Черный передел. Книга I

      – Знаешь, что такое высший предел кипения? – Кум был весьма серьезен, глаза смотрели зловеще. – Это когда ты наберешь воды в рот, а мы посадим тебя задницей на раскаленную плиту и будем ждать, пока вода не закипит Рубахи, живо!
      Не успели рэкетиры и глазом моргнуть, как подручные Кума сдернули с них рубахи. А Фома уже крутился волчком возле трехлитровой стеклянной банки, в которой кипела вода. Готов был и впрямь по первому слову Кума приложить раскаленное железо к телу любого. И тут Субботин, незнакомый со сценарием, не выдержал, ибо не сомневался ни на йоту, что эти бравые парни и глазом не моргнут, исполняя приказ Кума. Он шагнул на середину комнаты и попросил главаря:
      – Послушайте-ка, Кум! Думаю, ребята неглупые, поняли, с кем имеют дело. Стоит ли применять пытки, какими они сами вымогают деньги? Хотя… Пожалуй, вы правы: пусть почувствуют, каково бывает их жертвам. Не стану за них просить. – И снова отступил в тень.
      А дальше все вдруг закрутилось, как в калейдоскопе. В квартире появились новые лица Рэкетиров прижали к стене лицом, руки стиснули мертвой хваткой. Фома, не спрашивая разрешения, схватил кипятильник и с размаху сунул его под лопатку главаря. Рэкетир дико взвизгнул, дернулся так, что отшвырнул двух парней, державших его, завизжал, как собака, которой переехали лапу. Еще через мгновения вся троица, дрожа от страха, стояла на коленях, умоляюще поглядывая то на Кума, то на Субботина.
      – Значит, так – Кум взял главаря за подбородок. – Через три дня принесешь мне три куска за хлопоты. А потом… каждый месяц я буду доить тебя по-божески. Ты берешь с наезда по пять процентов, а мне станешь отдавать по два процента. За это получишь мое покровительство в Питере и защиту Да, чуть не забыл. Про хату, в которой мы сейчас находимся, забудьте навсегда. Про хозяина ее тоже. Ну, чего молчите? Или условия не устраивают?
      – Дай хоть рубашку-то надеть! – попросил главарь. Кажется, ему больше, чем физическая боль приносило страдания его нынешнее униженное положение перед товарищами.
      – Одевайте рубашки! Все! Живо! – Кум схватил одного из крутых парней, легко оторвал от пола, толкнул в угол.
      – И учтите, – уже более спокойно сказал он, – вам еще повезло, что я приглашаю в свою компанию. Позже познакомитесь с настоящей воинской дисциплиной, с нашими порядками.
      – А как тебя найти?
      – Достаточно того, что мы знаем, где ты зимуешь. – Кум не удержался и победоносно глянул на Субботина, как бы спрашивая, доволен ли тот исходом дела. Все вроде получилось, как надо: и просьбу держателя «общака» Парфена Ивановича выполнили, и заручились на будущее постоянным пополнением казны Субботин еле заметно кивнул. – А теперь… до скорой встречи! И, пожалуйста, не вздумайте нарушить наш уговор.
      – Мы вроде его и не подписывали! – скривился один из троицы, видя, что все обошлось.
      – Цыц! – главарь рэкетиров гневно сверкнул глазами. – Без сопливых обойдемся! Ну, мы пошли?
      – Скатертью дорожка! – Кум проводил рэкетиров до дверей, шепнул что-то своим парням, и комната мгновенно опустела. – И ты, хозяин, выйди, погуляй! – обратился к Глущенко, который за все время этого невероятного действа не сказал ни слова. Услышав приказание Кума, с готовностью выскользнул за дверь. Субботин и Кум остались одни, сели напротив друг друга.
      – От души благодарю тебя, Кум, за подмогу! – проговорил Субботин.
      – Э, пустое! – отмахнулся Кум. – Разве это дело? Так, мелочишка. Я вот о чем хотел спросить, на кой хрен вашей организации этот слизняк, Глущенко? Или у него иная роль, а киоск – крыша? Только не темни, Субботин.
