Обнаженный меч

      Айзурана хатун в недоумении подошла к окну, резко раздвинула шелковые занавеси. Зубейда хатун, встав рядом, прерывающимся от возмущения голосом сказала:
      - Полюбуйся, что вытворяет этот красный дьявол над твоим сыном, имя которого обошло весь мир! Клянусь, династия Аббасидов опозорилась на весь халифат. Где же ты, халиф Мансур, да буду я жертвой твоей могиле?! Такого исполина, как Абу Муслим, так убрал, что даже не пикнул. А ныне повелитель такого огромного халифата чуть ли не игрушкой становится в руках Гаджи Джафара... В Мекке у верующих от жажды губы трескаются. Если аллах смилостивится и пошлет воду, останутся жить, не пошлет - все погибнут. И паломники по дороге в Мекку, твердя "воды", "воды", отправляются на тот свет. А вода задерживается по вине этого прохвоста, главного визиря Джафара. Из моего приданого не получаем ни единого динара. Если этот визирь не умрет, то погибнут от жажды жители Мекки. А твой сын, забросив все свои дела прислуживает Гаджи Джафару!
      Айзурана хатун успокаивающе погладила по голове невестку, поцеловала ее в лоб:
      - Возьми себя в руки, дитя мое разумное. Ты напрасно беспокоишься. Я еще жива. Не допущу, чтобы мекканский водопровод остался незавершенным. Это с твоим именем связано. В один прекрасный день все мы покинем сей бренный мир, твое имя будет жить благодаря этой воде. А что касается сына моего Гаруна... я хорошо знаю его. Он чаще снимает головы хлопковой нитью, чем мечом. Не веришь? Если не скормит мозги Гаджи Джафара месопотамским жукам, значит, я ничего не смыслю.
      Если бы свекровь Айзурана хатун не подоспела вовремя, Зубейда хатун в небывалом бешенстве могла бы вдохнуть алмазную пыль и отравиться. Она никак не могла успокоиться.
      - Что же такое творится, дорогая родительница? Тот, кто сегодня взбирается на плечи халифа, завтра может усесться на его престоле. Потом, попробуй, отними престол и венец у этого Бану Сасани52.
      Зубейда хатун рассказала свекрови, как Гаджи Джафар взобрался на плечи халифа, и что произошло потом.
      Длинные, красивые ресницы главной малики слипались от слез. Она рыдала, с трудом открывая насурьмленные глаза. Наконец, пройдя к большому, в рост человека зеркалу, вытерла слезы. Бирюзовый чахчур, тесно облегающий ее ладную фигуру, делал главную малику похожей на танцовщицу. Казалось, это молоденькая девушка. Талия через кольцо прошла бы. Айзурана хатун, оглядев невестку, слегка пожурила ее за одежду:
      - Дочь моя, чего ради ты надела этот чахчур? И без того во дворце о нас болтают бог весть что. Говорят, что Зубейда хатун каждый год новую моду придумывает. Ведь ты - главная малика, а не плясунья какая-нибудь.
      - Ну, разве я виновата? Не я нахожу моду, а мода - меня. Даже невесту моего сына, наследника престола Амина, наряжу в чахчур. Когда-то дочь имама Гусейна Сакина опускала локоны на лицо, ее крепко осуждали. Теперь видишь, как вошло в моду опускать локоны?
      Свекровь, улыбнувшись, покачала головой. Зубейда хатун была хороша и без чахчура. Тугра у нее на голове, отраженная в зеркале, сверкала. Даже огорчение не убавило ее красоты.
      Из мечети Газмия разнеслись звуки азана: "Аллахуакбар!.." Во дворце загремели барабаны, заиграла труба. Настало время вечернего намаза. Айзурана хатун торопливо прошла в молельню. Поспешила на молитву и Зубейда хатун. В это время халиф Гарун и главный визирь Гаджи Джафар стояли на красных мраморных ступенях дворца. Халиф опять поглаживал свою жертву:
      - Брат мой, ты только что возвратился из паломничества. Если опоздаешь к намазу, двойной грех совершишь. Скажи, в эту пору намаза, что бы ты хотел получить от меня? В эту добрую пору моего настроения я хочу дорогой подарок сделать тебе.
      Главный визирь, выразив свою благодарность, сказал:
      - Здоровье халифа для меня - самый дорогой подарок. Ничего не желаю более...
