Черный передел. Книга I

      – Япония как Япония, – пожала плечами Галина Ивановна. – Правильно в газетах пишут – страна контрастов. Долго рассказывать. Хотя… вы спрашивайте, что интересует. Я эту страну как следует и не разглядела, все на работе пропадала. – Галина Ивановна благодарно взглянула на бывшего мужа. Кинул ей спасательный круг – приглашение к разговору. Тоже ведь чувствовала: молчать не совсем удобно.
      – Скажите, мадам, правда, что там, у них, электронные поделки страшно дешевые? И телевизоры будто бы отменные, с гарантией аж на тридцать лет? – Ярко накрашенная дама, сидевшая рядом с Альбертом, как услышала про Японию, сразу навострила ушки, обернулась к Галине Ивановне, лицо ее порозовело.
      – Стереосистемы разные, магнитофоны, часы, телевизоры – отменные, ничего не скажешь, автомашины и мотоциклы также. Этого добра у них навалом, все без очереди. Очередь была только за билетами на концерт ансамбля Игоря Моисеева. – Галина Ивановна оживилась. Ей польстило, что столь важная дама разволновалась, узнав, что она возвращается из далекой страны. – Особенно, знаете, мне приглянулись телевизоры-картины – плоские, просто подвешиваются на стену, места занимают очень мало. А видимость… бог мой! Краски сочные, все будто живое. – Галина Ивановна расстегнула сумочку, достала блокнот размером с ладонь. – Вот, посмотрите!
      – Красивый блокнот.
      – Это цветной телевизор.
      – Телевизор? – Альберт мгновенно нажал на тормоза «Жигули» остановились у края заснеженной дороги. Телик фирмы «Сейко» пошел по рукам. Раздавались изумленные охи да ахи. А когда снова двинулись в путь, женщина вдруг вынула из сумочки пачку денег, потрясла ими перед лицами изумленных пассажиров и предложила:
      – Продайте сию забавную штучку. Мне она очень понравилась. За ценой не постою. Вам – прямая выгода, всю дальнюю дорогу оправдаете.
      – Извините, – Галина Ивановна отрицательно покачала головой, – продать не могу. Сыну везу в подарок. – Немного помолчала, затем, чтобы сгладить резкость, предложила: – Я часто за границу езжу, делайте заказ, с удовольствием привезу. Сама-то я к тряпкам равнодушна. – И замолкла на полуслове, заметив, как скривилась эта ярко накрашенная толстушка.
      – Я воспользуюсь вашим предложением, – разжала полные губы Алевтина, – думаю, вы не останетесь в накладе.
      – Кстати, Галя, о нашем сыне. – Русич наклонился к Галине Ивановне, взяв ее за руки повыше кисти, почувствовал, как бешено пульсируют стебельки вен. – Игоря забрали в армию.
      – Не может быть! Ты пошутил? – Галина Ивановна отшатнулась от Русича. – Когда его успели забрать? Я ничего не знала! Ведь нужно было все подготовить. Ты проводил его?
      – К сожалению, нет, – с грустью признался Русич. – Все так нелепо получилось. Ты в командировке, меня Кирыч загнал на далекий шельф. Все бесы сговорились против нас.
      Наверное, Алексей Русич здорово оплошал, сообщив бывшей жене сию новость по дороге. Галина Ивановна замкнулась в себе и до Старососненска не проронила ни слова. Альберт, сама любезность, подвез женщину к подъезду, выскочил из машины, распахнул дверцу. Прежде чем распрощаться, вручил визитную карточку жены. На ней на русском и английском языках было вытеснено: «Алевтина Лучкова, главный врач Старососненской санэпидстанции». Домашний адрес и телефон. И рукой Алевтины приписка: «Всегда к вашим услугам. Автомашина, продукты повышенного спроса, мебель, одежда и обувь».
      – Альберт, будьте любезны, подождите, я провожу жену! – Русич подхватил чемодан, свертки и зашагал за Галиной Ивановной.
      – Прости, Галя, чувствую: очень расстроил тебя! – виновато проговорил он, задержав бывшую жену перед дверью. – Я сам в виноватых возвращаюсь, а тут еще…
      – Эх, Алексей, знал бы ты, в какую яму я провалилась в Японии! – неожиданно призналась Галина Ивановна. – Не сносить мне теперь головы.