      – Мои «авторитеты», дорогой Кумарин, дали задание. Я его выполнил с твоей помощью, а теперь… ты полностью прав. Обязательно доложу, кому следует, о том, чтобы таких, как этот… вычеркивали из списков: слишком велика ставка. И вот еще что. Я рад был с тобой познакомиться. В знак долгой дружбы хочу сделать подарок. – Протянул точно такую же пуговицу, какие были у него на пиджаке. Кум осторожно взял блестящую пустяковину, повертел в руках. – Это очень серьезное оружие. Пуговица наполнена нервно-паралитическим газом. Достаточно нажать в центр, и… сам видел, каков эффект действия.
      – А за это великое спасибо! – впервые широко разулыбался Кум. – Царский подарочек!
      – Только мы двое знаем об этой палочке-выручалочке, – продолжал Субботин, – и пользоваться ею можно в крайнем случае, когда над головой смертельная угроза. – Он подумал, что нелегко ему придется отчитываться перед штаб-квартирой за этот шаг. – Надеюсь, что эта встреча не последняя.
      – Можете на меня всегда рассчитывать! – Кум редко кому позволял называть себя на «ты», и сам говорил с Субботиным вполне уважительно.
      – Что ж, до встречи! Попомните мои слова, Кумарин: очень скоро ваш Питер да и вся Россия станут переживать великие потрясения, во время коих мы очень понадобимся друг другу.
      – Запомню. Как говорил великий Бендер, «заграница нам поможет».
      – Вот именно! – Субботин крепко пожал руку хозяину питерского преступного мира…

* * *

      Старососненск был щедро расцвечен алыми флагами, транспарантами, в Комсомольском парке играл духовой оркестр – шли последние репетиции перед октябрьскими праздниками. А на душе Игоря было муторно, все валилось из рук, им овладело ощущение безысходности, какое бывает в кошмарном сне: мечешься, суешься во все щели, а выхода нет, не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор. Осужденного к четырем годам отца пока еще держали в городе, готовили к отправке на этап. Об этом ему сообщила под секретом незнакомая женщина, отказавшаяся назвать свое имя.
      Слабым утешением было и то, что весть о суде над отцом вызвала в районе легкий шок, а затем пришли в движение силы, о существовании которых Игорь напрочь забыл. Буквально на следующий день после суда в квартиру Булатовых ввалилась дюжина взволнованных стариков и старушек, бывших фронтовиков. Мама Зина болела, но, увидев заступников, поспешно встала с кровати, поспешила им навстречу, едва не упав на руки верных товарищей. Впервые в жизни Игорь видел, как рыдала бабушка, повторяя одну и ту же фразу: «Бьют, гады, по нашему квадрату!». Старички горячились, махали сухими кулачками, затем сели на кухне, принялись сочинять коллективную жалобу своему заступнику – бывшему фронтовику, второму секретарю обкома партии Ивану Ивановичу Мозжухину, надеясь, что этот человек однополчан в обиду не даст.
      Дня три назад приходил Сергей Спичкин. Оказывается, он был на партийном собрании завода «Пневматика», стал свидетелем ЧП. Молодой коммунист, начальник производства Возницын прямо с трибуны назвал Петра Кирыча «политическим авантюристом». Словно камень в реку бросил. Круги пошли по всему городу.
      Шепнул на ухо: «Еду в Москву, в газету „Правда“. Уже предварительно созвонился с отделом. Или меня укокошат, или я добьюсь правды». Показал материал на Сарафанникова, документальные свидетельства: письма, акты, копии бесед с людьми. Больше всего Игоря поразили фотографии: двухэтажный особняк Сарафанникова на фоне леса, бассейн, отделанный белым мрамором, персональный пляж.