      Халиф Гарун настаивал, главный визирь багровел от напряжения. Он понимал, чем чревато это заигрывание. Но жизнь дорога. И главный визирь хотел жить. От благожелательства халифа нельзя было отворачиваться.
      - Джафар, что умолк? Может, Хорасан не Мамуну, а тебе подарить?
      - Ваше величество, Хорасан даже Абу Муслиму не достался, а что мне он?! ответил главный визирь. - Мне своего богатства достаточно. И завоеватель мира Александр Македонский53 ничего из этого мира не смог с собой унести. Мир, который пророку Сулейману не достался, никому не достанется. По этой земле прошло сто двадцать четыре тысячи пророков, а что они унесли с собой? Так что же унесу я? На расставаниях с бренным миром мне только саван понадобится, но, по правде говоря, и на то не надеюсь.
      Халиф указательным пальцем коснулся груди Гаджи Джафара:
      - Кажется, и ты, как наш поэт Абуль-Атахия54, ищешь потусторонней жизни. Однако ты еще крепок, не бойся, - ничего не будет. Откуда такая обреченность? Видимо, ты нуждаешься в Наставлениях аль-Кинди.
      - Буду молить аллаха единого, милосердие которого беспредельно, раздам милостыню, чтоб и волосок не упал с вашей головы, - главный визирь пустил в ход все свое красноречие. - Да пошлет вам вечную жизнь несказанно щедрый создатель вселенной. Только одно попросил бы я у великого халифа: верить мне и впредь. Я сам себе философ, не нуждаюсь в аль-Кинди. Аллах свидетель, что я всегда пуще своего ока берег престол моего государя.
      - Ну так что подарить тебе?
      - Вы дайте мне заверенное печатью обязательство, что не велите умертвить меня...
      Зрачки халифа сразу расширились: "Кажется, он разгадал мое намерение". Главный визирь опустил голову. Халиф, не подавая виду, ударил ладонью о ладонь, хохотнул:
      - Субханаллах, брат мой, Джафар, кажется, кутраббульское вино нам обоим повредило мозги. - Гарун за руку потянул главного визиря. - Пойдем, дам тебе такое заверенное печатью обязательство, что даже на том свете никто не тронет тебя.
      ...Главный визирь Джафар уединился в молельной. В то время когда все другие придворные, расстелив коврики для намаза, совершали молитву, он обычно отдыхал, лежа на ширванском ковре. И, сегодня, заперев дверь изнутри, занавесил окна и произнеся: "О великий Ормузд, помоги мне!", опустился на ширвансккй ковер. Развернув только что полученное от халифа обязательство, прочитал: "Я, аббасидский халиф Гарун ар-Рашид, никогда не велю умертвить моего главного визиря Джафара ибн Яхью Барма-кида!"
      Гаджи Джафару казалось, что это обязательство слышит весь, халифат. Время от времени он, облокотясь на ковер, внимательно всматривался в клочок бумаги, который держал в руке. В сердце-главного визиря постепенно прорастали семена злобы и негодования: "До чего же дожили - обязательства получаем!" Он с ненавистью бросил бумагу на ковер. Рассердился, встал, походил: "Если этот суннитский сукин сын халиф Гарун прознает, что у меня на душе, немедля прикажет накинуть мне на шею петлю... Нет, не покорюсь его религии!" С этими словами Гаджи Джафар взял с коврика для намаза мохур - круглый кусочек священной земли и четки и закинул в угол.
      Главный визирь был вне себя: "Если б снова стал ребенком, отправился бы в Азеркешнесб55, умолил бы жреца повязать меня шерстяным поясом. Я уже не мусульманин, принявший магометанство под угрозой меча! От чистого сердца хочу стать снова огнепоклонником. Уже нож до кости дошел, больше невтерпеж. Лучше умереть мужчиной, чем служить такому кровососу, как Гарун. Должен каждую минуту юлить перед ним, обезьяничать. Почему? Его преступления известны всему миру. А мы, угодничая, подобострастно талдычим о справедливости, щедрости и мудрости Гару-иа, восхваляем его. Ну, кто он такой? Сколько таких коронованных палачей, вроде Гаруна, знал этот мир! Если государь постарел, - то от лести у него убавляется ум. Надо завязать ему глаза и уложить в гроб! Клянусь Ормуздом, впредь я этого поганого даже за собаку считать не буду..."
