда-правда молодой? Только голос изменили?
      Он представил себе то место, где у нее сходятся ноги.
      – Я уже дважды вам сказал.
      Поверила, дура.
      – А вы знаете, у вас это очень здорово получается. Вы случайно не актер? – Возбуждение ее заметно росло. Он обнаружил в себе неизвестно откуда взявшуюся волю к жизни.
      – Представьте себе, да. Актер. Удивительно, как вы быстро угадали.
      – Но сейчас вы без работы, да? – Ее вопрос был исполнен сочувствия.
      – Вот именно! В самую точку!
      – Но неужели же для человека с вашим талантом… – Она не кончила, видимо, выжидала, чтобы он проговорился. Но он молчал, и она продолжала: – А я могла слышать вашу фамилию? Вы актер телевидения?
      – Кино. Мою фамилию вы наверняка слышали.
      – Не… Брандо? – шепотом.
      – Надо же! Ну как вы догадались?!
      Он с лязгом бросил трубку.
      Но даже злорадно, трескуче смеясь, он не чувствовал веселья, а наоборот – все растущую тоску. Он успел забыть, как мало проку человеку от женщины, когда он в нужде, – что от женщин, что от мира. Вот почему в средние века женщины служили отцам церкви символом всего «мирского». Не удивительно, что на них ополчались проповедники, а армии завоевателей вершили над ними убийства и насилие! Он позволил себе минуту всерьез помечтать, как выследит ее, эту Джуди из Помощи самоубийцам, и будет поджидать за углом с гаечным ключом в руке. И ощутил одновременно подъем и отчаяние. Втайне он не мог не признаться себе, что этот девичий голосок тронул его и разбередил в нем тоску по совершенству, по небесному сиянию и абсолютной справедливости, по златокрылым, нежнолицым ангелам его детства – по всему тому, чего ему никогда не достичь в этом мире – и в этом, и в любом ином, он уже много лет как убедился; вот ему и оставалось, стремясь к достижимому, думать лишь о смерти и мерзости: о кровавом насилии над юными красавицами или, что в конечном счете то же самое, о самоубийстве. Третьего не дано, говоря метафизически, разве что, может быть, грезы наяву – о, сладостные мистические воскурения. Он представил себя парящим в своем кресле между небом и землей, как. на рекламе гоночных автомобилей, зубной пасты или шампуня, вокруг цветы, цветы и красивые девушки, и женоподобные юноши, и Джуди из Помощи самоубийцам приближается к нему по высокой желтой траве длинными, плавными шагами, как в замедленной съемке, а над ней на фоне небесной синевы встает надпись: ПРОТИВОЗАЧАТОЧНОЕ.
      «Это – моя мечта, – думал доктор Алкахест, горько плача и беззвучно ломая пальцы, – общая мечта всей Америки, с Севера до Юга и с Запада до Востока. И она недостижима!»
      Так старый доктор Алкахест сидел и плакал, и что-то к нему пришло неизвестно откуда. Возможно, это ему померещилось – он, безусловно, был достаточно утомлен, – но, с другой стороны, это могло быть и воспоминанием, глубоко запрятанным на дне его сознания и лишь теперь робко выглянувшим, точно ящерка из-за камня. Ему теперь слышалось – смутно-смутно, тогда-то он даже не обратил внимания (если, понятно, это вообще был не сон), – будто какой-то голос на воде за бортом катера произнес: «Не могли же мы его оставить помирать. Человек ведь». И больше ничего, но от этого воспоминания мозг его возбудился, побежали мурашки, подступила дурнота. Выходит, что человека, бросившегося с моста, подобрал тот мотобот! Тогда, может быть, он жив? Может быть, его удастся отыскать?
      Не очень-то надежная нить, но все-таки жизнь приобретает какой-то смысл. Надо действовать немедленно, нельзя терять ни минуты!
      Но он почти не помнил себя от изнеможения. Белый свет утра ударял по глазам, как одна растянутая молния, вой пылесоса в глубине квартиры казался громом или ревом прибоя. Как это ни дико – ведь предстояло столько дела, – но тело и дух его скользили и падали в пустоту, и голова была тяжела как камень. Отчаянным усилием он заставил себя подъехать к лифту, прочь от чудовищного соблазна постели, поднялся в башню, въехал в светлую восьмигранную комнату – сейчас он велит Перл подать ему кофе, допинг, табак: вернуть его к жизни.