      А буквально вчера к дяде Толе Булатову, Игорь как раз сидел у них, ввалился какой-то парень. Хотел поговорить с Булатовым наедине, но дядя Толя сказал: «Выкладывай, Коля, что у тебя? Здесь все свои». И Коля рассказал, что невольно стал очевидцем, как «подловили» Сергея Спичкина. Сам-то Николай пришел в милицию по повестке. Начальника не было, сидел в «дежурке» и ждал. Вдруг ведут Сергея и еще незнакомого субъекта. Стали составлять протокол. И он невольно услышал, что произошло. В ожидании поезда Спичкин зашел в буфет, хотел выпить кружку пива. То ли все было заранее подстроено, то ли вступил в действие «закон подлости», но к его столику подсел мужичок, стал материться, придираться, вызывал на конфликт. Сергей, по его словам, отшучивался, не поддавался на провокацию. Однако субъект смахнул на пол кружку с пивом, кинулся в драку. А милиция словно только этого и ждала. Завели в «дежурку», попросили предъявить документы. Узнав, кто перед ними, заулыбались: «Главный писарь! Глас совести!». Составили протокол, все честь по чести. Забулдыгу отправили в медвытрезвитель, Сергея, с извинением, отпустили. А минут через двадцать он ворвался в «дежурку», стал требовать, чтобы вернули ему конверт с записями и фотографии, пропажу которых он обнаружил, сев в поезд…
      Что было дальше, Коля не знал…
      Произошло у Игоря недоразумение и личного плана. Рассорился с Юлькой, нервы стали сдавать. Вроде бы и причин серьезных для разлада не имелось, но… девчонка не желала, чтобы он ходил в солдатской «шкуре». Насильно утащила на «черный рынок». Шли к остановке трамвая, она без умолку щебетала о куртках фирмы «Джапан», западно-германских ботинках «Саламандра», джинсах «Левис». Названия иностранных фирм звучали в ее устах сладкоголосой музыкой.
      – Ты теперь кто? – громко вопрошала Юлька, горделиво оглядывая пассажиров трамвая. И сама же отвечала: – Ты воин-интернационалист, награжденный. Ты должен икру ложками кушать, благами пользоваться…
      «Балочка» – так местные называли рынок, что возникал каждое воскресенье на окраине Старого парка. Рынок пользовался популярностью у горожан, особенно у молодежи. Там можно было купить за бешеные деньги престижные заграничные шмотки. Местные барыги канючили вечерами тряпки у французов и японцев, которые возводили прокатный стан, а затем перепродавали вещи на рынке.
      Юлька, длинноногая, фасонистая, превосходно ориентировалась в лабиринтах «балочки», смело шла на контакты с бородачами в темных очках, лихо торговалась с модно одетыми дамами. Откровенный восторг загорался в ее глазах при виде заграничного тряпья. А у него вдруг зарябило в глазах, закололо в висках. После госпиталя не мог долго находиться в толпе, земля уходила из-под ног. Прислонился, помнится, затылком к забору, прикрыл глаза. А когда открыл, Юльки уже не было, умчалась дальше одна. Ему совсем не ко времени и не к месту вспомнилась исколотая душманскими кинжалами девчушка лет семи. Нашел ее после боя в развалинах глиняного дувала, вынес на свет. Какая связь была между «балочной», заграничными шмотками и девчушкой, спасенной в Афганистане, Игорь не понимал, но связь несомненно существовала. Не дождавшись Юльки, он повернулся и ушел домой. Сейчас сидел и казнил себя: «Лечиться мне нужно, а не с девчонками любовь крутить». Думал над извечным вопросом влюбленных: «Идти ли с повинной, выдержать ли характер?»
      Услышав звонок, Игорь обрадовался: «Пришла!» Поспешил к двери. Распахнул ее и… вместо Юльки увидел на пороге сумрачного вида парня, рост под метр девяносто, лицо в крупных бляшках ожогов, кожа багровая, местами стянута, словно собранная в гармошку.
      – Ты Игорь Русич?
      – Допустим, а что дальше?
      – Может, впустишь в квартиру?
      Игорь, приглядевшись к парню, догадался, откуда мог явиться к нему посланец с обезображенным лицом, нагляделся на таких в ташкентском госпитале. Обгорелыми, в основном, были шоферы и водители бронетранспортеров в Афганистане.
      – Видел грозу над Гиндукушем? – спросил незваный гость.
      – Что? Что? Какую грозу? – Игорю послышалось что-то очень знакомое в этой фразе. И вдруг вспомнил: в госпитале раненые ребята перед выпиской наставляли его: «"Гроза над Гиндукушем" – наш пароль. Человек, назвавший пароль, – твой брат». В ту пору он не придал значения этим разговорам.