      – Что случилось? – Русич поставил чемодан на пол. – Я зайду к тебе, расскажешь, облегчишь душу, мы с тобой оба неудачники.
      – Не причисляй меня к своему братству! – Галина Ивановна снова была резка и неузнаваема. – Давай чемодан, сама доволоку.
      – Да, но…
      – Потом все узнаешь, а сейчас я мечтаю остаться одна…
      Русич распрощался с супругами Лучковыми, щедро расплатился за подвоз, отдав последние деньги. Испытывая волнение, поднялся на четвертый этаж, вошел в квартиру. В комнате было слишком душно. Русич сбросил ботинки, отворил форточку, неторопливо разделся, встал под душ и… горячей воды не было. Побрызгал холодной на грудь, на лицо, покрутился под душем волчком. А когда крепко растерся жесткой губкой, почувствовал, как тело обрело бодрость. Вскипятил чай, сел за стол. И не сразу понял, что звонят в его квартиру.
      Русич удивился. Ни одна живая душа, кроме Галины, не знает о его возвращении. Возможно, она смирила гордыню, вернулась. Эта мысль приятно обрадовала. Звонок повторился. Русич отомкнул дверь. На пороге, широко улыбаясь, стоял его сводный брат Анатолий Булатов.
      – Незваных гостей принимаешь?
      – Коль пришел, проходи.
      – Ишь ты, халат, как у помещика. – Булатов обнял Русича, легонько толкнул в бок. – Никак, спать завалился? Телевизор не включаешь? Традиционный матч по боксу показывают: СССР – США. – Не дожидаясь дальнейших приглашений, Булатов скинул с плеч куртку, стряхнул снег с капюшона.
      Русич всегда был рад видеть Анатолия, правда, сегодня приход его был несколько преждевременным. Однако, пропустив Булатова вперед, он невольно отметил на его лице намечающиеся морщины. Не сладко живется профсоюзному лидеру, не сладко. Галина как-то в разговоре обронила: «У брата очередная промашка по службе, навестил бы». Да, перед командировкой собирался зайти к Булатову, но не успел. Вероятно, из-за этого и появилось сейчас ощущение неловкости.
      Внешне Русич и Булатов были совершенно не похожи, никто не верил, что они братья. Русич высок, широк в кости, беловолос и синеглаз. В облике Булатова проглядывало что-то неуловимо восточное. Зато на многие события, происходящие вокруг, они смотрели как бы одними глазами. Связывало их многое: трудное детство, воспитание в детдоме, у мамы Зины, взгляды на жизнь, полное неумение приспосабливаться к обстоятельствам. Особенно это чувствовалось в последние годы: большинство сослуживцев чинно-благородно плыли по течению, а их почему-то все время сносило в сторону, к бурным перекатам, а то и забрасывало в такую кугу, откуда тяжело было выбираться без ощутимых потерь.
      Братья сели за стол друг против друга. Помолчали. Блестящие, всегда спокойные глаза Булатова сейчас выражали скрытую тревогу.
      – Как вода в морях-океанах? Докладывай, морской бродяга. Никого не утопил?
      – Не остроумно, – заметил Русич. – А поездка… Ты хоть представляешь себе, что такое континентальный шельф? Природная скатерть-самобранка, подводная окраина земли, напичканная кладами. Правда, первыми взоры на шельф обратили специалисты зарубежных стран, где уже практически исчерпаны запасы нефти и газа.
      – Опять мы не первые! – с притворной ехидцей проговорил Булатов. – У меня до сих пор в ушах слова из песенки: «И знаю: первым будет на Луне мой Вася».
      – Любую газету возьми – всюду одно и то же: в недрах советской земли таятся несметные богатства, нефть в пластах, особенно на шельфах, тянется на десятки тысяч километров, качать нам ее не перекачать; природного газа столько, что не ведаем, куда бы его деть. Сам видишь, сколько газопроводов понастроили, всю Европу подпитываем. А лес! На тыщи лет сего добра хватит. А вот с Сахалина летел, вспомнил песню: «зеленое море тайги».