      «Перл!» – хотел было он позвать, но голос его был беззвучен. «Нет!» – зарыдал он в душе. Какая страшная, невыразимая несправедливость! Но свет дня продолжал меркнуть, как электричество в старом отеле, и в конце концов доктор Алкахест не выдержал – он вынужден был покориться гнусному насилию и уступить свои неотторжимые права.

      Здесь был конец главы, но Салли Эббот вошла во вкус, и к тому же время – это все, чем она располагала. Так что она, не колеблясь ни минуты, продолжала читать.

5

МИСТЕР НУЛЬ

      Питер Вагнер пришел в себя среди тошнотворной зеленоватой тьмы, словно повторявшей в увеличенном виде то, что творилось у него в желудке. Что-то перемещалось, шевелились расплывчатые зловещие тени, как в романах Уильяма Берроуза; он не мог ничего толком разглядеть. Черное сливалось с зеленым – может, трава, а может, водоросли, так что не разберешь, то ли он тонет, то ли просто в аду. Щурясь и дыша разинутым ртом, он вспомнил свою жену – источник всех его мук и жестоких разочарований; и неважно, что и он был тем же – для нее. Когда-то – наверно, первые полгода их совместной жизни – она виделась ему, как виделся ему тогда и весь мир, естественной и безупречной, как лимон, освещенный солнцем, и он был с нею нерасторжимо, бездумно един, как едины ребенок и июльский день (или лимон и солнце). Но теперь это все давно миновало; может быть, и не было никогда, а только грезилось. Теперь он с арифметической отчетливостью видел все ее странности и ужимки. Когда она держала руку вверх ладонью, отводя от лица темно-коричневую тонкую сигару, он воспринимал ее жест изолированно, как бы вознесенным над навозной жижей жизни, и логически замкнутым, словно эта кисть была отнята от запястья.
      И так во всем. Он пришел – а с ним, казалось ему, и все пришли – в возраст упадка и анализа. Румяное эдемское яблочко обернулось у него во рту золой и прахом. Как и жена, как и то, что он некогда с любовью почитал своей родиной, – вся жизнь теперь сделалась мелочной и скандальной, полной надоедливых, глупых претензий. Он закрыл глаза – дурнота усилилась, в висках стучало. Он снова заснул.
      Когда он следующий раз очнулся, оказалось, что он лежит в просторной каюте, таинственной, как мастерская Бена Франклина, и наполненной алхимическими запахами. Он сразу ощутил знакомый трепет судна на причале – слабое и не только телесное колебание, весь мир Питера Вагнера в миниатюре: орел, вечно пытающийся сесть на ветку вечно падающего дерева; приговор, зловеще змеящийся со страниц шпенглеровского «Заката Европы». По костям и жилам Питера Вагнера пробегали волны от ударов корабельного борта о стенку причала. Его давила тяжесть воды за железной обшивкой, а в ней наносы и отбросы, помои и презервативы, и страницы из учебников по психологии; и тыкали в борта – или так ему казалось – мокрые рыла рыб, дай бог, чтобы дохлых. Он лежал на койке, подвешенной цепями к корабельной переборке. Попробовал пошевелить рукой. Она онемела. Полежал еще немного, мучаясь ощущением, что все это он уже однажды видел; потом припомнил: происходящее сейчас с ним было описано в одной книге про мошенничество, которую он когда-то читал.
      Между тем запахи становились все сильнее. Вонь, как в зоопарке. Он напряг память. Ну да, вдруг вспомнил он и обрадовался, террариум в Сен-Луисе. Бассейн с аллигаторами, а поблизости – что это там было? Горох?
      Тут зрение его наконец прояснилось. Каюта второго помощника капитана, когда-то хорошо обставленная, теперь черная, в запустении. Посредине – деревянный стол, прежде служивший, как нетрудно догадаться, обеденным. Стоит так близко от его койки, можно достать рукой. А на нем нечто непонятное и вроде бы живое. Дальше, отступя футов на пять, письменный стол, позади него – стена книжных полок. За письменным столом – человек. Освещение тусклое, только шахтерская лампа над головой сидящего. И снова Питер Вагнер закрыл глаза, на этот раз чтобы подумать.
      Он не мертв. И кости, насколько можно понять, у него целы. Вдруг вспомнилась женщина, вернувшая его к жизни. И сразу мысль перескочила на мужчину, сидящего за столом. Ростом невеличка, рот большой, глазки – красные пуговки, как у мартышки. Черная фуражка, черный свитер. Питер Вагнер приоткрыл один глаз – для опыта. Мартышечьи глазки вонзились в него, как два гвоздика.