      – Ты, наверное, и отзыв забыл? – улыбнулся незнакомец. – Напомню: «Контра не пройдет!». Я войду, наконец, в квартиру?
      – Заходи, пожалуйста. Будь как дома. Погоди, я мигом поесть соображу. – Игорь поспешил на кухню, завозился в холодильнике. Невольно вспомнились неписаные законы «афганов»: встретив брата на «гражданке», накорми, напои, спать уложи, лишь после этого спрашивай, с какой целью пришел.
      Честно говоря, когда в госпитале посвящали его в «кодекс чести», горько усмехнулся: «В детство впали, ребята. Ваше братство на „гражданке“ полетит кувырком, забудутся горечи, каждый будет сам по себе». Как он ошибся!
      Нежданный гость обладал завидным аппетитом. Опустошив все, что было на столе, вытер рот носовым платком, по-хозяйски пересел на диван, вытянув длинные ноги.
      – Дома еще кто есть?
      – Нет. А ты… может, соснешь часок? Ложись на диване. Вижу, устал с дороги.
      – Да, придавить бы минут пятьсот не мешало, жаль, времени в обрез.
      – Как звать тебя?
      – Павел. Павел Прокудин. – Гость приподнялся, протянул руку Игорю. Потом потер лоб, будто вспоминая что-то забытое. – Давай-ка, брат, кратко опиши, как живешь, в чем нужду терпишь. Есть ли обиды. Выкладывай все, как на духу. – Павел положил перед собой блокнот, карандаш.
      – Ты, кажись, не поп, я не на исповеди, – огрызнулся Игорь. – С какой стати должен рассказывать о себе первому встречному? Спрячь блокнот.
      – Передо мной-то, пожалуйста, не выламывайся, – усмехнулся Павел, – сам такой. Изучил я вас, братцы-кролики, все в суперменах себя мните. Приехал к одному, он лежит в постели, как бревно, парализация позвоночника. Спрашиваю: «Как житуха, брат?» А он в ответ: «О'кей! Лучше не бывает». Оказалось, озверел он от обиды. Чинуши квартиру ему сменить отказались, вместо пятого этажа просил дать первый. Соседи по воскресеньям выносили парня на руках во двор, подышать свежим воздухом.
      – Ну, и ты…
      – Пошел в комитет комсомола завода, а там шпендик деловой в руководителях. Сам с ноготок, а стол метра три. Я ему про инвалида, а он мне про то, что на учете в его ведомстве – девятьсот комсомольцев. Я плюнул, пошел в сборочный цех. Во время обеденного перерыва в столовой рассказал ребятам про Васильчикова. Что тут поднялось! Ну, через пару дней ребята привели секретаря ко мне в гостиницу, извиняться. Квартиру мигом поменяли, соорудили специальный съезд, по которому коляску легко можно было скатывать во двор.
      – Одному помог, а нас – сотни.
      – Всем помогу, дай срок. И своим, и афганцам. Я даже их язык учить начал. Каждый день по двадцать слов вызубриваю. К примеру, вчера заучил: «газзават» – реакционная «священная» война с целью распространения ислама, «див» – злой дух, «мазар» – кладбище, «муфтий» – толкователь мусульманских законов.
      Игорь глядел во все глаза на Павла. Сам инвалид, а о товарищах заботится. И ему захотелось излить душу, рассказать про безвинно пострадавшего отца, про то, что сам оказался на «гражданке» вроде чужака, многое перестал понимать. Уезжал на службу – все казалось ясным и незыблемым. А вернулся… ложь, казнокрадство, пьянка, дикая погоня за дефицитом. Откуда они взялись, эти… из касты неуязвимых, члены «торгово-родовой знати», которым все дозволено: расхватывать жадными руками начальственные, хлебные посты, расправляться с неугодными.
      – Тошно смотреть на зажравшихся? – Павел будто прочитал его мысли. В уголках затвердевших губ проглянула горькая складка. – Святое дело революции, ее знамя и солнце золотой рублик затмил. Порядок, порядок наводить пора.
      – Заклеились «фирмой!» – обрадованно подхватил Игорь. – Один бог для них – шмотки. Носятся как угорелые по складам и магазинам, достают жратву, стереосистемы, «тачки». А какие особняки выстроили! У душманских ханов таких не имелось.