      – Словом, как в светлом будущем. Жаль, что нам до него не дожить, а вот детишек жалко. Все, что ты говоришь, верно, но не совсем. И лес у нас изведут, и пласты твои опустеют, а насчет лозунгов… очередное шапкозакидательство, которым Россия всегда славилась. А я, братец, сию еретическую мысль недавно высказал на районном партактиве, мысль-то была изначально доброй: нужно богатства беречь, не транжирить. Все аплодировали. А после, в разгар банкета, подошел ко мне второй секретарь райкома и ласково так шепнул: «Давно замечаю, что ты, Булатов, в нашей крепости щели расколупываешь.
      У тебя, видать, в глазах линзы с уменьшительным стеклышком, буржуазная штучка».
      – Критиковать, конечно, надобно, но и не видеть хорошего тоже нельзя.
      – Лады, Алексей, опять мы с тобой в спор ударились. Спустимся-ка на грешную землю. – Булатов открыл «дипломат», щелкнул замочком. – Вижу, сухари грызешь, а у меня есть кое-что посущественнее. – Он вытянул за хвостик целлофановый кулечек, вывалил на тарелку теплые блинчики, сочно шмякнул на стол судака, завернутого по-рыбацки в листья лопуха. – Мама Зина приказала накормить.
      – А иных приказов от нее не поступало? – забросил удочку Русич, надеясь, что решение навестить его принято сразу двумя женщинами. Не получив ответа, набросился на блинчики.
      – Да, вспомнил, – сказал Булатов. – Велено узнать, не наскучило ли тебе одному горе мыкать?
      – Есть невеста на примете? – улыбнулся Русич. – Слушай, странное совпадение: вместе с Галиной из Воронежа ехал с одним частником, она вроде намеков на повторную свадьбу не делала, скорее наоборот. – Русич потянулся к брату. – Эх, Толя, до чертиков надоело в четырех стенах горе мыкать! Приплетешься со службы, бывает, сам знаешь, крик из души рвется, выговориться бы, уткнуться бы в чье-то плечо, но… Попугая, что ли, завести?
      – Попугая не нужно, вредная птица. – Булатов отставил чашку – С Галиной, видать, у вас дело не склеится?
      – И я так думаю.
      – Хочешь, познакомлю с толковой женщиной, век благодарить будешь.
      – Из тех, кому за тридцать?
      – Зря иронизируешь. Редкая баба, все при ней. Умница, внешность – глаз не отвести, красоту свою носит как драгоценность.
      – Кто она?
      – Старая примета: до двадцати девушка спрашивает о парне: каков он собой? До двадцати пяти: где работает? А после тридцати: где он? Между прочим, она мой заместитель.
      – Тоже мне сват нашелся, – беззлобно проворчал Русич, – сам-то «соломенный» муж. – Он отлично понимал: Булатов пришел не ради праздной болтовни, слишком занятой человек, поэтому ждал главного разговора.
      – Недавно в «Крокодиле» вычитал стишок, – все на той же полушутливой ноте продолжал Булатов. – «Хорошо быть стариком, когда есть старуха». А у нас с тобой, Алешка, на горизонте одинокая старость. – Булатов тряхнул головой, как бы отгоняя грустные мысли, придвинул Русичу тарелку с блинчиками. – Ешь поактивнее. И по мере насыщения рассказывай, рассказывай. Мама Зина, узнав, что ты уехал на далекий шельф, сказала: «Отряд особого назначения действует, Алешка вошел в прорыв, он-то создаст плацдарм». А ты… выговорешником отделался или… Давай как на духу.
      Русич отвернулся. Нужно было собраться с мыслями. Как-то получилось, что вся их «чумная семейка» волею судеб находилась на острие происходящих событий. Сама мама Зина, глава их семьи, сражалась в ударной армии. Булатов служил во флоте, на ракетном корабле прорыва. Ему, Русичу, тоже выпала доля служить в десантных частях. Потому и укоренилось в доме понятие: «Мы – отряд особого назначения». Пошла эта фраза с легкой руки мамы Зины, которая однажды сформулировала мысль так: «И на службе мы впереди шли. И теперь, на „гражданке“ миссия у нас особая – первыми входить в прорыв, вести за собой». До поры он не принимал всей этой игры всерьез, видел, что и бойцы «отряда особого назначения» не всегда в авангарде, но с некоторых пор увидел себя как бы со стороны – отстает от «отряда», спешит, задыхается, отступает от идеалов. Вот и теперь. Как рассказать брату о том, что произошло на шельфе? Правду сказать – сил не хватает.