      Он задумчиво поскреб в затылке, с трудом, поэтапно, приподнялся на локте и приготовился заговорить. «Где я?» – собирался он задать вопрос, но передумал и только смачно выругался, искоса глядя на коротышку.
      – Моя фамилия Нуль, – сказал в ответ тот. Глазки у него были обрамлены полукружиями цвета вареного рака.
      Очертания прояснились. Нечто живое на столе было электрические угри. Они лежали в ряд через промежутки в несколько дюймов, по-видимому как-то прикрепленные к столешнице и между собой соединенные проволокой. Перед их строго, как по линейке, выровненными носами был установлен какой-то деревянный предмет наподобие лопасти от маслобойки, но с ручкой как у домашней мороженицы – все вместе, очевидно, предназначалось для того, чтобы одновременно всех угрей щелкать по носу. Питер Вагнер протер глаза и посмотрел снова. Угри оставались в том же положении. Теперь он различил и другие предметы: запасное электрооборудование с колесами, дисками и тумблерами, куски веревки, под столом – электрический шнур в мотках.
      – Нуль моя фамилия, – повторил человечек. И на этот раз еще добавил: – Джонатан Нуль.
      Он улыбался, в точности как угорь.
      Питер Вагнер подумал немного, поджав губы, потом кивнул и сказал:
      – А я Питер Вагнер.
      Он попытался встать, но оказалось, что ноги у него от щиколоток до бедер обмотаны веревкой, как ковровый рулон в магазине. Он скосил глаза: мистер Нуль продолжал улыбаться, и тень на губе от его вздернутого носа то удлинялась, то укорачивалась с раскачиванием лампы над головой. Но улыбка не могла скрыть того, что мистер Нуль сейчас чем-то раздосадован, огорчен и в то же время, как ни странно, отчего-то испытывает облегчение.
      – Боже ж ты мой, – проговорил он, – ну, ты и спал! Просто как мертвец.
      И коротко хохотнул. Лицо у него было все в складках, под глазами огромные серые мешки, точно подвешенные за копытца серые тушки.
      – Какого черта мне спутали ноги? – спросил Питер Вагнер.
      Руки мистера Нуля вцепились одна в другую и стали лихорадочно щелкать костяшками.
      – А-а, ты об этом. – Он пожал плечами. Закатив глаза, он попытался придумать какое-нибудь подходящее объяснение, но не сумел и так и остался сидеть с закаченными глазами и склоненной набок головой, будто святой на средневековом полотне. Питер Вагнер уперся обеими руками, сел, спустил с койки ноги и стал разматывать веревку. На мистера Нуля он не смотрел, но всем существом вслушивался, не появятся ли признаки того, что мистер Нуль намерен помешать ему распутать ноги. Мистер Нуль не шелохнулся. Питер Вагнер встал и, покачнувшись, хотел было опереться на стол.
      – Не прикасайтесь к угрям! – быстро и как бы непроизвольно предостерег его мистер Нуль.
      Питер Вагнер спохватился и успел вовремя отдернуть руку. Страх пронзил его. Угри были подсоединены параллельно, как лампочки. Тронь одного, и они все вместе трахнут по тебе таким разрядом, что хватит осветить в течение нескольких минут все Западное побережье. Но когда первый, животный страх прошел, он вспомнил свою недавнюю попытку самоубийства и понял во внезапном озарении, что перед ним идеальный инструмент: толчок, вспышка, запах горелого мяса, который он, наверно, уже не почувствует, и – Ничто. Он хмуро ухмыльнулся и снова протянул руку к угрям. Но при этом он случайно поднял взгляд. Мистер Нуль сидел, подавшись вперед и вбок, обеими руками крепко прикрыв глаза – только левый все равно настороженно выглядывал между пальцев.
      – Так ты этого хочешь! – воскликнул Питер Вагнер изумленно и не без обиды.
      – Вовсе нет! – возразил мистер Нуль, с такой поспешностью принимая позу невинно оскорбленного, что едва не свалился со стула. – Я ведь тебя предостерег, верно? Разве не я тебе сказал…
      Но Питера Вагнера он не обманул.
      – Ты же со мной даже незнаком! – Он едва не плакал. – А хочешь моей смерти. Вытащили человека из этого дерьмового океана, я только зря время из-за вас потратил и столько неудобств претерпел, а теперь вы еще хотите меня убить этими дерьмовыми угрями? – Он вдруг разозлился. Сжал кулаки, грозное оружие, как он знал по опыту. – Нечестно это, черт бы вас всех подрал! – сердито сказал он. – Человек ведь я.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.