      – А как вспомнишь про Гиндукуш… – Павел потерянно махнул рукой. Провел по обгорелым щекам.
      Игорь тоже замолчал. Говорить не было сил. С недавних пор стал понимать состояние мамы Зины. Когда бывшая фронтовичка смотрит кино про войну, слушает военные песни, на глазах ее выступают слезы. Так и у него перехватывает дыхание, едва придут на память воспоминания о далекой, многострадальной стране: Отряд особого назначения, Фарид, тот ночной бой в ущелье, гибель Кости-капитана, зверства душманов.
      – Во мне, Игорек, что-то сильно изменилось, – признался Павел, – чувствую, жил я как бы в безвоздушном пространстве: жрал, пил, гулял, балдел. Мир казался сплошь розовым, люди – сплошь ангелы, а как столкнулся с «контрой»… У меня десять процентов тела – ожоги, заживо едва не сгорел в бронетранспортере, закидали нас гранатами с завала. Да что там я, сколько вокруг горя еще, слез, сколько боли! Словом, мы, как и все честные люди в стране, поднимаемся против «контры»», выжгем ее каленым железом, где бы ни гнездилась. Святая, можно сказать, цель. – Павел спохватился, взглянул на часы, придвинулся ближе к Игорю. – Давай ближе к делу. С твоим отцом поступили несправедливо?
      – Откуда ты знаешь?
      – Скажи как на духу, отец – честный человек? Или пока ты служил… Родственные чувства не должны скрывать промахи, ошибки. Можешь ли за него поручиться?
      – За отца? Да ты что, Павел? Он… он… – Игорь задохнулся от волнения, – сама честность, но… очень мягок, уступчив, терпелив. На нем топтались все, кто хотел, а как стал против течения, начальство и ополчилось. Быстро подвели под монастырь.
      – Что ему конкретно вменили в вину? – Павел взял в руки блокнот, приготовился записывать.
      – Служебные преступления, бесхозяйственность, сокрытие брака, злоупотребления. Только ты, пожалуйста, не думай… Он, конечно, виноват в том, что выполнял устные распоряжения директора, пропускал брак, «для плана», а хищения, злоупотребления… Ни черта за жизнь не нажил.
      – Суд куда смотрел? – сурово спросил Павел.
      – В сторону директора. У этого жука, представляешь, в министерстве внутренних дел «мохнатая рука» имелась. В Старососненске все его как огня боятся.
      – Афганы не боятся ни бога, ни дьявола! – вырвалось у Павла. Он, видимо, почувствовал неуместность фразы, перешел на деловой тон. – Фамилия директора?
      – Щелочихин. Петр Кирыч. Брось ты писать! Ничего уже нельзя сделать.
      – Игорек, у бывших воинов-интернационалистов, конечно, нет официальных прав, нет власти, зато есть незыблемый закон братства. Любой воин от солдата до командующего воздушно-десантными войсками, включая морскую пехоту, никогда не позволит, чтобы неправедные силы глумились над братьями, над членами его семьи. Запомни это навсегда. Мы не в игрушки играем.
      – Да, но…
      – На ближайшей «джирге» обсудим твой вопрос. А ты быстрей выздоравливай. Большие дела грядут, брат. Подул ветер перемен.
      – Дела? Мое дело – скулить по ночам. Инвалид. Разве что одному собесу нужен. – У Игоря словно что-то внезапно оторвалось в груди, тупая боль отдалась в бедре. Вспомнил, как получал пенсию. Девчушка-почтальон ничего не могла понять, не верила документам, а когда дошло – заплакала. – Там, – кивнул в сторону окна, – чужие народы защищали, а дома отца защитить не смог.
      – Я, поверишь, до службы в армии пай-мальчиком считался, интеллигентом, – Павел проигнорировал жалобу Игоря, откинулся на спинку дивана, потянуло на откровенность. – Отец у меня – профессор математики, фанатик спорта. От и затаскал по секциям, мечтал сделать из меня олимпийского чемпиона – дзюдо, самбо, культуризм. В первых-то классах шпана надо мной изгалялась, мол, профессорский сынок. – Павел махнул рукой. – Чего вспоминать! Тетя Феня, домработница, мне сказочки про доброту рассказывала, только все мимо ушей проскакивало. А как побывал там, злым на несправедливость сделался. И злости той мне на сто лет хватит.