      – Налопался? – нетерпеливо спросил Булатов. – Еще один блинчик, и хорош. Сгораю от любопытства.
      – Я, считай, сухим из воды выскочил, – против воли заговорил Русич, стараясь придать голосу беззаботную интонацию. – Правда, «строгача» приволок, не отказываюсь. Для коллекции сгодится.
      – Кто же за смерть водолаза расплатился? – Булатов нервно забарабанил пальцами по столу Вид у него был заинтересованно-строгий, словно от сообщения с далекого шельфа что-то изменится в личной жизни председателя профкома старого завода.
      – Слушай, Толя, а тебе-то какое, собственно, дело? Все еще за все прогрессивное человечество болеешь?
      – Как учили! – резко оборвал Булатов. – Не тяни!
      – Что ж, порадую, – грустно сказал Русич. – Конкретно за смерть парня не пострадал ни один человек. – Он невольно скривился, как от внезапно подступившей зубной боли. Ну не приучен был врать, а коль случалось говорить неправду, долго мучился, корил и презирал себя. Нечто похожее испытывал он и сейчас. Однако отступать было поздно, врать так врать, до победного конца. – Я представил копии докладных, адресованных дирекции «Пневматики», в них, помнишь, я тебе рассказывал, были мои претензии и требования по качеству.
      Русич замолчал. Только теперь ощутил, какую крупную потерю понес он, отдав докладные Петру Кирычу. Что стоило его заявление, поданное директору месяц назад! В нем он написал буквально следующее: «В четвертый раз ставлю вас в известность, что в сборочных цехах корпуса насосов не покрываются антикоррозийной краской, несмотря на мои требования. Сборщики ссылаются на маломощность покрасочного отделения, но, как мне стало известно, вы приказали передать в распоряжение главного инженера Заречного комбината Разинкова большую партию дефицитной краски». И еще припомнилась издевательская резолюция Петра Кирыча на его заявлении: «Пневмонасос – не пушка, из него не стрелять».
      – По глазам вижу, брешешь ты, Алексей, лихо! – Булатов словно ушат ледяной воды вылил на голову Русича. – Меня не проведешь. Что, освободили от работы? – Он встал, положил тяжелую руку на плечо названого брата. – Выкладывай начистоту. Слухи по городу ходят худые.
      – Ты прав, Толя, – глухо выдавил помрачневший Русич, – но с работы пока не освободили… – Русич надолго замолчал, обдумывая, с какого конца начать исповедь, сильно он в ней нуждался.
      – Начал ты, брат, теряться в толпе, сделался безлик, пуглив. Клюнул, видать, на позолоченный крючок.
      – Ну хватит! Без тебя тошно, хотя… ты как в воду глядел проехал я голым пузом по острому крючку. Обидно до смерти. Всю жизнь тешил себя, мол, веду достойный образ жизни, а на поверку оказалось – ничтожество я, моллюск. Как теперь жить? – Фраза вырвалась из глубины души. Русич обхватил голову руками. – Самые черные мысли – у виска.
      – Ох и дурак! – испугался за Алексея Булатов. – Как жить? Люди и не с такими синяками процветают, а ты… Или всерьез натворил чего? – заглянул он в глаза Русичу. – Выкладывай, легче станет. – Булатов обхватил брата за широкие плечи, резко встряхнул. – Ну, не молчи! Оскорбил кого? Ударил?