      VII
      ОБНАЖЕННЫЙ МЕЧ
      Египетский караван, как и долгожданный
      сын, раз в сорок лет появляется. Игид,
      если вложишь меч в ножны, не берись за рукоять его.
      Развесистое тутовое дерево во дворе с красными воротами перед домом, обращенным лицом к востоку. На качелях, привязанных к надежной ветви, раскачивались два мальчика. Оба крепкие, подобно дубкам баззского леса. Оба рослые, смышленные и ловкие. Утренний, пропитанный цветочным ароматом ветер, раздувал садри - длинные белые рубашки, надеваемые в день обряда Верности, и белые пустые торбы через плечо. В непривычном одеянии мальчики выглядели взрослее.
      Качели, взлетая, почти касались верхней ветки тута. Ребята, вытянув вперед ноги, выкрикивали "хоп"... "хоп"... "хоп"... и раскачивались все сильнее. Их веселые звонкие голоса сливались с чириканьем неугомонных воробьев, которые поклевывали белые тутовые ягоды, только-только налившиеся соком.
      Очаг, разожженный под тутовым деревом с вечера, еще не погас. Ребята раскачивались так, что с очага сдувался пепел и мелкие угольки. Дым, слоями расходящийся по всему двору, постепенно густел. Казалось, ребята летают в разряженном тумане, в котором не было видно даже прибитых к верхней перекладине ворот козлиных рогов, напоминающих скрещенные мечи.
      Мальчики были так увлечены качелями, что не обращали внимания на дым. Со стороны могло показаться, что в этом душистом дыме вот-вот вспыхнет зеленое пламя, охватит и двор и дом. Не пощадит и мальчиков, резвящихся на качелях...
      Тихонько скрипнули дверные петли. Из дома, рассекая плотный дым, вышла одетая с головы до пят в красное, высокая, стройная, белокурая женщина с мечом в руке. Подол ее платья, как пламя, распадался на язычки. Женщина, потирая слезящиеся от дыма крупные карие глаза, подошла к очагу, бережно прислонила меч к тутовому дереву и сама прислонилась к его мощному стволу.
      За эти восемь-девять лет Баруменд очень изменилась. Будто это была не та самая, похожая на розу, Баруменд с младенцем. Куда подевалась юная улыбка пламенных губ? И вправду, все, подобно красоте Сакины56, преходяще. Природа отобрала ощутимую часть прелестей, подаренных Баруменд. Хотя ума и прибавилось, утрачено было многое. В пышных косах, ниспадающих до щиколоток, были заметны белые бороздки. Но, как и в прежние годы, она привязала к кончикам кос разные украшения. Привлекательность карих глаз, более лучезарных и блестящих, чем солнце, все еще не была утеряна.
      А нежные руки Баруменд... Они сейчас больше походили на руки кузнеца. Будто увеличились и окрепли от молота. Эти руки после казни Абдуллы добывали хлеб из камня, огня и воды. Эти руки уберегли соколят-сыновей и меч Абдуллы.
      Сыновья так были увлечены, что не видели мать. Баруменд, вытерев слезы, стекающие по безвременным морщинкам на белом лице, любовно смотрела на сыновей. Ласковым и бодрым голосом она окликнула их:
      - Бабек, Абдулла, да буду я вашей жертвой, перестаньте качаться, устанете! Сейчас выглянет солнце! Муавия с выпаса прямо в атешгях пойдет, нам надо успеть туда раньше него. Слазьте, идите сюда.
      - Гоп!
      - Гоп!
      Мальчики, проворно соскочили с качелей, подбежали к матери и потянулись к мечу, который Баруменд подняла над собой, держа одной рукой за рукоять, а другой - за кончик ножен. Бабек и Абдулла, подпрыгнув, повисли на мече.
      - Мне!
      - Нет, мне!
      Баруменд никому из них не отдала меч, прикрикнула на сыновей:
      - Хватит баловаться! Я дала обет в атешгяхе. Грех падет на нас, если опоздаем на обряд Верности... Встаньте-ка у очага, благословлю вас и пойдем.