      – Мы тоже до армии чудаками слыли, – признался Игорь, – разжигали костер каждый вторник, собирались, толковали о жизни. – Опять заныла рана в бедре. Обычно боль предшествовала перемене погоды, а сегодня чистое небо. – Ты вот про «джиргу» вспомнил. Собрать бы и нам бывших «афганов» к своему костру.
      – А что? В этом что-то есть! – оживился Павел. – «Джирга по вторникам», «джирга справедливости!» Здорово! Собирались бы вчерашние воины, рассказывали бы о радостях и бедах, помянули бы друзей, павших в бою. И комсомол, думаю, нас поддержал бы. Я обязательно доложу Совету старейшин.
      – Скажи, а как найти этот Совет?
      – Тебя, друг, самого очень скоро найдут.
      В иной обстановке, в ином современном обществе столь непривычные слуху высокопарные фразы вызвали бы, по меньшей мере, недоумение, насмешки, но Игорь после возвращения из Афганистана стал иным человеком, принимал слова не на слух, а ловил сердцем, ему был близок и понятен максимализм товарищей по службе. Сказанное Павлом не раздражало. Наоборот, будоражило, волновало, давало некую Психологическую устойчивость.
      – Слушай, брат, внимательно. – Павел тронул рукой сморщенную кожу на лице, словно сосредотачивая внимание Игоря на своей боли. – В местном обществе слепых работает токарем, пожалуйста, не удивляйся, Коля Сапрыкин. Он видел грозу над Гиндукушем. С той поры больше ничего не видит. Мы просидели с ним всю ночь, вспоминали пережитое. Чертовски не повезло человеку. Шел с миноискателем впереди бронетранспортера, «ощупывал» дорогу. А там, помнишь, почти каждый камень попискивает, полно в валунах железной руды. Ну, и нарвался на хитрую мину, семнадцать осколков принял.
      – Да, не повезло, – согласился Игорь, – а кому из нас повезло?
      – Разнылся ты, брат. А ну, закрой глаза. Так. Что видишь? Тьма, вечная тьма, белый свет померк. Ужас. А Николай не ноет, в институт готовится, на исторический факультет, сейчас магнитофон «выбиваем» для записи лекций. Уйма планов у парня, а ты… Свет померк, а светлые мысли остались. Свои глаза он, конечно, уже не вернет, а другим глаза откроет на жизнь. Кстати, ты какие сны чаще видишь?
      – Сны? – Игорь не понял, к чему клонит Павел. – Как-то не засекал. Хотя… девчонок знакомых вижу, иногда – вершины в снегу. Да, бывает, летаю без крыльев. Здорово.
      – Значит, растешь, дылда! – на лицо Павла легла тень. – Слепой Николай и во сне, оказывается, воюет. Волевой парень.
      – Что я для него должен сделать? – Игорь воспрянул духом. Пора хандры, нытья, пожалуй, заканчивается. Если слепой солдат не унывает, то ему сам бог велел не раскисать.
      – Маленькое замечание: не для него, – мягко поправил Павел, – для себя: помогая брату, утверждаешь себя самого человеком. Старая истина. Ну, выше голову, отряд особого назначения. У нас, «афганов», сейчас особое назначение – повести молодежь за собой.
      – И про отряд знаешь?
      – У Совета старейшин всюду глаза и уши. Теперь к делу. Поедешь с Николаем в подмосковный питомник служебного собаководства. В Москве, на Павелецком, вас встретят.
      – Кто?
      – Парни, что видели грозу над Гиндикушем. Можешь на них полностью положиться.
      – Ясно! Мне только проводить Николая и вернуться?
      – Нет! Дослушай до конца, какой нетерпеливый. – Павел выговаривал фразы резко, уверенно, по-командирски. Наверное, был в Афганистане офицером. – Поживи с парнем недельки две. Собака-поводырь должна в питомнике привыкнуть к хозяину. А твоя цель – привезти Сапрыкина в Старососненск. Да, возьми, вот немного денег, как говорят, для поддержки штанов. И не гляди на меня дикими глазами. Деньги не мои, из общей кассы воинов-интернационалистов.