      У Русича пересохли губы, криво усмехнулся: «Если бы ударил». И, медленно подбирая слова, начал рассказывать все-все, начиная с первой встречи в директорской «опочивальне», поведал про странную беседу с Петром Кирычем перед дальней командировкой, особенно тщательно пояснил, что собрано против него досье, настоящее обвинительное заключение, хотя все «проколы» и «преступления», записанные в досье, делались по личному указанию директора. Однако Петр Кирыч со спокойной совестью, не моргнув глазом, отрекся от всего. Русич выворачивал себя наизнанку, не стал скрывать ни собственного малодушия, ни чувства отрешенности, которые окончательно укрепились после командировки на шельф. Не пытался скрыть и про таинственный авторитет Петра Кирыча. Он действовал на расстоянии даже на членов государственной комиссии, которые, к слову сказать, не больно-то были обеспокоены ЧП, во всяком случае, внешне вели себя так, будто находились на курорте, – ездили на вездеходах за спиртным в дальние поселки, для них с утра и до заката матросы ловили рыбу, варили уху. Вечерами члены государственной комиссии вели за наваристой ухой многочасовые беседы о мировых проблемах. Особенно удивляло Русича, что в вечерних беседах почти не касались ЧП, ради расследования которого прилетели за тридевять земель. Вроде бы согласно молчаливой договоренности начисто исключили острую тему. Наглядевшись на «бурную» деятельность госкомиссии, Русич не выдержал, решил: будь что будет. За начальство не ручался, сам жить с камнем на душе не желал. Отозвал вечером в сторонку заместителя начальника главка, принялся торопливо, сбивчиво рассказывать про странные порядки, царящие на их «Пневматике», про брак, нарушение технологии, одной из причин которого и явилась гибель водолаза здесь, на шельфе. Ждал взрыва негодования в адрес дирекции, да и в свой собственный, ждал немедленных санкций, но заместитель начальника главка, барски важный мужчина с двойным подбородком, посмотрел на Русича, как на пришельца с иной планеты, а услышав имя Щелочихина, враз поблек, стушевался, засуетился, как мальчишка, уличенный в дурном поступке. Однако быстро взял себя в руки, картинно нахмурил седые брови, прочитал ему длинную нотацию, суть которой сводилась к следующему: «Вам, молодой человек, дружески советую спрятать в ножны свою деревянную саблю, нет нужды размахивать ею над чужими головами. Лучше прислушайтесь к советам далеко смотрящего Петра Кирыча. Он, конечно, может ошибиться, известно: не ошибается тот, кто ничего не делает». Так Русич и остался с носом, оплеванный, разочарованный и даже напуганный. Позже, когда обсуждали итоги расследования, его мнения даже не спросили…
      Булатов и Русич не заметили, как за разговором пролетело три часа. За окнами стемнело. Русич встал, включил свет. Давным-давно, когда их взяла из приюта мама Зина, поклялись они с Анатолием до конца дней своих помогать друг другу, жить по совести, по-людски, смело вступать в любую драку за правду. С годами, конечно, юношеский максимализм поугас, пылкая клятва стала казаться обоим наивностью, однако, не вспоминая о клятве, они старались при любых обстоятельствах не идти против собственных принципов, хотя порой трудно было оставаться самим собой при всеобщем «благоденствии», «небывалом» трудовом и политическом подъеме, о котором вещали газеты, по радио, телевидению, ораторы на собраниях. Никто вроде бы не желал замечать «отдельных» недостатков, никто не хотел попасть в разряд «критиканов», куда их с Анатолием прописали очень давно.
      – Летал я, брат, аж на край света, сделал десятитысячекилометровый перелет ради проформы, для подписи в протоколе! – с горечью признался Русич. – Я уже о затратах не говорю, не из своего кармана платил. На шельфе слонялся без дела. Душа, поверишь, изболелась до самых истоков, глядя на фасонистых барчуков, членов государственной комиссии, в чьих руках право казнить и миловать. Как страшно было видеть равнодушие, удивительно спокойные лица. Ни тревоги, ни упрека, сухое разбирательство! Лучше бы я сына в армию проводил! Так нескладно получилось. Ему в армию, а у меня эта дурацкая командировка. Галина познавала Страну восходящего солнца. Вот ситуация. Саднит на сердце, как вспомню. Словом, браток, куда ни кинь… – поднял он вопрошающий взгляд на Булатова.