      Братья, отпустив меч, заспорили друг с другом. Абдулла тянул Бабека за ворот его долгополой рубахи и бубнил:
      - Отцовский меч - мой. Мама для тебя купит у дяди Шибла меч получше.
      А Бабек, обняв упрямого брата, то укорял его, то уговаривал:
      - Слушай, на что тебе меч? Ты еще мал. Когда подрастешь, как я, купим меч и тебе. Отцовский меч переходит к старшему сыну. Я поспорил с Муавией. Оседлав коней завтра ночью в Гранатовой долине, устроим скачки. Его коню далеко до моего. Правда, мама? Такого коня, как мой Гарагашга, нету даже в табуне дяди Салмана.
      Баруменд, кивнув, улыбнулась. Радостно ей было думать: "Сын - молот над вражьими головами! Подрастет - за кровь Абдуллы обязательно отомстит!" Мать была довольна, что сыновья спорят из-за меча. Баруменд краешком глаз оглядела окутанные дымом дом и двор: "пока прилично". На балконе виднелась колыбель. В ней она выпестовала сыновей. "Где то время, когда я баюкала их?"
      У Бабека был сокол, этот сокол принял царственную осанку в нише на балконе. Кривым клювом выщипывал перья у воробья, которого держал в когтях, разрывая и жадно поедая свою добычу. Чанбар, сидящий у красных ворот, в дыму был похож на волка. В углу двора оседланный Гарагашга - конь Бабека похрустывал зеленой травкой и лениво помахивал хвостом. Кудахтали куры, копошились у изгороди из колючек, искали червей для своих жел-токлювых цыплят. Шелкоперые цыплята баловались, иногда пищали, бросались на матерей. Воробьи, присев у щелей в стенах, кормили своих неоперившихся птенцов кузнечиками.
      Абдулла, скривив губы, расплакался. Сколько Бабек ни старался, не мог успокоить брата. Баруменд, чтоб отвлечь сыновей от ссоры за меч, сказала:
      - Гляньте, какое прекрасное утро! - Потом погладила их по головам. Посмотрите, как дым окутал весь двор! Ага!.. Сейчас черные дивы Ахримана задыхаются от дыма. Больше злые духи не смогут подступиться к нашему дому. Проклятый Ахриман удрал, и кто знает, в какой пещере спрятался, подобно Лупоглазому Абу Имрану.
      Услышав кличку "Лупоглазый", и Бабек, и Абдулла нахмурились. Широко раскрытые карие глаза блеснули темным пламенем мести. Имя главаря разбойников они много раз слышали от матери, плачущей над окровавленной одеждой отца. Может, потому они так спорили из-за меча. Каждый из них желал отомстить Лупоглазому за отца.
      Со дня вхождения солнца в созвездие Близнецов57 небо над Би-лалабадом редко бывало чистым. Вчера ночью молнии, искромсав черные тучи, раскидали их. А ветер, усилившись к утру, погнал куда-то стаи туч, освободившихся от бремени и ставших легкими, как паучьи трута. Небо походило, на море без кораблей. Взгляд Баруменд был прикован к алеющему горизонту. Она ждала полного восхода солнца. А вот оно и заполыхало на горизонте. Горы окрасились в яркие цвета. Камни, покрытые густой росой, превратились в зеркала. Крупинки солнечного света искрились на высоких кручах Базза. И зеленые леса изменили свой цвет. Текучие воды заиграли, засверкали. Поток солнечных лучей, проходя сквозь ветки тута, падал на очаг. Очаг светился вдвое ярче.
      Баруменд, вынув меч из ножен, провела им над головами сыновей. Меч, словно бы впитав свет утреннего солнца и пылающего во дворе очага, превратился в молнию. Баоуменд показалось, что вся Страна Огней озарилась. Женщина, прочитав молитву, как Мобед-Мобедан, приветствовала сначала солнце, затем - очаг. Встав на колени перед очагом, протянула меч к солнцу и истово воскликнула:
      - Великий Ормузд, ты повелел, чтобы человек везде и всегда был добрым. И мои сыновья пришли в мир для добрых дел. Молю тебя, великий Ормузд, пребудь всегда с моими детьми!