      – Силен ты, Павел, силен. – Игорь так много хотел сказать гостю. Павел, наверное, и не представляет, что его приход как нельзя кстати. Не просто радость от общения с бывшим однополчанином. Он вдохнул в Игоря веру в жизнь, желание действовать, быть кому-то полезным. После осуждения отца им овладела страшная апатия, мир стал казаться черным, жестоким, несправедливым. – Я сделаю все, как ты сказал, можешь не беспокоиться.
      – Ни капельки не сомневаюсь. – Павел встал. – Да, пусть Николай наденет орден. Как любит повторять мой отец, «не пижонства ради, а пользы для». Вопросы есть?
      …Проводив Павла, Игорь приостановился на полутемной лестничной клетке. Все произошло так стремительно, неожиданно, принесло столько информации, что он даже поежился. Если бы не сторублевая бумажка, можно было бы предположить: встреча Игорю привиделась. Однако на память сразу пришло еще одно воспоминание: в Ташкенте, в окружном госпитале, к его кровати подсели двое ребят, раненых. У одного была рука на перевязи, второй опирался на костыль. Солдаты готовились к выписке, «просвещали» Игоря, с жаром «вводили в курс дела», увлеченно толковали о вечном братстве, оставляли адреса, сообщили под большим секретом пароль и отзыв. Он чувствовал себя в ту пору хуже некуда, сильно страдал от физических и нравственных болячек, частенько впадал в панику. Раны заживут, боль утихнет, но каково остаться инвалидом в девятнадцать лет?
      Кто-то вошел в подъезд, хлопнув дверью, стал подниматься по лестнице. Игорь узнал шаги матери. Подождал ее у входа. Галина Ивановна, увидев сына, забеспокоилась:
      – Почему стоишь на лестнице? Случилось что?
      – Просто тебя жду.
      Не поверив, она оглянулась на почтовый ящик, щелкнула выключателем на лестничной клетке.
      И оба увидели над почтовым ящиком странный, словно оттиснутый печатью, знак: красная звездочка и три буквы: «ДРА». – Откуда это?
      Игорь не ответил. Пока мать переодевалась, понял, что она ждала весточки от отца. Вспомнились строки восточного поэта, прочитанные однажды Фаридом: «Где разум наш возрастает? В глубоких рубцах».
      В комнате Игорь опустился на диван с левой стороны. Здесь всего несколько минут назад сидел Павел – сильный, загадочный человек, не то что он – размазня. Павел, оказывается, и после Афгана не порывает со своими фронтовыми корешами, накрепко связан с таинственным союзом ветеранов Афганистана, с Советом старейшин. А может, никакого Совета вообще не существует; может, афганцы выдают желаемое за действительное, успокаивают? Словом, к сплошным огорчениям прибавились и сплошные загадки. Мечтали о победе, о счастливой жизни. А что получили? Может, взять и рассказать матери о визите Павла? Нет, пожалуй, не стоит. Мать – убежденный реалист, в сказочки о добре и зле не верит, посмеется, невзначай порвет незримую нить, связывающую его с боевым прошлым, с Афганом. Лучше верить в то, что братство, скрепленное кровью, существует. Ведь наша жизнь отныне похожа на горную дорогу под Гиндикушем: идешь и не знаешь, что ожидает тебя за очередным поворотом, – смерть или спасение…

* * *

       1986 год. Старососненск.
       Май. Заповедник «Лесной»
      Вся окрестная кодла по зову «авторитетов» здешнего региона прикатила сюда, в лесную глухомань, в заповедник, куда посторонним въезд был строго-настрого воспрещен, в автобусе, под видом туристов. А главные действующие лица: «воры в законе», «большаки», с которыми был и загадочный для всех и потому опасный писатель Субботин, почему-то решили прибыть на место сбора на двух моторных лодках – «казанках». Сделано сие было либо ради осторожности, либо просто для шика. Братва поджидала их на берегу с нетерпением. Уже были заготовлены сучья для кострища, уже нанизали на шампуры жирные куски мяса, красновато-сладкий лук, помидоры, привезенные торговцами с юга, уже раскинули на лужайке с молодой зеленой бархатистой травкой две огромные белые скатерти, на которых призывно стояла батарея разнокалиберных бутылок. Единственная женщина, известная по кликухе Клуня, на сей раз распустила замысловатую прическу, облачилась в передник, подвязав волосы розовой широкой тесьмой, заканчивала последние приготовления: хлопотала над закусью, резала колбасы, осетрину, сыры, пластала хлеба, зная, какие аппетиты у братства.