      – Из любого положения, говорят китайцы, есть ровно пятьдесят шесть выходов. – Булатов говорил сухо, напряженно, был растерян не меньше Алексея. – Я сегодня посоветуюсь с мамой Зиной, дело-то пахнет керосином. В субботу соберем «триумвират», решим: идти ли тараном на твоего босса, применить ли некий обходной маневр… Кстати, об Игоре. Скорбь твою по этому поводу отменяю. Вполне нормально проводили в Советскую Армию твое двухметровое дитя. Мама Зина – подумай, какой везунчик, – на призывном пункте военкомата встретила однополчанина в чине полковника. Так-то! Воевали в одной армии, какое-то хитрое словечко замолвила за парня военкому.
      – Ты меня удивляешь! Чудеса! Неужели мама Зина просила о чем-то? Может, решила устроить Игоря в роту почетного караула? Или писарем в штаб?
      – Увы! – Булатов развел руками. – Чего не знаю, того не знаю. Шептались с полковником еще за неделю до отправки, на призывном пункте вместе смотрели его документы. Игорек, как мне показалось, отбыл к месту назначения вполне довольный.
      Наверное, Русичу следовало бы сказать какие-то особенные слова, но их, как назло, не оказалось, выговорился. Пока он терзал себя, ища, как бы выразить благодарность, Булатов отошел от стола, завалился на диван, оставив Русича наедине с блинчиками. Алексей вспомнил весь их разговор и подумал, что, пожалуй, прав Анатолий, начал он незаметно терять зубы, как старый, многократно битый тигр, отступает от своих жизненных принципов. Видимо, сильно устает от ежедневных пустопорожних баталий, переживает, видя, как его кровью выстраданные слова о совести, о долге, как вода, уходят в песок, вызывая лишь иронические ухмылки. А ведь люди не слепые, каждый видит: годы идут, а на родной «Пневматике» ровным счетом ни черта не меняется в лучшую сторону. Дисциплина – хуже некуда, машины – на износе. Правда, меняется лишь отношение к нему – возмутителю спокойствия. На одном из банкетов в узком кругу Русич услышал страшный для себя приговор: «Знаете, кого больше всего сторонятся люди, не доверяют кому? Кто не пьет и кто вслух говорит о долге и чести». На заводе стало нормой: брак идет косяком, особенно в конце месяца, когда сборщики, «закрыв совесть шапкой», гонят вал. Докладные, акты не пугают начальников цехов, старших мастеров. Все давным-давно повязаны друг с другом. Начнется, к примеру, на заводе извержение вулкана, а люди все равно тринадцатую зарплату получат.
      Ох-хо-хо! Ничего не скажешь, наш народ ко всему быстро привыкает. Вспомнил Русич своего «хитрого» заместителя Синюкова. Толковый специалист, но… Обязательно, кровь из носу, ухитряется брать бюллетень в конце каждого месяца, квартала, года. Он, как зло шутят контролеры, «авральный хроник». Самое страшное для Синюкова время – когда на заводе «подбиваются бабки», верстается государственный план. На производстве все идет по издавна написанному сценарию: первая декада – спячка, вторая – раскачка, третья – штурм. А товарищ Синюков – на бюллетене, болен человек. Поэтому при любых штормах и шквалах чист как стеклышко. Все шишки неизменно падают на голову Русича. Бьют начальника ОТК «сверху» и «снизу».
      …Проводив Анатолия, Русич сразу же оценил его деликатность – за время долгого разговора им не было произнесено не единого слова о Галине, хотя, как ему показалось, Булатов пришел именно по ее просьбе. Это был ее стиль – не сумев обогреть его душу во время двухчасового пути от Воронежа, она тотчас попыталась наверстать упущенное.
      Русич лег на кровать, подложив руки под голову, смотрел на светящийся круг, окаймляющий старую люстру, думал о предстоящей завтра встрече с директором. Представил лицо Петра Кирыча, словно отлитое из свинца, рыжеватые брови-козырьки, глаза за сильно увеличивающими стеклами. Ждать от него добрых слов, конечно же, не приходилось. Нашлись доброхоты и на голову Русича. Заместитель начальника главка, с которым так откровенно и горячо говорил на шельфе Русич, наверняка тотчас по-дружески сообщил в Старососненск Петру Кирычу о «червячке-точильщике», что завелся в родной «Пневматике». Что же получилось в итоге? Как и предупреждал дальновидный Щелочихин, сам «печальный» случай с погибшим водолазом остался навечно в архивных анналах, а дело спокойненько спустили на тормозах. Все довольны, кроме него, «стрелочника». Хоть в голос вой, но, как любит повторять мама Зина: «Четырнадцать держав шли на нас войной, мы от всех отмахнулись, и от этих „новых“ отмахнемся». С этой мыслью Алексей Русич и заснул…

* * *

      Поздно вечером Алексей Русич, еле волоча ноги от усталости, вошел наконец в подъезд своего дома. Здесь было совсем темно. «Лампочка, наверное, перегорела, или кто вывинтил», – подумал Русич. Где-то тут у дверей должен был лежать резиновый узорчатый коврик. Русич пошаркал ногой, ища коврик. И… почувствовал сильный удар в голову, отлетел к двери, инстинктивно отклонился в сторону, успев заметить тусклый блеск перед глазами. Кто-то тяжело дышал совсем рядом. Раскинув руки, он попытался поймать нападавшего, кажется, ему это удалось, он почти упал на человека, метнувшегося к выходу, перехватил кисть его руки. И тут его ударили чем-то острым в поясницу. Широко хватая ртом воздух, Русич стал из последних сил выкручивать руку нападавшего. Тот взвыл от боли, дико, не по-человечески. Опускаясь на площадку, Русич тяжестью своего тела увлек бандита, локтем уперся ему в горло…
      На лестничной клетке захлопали двери, вспыхнул свет на площадке. Русич, превозмогая боль, нашел в себе силы приподнять голову, пытаясь разглядеть нападавшего, но туман застилал глаза…

* * *

      Писатель Субботин всегда немножко пугал Пантюхина. Был он какой-то странный, нездешний. От него веяло силой, а взгляд был колючим. И сейчас, моля бога о том, чтобы не встретить соседа, Пантюхин осторожно поднимался по лестнице к своей двери. К счастью, никого на пути не встретил. Вытащил ключ, вставил в замочную скважину и… Только помяни черта, он тут как тут. Улыбающийся Субботин словно поджидал его у дверей. Окинув взглядом, схватил за рукав, втащил в свою квартиру, с силой толкнул в угол.
      – Ты чего, писатель, чего? – захрипел Пантюхин, невольно пятясь к дверям. – Видать, давно тебе харю не били, а? – Его охватила нервная дрожь. Он не узнавал улыбчивого писателя. Сейчас перед ним стоял совсем другой человек – жесткий, страшный и удивительно спокойный.
      – Меня бить нельзя, Пантюха, – угрожающе проговорил Субботин. Он наклонился над оторопевшим соседом, приподнял его, как ребенка, прижал к стене. Правой рукой крепко держал, а левой ощупал одежду, извлек из бокового кармана Пантюхина острозаточенную отвертку, бросил в угол. Кроме складного ножа, никакого оружия у соседа больше не было.
      – Ты мент, легавый? – Пантюхин тяжело дышал, не понимая, что происходит. С чего бы этот писатель приволок его к себе в квартиру, обыскивает?
      Пантюхин с испугом наблюдал, как Субботин запер дверь, сел на стул прямо напротив, уставился на него своим дьявольским взглядом. Видимо, ему доставляло удовольствие наблюдать за Пантюхиным. Наконец соседу надоело созерцание поверженного уголовника, и он жестко проговорил:
      – А теперь, кореш, рассказывай все как на духу, без утайки. Желаю проверить твою искренность, ибо и так все знаю. – Субботин положил на колени руки, и Пантюхину показалось, что это были вовсе не руки, а извивающиеся змеи, готовые ужалить в любой момент.
      – Чего привязался-то? О чем рассказывать? – Пантюхин пытался вывернуться, найти спасительный выход из позорного положения, выглядел жалким, раздавленным. Боялся, что этот странный писатель и впрямь все узнает. И тогда… Однако он нашел в себе силы сесть на табурет, оправить смятый пиджак. Острая заточка в углу как магнитом притягивала его взгляд, а Субботин будто напрочь забыл о ней. Пугало выражение лица соседа – непроницаемое, устрашающее. В лагерях и тюрьмах Пантюхин навидался всяких зверей-надзирателей, граждан-начальников, но, пожалуй, ни у одного из них не было такого взгляда. – Дай воды, внутрях жжет! – попросил он Субботина, который даже не пошевелился. – Оглох, что ли? – Пантюхин попробовал взять писателя на испуг, но из этого ничего не вышло.
      – За что наши отцы и деды в семнадцатом году кровь ведрами проливали? – издевательски ответил Субботин. – Не разумеешь? За то, чтобы не было господ и рабов. Хочешь пить – встань, пойди к столу и налей воды. А может, рюмку водки?
      – А есть водка? – враз повеселел Пантюхин, с надеждой уставился на странного соседа. Раз предлагает водки, то дело не такое уж и страшное.
      – В шкафчике, в баре.
      – Спасибо! – буркнул Пантюхин. С трудом встал, держась за кисть руки, которая заметно распухла, посинела, боком, не спуская глаз с хозяина квартиры, направился к столу, взял стакан, потянулся к графину из тяжелого синего хрусталя. И вдруг, изловчившись, метнул графин, целя в голову Субботина, однако писатель без труда увернулся и оказался рядом с ним, больно надавил на сонную артерию, и все поплыло перед глазами Пантюхина. Оставив обмякшего соседа, Субботин собственноручно налил в стакан воды, поднес к его губам.
      – Пей!
      – Скажи, чего ты от меня хочешь, а? – истерически заверещал Пантюхин. – Говори сразу, я догадливый. Заложить кого? Пришить? – Он покосился в сторону здоровенного кухонного ножа. Субботин перехватил взгляд, сам придвинул нож. Но Пантюхина словно ударили в скулу. В ужасе он попятился к закрытой двери.
      – Кончай играть комедию! – жестко приказал Субботин. – Успокойся. Сядь. И рассказывай все по порядку. – На всякий случай он отодвинул нож от Пантюхина. – За что ты его хотел убить?
      – Кого? – в ужасе спросил Пантюхин. Он никак не мог сообразить, откуда мог узнать писатель про нападение на Русича в темном подъезде.
      – Хорошо, не желаешь рассказывать мне, вызовем милицию. Она чикаться не станет. Трижды сидел, сядешь в четвертый раз и надолго. Статья за покушение на убийство.
      – Ты не писатель, – выдавил из себя Пантюхин, – ты – змей, исчадье ада.
      – Итак, звать милицию или?.. Ты весь в крови. Да и заточка налицо. Все улики налицо.
      – Ладно! – прохрипел Пантюхин. – Скажу, что могу. Обидел он меня сильно. Угрожал. Докладную сочинил.
      – Врешь, скотина! – Субботин угрожающе надвинулся на уголовника, отчего тот попятился, вспомнив, как поплыла земля перед глазами, когда ему надавили пальцем на сонную артерию. – Последний раз спрашиваю.
      – Ну, ударил я его заточкой, защищался. Видишь? – Пантюхин потряс в воздухе распухшей кистью. – Руку чуть не выкрутил, гад ползучий!
      – Дальше! Кто приказал?
      – Я сам, честное благородное, я сам! – Пантюхин понял: на сей раз ему не выкрутиться, куда ни кинь – всюду клин. Рассказывать – конец, и не рассказывать – конец.
      – Надоел ты мне изрядно. – Субботин придвинул к себе телефонный аппарат, начал накручивать диск. Видя, как напрягся Пантюхин, придержал палец на последней цифре. – Ну?
      – Твоя взяла, писатель, – согласился уголовник, неловко опустился на крашеный табурет, скомкал в кулаке шапку. – Признаюсь как на духу – хотел я этого правдолюба, дурачка этого, недотепу, припугнуть, ну, ударил пару раз по башке, навострил лыжи к выходу, а он… волей клянусь, ухватил, падла, за руку да как завернул… Вот и пришлось поневоле успокоить заточкой.
      – Убил?
      – Вроде нет.
      – Тебе утихомирить правдолюба приказал Петр Кирыч? – Субботин приподнял подбородок Пантюхина, пристально заглянул ему в глаза. – Только не ври, хуже будет.