      Баруменд просила у солнца и великого Ормузда остроту мечам и силу рукам своих сыновей. Мать выпрямилась и с обнаженным мечом в руках, не мигая, с упованием глядя на солнце, обошла вокруг сыновей и очага. Потом опять опустилась на колени перед очагом и снова обратилась к солнцу:
      - Великий Ормузд, заклинаю тебя, не подпускай к нашему дому злые силы! Пусть нога недоброго человека не ступит на наш порог. После гибели Абдуллы я растила сыновей моих в великих трудах, что называется горячие угли поднимала. Да вонзится нож в дурное око, да ослепнет дурной глаз, чтоб не коснулся нашего дома.
      Бабек и Абдулла, глядя на солнце, повторяли вслед за матерью слова молитвы.
      А она все просила солнце:
      - Великий Ормузд, благослови сына моего Бабека, он сегодня перепояшется поясом-каста58, станет огнепоклонником. Этот огонь во дворе я разожгла в честь сына. Молю тебя, благослови его, чтобы меч его никогда не притупился. Если мой сын не отомстит за своего отца Абдуллу, я не смогу спокойно уснуть в обители тишины.
      Горящие жаждой мести глаза Бабека устремлялись то к матери, то к солнцу, то к очагу. Он скорбно и задумчиво сжимал губы, слушал молитву матери и мысленно с отцовским мечом в руках, разыскав в горах Лупоглазого Абу Имрана, разрубал его: "Убийла, мой отец не останется неотмщенным! Я у табунщиков Салмана прошел выучку. Сумею владеть отцовским мечом".
      В душе Бабека бушевала буря. Заалевшее от гнева лицо его было краснее камней, окрашенных хной. Тонкие, сросшиеся брови, изогнувшись, напоминали натянутый лук, ноздри красивого носа подрагивали.
      Властный голос Баруменд отвлек Бабека от его дум:
      - Сыны мои, во имя священного солнца встаньте на колени пред огнем!
      И Бабек, и Абдулла тотчас преклонили колени перед очагом, в котором горели сандаловые щепки, разбрасывая вокруг искры наполняя двор благовонием.
      Мать завершила молитву. Но сыновья не забыли об отцовском мече. Опять заспорили. Баруменд не знала, как утихомирить их, Она отдала лучшие годы своей жизни, чтобы поднять на ноги своих сыновей, она взращивала в их сердцах семена любви к мечу. После рождения второго сына, названного именем отца, вдова вынуждена была обменивать свое молоко на хлеб, и на заработки кормилицы-няньки содержать детей.
      Когда убили мужа, Абдулла еще не родился. Мать была прислугой в Билалабаде в доме Салмана. Все, что зарабатывала, подобно птице, доставляющей корм своим птенцам, отдавала детям.
      Бабек с шести лет стал табунщиком Салмана. Дни и ночи его проходили на коне, на коне он и оперился. Конюхи Салмана научили его владеть мечом, на тамбуре играть.
      А Абдулла подрос и стал пасти деревенских ягнят. Забота о хлебе насущном более не угнетала мать. Семья воспряла. За эти восемь-девять лет Баруменд ни разу не было так хорошо. Горда держалась она, радостно ей было.
      Между тем, спор возле очага не прекращался:
      - Меч - мой!
      - Нет, мой!
      Со стороны могло показаться, что Бабек и Абдулла кровные враги.
      - Дети, перестаньте! - Баруменд со смехом обняла обоих ребят и потрепала их белокурые волосы. - Обоим куплю по мечу.
      Потом подумала: "В халифате без глаз можно прожить, а без меча - нет!.. Хорошо, хоть есть на свете такие люди, как Гаджи Джафар, как Джавидан, а то никто беднякам-сиротам и куска хлеба не подал бы".
      Радовалась, глядя на сыновей.
      - Вижу, в отца пошли. Он, да возрадуется его дух, оружие выше богатства ценил. Даже когда спал, не расставался с мечом. Врагов было много. Отец ваш говорил: "Если меч заржавел, значит, его хозяин мертв! От мужчины - кровью, а от женщины благовониями пахнуть должно". Жаль, отец сейчас не видит вас. Если б дожил, многому бы научил... Да обрадует его дух великий Ор-музд! Сам ушел, меч оставил сыновьям. Если отцовский меч заржавеет, дух отца возропщет.
      Долго наставляла Баруменд сыновей. Рассказывала - в который раз! - все, что помнила об их отце.
      Мальчики шалили. Гонялись друг за другом вокруг очага, кричали. Матери не хотелось одергивать их. Они росли без отца, и потому она терпела все их шалости. Бабек вдруг вгляделся в рукоять прислоненного к туту меча:
      - Мама, что это-за узор?
      - Сынок, это не узор, а надпись: "Игид, если вложишь меч в яожны, не берись за рукоять его!"
      Баруменд, несколько раз прочитав надпись, поцеловала сыновей в лоб, в глаза и, взяв меч, извлекла из ножен, величественно воздела его к солнцу. Абдулла заметил на лезвии меча небольшие полоски:
      - Для чего они?
      Баруменд, поглаживая волосы сына, ответила:
      - Сынок, твой отец был не просто маслоторговцем, - и, глядя на меч, помолчала, а затем, вздохнув, продолжила: - Этот меч многих спас в Дербенте, Бабек только на свет появился в атешгяхе, а тебя тогда еще и не было... Про Лупоглазого Абу Имрана слышали? Этот разбойник часто досаждал Джавидану. И тогда этот меч много потрудился. Наша деревня Билалабад всегда была горемычной. И прежде враги не давали нам спокойно жить в своем доме. Меч вашего отца не залеживался в ножнах. И каждый раз, отправив на тот свет какого-нибудь негодяя, отец ставил на лезвии меча метку. Этот меч будет передаваться из поколения в поколение, от вас - вашим сыновьям, от сыновей внукам, и люди узнают, что и потомки Абдуллы не щадили врагов. Было время, когда Абу Имран от страха перед вашим отцом даже близко не подходил к нашей деревне. Джавидан вашему отцу поручил охранять Билалабад от врагов. И он, собрав вокруг себя храбрецов, грудью вставал против черных ветров.
      Бабек спросил:
      - А как же Лупоглазый одолел отца?
      Вопрос Бабека был не беспричинен. Если отец был таким храбрым, то как же убили его? Баруменд ответила:
      - Отец ваш был другом и сподвижником Джавидана. Его слово считал законом для себя. Джавидан обосновался в крепости Базз. Он - вождь хуррамитов, смелый человек, это вы знаете... Халиф Гарун очень боится его. Халиф отвалил кучу динаров Лупоглазому, чтоб тот Джавидана убил. А Джавидан послал вашего отца разузнать, где Лупоглазый затаился. На горе Савалан головорезы Лупоглазого подкараулили его. Он в одиночку с семерыми сражался... Троим срубил головы вот этим мечом. А под конец... Одному трудно справиться с целой оравой. Сзади ударили его... Ранили. Увели к Абу Имрану. А потом... язык не поворачивается. Чтоб у врагов руки отсохли!
      И Бабек, и Абдулла присмирели. Больше ни о чем не расспрашивали у Баруменд, с трудом сдерживающей слезы.
      Сегодня должен был состояться обряд Верности. Плакать и горевать в такой день у огнепоклонников считалось грехом. Баруменд вытерла увлажнившиеся глаза.
      Дым во дворе с красными воротами постепенно редел, Бару-менд спрятала меч в колыбель. Зашла в дом и вынесла оттуда жаровню с тлеющими углями.
      - Пойдемте, сыночки мои, не то опоздаем.
      Мать и сыновья вышли на дорогу, ведущую к атешгяху. Бабек,, шагая, поглядывал то на садри Абдуллы, то на свою садри и радовался. Мать почти не отрывала взгляда от сыновей, будто впервые-видела их: "Ах, был бы Абдулла жив! Как выросли наши сыновья!"
      Сколько ребят шло по дороге к атешгяху!.. Из дворов, где горели очаги, все выходили и выходили ребята в белых рубашках, и присоединялись к общему шествию. Все были радостны. Казалось, что нога ни одного халифского грабителя никогда не ступала! на землю этой деревни. Улыбались люди, улыбалась и природа. В караван-сарае ревели с подвешенными к шеям бубенцами верблюды купца Шибла. У родника Новлу толпились девушки. Кровавое поле и Гранатовая долина оглашались ржанием лошадей Салмана. Пастухи развели костер на вершине горы. Солнце украшало небо Билалабада, а его землю - люди. Заливисто щебетали птицы.
      Баруменд с сыновьями спешила в атешгях. Изображение полумесяца, высеченное на камнях атешгяха, в свете солнца проступало еще четче. Когда они приблизились к атешгяху, Бабек рванулся-вперед:
      - Ну и петух! Ай-да петух! А какая бородка у него!
      Ринулся за братом и Абдулла. В клетках во дворе атешгяха горланили большие белые петухи. Их было много. Краснобородые-священные петухи горделиво расхаживали в клетках. Будто хозяевами атешгяха были не жрецы, а они. Бабек, достав из торбьп горсть зерен, бросил петухам:
      - Пусть будут острыми ваши клювы! Это моя мама вас угощает. Эй, что же вы разбегаетесь?
      Отовсюду сыпались пригоршни зерен, предназначенные петухам.
      Абдулла, гладя Чанбара, прибежавшего вслед за ними сюда., разглядывал петухов. Они разжирели, им стало тесно в клетках. Вскоре вокруг клеток собрались ребята в белых рубашках.
      Баруменд взяла сыновей за руки, потянула к воротам.
      У входа в атешгях стоял белобородый, худой высокий старец - жрец с повязкой, закрывающей рот и нос. Придерживая одной рукой полу длинной красной абы59, другой безостановочно размахивал гранатовым прутиком. Подойдя к жрецу, Баруменд смиренно произнесла:
      - Святой отец, впусти нас в атешгях.
      А затем, сняв золотое украшение, прикрепленное к кончику косы, опустила его на ладонь жреца: - Святой отец, передай Мобед-Мобедану, пусть извинит меня, дома ничего другого, достойного атешгяха, не нашлось. Когда Бабек станет учиться в атешгяхе, за все отблагодарю... Мой муж Абдулла в Барде купил это в честь [рождения Бабека, а я дала обет, когда сын вырастет и повяжется поясом касти, пожертвовать атешгяху.
      Жрец, невнятно прошептав молитву, помахал гранатовым прутиком над головой Баруменд и ее сыновей.
      - Да примет великий Ормузд ваше приношение. - И открыл георота. Пожалуйте, проходите. Но, сестра, обряд Верности будет совершаться во дворе.
      VIII
      ОБРЯД ВЕРНОСТИ
      Нет святыни прекрасней истины.
      Индийская пословица
      Последнее время в Золотом дворце создалось двоевластие. Халиф ше считался с главным визирем, а главный визирь - с халифом. Разногласия особенно обострялись, когда речь заходила об атеш-гяхах. Главный визирь Гаджи Джафар настаивал на их сохранении.
      - Если мы тронем их, - говорил он, - хуррамиты опять восстанут, а наше влияние в халифате и без того упало. Число врагов лучше уменьшать, чем увеличивать.
      Халиф Гарун раздражался:
      - Красный дьявол, да покарает тебя Мекка, которую ты посетил! Может, ты отвернулся от ислама и стал огнепоклонником?! Почему ты печешься не о мечетях, а об атешгяхах?!
      Зубейда хатун, отточив дамасский клинок, занесла его над головой главного визиря Гаджи Джафара. И клинком этим был халиф Гарун. Выданная им главному визирю охранная грамота значила еще меньше, чем уверение в существовании загробной жизни.
      Абу Имран, узнав о терпимости главного визиря по отношению к атешгяхам возненавидел его. По указу халифа он разрушал все хуррамитские храмы в Миматском округе. Халифские разбойники подвергли билалабадский атешгях такому разорению, что несмотря на все старания хуррамитов завершить восстановление этого священного храма оказалось невозможным. Мастера, приглашенные из Тавриза, работали целыми днями не покладая рук. Хотели, чтоб во время обряда жрецы смогли возжечь огонь в атешгяхе.
      Однако это не удалось - оставалось еще много работы... По решению Мобед-Мобедана обряд Верности совершался во дворе. Для этого жрецы с вечера разожгли атешданы - сосуды огня60, установленные во дворе. Высокий, худой старый хранитель огня, нижняя часть лица которого была закрыта повязкой, с вечера мотыльком кружился возле атешданов, то и дело длинными щипцами помешивал угли. Мириады искр, с треском срываясь с пылающих углей, разлетались, их сносило в сторону собравшихся тут мальчиков в белых рубашках. Дети радостно подпрыгивали, смеялись вытянув руки, пытались на лету поймать искру. Казалось, все они только для того и пришли сюда, чтобы поиграть с огнем. А хранитель священного огня был занят своим делом. Его влажный лоб, отражая блики пламени, словно бы покрылся красным глянцем. Но старик не боялся огня. Красная борода и кончики высовывающихся из-под повязки усов его были опалены. Старик замечал, что мальчики посмеиваются над его опаленными усами. Он и сам улыбнулся, помешивая огонь:
      - Дети мои, - предостерег он, - отойдите, не то подпалите одежду.
      Один из жрецов привстал на носки:
      - Где тамбуристы? Пусть проходят вперед...
      Мальчики отодвинулись от сосуда огня. Вперед выступили семь юных тамбуристов в белых рубашках.
      Хранитель огня все подбрасывал и подбрасывал в сосуд огня сухие удовые и сандаловые поленья. Старался, чтобы огонь горел равномерно, не ослабевал.
      Бабек с Муавией стояли плечом к плечу сразу же за тамбуристами. Если б не красная повязка на голове Муавий, не могла бы отличить молочных братьев одного от другого стоящая поодаль Баруменд. Всех мальчиков, пришедших на обряд Верности, казалось, родила одна мать: все были одного роста, одинакового телосложения. Сходство усиливалось благодаря одинаковой одежде. На всех белели доходящие до колен рубашки. С плеч свисали пустые торбы. Когда мальчики смеялись, на их белых зубах играли блики очага.
      Муавия выглядел мрачновато. Вчера, состязаясь в скачке с Бабеком, он упал с коня. И никак не мог забыть это. Ему казалось, что все ровесники думают только об этом и мысленно стыдят его: "Безумец!.. Как смеешь ты выставлять коня против^ Гарагашги? Это же конь Бабека! Ступай, найди себе ровню и с ним состязайся! За Бабеком не угнаться даже конюхам Салмана, а тебе и подавно. В Бишкинском округе нет коня, что мог бы обскакать Гарагашгу. Больше не тягайся с Бабеком! Не то опять проиграешь".
      Бабек поглядывал на Муавию, лицо которого кривилось так, как будто он только что надкусил зеленую алычу, а иногда, оборачивался на мать, которая, держа за руку Абдуллу, стояла в тенв кипариса и глазами следила за ними: "Мама, этот твой сын очень упрям! Заладил одно и то же, мой Демир все равно обскачет твоего Гарагашгу. Не обгонит! Никогда!" Муавия словно бы догадался о мыслях Бабека и беспокойно переминался с ноги на ногу. Если б разрешила мать и если бы не обряд Верности, он сию минуту побежал бы и поднялся на коня и, поскакав прямиком в Гранатовую долину, окликнул бы Бабека: "Эгей! Выводи своего коня! Ну-ка, поторопись. На этот раз посмотрим..." Да и Бабек бросился бы седлать своего коня. Но мать пообещала ему перед приходом" сюда: "Сынок, после того, как Мобед-Мобедан повяжет тебя поясом- касти - получишь отцовский меч!"
      - Эй... Муавия, что молчишь?
      Муавия поднял голову, словно бы очнувшись, и тут же вскипел.
      - Клянусь духом пророка Ширвина, если бы мой Демир не споткнулся у гяба61, твой Гарагашга и до хвоста бы его не дотянул...
      Бабек покосился на молочного брата и помахал рукой:
      - Ну, вот ты опять... Не расхваливай своего Демира! "Тут не Исфаган, да мерки те же, что и там". Ничего, сегодня после восхода луны, еще раз померяемся, а конюхи дяди Салмана будут свидетелями. Хочешь - выбери из табуна себе коня что порысистей. Боюсь, Демир опять тебя подведет...
      От негодования лицо Муавий вспыхнуло, как пламя в атешгяхе.
      - Слушай, зачем это мне выбирать другого коня? Мой Демир жив еще!..
      Баруменд неотрывно смотрела на детей. Она досадовала, что Бабек с Муавией не ладят. "И что это они? Больше жизни любят друг друга, да как заупрямятся, так и пошло-поехало, а заводила - Бабек".
      Несколько дней назад Бабек настоял, чтобы Муавия вышел на состязание с ним. В этой скачке конь Муавий вывихнул себе ногу и он, рухнув, ушибся головой о камень. Потому Баруменд и сердилась на Бабека.