      Да, «толковище» обещало быть особенным. Это понимали все: «воры в законе», коих было четверо, их подельщики из несудимых, «шестерки» – они впервые видели всех знаменитостей сразу, в том числе Парфена Ивановича, о котором только слышали, Павла-афганца из Воронежа, известного по кличке Сундук, местного «авторитета» Пантюхина. «Казанки» ткнулись в берег почти одновременно. Ожидающие и прибывшие шумно облобызались, словно одни только выкатили на волю из зоны, а другие радостно их встречали. Без лишних разговоров, в обнимку, прошли к «столу», «возлегли», по словам Субботина, на молодую травку, приступили к трапезе. Клуня устроилась рядом с Парфеном Ивановичем, самолично положила в его тарелку два куска нежирной осетрины, кусочек черного хлеба, отодвинула дальше острые салаты и огурцы.
      Налили по первой, весело выпили, с шуточками-прибауточками, деловито принялись закусывать, на аппетит тут никто, кроме Парфена Ивановича, не жаловался. Держатель «общака», казалось, вообще ничего не ел и не пил, вяло пожевал рыбку, отделил тонкие жировые прослойки, бросил в сторону, налил себе из термоса кипяченого молока, стал медленно пить. Когда первые гости отвалились от «стола», произнес:
      – Братцы! Я очень рад видеть всех вас живыми и на воле! Рад до чертиков! Хочу сказать, здесь наши региональные «сливки», воры и вдохновители, хранители и содержатели нашего мира, люди, каждому из которых я верю, а моя вера многого стоит. Посему скрывать и темнить ничего не станем. Для начала напомню: не все из вас в последний месяц внесли деньги в «общак» Это нехорошо. «Общак» – ваш хранитель, подсобка, ваш пенсионный фонд: и ваша страховка. – Парфен Иванович отхлебнул из стакана молока, а братва, воспользовавшись паузой, успела выпить еще по рюмашке. – Не коситесь на этого человека, – Парфен Иванович указал на Субботина. – Он наш друг. Больше ничего пока не скажу, но если писатель позовет, идите, куда укажет. Вам зачтется. А теперь давайте обменяемся мнениями о текущем моменте, как говорили большевики. – Обернулся к Павлу-афганцу. – Что у тебя, Павел?
      – С парнем по имени Игорь перетолковал по-своему. – Павел продолжал жевать. – Игорек у нас бросит якорь, верь мне! Иной дороги нынче афганцам нет, живет в запустении, в бедности, а еще носит фамилию Русич. Русичам так жить стыдно. Про нашу жизнь в Воронеже я расскажу после.
      – Хорошо. Теперь послушаем писателя. Собственно, ради встречи с ним мы и собрали сие «толковище». – Парфен Иванович сам с интересом ждал, что им нынче подкинет Субботин. Наверное, впервые в жизни он почувствовал страх перед этим вежливым и деликатным человеком, ибо только ему, давнему «вору в законе», было дано удовольствие чуточку приподнять край тяжелого занавеса, увидеть, а точнее, просто догадаться, какие силы вершат власть в мире. Невидимые и бесконечно могучие. Он еще сам не понимал, откуда они взялись, к чему стремятся, но, как человек умный, рассудительный, догадывался: все их «малины» и «кодлы» – лишь мельчайшие пылинки, летящие по ветру, а такие, как Субботин, создают этот ветер, направляют его в нужную сторону. – Прошу сказать пару слов.
      Субботин хотел было привстать, но вдруг представил себе всю комичность положения: он, агент Ассоциации, супер-богач, человек мира и вдруг стоя докладывает этим жалким ворам свои версии происходящего. Продолжая возлежать на боку, как это делали древние римляне, Субботин заговорил, издалека подбираясь к главной мысли: